Шевердин Михаил. Колесница Джагарнаута

   - Немец Мориц Бемм сказал мне, что вы, господин Утан Бек, послали в Иран на Кешефруд людей к мюршиду и что эти люди привезут в Меручак мою семью.
   - И мы пришли, господин Утан Бек, спросить: так ли это? - быстро сказал начальник уезда.
   Хозяин дома смешался и молчал.
   - Что вы посоветуете? Они говорят - поезжайте в Меручак, встречайте семью...
   Замешательство на лице Утан Бека выразилось столь явно, что Мансурову не захотелось продолжать разговор. Видеть, как будет выворачиваться змей-хитрец, юлить, оправдываться, ему было противно. Ясно, что руками Утан Бека или его эрсаринцев, озлобленных последними потерями и гибелью своих близких, немцы готовят ему ловушку. Выманить из Меймене и расправиться с ним, чувствуя свою полную безнаказанность, самое простое дело. Да и совесть их не будет мучить.
   У Мансурова сохранилось наивное чувство, что немцам-путешественникам еще присущи черты порядочности: они испытывают благодарность за спасение их во время песчаного бурана. Но, видимо, Мориц Бемм отлично знал правило: чужими руками тигра ловить.
   - Не знаю, - невнятно пробормотал Утан Бек, - эти аллемани хотели поехать к заставе Ходжабулак, дождаться тех двух из-за границы. Просили дать моих джигитов. Больше ничего мне не говорили.
   - Господин Утан Бек, так что же вы мне посоветуете? Ехать мне в Меручак? Встречу ли я свою семью? И можете ли вы ручаться за эрсаринцев? Даете вы мне свое поручительство или нет?
   Долго думал старик. Лицо его темнело и темнело.
   Начальник уезда скручивал и раскручивал жгуты усов и временами начинал угрожающе вращать глазами.
   Наконец старый курбаши превозмог себя и сказал тихо, совсем тихо:
   - Знаю - из Меручака, через русские пределы, мимо Кушки и Иолотани проехал один мюршид, тайком проехал, воровски проехал.
   Тотчас же Мансуров поднялся с места.
   - А ваш совет? - все так же тихо проговорил Утан Бек. Он был подавлен. Он даже не поднимал головы.
   - Совет прост, господин Утан Бек. Если вы отец своему племени, если вы любите своих эрсаринцев, не позволяйте фашистам и на выстрел приближаться к эрсаринским юртам. Не позволяйте, чтобы слово "фашизм" касалось их ушей. Аллемани, фашизм - это гибель.
   Он поклонился. Произнес благодарственно: "Солыг" - и вышел, не оглянувшись.
   ...И все же ехать не следовало. Разум подсказывал: "Они так это не оставят. Ни Шагаретт, ни сын в Меручак не приедут. Обман. Ловушка".
   Через час Алексей Иванович уже скакал по степной дороге. За спиной он слышал ровный топот и сильное дыхание коней. Начальник уезда тоже не верил ни одному слову Утан Бека - не в обычае пуштунов верить врагу, кто бы он ни был. "Разве мюршид откажется от такой красавицы, разве мюршид так отдаст мальчика? Зачем?" Начальник уезда отвечал за голову советского уполномоченного; стараясь избежать неприятностей, он послал своих офицеров сопровождать его. Офицеры, довольные, радостные, гнали коней и в своих белых развевающихся одеждах походили на чаек, мчавшихся над просторами степи.
   В свиту офицеров-пуштунов затесался и швед Генстрем. Он же Мамед Ахунд. У него, видите ли, дела в Меручаке. Что-то он соврал насчет документов, оставшихся у уездного начальника. А может быть, он все же ждал кого-то из-за рубежа?..
   Там и тут белели просоленной глиной древние развалины. Поверхность степи иссечена древними арыками - здесь когда-то цвели сады, зеленели нивы. Северные склоны могучей горной цепи Кухи-Баба никак не назовешь даже и теперь пустыней. Пастбища кочевников-джемшидов и хезарейцев там великолепны и не знают себе равных на Востоке.
   Трудно сказать, разглядел ли их Генстрем, но он крутил своим длинным носом во все стороны, а когда путешественники перевалили без труда небольшие горы и начали спускаться к Бала-и-Мургабу, он попросил передышки и принялся что-то выписывать в записную книжку, очень засаленную и невзрачную на вид, бормоча:
   - Нет. И здесь нет не только деревьев, но даже и кустарника. Джемшиды не занимаются земледелием. Но мы попросим отсюда джемшидов и устроим здесь второй Шварцвальд. О! Здесь отлично прокормится миллион немцев, задыхающихся у себя от тесноты и безземелья.
   Долго еще герр проповедник разглагольствовал в таком же духе. Он говорил так много, что у слушателя создавалось невольно впечатление: швед заговаривает зубы. Швед старается отвлечь внимание от чего-то более важного.
   Джигиты-эрсаринцы - их было шестеро - ехали на расстоянии. Все они были молодые крепкие всадники, отлично вооруженные. Они держались отчужденно. Оба офицера, снаряженные губернатором в охрану, не отъезжали от комбрига ни на шаг, но тоже почти ничего не говорили. Были все время настороже.
   Солнце палило. Жаркого солнца юга Алексей Иванович не боялся. В зной, в жару почти прекращались старые боли в плече и ноге от давнишних ран.
   Небо синело ослепительно, с белевших на юге вершин Кухи-Баба дул живительный ветерок, текинец доставлял настоящее удовольствие своей изумительной "ходой" - словом, все способствовало отличному настроению, но настроение портилось все более.
   Он предчувствовал, что своих близких он увидит не скоро. И другое... Вдруг он отчетливо понял, что вся поездка - просто ловушка.
   Догадка перешла в полную уверенность, когда на привале, за войлочной стеной юрты, у которой он лежал, положив рядом с собой оружие, вдруг послышался шепот. Говорил кто-то на ломаном русском языке, чем подчеркивал, что разговор предназначен для самого Мансурова:
   - Ездил по дороге на запад. В Екдарахте, Гульране, Зульфикаре ваших не нашел. Поехал в Персию до Салехабада. Нет ваших. Узнал в Салехабаде мюршид сидит в своем мазаре в Турбети Шейх Джам, молится. Великий джемшид, вождь за угощением... радуется внуку. Из кочевья никуда не поедет.
   Войлок зашелестел. На мгновение отчаяние охватило Алексея Ивановича. На мгновение. Но сколько боли причиняет такое мгновение!
   Значит, поездка бесполезна. Ехать дальше нет смысла. Надо менять все планы. Он перебирал в памяти весь район Бала-и-Мургаба, от которого он совсем близко, и Меручака, который рядом с советской границей. Но до границы надо доехать. Кто из знакомых людей живет поблизости? Так. Прекрасно. Саид Кули Курбака!
   Можно было бы встать сейчас и уехать. Который сейчас час? На светящемся циферблате стрелка показывает без четверти час. Отъезд в такое время покажется бегством. Эрсаринцы наверняка настороже. Бросятся в погоню, охотники звереют в погоне, становятся похожи на псов, гонящих зайца. Участь зайца его нисколько не прельщала. Нет, он поступит по-другому. Он отступит, нападая.
   В четыре часа утра он будит офицеров-пуштунов.
   - Забыл. Мне надо встретить человека по имени Саид Кули. Саид Кули имеет дела с торговыми организациями Советского Союза: шерсть, смушка, гуммидрагант. Живет рядом. Нельзя пропустить удобный момент. Прикажите седлать коней.
   Небо еще черно-бархатное с бриллиантами звезд почти до горизонта. Кони бодры и довольно фыркают. Кони предпочитают бежать по холодку. Эрсаринцы что-то бурчат. Их разбудили внезапно, и со сна - сон у кочевников, да еще на холодке, мертвый - они ничего не соображают. "Великий сардар поедет в сторону от большой дороги. Сделает крюк. Можете оставаться, спать и выехать утром. Встретимся в Меручаке, в караван-сарае Шукура Саудогара". - "Что вы? Что вы? Господин приказал ни на шаг не отставать".
   Громко зевая и кряхтя, эрсаринцы едут поодаль, как всегда, они явно сбиты с толку и недоумевают. Ночная поездка не предусмотрена. И что предпринять, они не знают. У них точное указание: ехать до такого-то места, сделать то-то. А теперь надо соображать, думать. Поступишь не так... Страшен гнев старейшины эрсаринцев. Остается ехать, позевывать и не упускать из вида этого странного русского. И как он не побоялся свернуть ночью по козьей тропе в горы? Зная свое задание, чувствуя на своих лицах тень смерти, эрсаринцы поражаются. Храбр этот урус. Недаром говорят про него на Востоке: "Тверда у него челюсть. Все разгрызет". И постепенно трусость овладевает храбрецами эрсаринцами. Дрожь трусости, которую нетрудно спутать с ознобом от предутреннего холодка.
   Но они ехали, вслушиваясь в ночную тьму, и судорога зевоты раздирала им скулы.
   На рассвете Мансуров переступил порог юрты Саида Кули.
   - Дастхуш! Добрая рука! - воскликнул, вскочив с козьей шкуры, плосконосый, кривоногий, похожий на огромную добродушную лягушку Саид Кули. Он разве что не квакал от радости. Он много лет служил в эскадроне, а затем в полку и бригаде у Алексея Ивановича, и его за внешность и квакающий голос прозвали "Курбака" - "Лягушка". А то, как он сидел в седле, как владел наградным золотым клинком, как он гордился боевым орденом Красного Знамени, как провоевал долгие годы и все таким же рядовым бойцом вернулся в родное племя, попал за рубеж, - это особый разговор.
   Обманчива наружность. В обличье неторопливого, толстого, пучеглазого, широкоротого существа скрывался воин, честнейший и убежденнейший человек.
   Мансуров вошел в юрту, пожал руку Саиду Кули, сказал:
   - Аман-аманлук! Благополучны ли твои бараны, твои верблюды, твои сыновья? А ты не забыл, как меня звал?
   - Дастхуш! Дастхуш! Так звали мы тебя, красные бойцы-мусульмане. Твоя рука добрая. Ты берег своих бойцов. Мы твои друзья, Дастхуш-командир!
   - Я у тебя посижу немного, отдохну.
   - Аман! Где хочешь, командир?
   - Подстилка у меня земля, одеяло - небо.
   Обменявшись по обычаю приветствиями, хозяин и гость помолчали минуты две-три, пили чай.
   - Нашел сына?
   - Нет.
   - Есть племя гёрзеки. Бесподобные воры. Сегодня здесь, завтра в Иолотани... Я скажу им - они найдут.
   Девочка принесла кальян. Покурили.
   - Славно воевали, - сказал Саид Кули.
   - Тебя считали глупым, а ты мудрая змея, - усмехнулся Мансуров. На лбу у него ходили надбровные мускулы, и Саид Кули с тревогой заметил:
   - Заботы, товарищ комбриг?
   - У тебя сколько сыновей?
   - Четыре. И четыре девочки.
   - А у меня один сын. Сердце за него болит.
   - Найдем, комбриг.
   - Ищи. Только побыстрее.
   - Масленую руку вытирают о свои волосы. Найдем. - Он важно помолчал и сказал: - Обязательно найдем.
   - Сделай все потоньше. Чего-нибудь не приключилось бы с мальчиком.
   - Тебя, комбриг, все всегда боялись, уважали. Теперь боятся еще больше. Объяви месть. Я оповещу: если что случится, будем мстить. А?
   - Не надо.
   - Понятно! Комбригу, великому сардару, не подобает.
   - А ты понятливый.
   - Что сказать ханум? Пусть вернется к тебе?
   - Ничего не говори. Пусть думает о сыне. Пусть смотрит, чтобы мальчик вернулся домой здоровый, целый. Она же мать.
   Принесли широкий горячий чурек.
   - Отличная у тебя жена, - сказал Мансуров, - хороший хлеб печет.
   - Прикажи жене вернуться. Дело жены тандыр, а не проповеди.
   - Я сказал. Теперь вот что. Там приехал один, назвал себя Мамед Ахундом. Он аллемани. Он запутался и зазевался.
   - Хорошо. Был сеном, сделаем саманом.
   - Не спеши. Отправь его в Герат. Отдай губернатору. - Усмешка покривила его губы.
   - А ты уже решил?
   - Враг без головы лучше. А ты не разучился смеяться. Туркмены любят смеющихся.
   - Сейчас еще не пришло время. Дашь мне знать, я буду в Меручаке.
   - Хорошо. Не беспокойся.
   Руки он не подал. У туркмен это не принято. Оба вышли из юрты довольные, с сознанием исполненного долга. Саид Кули долго смотрел на эрсаринцев и на шведа Генстрема, чувствовавшего себя не совсем в своей тарелке под этим пристальным взглядом.
   Затем Саид Кули подошел к эрсаринцам и сказал брезгливо:
   - Хоть вы в зелени разбираетесь, но где вам понять, что черешня, а что вино. Вы знаете, кто этот великий воин? - Он медленно повернул голову к Мансурову. - Вы безмозглые, он пальцем шевельнет - и от вас песчинок не останется. Что ж молчите? Воевать хотите?
   - Нет, - сказал старший.
   Только теперь эрсаринцы поняли, что попали впросак. Кругом стояли темные холмы. На холмах высились всадники в огромных папахах.
   - Комбриг, великий сардар, мой начальник. Прикажет воевать - начнем войну. Вы что же, воробьи, хватку сокола заимели, что ли? Да вы, эрсаринцы-дасисебозы и гаратгары, не на шутку хотели поднять руку на воина? Вы интриганы и мародеры, а? Да у меня нет столько кошм, чтобы завернуть ваши зловонные трусливые трупы и отправить в Меймене. Так и будете валяться в степи на поживу шакалам, а?
   Старший из эрсаринцев примирительно похлопал коня по шее и уважительно сказал:
   - Мои глаза у вас, арчин, в руках. Буду жертвой за тебя, господин.
   - Чаша моего терпения полна. Оставьте здесь вон того ференга и уезжайте.
   Эрсаринцы тотчас же начали собираться, но головы в плечи вобрали. Они напоминали нахохленных фантастических птиц.
   Их старший бормотал:
   - Он даст урок и шайтану. Разве я знал? Чтоб огонь сжег Утан Бека! Он обманул эрсаринцев.
   - Камень важен на своем месте, - хихикнул Саид Кули. - Не пытайся отдергивать покрывала, как бы твое покрывало не открыли. Теперь ты сможешь сказать своему Утан Беку, почем лук в Меручаке.
   Старейшина предложил Генстрему слезть с лошади, выдернул бесцеремонно из его рук повод и поскакал, ведя на поводу коня, за своими эрсаринцами.
   - Что все это значит? - заговорил, подходя к Саид Кули, швед. - Я протестую. Вот они, - он показал рукой на офицеров-пуштунов, - знают мои полномочия.
   Но пуштуны покачали головами. А Саид Кули воскликнул:
   - Вон небо, вон горы! Куда тут лезть с полномочиями, господин проповедник?
   - А убийство из-за угла тоже входит в обязанности пресветерианского миссионера и мусульманского проповедника? - спросил Мансуров.
   Однако Генстрем пытался протестовать, доказывать, что он ни при чем.
   - Ох и пустобрех ты, - говорил Саид Кули. - Если бы не командир, знал бы я, что с тобой делать. Тебя все равно в Герате отпустят на все четыре ветра.
   - Вы ответите! Я вижу, зачем вы меня сюда завезли! Разбой на большой дороге! А, мейн готт!
   - Пустомеля ты. Для себя ты слепой, для всех зрячий. Откуда такие берутся. Зажгли костер, и уж всякие ядовитые пауки на огонь набежали.
   - А Утан Бек здорово вертит, вообразил, что хвостом можно орехи колоть.
   - Эй! - закричал Саид Кули. - А ну-ка, скрутите ему руки и посадите его на солнышко, а вечером пусть отвезут в Герат.
   Тут Генстрем поднял крик на все кочевье.
   - Плачь, плачь, аллемани, - бормотал Саид Кули. - Сколько ты мешал в котле, а халвы-то нет.
   Не обращая внимания на мечущегося, вопящего герра проповедника, пуштуны подошли и отдали Мансурову честь:
   - Господин генерал, можно ехать?
   С небольшой запиской Алексей Иванович отпустил их, чтобы начальник уезда, как он выразился, не волновался.
   Дальше Мансуров отправился на север в сопровождении Саид Кули.
   - Аман, аманлы, кто посмеет теперь до вас пальцем дотронуться, у того, клянусь, руки высохнут.
   И уже на самой границе, Саид Кули долго смотрел вслед удаляющемуся в тумане всаднику и что-то часто моргал глазами. И вздыхал. Совсем не по-мужски.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Он бежит от нас, словно джинн от
   молитвы.
   Ш а м с-и-К а й с
   Больше всего нас ненавидит тот,
   кто нам же причиняет больше всего
   неприятностей.
   О м а р Х а й я м
   Снова, как в далекие годы, на черном бархате неба мириады алмазных головок, гвоздей, вбитых в небосвод. Терпкий запах верблюжьего помета. Песок барханов на зубах. День и ночь в седле. Ничего похожего на мирную работу водной комиссии. Ни минуты на воспоминания. Тоска, разъедавшая сердце, потушена опасностями. Рядом скачут Овезов и его колхозники-текинцы в белых папахах. Даже круглолицый Фомич - техник-ирригатор - оставил свои рейки, теодолиты. Со своим вечным "черт знает что" трясется он в седле вполне по-кавалерийски и метко стреляет, прикусив пухлую губу.
   И Мансуров опять комбриг. Отдает команды. Ползет по каменистым осыпям. Лежит в секрете, прислушиваясь к подозрительным шорохам и треску камыша.
   Снова полное тревог время. Перестрелки в горах. Раскаты эха в ущельях от винтовочных выстрелов. Дробь пулеметов. Поднебесные перевалы. Гиблые солончаки, где и комар не летает. Гранитные обрывы. Каменные щели с засадами контрабандистов. Глоток ледяной воды из источника под одиноким чинаром. Сыпучий бесконечный бархан с крадущимися тенями. Сон на глиняной плоской крыше, где круглая луна заглядывает в смеженные веки.
   Далеко в Европе бесноватый Гитлер развязал войну. Смятение охватило мир. В Иране зашевелилась фашистская агентура. И граница закипела. Споры из-за будничных арыков и норм воды - "бир су" - оказываются лишь предлогом. Пограничные конфликты вспыхивают один за другим. Контрабандисты озверели. Пролилась уже не раз кровь.
   Колхозники днем в поле на тракторе, за плугом, с лопатой, с мотыгой. На хирманах борются за колхозный урожай. А ночью они бойцы-активисты в бригадах содействия пограничным заставам. И всюду - и в пустыне, и в горах, и в степи - рядом с зеленоверхими фуражками мелькают папахи. Туркменские воинственные джигиты преследуют нарушителей, вылавливают, рискуя головой, контрабандистов, подозрительных типов, "мирных торговцев", у которых под халатами почему-то прячутся револьверы, обрезы, николаевские червонцы, мешки с килограммами опиума.
   Даже за рубеж просочилась слава председателя Овезова. "Он всюду сам, да два уха!" - высшая похвала его бдительности. Его иронический прищур глаз узнали многие отчаянные нарушителя из контрабандистов. Страшен прищур его правого ястребиного глаза, когда к щеке прижат ласковый глянцевый приклад именного карабина, который он хранит с времен гражданской войны. Карабин всегда в углу хаули смазанный, начищенный, в боевой форме. Карабин отлично пригодился теперь, когда граница - кипящий котел, когда меткий прищуренный глаз ищет мушку и цель за ней, когда твердый палец медленно, уверенно нажимает на спусковой крючок и грохает выстрел. "Убирайся к праотцам!" - тихо говорит Овезов.
   "Если ты не выстрелишь, в тебя выстрелят", - говорит медленно Мансуров, проследив в бинокль, как взлетела меховая шапка бандита и мгновенно исчезла голова в хаосе камней. Жутковато взвизгивают пули, совсем рядом вспыхивают фонтанчиками щебенка и песок.
   В контрабандисты идут калтаманы, басмачи, бандиты. Многие из них изрядно умеют стрелять. А хозяева, те, кто снабжает их оружием и патронами, покуривают сейчас у себя в своих хорасанских имениях. Для них контрабанда - доходная, спокойная коммерция. На них работают исполнительные приказчики - с винтовками, наганами, кинжалами. Что из того, если кто-то из таких приказчиков не вернется, если где-то его закопают в ущелье, набросают на могилу камней, в лучшем случае воскликнут: "О-ом-ин!" Хозяин спишет в убыток известную сумму, чтобы нажиться на следующей, более счастливой сделке.
   А что люди подвергают себя из-за десятка кран смертельной опасности, что жизни людей "на базаре вечности" идут за гроши - это никого не тревожит.
   Овезов знает свое дело. Он отличный председатель колхоза и опытный земледелец. В свои пятьдесят лет он неутомимо правит трактором и столь же умело скачет на коне. Ему пятьдесят лет, но вчера он прошел за три часа двадцать семь километров, чтобы поднять погранзаставу "в ружье". Вчера же перед строем бойцов в зеленоверхих фуражках Овезову и трем его колхозникам комендант погранучастка вручил медали "За боевые заслуги". Боевые награды в мирное время мирным крестьянам Тедженской долины. Граница слишком близка. Граница тревожная, ощерившаяся винтовочными дулами, полная опасностей. А какая это граница - можно судить по тому, что на красном шелковом халате Овезова появилась еще не так давно медаль "За отвагу". А такие медали дают тем, кто заслужил их в бою.
   Бои не утихают. Как в такой обстановке усидеть в комиссии, заниматься изучением каких-то планов, схем, бумажек, смотреть в оливковые, равнодушно-вежливые лица персидских чиновников, зная, что они будут делать все по-своему? Как в такое время сидеть сложа руки? Равнодушно наблюдать, как в одно мгновение какой-нибудь калтаман, не без попустительства кого-либо из чиновников, сведет на нет все усилия пограничной комиссии.
   Ночами выстрелы будят раз пять-шесть. Хватаешься за ружье. Выбегаешь на окраину аула по теплой еще пыли. Всматриваешься в скачущие тени всадников, прислушиваешься к затихающему топоту копыт, такому тревожному, зловещему в ночной тишине.
   Уж лучше поменьше спать.
   Алексей Иванович в помощь пограничной комиссии по водным проблемам привлек стариков - народных ирригаторов. Яшулли фанатично уважали тех, кто занимался водой, кто старался увеличить поступление воды с Туркмено-Хорасанских гор на поля оазисов Каахка, Чаача, Меана. И хоть яшулли имели связи в прошлом с калтаманами и с зарубежными туркменами-джунаидовцами, в них Алексей Иванович нашел преданных помощников в делах водного разграничения, а когда в том появлялась нужда и беззаветных воинов.
   Именно от яшулли - а для того чтобы они разоткровенничались, потребовалось не так уж много времени - Мансуров много подозрительного узнал о селении Чайная Роза.
   "Тихий, смирный, работящий", - говорил Овезов об аптекаре из этого богатого селения Меллере. Но тут же добавлял: "Оби гурэ гирифтанд" - "Из незрелого винограда сок выжмет".
   Еще опаснее толстый глиняный хум - господин зарубежный шейх, мюршид-абдал Абдул-ар-Раззак, повадившийся в селение Чайная Роза. "Он выхлебает все вино, - говорил Овезов, - и по чаше камнем ударит".
   Что делает он, шелудивый верзила, облезший шиит, среди суннитов-туркмен? Ведь шииты враги суннитов! Зачем совершает странные свои паломничества, что вынюхивает своим "бинии пахи" толстым, приплюснутым, совсем не персидским носом, зачем выписывает кренделя своими ногами по Серахской степи?
   Счастье сопутствует мюршиду. Пройдоха умудряется улизнуть и провести своих спутников под самым носом у пограничников. Казалось бы, простак с виду, копейки от рубля не сумеет отличить, а всех обводит вокруг пальца.
   Даже опытный следопыт, знающий степь и тугаи Герируда, храбрец Овезов, прямой, зоркий барс, лишь пожимает плечами.
   - Обнаглели, мерзавцы, - говорит комендант Соколов, - создали на участке омерзительную обстановку. Тут на каждого пограничника приходится по тридцать нарушителей. Война, развязанная Гитлером в Европе, обострила обстановку на Ближнем и Среднем Востоке. Реакционеры Ирана завели шашни с фашистами. Их полным-полно и в Тегеране, и в Хорасане, и, не сомневаюсь, на границе. Вот, к примеру, путешественники. Явно, они из фашистов. И с Меллером они, не иначе, проводили инструктаж.
   Несомненно, Меллер был связан с Баге Багу, одним из главных контрабандных и диверсионных центров в Иране. Только до сих пор считалось, что владетельный помещик Баге Багу Давлят-ас-Солтане Бехарзи, или просто Али Алескер, работает на англичан. Теперь же выяснялось, что с переменами в Европе господин Али Алескер быстро перекрашивается. Как он лавировал между британцами и немцами, трудно сказать.
   Аббас Кули туманно заметил:
   - Бэ дасти дигар мор гирифт.
   - Переведи, пожалуйста, - сказал Мансуров. - Не все знают фарси.
   Разговор происходил в исполкоме в Серахсе в присутствии приезжих из Москвы.
   - А что тут переводить, - подхватил Соколов. - Помещик Али Алескер ловит змею руками других. Загребает жар чужими руками. Раньше его люди делали это для мешхедского консула Хамбера, теперь - для тегеранского посольства Гитлера. Ловить рыбку в мутной воде Али Алескер мастак. Тем более вода в благословенном государстве Иран в связи с войной в Европе замутилась страшно. По поступающим из-за рубежа данным, в иранском государстве упадок экономии. В связи с денонсацией торгового договора с нами у персидских коммерсантов в торговых сделках полный застой. Контрабанда усилилась. За несколько кран люди в поисках средств существования идут наниматься к Али Алескеру. Сейчас у контрабандистов все пошло в ход: ковры, даже кошмы, кустарный шелк, кожевенный товар, краска, чалмы, швейные иглы, какая-то барахляная мануфактура. Ну, и лезут под пули за гроши. А большим зубрам вверяют провоз опиума. В Иране его сеют все помещики. Килограмм в Мешхеде, Ширтепе, Салехабаде, Калаинау стоит рублей семьдесят, а здесь спекулянты дают семьсот - восемьсот. На днях захватили в камышах троих... еще отчаянно отстреливались - у каждого по двадцать пять кило.
   - Больше всего Али Алескер доверяет возить опиум джемшидам - людям Абдул-ар-Раззака, - как бы невзначай заметил Аббас Кули, - тем, что кочуют по Кешефруду. Другие джемшиды - на Бадхызе. Не пройдет контрабанда здесь, проскользнет через афганский Меймене.
   Снова этот мюршид Абдул-ар-Раззак, толстый, неповоротливый. Казалось бы, непроходимая бестолочь, увалень. А ведь, оказывается, из тех, кто, как Насреддин Афанди, "даст верблюжонка, а потребует вернуть верблюда".
   Уходил мюршид от пограничников прямо на глазах. Прямо как сквозь землю проваливался, смеялся над ними. Говорили, что он прятался в развалинах, которых так много в треугольнике, очерченном государственной границей, рекой Теджен и железнодорожной линией. Здесь на землях древнего орошения на каждом шагу высятся обвалившиеся башни, старые стены, древние сардобы - водоемы. Здесь вся степь изрезана оврагами-каналами, гигантскими насыпями. Здесь когда-то текла вода, сады рассыпали лепестки плодовых цветов, слышался девичий смех. Из-за этой степи шли сейчас переговоры с Ираном: чтобы персы не скупились на воду, дали возможность расцвести жизни. И эту степь всякие там али алескеры превратили "в базар смерти", торгуя контрабандными товарами.