Шевердин Михаил. Колесница Джагарнаута

   Сын караул-беги захрипел:
   - Несправедливость! Никто не посмеет нас тронуть. Наше дело не касается Кабула.
   Тут уж и начальник уезда вышел из себя. Гневно крутя ус, он сказал:
   - Это почему не касается? Сейчас заберем и отправим связанных. Лучше слушайте, что вам говорят.
   - Вы ничего не смеете сделать нам, - ничуть не расстраиваясь, сказал курбаши. - Вот. - Он порылся за пазухой и завертел перед глазами начальника уезда небольшой коричневой книжечкой: - Вот! - С торжеством он обвел взглядом напрягшиеся от любопытства лица. - Мы - турецкий подданный. И наша личность неприкосновенна. И наших братьев. И наших людей.
   Он жестом позвал своих, и они тесной кучкой обступили его, сжимая кулаки.
   - Сам кроит, сам шьет, - удивился начальник. Видимо, он не слишком разбирался в хитросплетениях дипломатической практики и тупо разглядывал турецкий паспорт.
   - Тем лучше, - ничуть не растерявшись, сказал Мансуров, и в обычно мрачных его глазах заискрилось лукавство. - Турецкая республика состоит в самых добрососедских отношениях с СССР. И Анкара не потерпит разбойничьих действий своих граждан на советской территории. Все это и следовало выяснить. Итак, ваше высокоблагородие господин начальник уезда, я, как официальное лицо, заявляю вам официальный протест против бандитских налетов на нашу территорию бандитов, прикрывающихся турецкими паспортами. Уверен, что вы немедля примете соответствующие меры.
   С красным от напряжения лицом начальник уезда вскочил с места.
   - Высокое наше государство имеет с Москвой договор о дружбе! прокричал он. - Вы арестованы. Отберите у них оружие!
   Что-что, а такие вещи делались быстро. Свирепые, крепкорукие солдаты-пуштуны в минуту скрутили сына караул-беги и его братьев и поволокли прочь.
   - В зиндан их! - распорядился начальник уезда. Он все не мог успокоиться.
   - Высокий господин, - тихо заговорил седобородый, широколицый старик, сидевший на почетном месте и молчавший до сих пор. Алексей Иванович давно уже приметил, что и сам начальник, и все присутствующие относятся к нему с почтением. Мансуров принял седобородого за представителя мейменинского духовенства. - Слава аллаху при всех обстоятельствах, - продолжал тихо старик. - Позволю выразить скромную мысль, что сыновьям почтенного караул-беги не причинят излишних притеснений. Господин мюршид будет крайне огорчен, если что-либо случится.
   Шейх! Проклятый шейх! Опять он невидимо присутствует здесь. Во всем его следы: и в нерешительности начальника уезда, и в налетах басмачей на советскую территорию, и в операциях контрабандистов. Всюду рука мюршида Абдул-ар-Раззака. Мансуров весь напрягся. Именно появление мюршида в северных провинциях, по заключению Алексея Ивановича, привело к ожесточению на границе, вызвало массу столкновений, нарушений. В последние годы граница постепенно затихала, положение нормализовалось. Правительство Кабула приняло крутые меры: выслало наиболее воинственных эмигрантов и басмаческих курбашей в глубь страны, обуздало наиболее отчаянных контрабандистов, создало более или менее нормальную обстановку для пограничной торговли.
   Мансуров еще не установил прямой связи между мюршидом Абдул-ар-Раззаком и немецкими путешественниками, недавно появившимися здесь. Но смутные подозрения все более подтверждались. Немцы ничем сейчас не проявили своей враждебности, но почему-то арест сыновей курбаши вызвал у них растерянность и беспокойство. Они явно нервничали.
   - Господин Утан Бек, - обратился к старику начальник уезда, и Мансуров невольно вздрогнул. Так вот кто это! Знаменитый Утан Бек! Один из самых свирепых эмирских чиновников и опаснейший из курбаши, свирепствовавший с 1920-го по 1933 год, вдохновитель и участник вторжений басмачей в советские пределы. Опасная, в высшей степени опасная личность. Так вот ты какой, Утан Бек! Теснейшим образом связан с руководителем туркменской эмиграции Ишаном Хальфа. Уж не сидит ли тут же и ишан?
   Сам Утан Бек еще в декабре тридцать третьего года во всеуслышание объявил об отказе от басмачества, разоружил своих аскеров и сдал оружие Ишану Хальфа, оставив себе маузер.
   "В отличную компанию я попал". Мансуров усмехнулся. Усмешка была замечена и вызвала нечто вроде замешательства среди собравшихся. Слава о безумной храбрости воина со следами сабель на лице носилась по всем провинциям, городам, селениям и аулам, но чтобы этот безумец полез в самое пекло, в басмаческое эмигрантское логово! Это более чем храбрость. Это безрассудство.
   Все, в том числе и начальник уезда, с интересом и тревогой следили за происходящим. Очень многое - пожалуй, все - зависело от того, что скажет или, вернее, что прикажет Утан Бек. Начальник уезда мог разыгрывать важную персону, могущественного администратора, владыку степей и гор, но он был лишь игрушкой в руках местных эмигрантских вождей племен, таких, как Утан Бек.
   Начальник и не скрывал, что он зависимый человек. Он окинул взором ветхие, с обсыпавшейся штукатуркой, с торчащей из щелей травой стены своего "дворца" и с напускной бодростью, бархатным голосом повторил свое обращение:
   - Господин достоуважаемый Утан Бек, позвольте вам напомнить, что вы сами соизволили заявить об окончании джихада против большевиков. Вы сами помогали переселять отсюда любителей "джанджала", таких, кто в дом всевышнего лезет зажмурив глаза. Напомню вам ваше мудрое приказание схватывать и связывать вытаращивших глаза и пускающих слюну бешенства. И отправлять таких подальше. Вы сами, господин, садились в седло, и от вашей сабли смутьяны, не желавшие признавать приказ Кабула, разбегались, как муравьи от раскаленного железа. Вы сами заставляли осмелившихся сопротивляться афганским солдатам, платить "дииё" за пролитую афганскую кровь, а тех, кто не соглашался, собственноручно предавали властям на месть и расправу. Ваши мудрость сказалась в том, что вы благословили тех туркмен из бедняков и малозажиточных, кто пожелал вернуться в советские пределы. Господин Утан Бек, взываю к вашей мудрости и благоразумию.
   Совсем разошелся начальник. Его глаза горели в возбуждении, смоляные усы топорщились, кулаки сжимались и разжимались. Он то и дело поглядывал на Мансурова, явно желая произвести впечатление.
   - Брошены в зиндан достойные люди! - заговорил напряженно Утан Бек. Достойные сыновья караул-беги бухарского, доверенные люди и сподвижники эмира бухарского, халифа правоверных Сеид Алимхана схвачены. Над ними свершено насилие, их позорно обвязали веревками. Плохо.
   По комнате прошел ропот. Но Утан Бек поднял голову, выставил вперед свою седую бороду и проговорил:
   - Господин начальник уезда, прикажите отпустить сыновей караул-беги.
   Все ахнули.
   Но начальник уезда воскликнул:
   - Нет!
   - Надо отпустить. - Но странно, в голосе Утан Бека звучали усталость и безразличие.
   - Я не отпущу их. Я отправлю их связанными сегодня же ночью в Герат. Таков приказ.
   Поколебавшись, старик проговорил:
   - Пусть уйдут посторонние. У меня есть слово к великому воину.
   Все, не дожидаясь напоминаний, поспешно вскочили и, произнеся одно слово: "Солыг!" - "Здоровы будьте!" - поспешили выйти. Остались, кроме Мансурова, только начальник уезда и два офицера из местного гарнизона. Мансуров не обратил внимания, что, когда начался разговор с Утан Беком, оба эти афганца извлекли свои пистолеты из кобур и положили их вместе с обнаженными саблями себе на колени.
   Тяжело вздохнув, Утан Бек прочитал молитву и сказал:
   - Народу претит кровопролитие, народ устал от басмачества и калтаманства. А тут новая печаль заставляет забыть старую.
   - Говорите, почтеннейший.
   - Мы договорились с шахским правительством Афганистана установить мир и согласие с советскими пограничниками.
   - Правильно.
   - Мы так и поступали, согласно договору. Мы больше не хотим воевать. Но вот снова война в Европе. Вот те, что здесь сидели, ференги-аллемани, которые именуют себя торговцами-путешественниками, разъезжают по всем местам, находят курбашей и эмирских чиновников и мутят народ. Они приходили и ко мне сегодня, сидели за моим дастарханом и предлагали мне разное... Вот здесь пред лицом советского представителя, знаменитого в веках сардара я скажу: зачем пускают сюда аллемани и позволяют им мутить и возбуждать народ к мести и кровопролитию?
   - А что они говорят? - спросил начальник уезда, подпрыгивая от возбуждения и нетерпения. - Что им надо?
   - Они собирают воров, кочакчей, они раздают бесплатно револьверы с патронами. Они дают золотые деньги и требуют, чтобы эти угры и разбойники переходили границу и торговали контрабандой, убивали красноармейцев. Они нашли старого дурака - он с годами совсем сдурел - контрабандиста Мамед Джума и послали его на ту сторону с сорока пятью пачками опиума. Конечно, пограничники засекли Мамед Джуму и его людей. И вот Мамед Джума убит, о боже, а его люди схвачены с товаром. А вот еще. Старого Дурды уговорили тоже поехать в аламан. Старый Дурды - отличный воин, но... у него от зазнайства голова на боку. Старый Дурды напал на наряд зеленых фуражек. Зачем? Хотел поживиться винтовками и патронами, хотел потешиться видом крови неверных. Старый Дурды получил сполна. Теперь в племени старого Дурды плач и вой. В племени десять вдов оплакивают мужей - крепких, славных джигитов. Старому Дурды вдовы сорвали с головы тельпек и наплевали на лысину. - Он передохнул, попил предупредительно налитого ему в пиалу чаю и продолжал: - Великий воин приехал к нам за своим сыном. Он ищет сына. Но его сына у нас в Меймене нет. Сына великого воина и жену великого воина увез в Персию мюршид Абдул-ар-Раззак к джемшидам. В Бадхызе, в кочевьях, своего сына не ищи. Ищи на Кешефруде. Нас не обвиняй, мы сына великого воина не трогали. Мы уважаем великого воина, значит, уважаем и его сына. Так. А теперь великий воин видел неустройство и джанджал в Мейменинской провинции. Пусть советский представитель и великий воин скажет, что делать вот с такими бумагами. А на такие бумаги некоторые мусульмане летят, словно мухи на мед. Посмотрите! Эй, Эусен!
   В дворцовый покой вбежал совсем молодой мирза в белой папахе и малиновом шелковом халате, разостлал перед Утан Беком шелковый зеленый платок, выложил на него из сумки бумаги и поклонился.
   - Читай!
   Откашлявшись, как подобает, джигит начал читать:
   - "Всемогущий курбан Мухаммед Сардар Джунаидхан и достоуважаемый сын его, полковник Ишикхан, пишут это драгоценное послание преславному воителю Утан Беку и просят принять его с благосклонностью и вниманием. Великий и священный, сподобленный благодатью божией Ана Мурад Ахунд затаил в сердце на вас обиду, о чем он прислал нам в письме уведомление. Да будет известно, господину Ана Мурад Ахунду следует уделять внимание и всегда надлежит повиноваться его мудрым повелениям. Да будет известно, фашистский строй существует во многих странах и придает им могущество и силу. Учение фашизма не противоречит духу ислама и направлено на истребление безбожного большевизма и советизма. Да будет вам известно, господин Утан Бек, что надлежит предаваться трудам по утверждению в Меймене и среди достойных яшулли и старейшин мысли о благоприятствовании фашизму со всей охотой и доброжелательностью. Теперь следует с особым рвением разъяснять и вразумлять. А преосвященного Ана Мурад Ахунда уважайте, как уважаете вы истинную религию ислама. Да будет известно, святой Ана Мурад Ахунд стоит за приумножение богатства мусульман и их экономический подъем и указывает нам, туркменам, узбекам, бухарцам и всем правоверным мусульманам, поистине правильный фашистский путь. Надлежит проявлять такую же усиленную деятельность, как непримиримо борется глава "Ени Туркестана" господин знаний Мустафа Чокай Оглы и господин вождь Сары Хан. Мы послали в ваши места нашего верного человека Мамед Ахунда - он объявится и назовется по приезде в Меймене. Если подойдете к нему с доверием и лаской, он осведомит вас досконально и подробно о фашизме со всей обстоятельностью".
   Мирза в белой папахе почтительно приподнялся и сказал:
   - Имеется еще на обороте приписка. Позволите прочесть?
   - Читай!
   - "Сообщаем еще для осведомления. Да будет известно, что силы мусульманства мы имеем под своей рукой большие. Получили недавно много оружия и закупили в Курдистане, а также Арабистане новый конский состав. Полученные у аллемани новые винтовки и пулеметы, изготовленные в государстве Германия, поместили и сложили до срока в сокровенных местах под замком с охраной из верных людей. Сообщите втайне благонадежным лицам, что через несколько месяцев начинается серьезная борьба против большевиков. К этому времени будьте все готовы. Следующим письмом дадим точные указания, где и как будет происходить борьба. А если борьба не начнется в указанный срок, пошлите доверенное и почтенное лицо к преосвященному Ана Мурад Ахунду за советом и указанием. Надлежит его слушаться во всем".
   Мирза в белой папахе снова почтительно поклонился.
   - Кто привез письмо? - спросил Мансуров.
   - Мамед Ахунд, о котором сказано в письме, - вежливо поклонился мирза. - О, это послание полно двусмысленных ужимок и фокусов.
   - А кто он такой, этот Мамед Ахунд?
   - Он на самом деле - аллемани. Путешественник, взявший имя мусульманина. Он был в кочевье племени гульджан. Близ границы. Он собирает сильных молодых джигитов. Раздает желающим идти воевать по тысяче рупий задаток.
   - Что ж вы смотрите? - спросил Мансуров начальника уезда. - Племя гульджан находится под вашей рукой.
   - Какое-то проклятие! - пробормотал начальник уезда. - Я слышал про набор добровольцев. Думал, это консул Хамбер для себя людей ищет.
   Мирза в белой папахе снова попросил разрешения говорить:
   - Сыновья караул-беги сопровождали путешественника аллемани по имени Мамед Ахунд в кочевье Гульджан. Сыновья караул-беги сказали - мы фашисты. И давали тому аллемани Мамед Ахунду своих коней и сами охраняли его, чтобы у него не отняли хурджин с рупиями. Приехав в аул, Мамед Ахунд встречался со старыми контрабандистами. Всем объявил, что, если они станут фашистами, никто не посмеет их обижать, потому что у Германии и Советов теперь мирный договор. А главарю контрабандистов Кельхану Худайберды привез и вручил орден, крест из железа. Так называется.
   - Орден? Ого! - усмехнулся Мансуров. - Вон до чего дошло, господин начальник, у вас в уезде!
   Теперь мирные, безвредные любители путешествий, ученые аллемани представали в своем подлинном обличье.
   Лицо пуштуна приобрело оттенок испеченного бурака, но не заметно было, что почтенный администратор очень уж сконфузился. Он отлично знал, что и как.
   Перебравшись на тысячу километров на запад в Хорасан, этот жилистый, рыжебородый христианский миссионер Генстрем вдруг предстал перед всеми в образе мусульманского духовного лица Мамеда Ахунда, наставника в делах религии ислама. Он только что сидел здесь и слушал внимательно, но ни разу не открыл рта... Своим черным загаром, своей одеждой он ничем не отличался от прочих мейменинцев. Он держался тихо, незаметно.
   Еще в первую встречу Мансуров обратил внимание на то, что путешественники-немцы весьма придирчивы к себе и в одежде, и в поведении, и в разговорах. В них не было заметно нарочитой маскировки под кашгарлыков, хотя "под чужой крышей любой голову пригибает". Вполне естественно, что немцам в беспокойной стране среди беспокойных племен не хотелось слишком бросаться в глаза. Тогда Генстрем приоткрывал свою маску только в присутствии Мансурова и подчеркивал все время, что делает это исключительно из чувства доверия европейца к европейцу. "Двадцать три года среди туземцев, - говорил он. - Увы, я хотел обратить их в лоно самого гуманного вероучения, но они, не поймите меня превратно, дикари, люди низшей расы, неандертальцы. Я вижу, вы мрачнеете. Я понимаю. Ваша супруга. Обольстительная, очаровательная дама - я видел ее в Мазар-и-Шерифе. Помните, на приеме у мазаришерифского хакима? Позже я встретил ее в Балхе, когда она ехала верхом в сопровождении того... отвратительного перса, поистине "атакэ". И сынок ваш совсем не азиат. Это находит объяснение. Ваша супруга из джемшидов, а джемшиды этнографами почитаются за чистокровных арийцев. Да, семья, семья. Сколько заложено смысла в этом слове".
   С проповеднической назойливостью патер Генстрем, словно невзначай лез в душу. Неприятно, что он, липкий, нудный моралист, пронюхал о беде Мансурова. Тогда еще Алексею Ивановичу показалось, что кашгарский проповедник все время прячет глаза за стеклами очков и старается увести в сторону.
   Нечаянно Генстрем проговорился, что его спутник и друг "военизированный геолог" или, вернее, "геологизированный полковник" путешественник Бемм нашел признаки нефти в Гератской провинции, и притом весьма обнадеживающие признаки. Мансуров заинтересовался и попытался расспросить Бемма об этой нефти. Но тот, туманно ссылаясь на давнее газетное сообщение о поисках, предпринятых в Афганистане компанией "Стандарт ойл", отрицал свою причастность к разведке нефти. И Генстрем, опомнившись, пытался увести своего слушателя в область воспоминаний: "Тяжела жизнь миссионера. Темная худжра в вонючем караван-сарае фанатика мусульманина. Из имущества - рваная кошма, суковатая дорожная палка. Принудительный аскетизм, умерщвление, хэ-хэ, плоти, то есть мелкий гнусненький разврат. Немыслимые отчаянные искушения здорового физически человека, вынужденного изображать ревнителя нравственности. Молитвенные бдения с биением лбом о глиняный пол, с бичеванием тела. Окружение шумное, развратное, из постоянных обитательниц, каравансарайных шлюх и на все готовых женщин, с которыми приезжие купцы заключают временные браки на срок от трех дней до года и больше, пока не закончат свои коммерческие дела в Кашгаре. Полное разрушение моральных и нравственных норм. Полное разочарование, хотя среди них много настоящих яркендских красавиц. Ибо азиатка - машина похоти. Она ничем не отличает одного мужчину от другого. Безумное желание иметь детей, семью. Но я не Раскольников, чтобы возыметь высокую любовь к проститутке. И - как это ни стыдно признать - я, пресвитерианский проповедник, доктор философии, проповедник, превратился в "хашиши", наркомана, курильщика гашиша, чтобы не погибнуть от холода и зноя или не сойти с ума. Скажите, а во мне вы не подмечаете ненормальностей?" - "Что вы имеете в виду?" - спросил Мансуров. "Ну, психопатологического характера. Я, правда, сумел получить отпуск и ездил в Тегеран показаться специалисту, но там психиатр просто шарлатан. Ну, а в Германию я не попал. Не правда ли, во мне есть отклонения?"
   Он говорил и говорил. И тогда, во время совместного путешествия, и позже, во время редких встреч, - а попадался Мансурову путешественник на его путях во время странствований по северным провинциям не один раз создалось впечатление: или пастор действительно от разврата и курения гашиша "скорбен главой", или он просто пытается уверить слушателя в своей безвредности и простоте.
   Теперь, когда Генстрем оказался Мамедом Ахундом, догадки переходили в уверенность. Жилистый, рыжебородый швед ничуть не похожий на туркмена, Мамед Ахунд, посыльный Джунаидхана, перевозивший письма фашистов.
   Откуда? Из фашистского посольства в Тегеране? Из итальянского? Это не столь важно. Отлично было известно, что реакционные круги Ирана вошли в орбиту германского фашистского рейха и делают все, чтобы превратить советско-иранскую границу в пылающий вулкан.
   За ужином Бемм, изрядно выпив, расхохотался прямо в лицо начальнику уезда.
   - Вы здесь, в Меймене, - "хайрат уль мульк", властитель государства. Что же вы нас, немецких путешественников, не приказываете арестовать, связать? Бедных страдальцев сыновей караул-беги за что приказали схватить? Хватайте! Тащите в Кабул. Приятная прогулка для нас - неприятности для вас. А вы, - обратился он к Мансурову, - коллега по путешествиям, господин большевик, видите, что ничего с нами не можете сделать. Вы же здесь в хаосе, в Дантовом аду, окруженные сонмом горестных душ, всех этих обиженных и притесненных эмигрантов, воинов исламской армии. Они жаждут очиститься от груза ненависти, то есть попросту отомстить. И вы, господин уполномоченный, отличный объект для мести. Судя по разговорам, вашу кавалерийскую саблю многие помнят по ее острому лезвию.
   - Разговор по меньшей мере кислый, - заметил в ответ Мансуров. - Даже странный, если не сказать - похожий на шантаж.
   - Поверьте, готт мит унс, - воскликнул набожно проповедник, - неужели вы считаете нас неблагодарными свиньями? Неужели мы забудем, что вы, господин большевик, нас с герром Беммом вырвали в пустыне из костлявых объятий госпожи смерти, шведы добра не забывают...
   Начальник уезда сидел как на углях, но в конце концов превосходный коньяк позволил ему расслабиться, и он принялся тушить разгоревшийся за дастарханом, как он сам выразился, "костер страстей".
   - Жирно ли ваше здоровье, уважаемые гости? - ворчал он заплетающимся языком, желая замять неприятное сегодняшнее происшествие с фашистским письмом. - У вас, уважаемые, вид такой, словно кишки грызутся меж собой в животе. Все будет хорошо! И господин уполномоченный найдет жену и сына. И господин проповедник просветит народ светом истинной веры. И господин геолог откроет места, где есть горючее подземное масло. А сейчас отдыхайте. И пусть будет и веселье, и пир, и питье. И пусть мы будем мохэш - чревоугодники.
   Он даже приказал привести во дворец танцовщиц "с походкой куропатки и с глазами газелей", предварительно шепотом попросив разрешения у Мансурова. Начальника уезда явно смущала суровость Алексея Ивановича.
   - Сердце мое в кабоб изжарилось ради вас!
   Простодушно и наивно выглядело это "смазывание усов бараньим салом".
   Когда стало ясно, что от разомлевших и опьяневших путешественников едва ли удастся услышать что-нибудь толковое, Мансуров счел за лучшее уйти, хотя сами танцы и музыка, по-видимому хезарейские, его заинтересовали. Он посидел четверть часа, попросил у гостеприимного начальника "рухсат" и, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов офицерами-пуштунами, отправился в отведенный ему покой с такими же сырыми облупленными стенами и ветхим убранством.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   На его языке - чесотка.
   М а ш р а б
   Котел с котлом побеседуют,
   и лица у них уже черные.
   Д ж у и б а р и
   Тихий Меймоне, безмолвный, провинциальный Меймене, в базарные дни застилаемый тучами пыли, в прочее время пустынный до тоски. Свинцово-серое нагромождение глиняных кубов с рыжими космами сухих трав на крышах и приземистых минаретах. И напряженная, до боли в ушах, тишина, изредка нарушаемая ослиным ревом. Или запоздалым, после оплакивания покойника, воплем молодой вдовы.
   Обманчивая тишина с утра еще сильнее, еще гуще. В несколько прыжков Мансуров поднялся по оплывшим глиняным ступенькам на плоскую, всю заросшую крышу. Он вышел поразмяться, по привычке еще со времен строевой службы, сделать физическую зарядку "по Мюллеру". И рассмеялся: "Опять немцы!"
   Он привык встречать солнце. В походе, на войне, вообще в пути важно, чтобы тебя не застали врасплох. С первыми лучами нужно оглядеться вокруг, вдохнуть очищенный за ночь воздух, убедиться, что ничто скверное не подстерегает тебя.
   И сегодня Мансуров проснулся вовремя. Первые, еще не видимые лучи скользнули по плоскостям крыш, зазвенели стебельки янтака и полыни. Вот-вот оранжевый горизонт, как лезвием, прорежет диск утреннего светила. Мансуров любил восход солнца - штурм нового дня.
   Он называл себя солнцепоклонником. Ничто не сравнится с кипучей энергией солнца, и эта энергия кипела в Мансурове. Он вставал на рассвете и, выбрав удобное место, ловил самый первый луч жизни. И даже пел что-то. Его спрашивали, что он поет? "Гимн солнцу. Я учил сына встречать на рассвете солнце, и мы вместе пели - "Вставай над миром, солнце!". Я хотел, чтобы и сын полюбил солнце, жизнь".
   И вот солнце взошло, а сына с ним нет. Как трудно заглушить боль в сердце! Он сбежал вниз по ступеням. У арыка окатил себя из ведра водой, холодной ключевой, и пошел одеваться.
   Конечно, время идет. Человек стареет, но привычка есть привычка, режим надо соблюдать. До старости ему далеко, а недуги, порожденные ранениями, он сумеет преодолеть.
   Он одевался, напевая свой гимн солнцу.
   - Вы поете. Ого! Колоссаль! Пение - свидетельство бодрости, силы воли, жизнерадостности.
   Физиономия "мировой политики" вдруг заглянула в темноватый, тоскливый, пахнущий прелью и плесенью покой. В комнату без спроса вошел Генстрем.
   Лицо пастора, путешественника и проповедника, твердое, как пятка верблюда, кривилось. Генстрем пытался изобразить улыбку. Костистое, хрящеватое лицо фашиста! Оно змеилось иезуитской улыбочкой, такой вымученной, напряженной, что сжатые губы даже побелели. Пастор нисколько и не пытался изображать себя перед Мансуровым проповедником. И Алексею Ивановичу "нечего было наряжать детей своей фантазии", чтобы разгадать эту личность. Ты называешь себя миссионером - какая вера тебе!