Шевердин Михаил. Колесница Джагарнаута

   Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.
   И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли "Йя хакк!", дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, - пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.
   Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.
   Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность...
   Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:
   - Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому... Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!
   Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:
   - Он опасный... Повинуюсь... Его надо бы... Повинуюсь, бегум!
   Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:
   - Приказываю! - И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: - Увидишь, кто подойдет к Джемшиду... посторонний... Прикоснется... Раздави того, растопчи голову змее... пауку... Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   Ни на небе, ни на земле, ни в
   океане, ни в горной расселине не
   найдется места, где живущий избавился
   бы от последствий злых дел.
   Д ж а м м а п а д а
   Есть предел отчаяния, непостижимый
   для отчаявшегося.
   Ф а н и
   Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.
   Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!
   Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все... За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким "Йя хакк!", отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. "Поистине, поскольку детство их - ад и в зрелости их тянет в ад". Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства - все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.
   Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение - и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда - так она думала - забыла... Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!
   И лишь тогда в Москве, на бульваре, далеким эхом, смутным напоминанием прозвучал голос...
   Но тот случай она постаралась забыть. И с тех пор тени прошлого больше не мучили ее. Иногда, очень редко, страх сжимал ее сердце. Но тотчас все проходило.
   Все эти годы ее учили, жизнь ее учила, что нет никаких мистических сил, что суеверия, вера в рок - чепуха! Ей казалось, что в ней ничего не осталось от пророчицы, кроме мистического огня во взгляде, огня, который так любит ее Алеша.
   И все же в душе, где-то в самых неисповедимых ее глубинах, таилось что-то от фанатичной пророчицы.
   До семнадцати лет она жила религией, в суеверии, в мистическом бреду. И вырваться из ада оказалось нелегко. Что-то осталось. Она силой вырвалась из страшного мира, ее вырвали почти против ее воли сильные руки, сломали клетку. И вот... возмездие.
   Во взгляде прищуренных, придавленных скулами глаз мюршида Шагаретт читала приговор себе... Нет, сыну!
   Спасти сына!
   Жирная физиономия мюршида улыбалась. Жирные губы, словно смазанные салом, шевелились. Мюршид что-то говорил, и смысл слов его с трудом доходил до сознания:
   Осыпала себя всю серебром и золотом.
   Думаешь, сквозь такой щит не проникнут стрелы мести?
   Так вот о чем. О насилии рока. Зловещие эти слова она слышала когда-то. Это слова поэта Рухи. Она и сама когда-то вещала их в своих пророчествах, во время диких кочевий на Кешефруде и Бадхызе. Пророчествовала и сама верила.
   Верила. А теперь?
   Пришел час снова поверить.
   - Да просветит тебя слово божие! - прошептали губы мюршида.
   Он снова пришел... на следующее утро.
   Просветить ее. Просветить - значит, озарить светом истины, озарить сиянием, сделать светлым. А мюршид, его слова "просветить" - заставить покориться "мудрости предопределения", подчиниться, не сметь роптать. "Просветить", по мюршиду, - бросить в яму прошлого. В ад.
   Она не думала о прошлом, старалась не думать. Боялась. И лишь иногда в снах это прошлое кралось драконом на кривых лапах, с мрачными кошачьими глазами. Дракон? Почему дракон? Может быть, потому, что в детстве ее напугал степной крокодил-варан - крался сторонкой, мигая зловеще желтыми глазами, и исчезал в сумраке сна?
   Сейчас дракон-мюршид в образе разносчика - "кисло-пресное молоко" стоял у ворот. Дракон выкатился из тьмы и надвинулся зубастым чудовищем из прошлого на нее и на малыша сыночка. А маленький Джемшид - все звали его в семье в честь деда Джемшидом - ничего не подозревал. Он и не ведал, что сидящий на корточках перед своими глиняными хурмачами, снятыми с коромысла, большой, толстощекий, добродушный дядя настоящий дракон, о каких ему мама и папа рассказывают в сказках. Аждахо или Змей Горыныч. Малыш смеялся и нападал на доброго дядю, который позволял безропотно ударять себя деревянной сабелькой. Воинственного маленького Джемшида тянуло к мюршиду, как железный гвоздик притягивается магнитом.
   Ребенка манили из двора базарные шумы. Он вечно крутился около привратницкой, тянулся подергать за усищи Бетаба. А тут еще новый дядя, веселый забавник.
   С ужасом Шагаретт обнаружила, что усатого моманда нет на месте.
   На гвозде висят тюрбан и винтовка, а привратника нет. Холод сжал сердце, когда молодая женщина поняла, что осталась наедине с мюршидом. И отчаяние охватило ее. На поясе у Абдул-ар-Раззака висел в цветных кожаных ножнах нож. Длинный великолепный нож. Мюршид не грозил, не приказывал. Одной рукой он играл костяной рукояткой ножа, пальцем другой щекотал под подбородком малыша и странно хихикал:
   - А тебе не щекотно, сынок, а? Дай я тебе пощекочу тут и там.
   Маленький Джемшид тянулся ручонками к ножу и кричал настойчиво:
   - Дай! Дай!
   - Хочешь, поиграй. - И мюршид, к восторгу мальчика, потянул нож из ножен.
   - Не смей! - закричала Шагаретт, вцепившись ему в руку. Бог знает, что ей почудилось. Дракон ощерил зубы.
   Но очень ласково мюршид сказал:
   - Женщина, зачем кричишь? Не кричи. Я принес молоко, пресное молоко и кислое молоко, настоящий балхский катык. - Он скосил глаза на пустынную, по колено в пыли, улицу и усмехнулся враждебно: - Читай молитву, женщина. Читай молитву мести!
   Он словно понимал, что молитвой он воскрешал в ней прошлое. Он читал молитву мести, сидя у ворот и вцепившись судорожно вздрагивающими пальцами в рукоятку ножа. Лицо его скривила гримаса угрозы. На улице, во дворе, в доме никого не было. Старая афганка стучала посудой на кухне позади дома.
   Рассчитал, выследил мюршид все точно. Мансуров уже несколько дней, как уехал на восток. Усатого привратника выманили на базар. Они одни. Мюршид может сделать все.
   Убивал мюршид не колеблясь. Она была еще совсем молоденькой, когда шейх зарезал на ее глазах человека. Сам. А сколько людей были казнены по его приказанию! В мазаре в долине Кешефруд жизнь людей на "базаре смерти" шла по две "персидских мири", а то и совсем даром. За пухлыми, добренькими щеками пряталась душа золима - злодея.
   Губы шейха шевелились, пальцы на рукоятке ножа сжимались и разжимались, а Шагаретт повторяла слова молитвы мести. Она сопоставляла настоящее и прошлое, жизнь пророчицы у кочевников-пастухов и счастье с любимым, счастье материнства, одежду, книги, театры Москвы, море знаний и... А из памяти выплывала сумрачная худжра, чираг, молитвы, Коран, зикры...
   И все, чем жила она эти годы, годы света, годы счастья, запретно, все это "махрум" и "харом", - все это смертный грех. А все прошлое, черное, гнетущее душу и тело, даже рабство, даже гнусное насилие - вполне справедливое по закону религии, соответствует шариату и правоверию. Все это не грех, все это "Йя хакк!". Все это истина.
   Продал ее мюршид в рабство, бросил на ложе вождя иомудов, беззубого, дряхлого, слюнявого насильника. Правильно! Законно! А то, что она оттолкнула его, ударила, убила, защищая свою молодость, честь, жизнь, черный грех. То, что она вырвалась из рабства, - грех. То, что она отдала тело кяфиру, - грех. То, что она осквернила лоно семенем неверного, грех. И то, что она родила немусульманину сына, и все, что она сделала для своего счастья, наслаждалась своим счастьем, любовью, материнством, грех.
   Грех, грех, грех! Ужасный, незамолимый.
   Черные дела на ней.
   Воспитал ее до семнадцатилетнего возраста мюршид в законе исламском, ужасном для юной девушки, подавляющем всякое естественное чувство.
   Закон есть закон. Закон, не позволяющий девушке любить, чувствовать, думать.
   Она вырвалась из лап исламского закона, из его рабских норм. Из бессловесного животного она сделалась человеком, сломала рамки закона, разбила цепи.
   Закон ислама не прощает нарушивших его. Мюршид напомнил ей о мести. И рука мести тянулась к ней. И к ее сыну. Мятущийся мозг Шагаретт еще не знал, что сделает рука мести, но она содрогалась от ужаса перед неотвратимым.
   Месть в лице добродушного разносчика молока сидела на корточках у ворот и играла с ее сыном. Маленький Джемшид, ее мальчик, был на волосок от мести. Из груди молодой женщины рвался вопль, но она не смела и звука издать. Одного мгновения достаточно. Он выхватит нож и...
   И все эти последние годы промчались перед ее внутренним взором.
   Тогда почти мгновенно она порвала с прошлым, чтобы превратиться из дикарки, из фанатичной пророчицы, из одержимой в современную, просвещенную женщину. И здесь, за границей, открыто провозглашая советские идеалы, помогала жительницам Мазар-и-Шерифа советами, медицинской консультацией. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, она открыла при представительстве школу для девочек и учила их грамоте на языке дари. Словом, Шагаретт жила жизнью миллионов советских женщин. Учась и уча.
   И вдруг ее швырнули в пропасть, в дикое прошлое. В мгновение ока мюршид сделал Шагаретт снова беспомощной, безвольной насиб, ничтожной ученицей, одержимой, которую он хоть сейчас заставит пророчествовать, кликушествовать во славу аллаха и его пророка. Снова окунулась она с головой в омут суфийских догм, за отказ от которых шейх швырнул ее в узы рабства и бедствий.
   Он, ее наставник мюршид, перед ней. С ужасающим спокойствием он читает молитву мести. Он заставляет и ее губы шевелиться, повторять забытые жуткие слова. Он заставляет дрожать ее в ужасе, подавляет в ней малейшее сопротивление.
   Рука его выдергивает из кожаных изящных ножен и вкладывает обратно нож. Мельтешит перед глазами синеватая узорчатая сталь. Твердая сталь, острее бритвы. И рядом, совсем близко, белое, нежное горлышко маленького Джемшида с голубенькими, чуть пульсирующими жилками.
   - А-ай!
   - Не кричи, женщина! Читай молитву, женщина!
   Все! Все, чему она училась, все, чему ее учили, - все ничто. Счастье, наслаждение, свобода, жизнь. Все ничто. Она мусульманка, она правоверная, она пророчица!
   Она сломалась.
   И никто не заметит в ней перемены, ужасной, решительной. Некому было замечать. Муж уехал на восток, в Кундуз.
   Как смел он уехать?! Как смел ее оставить одну?! Никого во дворе. Даже моманда с усами нет. Сидит Бетаб, наверно, в "палау-хонасоз" и лясы точит.
   Да если бы он и появился сейчас... Ужасно! Нож слишком близко. И она застонала, увидев на гладкой глине подворотни растекающееся пятно крови.
   Девочкой она видела такое пятно из-под ножа мюршида, ножа голубой узорчатой стали. С силой сжала ладонями рот Шагаретт. Боже! Он может ударить. А если ударит, ничего не вернешь. Мрак!
   Консульство далеко. Все там заняты своими делами и не подозревают ничего. В доме одна старушка повариха. Соседи - пожилая беспомощная армянская чета да местные мазаришерифцы, такие же фанатики, как мюршид. Да, мюршид для них бог. Он может сделать все, что захочет. Уверен в полной безнаказанности. Зловещая усмешечка бродит по его шепчущим молитву губам.
   Полное равнодушие нападает на Шагаретт. Она поняла. Сейчас мюршид встанет и уведет малыша Джемшида. Она не позовет на помощь. Она даже не скажет ничего мужу, если он неожиданно появится вон там на улице. Она промолчит. Она не может рисковать мальчиком, сыном.
   Она снова стонет. "Алеша, Алеша! Ты теперь чужой, ты враг и мне, и своему сыну. Не смей приезжать, не смей появляться. У него нож. Тонкий длинный нож!"
   Кажется, она кричит, бредит. Нет, она повторяет вполголоса слова молитвы мести. Под страшной тяжестью слов молитвы у нее немеет язык. У нее душа онемела.
   Очевидно, мюршид понял. Он ничего больше не сказал. Он ничего не сделал, получил деньги за молоко и удалился, погладив мальчика по головке...
   Святой мюршид приходил каждый день. Он приносил молоко и катык или, как называют его мазаришерифские узбеки, "сузьму". Превосходную сузьму. Мюршид считал, что маленького мальчика нужно поить отличным молоком с неснятыми сливками.
   Он приносил, в знак особого внимания, настоящий гиждуванский катык в большой глиняной касе. Такой катык, такой катык! Он вытаскивал свой нож, и от голубого блеска его молодая женщина теряла сознание. Мюршид втыкал его в белейшую поверхность катыка. Поразительно! Нож стоял стоймя в катыке, слегка упруго подрагивая. Мальчик был в восторге. Мальчики вообще в восторге от ножей.
   - Вот, сынок, пойдем со мной, и я тебе подарю ножик, - зловеще поглядывал, щуря узкие глазки, мюршид. - А ты, мамаша, насиб, почитай-ка со своим мюршидом молитвочку - молитву мести.
   Он знал, что Шагаретт, его верная ученица и пророчица, теряет волю от одних слов молитвы мести.
   В какой-то день мюршид поманил маленького Джемшида орехами.
   - Славный воин! Славный Рустем! Вырастет - воином будет... Беда вот кяфиром растешь, кяфиром неверным вырастешь. Ох-ох! Искушение!
   Шагаретт молчала. Ее всю трясло. Приближался - она чувствовала припадок экстаза. Раньше она всегда впадала в экстаз по велению мюршида, когда приходило время пророчествовать. Тогда она чувствовала себя настоящей пророчицей и ей ни до чего не было дела.
   - Мальчика вернем в ислам, а? - проговорил мюршид. Он даже вроде бы спрашивал у Шагаретт согласия. Да, он окончательно уверился - молодая женщина вновь сделалась одержимой. Вон ее всю истерически трясет. Она молчит, закусив губы, и лишь дико взглядывает на своего мюршида.
   Привратник, усатый Бетаб, подметает у хауза и ничего не подозревает. Но как уверен мюршид в своей силе! Он не обращает внимания на привратника. Он знает, что мать не позовет на помощь, он знает, что Шагаретт - мать и что она не спускает глаз с ножа в узорных ножнах. Шагаретт ничего не сказала в консульстве. Шагаретт в смятении. Нож шейха длинен.
   Малыш Джемшид, счастливо смеясь, играет с орехами. Он просит разбить орех, и мюршид разбивает грецкий орех костяной рукояткой ножа. Каждый удар рукоятки отдается в сердце молодой женщины.
   Сверкая из-под толстых век черными глазами, мюршид медленно произносит:
   - Грех остается на тебе, женщина! Грех мы снимем с младенца. Он мал. Он еще не ведает греха.
   Она молчит. Теперь бы позвать стража Бетаба. Но пока он добежит через двор... О! Ей опять дурно.
   - Мальчик вырастет добрым мусульманином.
   - Вы не сделаете ему плохо.
   - Мальчика вырастим в правоверии. Зато он будет живой.
   Да, он мюршид, а мюршиды читают мысли. Мальчик будет живой. Мальчику Абдул-ар-Раззак не сделает плохо. Абдул-ар-Раззак обещает. Месть страшна, но мальчик будет жить.
   Шагаретт вся вздрагивает и трясется от рыданий.
   Когда она отрывает руки от лица, мюршид уже идет по улице. Он ведет за руку маленького Джемшида. Мальчик смеется. Малыш в восторге. Хоть он отчаянно топает, чтобы из-под ног вырывались облачка пыли, этот добрый большой дядя не бранит его.
   Но ребенок есть ребенок. Он оборачивается и кричит:
   - Мама, война! Смотри! - И он снова поднимает ножонками целый пылевой смерч.
   - Сыночек, не шали!
   - Мама, куда мы идем с дядей?
   - Иди, иди! - Она выдавливает слова с трудом, потому что шейх забыл засунуть нож в ножны и играет им, подбрасывая в воздух и ловко хватая за костяную рукоятку. Голубое пламя вспыхивает в ослепительных лучах утреннего солнца.
   Из отупения молодую женщину выводит голос усатого моманда Бетаба:
   - Госпожа, куда они пошли? Куда мюршид повел сына начальника?
   Он делает движение. Он хочет остановить мюршида. Он не просто привратник и дворник представительства. Моманд - друг и помощник.
   - Не надо, - устало говорит Шагаретт. - Они сейчас придут... вернутся.
   Если бы Бетаб меньше крутил свои необыкновенные, великолепные черные усы, если бы он, молодой воинственный моманд, не петушился перед женщиной, а воины-моманды не могут, не хорохорясь, пройти мимо красавицы... Если бы наш моманд-привратник посмотрел бы попристальнее на Шагаретт, он бы испугался, до того побледнела она, мертвенно побледнела. Бетаб понял бы, что надо все бросить, все забыть, сорвать с колышка на стенке винтовку, бежать, стрелять, поднимать тревогу.
   Увы, воинственный моманд был влюблен в свою госпожу, страстно влюблен, рыцарски влюблен. А такие влюбленные ничего не видят, ничего не соображают.
   Безумными глазами Шагаретт смотрела вслед удалявшимся - большому, толстому, взмахивающему ножом, и маленькому, взмахивающему ручонкой. Шейх и мальчик потонули в облаке пыли.
   Шагаретт шла по двору к дому. Она рвала волосы и царапала щеки ногтями. Она тихо выла, как воют по покойнику джемшидки над тростниковыми заводями Кешефруда, вспугивая перелетных птиц.
   Она упала на твердую глину у хауза. Прибежала из кухни старушка. Она подслеповато озиралась и ничего не могла понять.
   Тогда моманда озарило. Он схватил винтовку и, стреляя в небо, бросился на улицу. Он кричал. Он поднял всю махалля, весь базар, весь Мазар-и-Шериф.
   Мальчика не нашли.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Если бы твой сын упал с лошади, я
   не стал бы вступаться за лошадь. Твое
   право отзываться о всех лошадях мира
   наихудшими словами. Если бы твой сын
   утонул, да минет тебя такое горе, я бы
   присоединился к твоему пожеланию
   высушить все моря.
   С а л и х-а д-Д и н
   Ад начался в семье, если вообще ад может начинаться или кончаться. Семья разрушилась. Ее более не существовало. Игрушки - деревянная лошадка и продавленный мячик - пылились на подоконнике за занавеской. Все остальное исчезло. Ничто в доме не напоминало о мальчике.
   Это наводило на странные мысли. Почему мать запрятала, повыбрасывала игрушки, одежду сына? Едва ей задавали вопрос, она закутывалась с головой в черное покрывало и пронзительно вскрикивала: "Не знаю!" С ней происходили мучительные, ужасные припадки истерики. Она прогоняла всех из комнаты, замкнулась в себе, окаменела. Весь облик ее - черные одежды, распущенные волосы, кровоточащие царапины на лице, потухший взгляд, огромные синяки под глазами, скорбно опущенные губы, мертвенная бледность, молчание, - все говорило о безутешном горе. Она забивалась в темную комнату, белые длинные пальцы ее судорожно прижимали к лицу смятую в комок мокрую от слез курточку Джемшида. Попытки утешить, слова сочувствия вызывали в ней вспышки ярости. Слова, вырывавшиеся у нее по ночам, походили на бред.
   Сердце остановилось у Алексея Ивановича, когда однажды он услышал темные, как ночь, неясные, туманные слова в ответ на просьбу: "Ну скажи что-нибудь! Любимая, помоги мне. Ну, хоть что-нибудь скажи, как это случилось?" Он в сотый раз задавал этот вопрос.
   Что значили слова: "Несчастный мальчик... Но так будет лучше..."?
   - Что ты говоришь?
   - Так будет лучше, аллах акбар! Бог велик!
   И она истово забормотала слова молитвы.
   Она походила сейчас на религиозного маньяка, твердящего механически, бездумно коранические изречения и имена божьи. И взгляд ее из-под покрывала метался словно в припадке безумия.
   Такой Шагаретт видел Алексей Иванович в юрте, при неверном тусклом свете, когда ее приволокли на суд и расправу в аул Дженнет. Она тоже шептала тогда: "Так будет лучше, аллах акбар!" И взгляд ее горел безумием.
   Бежать, прочь бежать от этого взгляда, от этих истерических выкриков.
   Отчаяние проявляется по-разному. Шагаретт замкнулась в себе со своим горем, умерла для окружающих, умерла для жизни. Алексей Иванович, как это бывает у поздних отцов, безумно любил сына и искал выхода в лихорадочной деятельности. Он не допускал и мысли, что малыш мог исчезнуть бесследно. День и ночь он искал сына. Он поднял на ноги местные власти, не давал покоя мазаришерифскому губернатору, потребовал, чтобы были приняты меры. Сам он исходил все городские махалля, расспрашивал лавочников, чайханщиков, прохожих, ездил по окрестным селениям, рыскал по провинции. Когда до него дошли неясные слухи, он поскакал в сопровождении одного лишь Бетаба в Кундуз. Там, где не памогали базарное "длинное ухо" или "меш-меш" - сплетни, развязывал языки дервишей и чайханщиков традиционный "бакшиш". А против звона монет в кошельке Бетаба не могли устоять самые фанатичные из фанатиков, самые непреклонные "стражи ночи". Неправдоподобно легко тот же Бетаб проник в тайные круги туркестанских эмигрантов и бухарцев. Не раз ему удавалось наткнуться на след, но, к сожалению, след ускользал, как только узнавали в Алексее Ивановиче того самого легендарного комбрига, который причинил столько беспокойства басмаческим "деятелям", начиная с Энвера и кончая живыми и здравствовавшими еще приспешниками Ибрагимбека.
   Его предупреждали, что он слишком опрометчиво разъезжает по стране почти один, что его могут взять на мушку, но он отмахивался:
   - Они, - речь шла о бывших и настоящих басмачах, - отлично помнят, что Красная Армия никогда не посягала на жизнь их сыновей и дочерей, что мы - красные воины - никогда не поднимали руку на их семьи. И теперь они... Да что там! Я знаю, что сказал Ишан Хальфа: "Комбриг потерял сына. Любовь отца к сыну - священна. Не трогайте в горе отца!"
   Быть может, Алексей Иванович переоценивал своеобразное рыцарство старого, матерого волка - Ишана Хальфы... но дело происходило в чужой стране. Быть может, не столько высокие чувства отводили руку тайного убийцы от безутешного отца, разыскивающего своего потерянного сына, сколько простое соображение: не навлекать на эмигрантов и басмачество гнев правительства и местных провинциальных чиновников. Если случится неприятность с таким важным работником, как Мансуров, могущественный северный сосед так этого не оставит.
   Трудно представить, какой опасности подвергался бывший комбриг Красной Армии в стране, кишевшей беглецами из Бухары и Узбекистана, спасавшимися от справедливой кары за чудовищные преступления во время гражданской войны.
   В своих скитаниях, в своих поисках Алексей Иванович встречался с удивительными людьми. Кто бы мог поверить, что один из самых свирепых курбашей принимал его у себя в гостях, угощал пловом и даже помогал ему добрыми, поистине добрыми и искренними советами. И этот курбаши приоткрыл немного завесу тайны исчезновения сына, но только растравил рану. "Ваш сын, - сказал он, - не похищен. Его отдали дервишам вполне по доброй воле. Совершено угодное богу и пророку дело. Ты кяфир, а сын твой будет мусульманином! Такова воля аллаха, и так решила мать твоего сына, истая мусульманка! - Он усмехнулся в бороду. - Ты, командир, сражался со мной мечом. Наступил час, пробил барабан дружбы, и теперь мы сражаемся с тобой священным писанием".
   Одно радовало: искра света все-таки мелькнула в темноте. Ясно было, что маленький Джемшид жив. Но все яснее становилось, что сын потерян и потерян - страшно сказать! - с согласия Шагаретт. Все отчетливее зрела мысль - мать предала сына... Да что там бросаться напыщенными фразами! Все отчаяние, все поведение Шагаретт говорило о том, что она... отдала сына сама. Как? Почему? Добровольно ли? Под угрозой? Но отдала. Иначе, чем объяснить ее слова: "Так будет лучше". Чем объяснить ее бездействие почти в течение двух недель, пока он находился далеко, на той стороне Гиндукуша? Она ничего не предприняла для розыска Джемшида и даже не послала мужу телеграммы в Джелалабад.
   Все отчетливее понимал Алексей Иванович, что жена ему ничего не пожелала сказать. Боялась ли она? Или в мыслях ее, во взглядах, по необъяснимой причине произошел таинственный переворот? Внезапно она переменила взгляды на жизнь?