Страница:
Он уже проклинал свою затею. Он не имел права подвергать себя таким опасностям.
Хорош он будет, если его поймают в самых недрах эндеруна - святая святых восточной семьи - семье самого хана. Что он скажет, если его сразу не прикончат на месте? Но он сам не мог понять, почему он пошел на безумную авантюру. Необыкновенная наружность джемшидки, гипнотический, обжигающий ее взгляд, бархатный грудной голос, нежные тонкие руки, обнажившиеся из-под длинных рукавов. Случилось удивительное тогда в ханской юрте. Холодный, расчетливый ингриз поддался чарам прелестной дикарки. Он возымел внезапные, самые фантастические планы, он горел весь, он забыл, где он, что он. Он не знал, что он не первый из тех, кого джемшидка одним взглядом подавляла, сокрушала, превращала в покорного раба. Он не знал, что никто не мог противиться ее обаянию. И не то чтобы девушка вызывала какие-то приступы страсти в тех, кто ее видел, не то чтобы мужчины сразу жаждали обладать ею. Тут все обстояло гораздо сложнее.
Каждый, увидевший девушку, каждый, испытавший силу и очарование ее взгляда, мгновенно становился ее рабом и рыцарем. Так было в родном племени, так было в иезуитском колледже, где преподаватели теряли голову и терялись перед своей тогда еще совсем юной ученицей. Так было и тогда, когда ее похитили во время аламана. Калтаманы и бардефуруши, встретившись глазами с ее взглядом, сразу же забывали все на свете и превращались из разбойников, работорговцев, насильников-торгашей в покорнейших, почтительнейших слуг, оберегавших неприкосновенность девушки, готовых выполнить малейшую ее прихоть. Так случилось, когда со всем возможным комфортом ее доставили как чудо красоты, как розу Востока, звезду вечернего неба ко двору Овез Хана. Пораженный, ошеломленный, подавленный, этот свирепый, жестокий вождь, считавший насилие единственной формой любви, вдруг забыл все и превратился в робкого поклонника девушки, девчонки из какого-то ничтожного племени, о котором он ничего не знал, кроме того, что оно малочисленное и нищее. И Овез Хан, во изменение всех своих привычек, вопреки всем своим, поистине зверским инстинктам, не кинулся на свою жертву в первый же день, когда она появилась у него, не овладел ею силой, а ежедневно испрашивал позволения навестить ее, бросить к ее подолу свое могущество и богатство и, как робкий влюбленный, подносил ей розы. Он поразил приближенных, вызвал недоумение, и все были уверены, что долго это не продлится и судьба девушки решена.
Использование, эксплуатация самых сокровенных человеческих чувств, душевных движений в своих целях - что можно придумать неблагороднее, грязнее!
Но такие соображения ничуть не волновали господина британского консула Хамбера. Перед ним стояла задача: еще больше, как можно больше настроить кочевников против Советов, спровоцировать под любым предлогом налет, вернее, даже вторжение вооруженных групп калтаманов в глубь советской территории, в районы Казанджика и Красноводска.
Хороши любые средства. В огонь подливают масло по капельке.
Время идет, а массы туго поддаются призывам браться за оружие, отправляться в поход. Надо подогреть ярость.
Шагаретт выдана за Овез Хана силой. Прекрасная, свободолюбивая, гордая девушка преисполнена самых мстительных чувств. Остается подтолкнуть ее.
А далее, если расчеты оправдаются и трагедия совершится, остается найти для всеобщего сведения подходящую мотивировку. Она напрашивается. На Овез Хана совершено покушение женщиной, приехавшей из Советского Союза. Хамбер всерьез полагал, что это вызовет ярость фанатически настроенных масс.
А в том, что Шагаретт ослеплена ненавистью к насильнику хану, он не сомневался. В гареме хана у него были свои люди.
Шагаретт вне себя. Она день и ночь твердит одно:
Хлынул поток на жилище моей души.
Цветы моего тела пламя пожрало!
"Девчонка в бешенстве... Она не остановится ни перед чем", - говорил он себе.
В осуществлении замыслов Хамбера ему помогало его положение тайного хозяина Хорасана. Он был всесилен. Знавшая о нем со времен учения в колледже и понятия не имевшая о его роли в продаже ее в рабство, Шагаретт рассчитывала на его заступничество. Она верила в его власть, его могущество и... порядочность. Он принял участие в ее судьбе. Он, как ей рассказывали, пытался якобы помешать ее свадьбе. Он, наконец, обещает ей помочь вырваться на свободу.
Откуда ей было знать, что он плетет интриги, жертвой которых будет она - Шагаретт, что он избрал самый постыдный, самый безжалостный путь.
Бессовестно давать сахар больному,
когда полезно ему горькое лекарство.
Фигурально выражаясь, господин консул вложил в руку мстительницы нож.
Будет убран строптивый хан. И в то же время гибель его позволит Хамберу выполнить тот самый план, которому мешал своим бездействием и упрямством этот самый хан.
Что произошло у порога эндеруна, что шептал взволнованный, растерянный Хамбер по сию сторону занавески, что случилось в ту ночь, джемшидка никогда не рассказывала даже самым близким. Глаза у нее делались черными, невидящими, пальцы рук сплетались судорожно, до боли, все тело конвульсивно содрогалось и губы едва шевелились: "Не надо!"
Не распространялся об этой истории и сам Хамбер. Известен был только смысл его слов, которые он поспешно шептал своей предположительной слушательнице во тьме: хан завтра уходит в поход, хан объявил о решении взойти на ложе невольницы сегодня ночью. И что он делает с непокорными, ты знаешь, единственный выход и спасение - удар ножом. Тебя будут ждать, тебя спасут. Может быть, слова были другие, может быть, ингриз хотел изобразить впоследствии все свое поведение как проявление рыцарственности, может быть, он хотел выпятить свое бескорыстие, свое благородство! Он ничего, конечно, не говорил о том, как необходимо было убрать немедленно, сейчас же, беспокойного, неудобного, вздорного Овез Хана - любыми средствами, любой ценой.
Он говорил лишь о неземной красоте девушки-дикарки, об этом поразительном цветке, взращенном пустыней, о мистической силе ее огненного взгляда, о порожденном им любовном огне в груди и о возникшем в нем рыцарском чувстве, толкнувшем его на безумие, приличное безусым юнцам. И он ни единым словом не обмолвился, когда все произошло и когда мертвая сонная тишина становища иомудов мгновенно прорвалась жутким ревом голосов, выстрелов, ржанием коней, и он сам, достоуважаемый консул, и его спутники - "попечитель государства" и "обозреватель чудес" - не только не оказались рядом с той самой таинственной занавеской, не только не протянули руки спасения новоявленной Юдифи, которую они толкнули на ужасный поступок, убийство Олоферна - Овез Хана. Они мчались на автомобилях прочь от Гюмиштепе к чуть высвеченным робким рассветом горам в сопровождении вооруженного до зубов эскорта. Да, рыцарь ингриз без страха и упрека, а на самом деле "отец хитрости", провозглашавший честность и благородство принципом своего поведения, оставил на гибель и растерзание слабую, беспомощную девушку.
В официальном же письме он записал:
"Хан иомудов Овез Хан убит проникшей в Гюмиштепе при невыясненных обстоятельствах с советской территории женщиной. Убийца вывезена при столь же невыясненных обстоятельствах обратно за границу, в район Гассанкули, каким-то персом, советским подданным, что дает основание развернуть соответствующую пропаганду среди кочевников".
Эта программа могла быть единственным отмщением.
Хамбер толкал гюмиштепинских ишанов на месть.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он вспомнил ее, и тысячи стрел
впились ему в сердце.
И б н Х а з м
Утренняя прогулка верхом до наступления зноя приятна. Но катался на коне по обрывам над Атреком Алексей Иванович не без цели.
Одна из них была схоронена в самых глубинах души. И он позволял ей заявлять о себе только в минуты слабости. Поглядывая на далекие синие горы за рекой, он думал: "А ведь она там где-то... Там... Ее туда увезли. Что с ней?"
Но тут же он сурово поджимал губы, складка на лбу делалась явственней, брови хмурились... Мысль беспощадно изгонялась...
А ведь он и маршрут экспедиции изменил из-за этой мысли... о ней - о девушке с такими глазами. Он сделал все, чтобы оказаться на Атреке, поближе к тем местам, куда ее увезли бардефуруши. Тем более что была и другая цель. Здесь, в ущельях и каньонах, среди гигантских лессовых обрывов, в глубине, в пропастях сливались воды пограничных Сумбара и Атрека. Здесь когда-то была воздвигнута древними ирригаторами грандиозная плотина из каменных блоков на свинцовых стержнях, преградившая путь воде. Отсюда выведены были каналы, орошавшие обширную Мешхедимиссрианскую равнину.
Начальник экспедиции своими глазами хотел убедиться в искусстве строителей ныне разрушенной временем и людьми плотины и головных сооружений и составить наметки проекта восстановления старой, заброшенной системы орошения. Он уже несколько раз приезжал сюда со своим гидротехником и производил глазомерную съемку местности, от души поражаясь и восхищаясь чудесным искусством древних строителей.
Впрочем, не мешало это нет-нет да вспоминать о несчастной участи джемшидской девушки Шагаретт и строить порой самые фантастические проекты ее вызволения из рабства...
Сегодня Алексей Иванович был один. Гидротехник с рабочими ушли по трассе древнего канала. Вообще перед экспедицией стояла огромная и сложная задача произвести раздел вод пограничной реки. Надо было спешить с проектом, и поэтому Великий анжинир отправился один, без сопровождающих, что нельзя было не признать легкомысленным шагом.
Степь и горы были неспокойны. Еще в силе оставался старый договор, по которому кочевые племена атабайцев и джафарбайцев пересекали советско-персидскую границу дважды в году. На летние пастбища они уходили в горы за кордон. На зиму возвращались на уже упомянутое Мешхедимиссрианское плато.
И вполне естественно, встреча с воинственного вида человеком на пустынной, безлюдной тропе была не совсем приятной.
Молодой иомуд имел за плечами неуклюжую громоздкую трехлинейку пехотного образца. Поясница его была увешана патронташами. Сбоку висел аршинный туркменский нож. Из-под лохм шерстяной шугурме на Алексея Ивановича воззрились живые, острые, испытующие глаза.
Успокаивало Алексея Ивановича то, что юноша иомуд, хотя и походил по виду на настоящего "рыцаря большой дороги", но не восседал в седле и не держал свое оружие на изготовку. Напротив, он после минутного разглядывания и раздумья склонил голову и, покрепче ухватившись за рукоятку деревянного, кое-как вырезанного из большого сука плуга-сохи, крикнул на лошадь "Ч-шшу!" и продолжил свое дело - вспашку склона холма.
Парень протоптал по твердым вывороченным комьям глины борозду, остановился вплотную около Великого анжинира и снова принялся его изучать жадным взглядом.
Затем под испытующим взглядом Алексея Ивановича он отвел глаза, поглядел на небо, на степь, на далекие горы, потом опять на всадника, на лошадь и буркнул довольно невнятно свое "салом!".
Его застенчивость совсем не соответствовала воинственному виду.
"Мальчуган совсем еще, а уже воин, - думал Алексей Иванович. Видать, с персидской стороны".
И возникло даже какое-то теплое чувство. Ведь он оттуда, где она. Но у него даже не мелькнуло ни малейшего опасения, что ему - начальнику экспедиции - нельзя ездить одному, рисковать. Впрочем, он верил в то, что его все знают.
И он не ошибался.
Все еще держась за азал - соху, воинственный юноша вдруг почтительно кивнул головой, как бы отвечая на мучивший его мысленный вопрос, и продекламировал нараспев:
Корень вкуса - соль.
Сок жизни - вода?
- Что ты хочешь спросить? Говори, - сказал Алексей Иванович.
- Это тебе, водой растворяющему соль, я должен сказать слово?
- Тебе лучше знать.
- Я должен сказать слово урусу - хозяину животворной воды... Должен сказать слово Великому анжиниру.
- Ты не ошибся, мальчик! Мы и есть инженер по водным вопросам.
- Великий анжинир... - убежденно сказал юноша.
Алексею Ивановичу оставалось кивнуть головой.
- Один перс по имени Аббас наказал передать Великому анжиниру вот это...
При имени Аббас Алексею Ивановичу сделалось сразу жарко. Со все растущим нетерпением он смотрел, как юноша копается за пазухой своего изрядно поношенного халата, как разворачивает тряпицу, и, буквально выхватив у него из руки свернутую трубочкой бумажку, развернул и - какое счастье, что он знает арабскую грамоту! - прочитал: "Бог посылает добро и зло. Над головой девушки туча возмездия. Девушку отбили у нас люди хана Гардамлы и держат в путах в юрте в ауле Дженнет. Этому мальчишке я обещал червонец, чтобы он нашел вас, мой отец, в погранзаставе Баятходжи. У меня - раба аллаха - запасы сил и терпения исчерпаны".
Только перечитав несколько раз послание Аббаса Кули, смог Алексей Иванович поднять глаза.
Молодой пахарь исчез. На пашне валялся брошенный азал. Сизое облачко пыли поднималось из расщелины, ведшей к Атреку.
- Эй, джигит! А червонец?
Преследовать вестника было бесполезно. Стук копыт говорил, что джигит удирает во весь опор. Да и вряд ли он мог что-нибудь добавить.
Не теряя ни минуты, Алексей Иванович поскакал в Баятходжи. Он гнал коня. "Скорее! Скорее! Она жива. Она близко. Она в опасности!"
Знавшие близко Алексея Ивановича считали, что он "прикован к мысли", холоден, сух. Его суровая целеустремленность, казалось бы, полностью исключает поступки, продиктованные чувствами. Думали, что он ни на какие увлечения не способен.
Он мчался по дороге в Баятходжи, мысленно повторяя слово в слово записку. Еще и еще раз.
Он твердил почти вслух:
- Ей грозит опасность. Почему, в чем дело?
Он не знал и не понимал. Он проклинал Аббаса Кули за его бестолковость, за лаконичность записки.
Ясно одно: нельзя медлить, надо взять подмогу и скакать в аул Дженнет. Она там.
Алексей Иванович отлично знал аул Дженнет. Уже не раз он проезжал через него, изучая и производя топографические изыскания многочисленных протоков и русел дельты реки Атрек, впадающей здесь в Каспийское море. Река постоянно меняла здесь свое течение, и потому несколько аулов, в том числе и Дженнет, тоже передвигались с места на место. Поэтому государственная граница делалась неопределенной и неустойчивой. В частности, песчаная коса, на которой располагались кочевья Дженнет, оказывались то на одной стороне протоки, то на другой, смотря по времени года, чем и пользовались не только мирные кочевники, но и разные там калтаманы, контрабандисты... Вообще это была в какой-то мере "ничья земля", ждавшая прибытия специальной комиссии для установления пограничных знаков.
И в такой местности оказалась девушка Шагаретт. Нет, Аббас Кули вполне прав, когда пишет, что ей грозит опасность. Страшная опасность!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ах, если бы барханы были хлебом! А
Атрек - похлебкой из баранины. А
Гюмиштепе - красным перчиком.
И з п е с н и, и о м у д о в
Тоскливая местность. Ржавые метелки реденького камыша. Изумрудные пятна верблюжьей колючки. Сметанные выцветы ровных площадок такыров, развороченные бесконечными плоскими валами древние выбросы каналов. Кучи глины, разъеденные солью и подпочвенными водами.
Тоскливая местность - знаменитый Гурган, некогда благодатный край у самого синего Каспийского моря, воспетый поэтами и путешественниками, историками и визирями. О нем, о его удивительной природе и благодатном климате писал знаменитый Бируни. В его время там в садах зрели финики и инжир, шикамы сгибались под пудовыми гроздями винограда, а в бескрайних рощах зеленой шелковицы выкармливалось столько шелковичных червей, что гурганские ткачи снабжали атласом и Иран, и древнюю Русь, и Хорезм. А ныне здесь битый красный кирпич, осколки фаянсовой посуды, а на пустынных дорогах - скалящие зубы желтые черепа. Прошли по Гургану полчища жадных завоевателей, всяких там магогов да каракитаев, и все богатство, вся культура народа, "обладавшего доблестью и состязавшегося со всеми в мужестве", оказались втоптанными копытами лошадиных табунов в пыль и песок на тысячи лет. В небытие провалились города, селения, дворцы, рассыпались гигантские плотины в прах, потекли неуправляемые воды Гургана и Атрека в пески, затопили земли, превратили их в болота. И ничего не осталось от того великолепия, о котором историк ал-Истахари писал в своих трудах: "...Ты не найдешь на Востоке города, который при огромности своей сосредоточивал бы в себе столько благ и обладал бы столь невероятной красотой, как Гурган..."
Глаза смотрели на плоскую пустыню, на скудные пастбища, прижимаемые ветром к земле камыши, на кучки овец и коз, на отдельные нищенские юрты кочевников и не хотели смотреть.
Мансуров обладал фантазией, и богатой притом. К тому же он умел необузданную фантазию свою претворять в реальность. Анжинир возвращал мертвой пустыне жизнь.
Он проводил в пустыню воду. Он проходил по пустыне и оставлял за собой полосу садов и полей. И все его знали по всей Средней Азии, знали его пылкий, твердый взгляд, его решимость, энергию.
Если он приезжал в безводную степь, народ сбегался. При слухе: "Анжинир приехал!" - к нему шли из далеких кишлаков и аулов, скакали на горячих конях, гнали арбы так, что они скрипели за сто верст, подстегивали верблюдов, которых не то что бить, а даже подгонять нельзя, ибо они смертельно обижаются. Все торопились, все боялись опоздать, все страстно заглядывали Анжиниру в глаза: а зачем он приехал? А раз приехал, значит, есть у него дело. Значит, пустыню ждет счастливая перемена, значит, придет в пустыню вода, жизнь.
Для Анжинира расстилали лучший байский ковер, под локоть ему клали подушки, коню его давали самый лучший сноп клевера, накрывали шелковый дастархан. Опытная мастерица пекла воздушной нежности лепешки, самый богатый в селении резал барана. Приезд Анжинира в степь смирял самого свирепого курбаши. Словно буря выметала из всей местности басмачей и всяких там кзылаяков.
Почтеннейшие аксакалы - яшулли - почтительнейше присаживались на краешек ковра и заглядывали в рот Анжиниру: а что за слова о воде вырвутся из него? Что он скажет - этот "властелин арыков и воды"?
И когда сегодня Анжинир в сопровождении грозы контрабандистов и калтаманов - пограничника Прохоренко неторопливо выехал из камышовых плавней Гассанкулийского залива и поехал по тропинке, петлявшей среди ржавых зарослей и гор выброшенной лопатами земледельцев сотни лет назад земли, спекшейся под беспощадным прикаспийским солнцем в камень, вся Гурганская степь сразу засуетилась. Где-то тайком по рытвинам заброшенных, сухих, как порох, каналов карьером поскакали добровольцы вестники арзачи.
Неведомо как проникший в степь слух разнес весть - едет Великий анжинир! Да, тот самый! Едет к нам! Значит, будут дела, будет вода!
Никто не знал, зачем именно он едет. Его напряженный взгляд из-под пробкового шлема, его сурово сжатые губы, большой шрам от виска к щеке, его твердая посадка в седле, его выпрямленный крепкий атлетический стан сразу же породили не просто слух - легенды. О, это, конечно, Великий анжинир! Тот самый! Смотрите! Он въезжает на насыпь, допотопную, нарытую еще во времена сказочного Рустема, и, подняв руку со своим неизменным хлыстом, сплетением ремешков буйволиной кожи, из-под ладони обозревает лабиринтовую сеть заплывших, занесенных илом и песком каналов. Он смотрит из-под ладони на аспидно-голубые, прячущиеся в желтой мари горы, и прикидывает, сколько воды можно взять у них. Он разглядывает долины Атрека и Гургана и, судя по поджатым губам, недовольно подсчитывает, сколько напрасно пропадет в солончаках и гнилых болотах воды.
Да, Великий анжинир едет по степи с гордым, независимым видом.
И самые свирепые, самые воинственные кочевники, дело которых сражаться, убивать, робко забиваются в самую гущу мохнатого камыша, с трепетом откладывают в сторону винтовки, готовые вот-вот стрелять, и бормочут: "Здоровья тебе, Великий анжинир!"
Дженнет - в переводе рай. Аул назывался Дженнет, и на погранзаставе так и говорили: "Поедем в рай". И странно усмехались.
Совершенно плоская равнина, местами зеленая от осоки, местами серебристо-седая от стелящегося по земле на резком ветру камыша, местами желто-пегая от выгоревшей на возвышениях колючки, простиралась от залива куда-то в таинственную мглу, к чуть синеющей стене гиганта Эльбруса. Равнину пересекали вдоль валы земли - дело рук древних земледельцев, превращавших дельты Гургана и Атрека в раеподобный сад и неизменно погибавших под мечом кочевников. Возникали тут в степях поля и цветники и исчезали, когда разные иноземные орды, чтобы деревья и виноградники не мешали пасти коней, все вырубали, выкорчевывали, а создателям рая земледельцам - отрезали головы, плотины разрушали и со своими юртами и баранами располагались на степном приволье. Попивали кумыс и айран, тискали на красных кошмах в прохладе юрт белотелых пленниц и точили кривые свои мечи для новых походов.
Дженнет - рай! Название уцелело от прошлого. Да и какой еще рай нужен кочевнику! Трава - корм - есть, вода есть, место для юрты есть. Вот вам и Дженнет.
Обитатели аула Дженнет взаправду считали, что живут они в раю. Их мало беспокоило, что по вечерам кругом гудели рои гнуса, мошка и комар лезли в рот, нос, нестерпимо кусались. Вокруг аула Дженнет насыпан вал из навоза и бурьяна. И если комарье и мошкара особенно наглели, поджигали на заходе солнца вал, чтобы ветром гнало дым на юрты. Дышать нечем? Ну тогда не жалуйтесь на комаров. А для аульной знати стояли около белых юрт деревянные вышки из сосновых бревен, сплавленных по морю из далекой Астрахани. Можно спать, прохлаждаться с очередной женой там наверху на помосте, накрытом мягкими одеялами. Туда ни мошка, ни комар не доберутся. Да и воздух легкий, не то что густая вонь от навозного дыма внизу.
Для породистых коней вышку не построишь. Но те владельцы, что познатней, имели для того невольников из персов, которые держали коней в степи на ветерке, а вечером в сумерки заводили их в погреба, прохладные и скрытые. И от комаров избавление, и предосторожность не лишняя. На хорошего коня мало ли кто глаза пялит. Все зарятся на хорошего коня, потому что в пустыне без коня - не жизнь...
Белая юрта выделялась богатством и чистотой в массе чернокошемных юрт рая Дженнет. И даже стояла она в сторонке и на изрядном расстоянии от соседских черных юрт. И земля вокруг была чисто выметена - ни мусора, ни катышков овечьего навоза. И вышка рядышком из новеньких бревешек благоухала сосновой смолой от свежих распилов, а наверху, если задрать голову, виднелись атласные одеяла и белоснежные наволочки подушек, калившихся на июльском шестидесятиградусном солнце пустыни.
- Наволочки! Новенькое дело! - сказал пограничник Иван Прохоренко. Степняк, он наволочек не употребляет. Не роскошествует. - И покачал головой. Он служил на Закаспийской границе немало лет и знал про кочевников всю подноготную.
- Богато живет! - завертел своими огненными глазами Аббас Кули. Очень богатый хан. Сколько одеял, сколько жен! - Он даже потянул себя за свой ус, черный, смоляной. Сколько лет возил Аббас Кули через границу контрабанду, а вот даже на кривобокую жену еще ничего не прикопил.
Ну, а Великого анжинира не интересовали, откровенно говоря, ни шелковые одеяла, ни то, с кем спит на них на прохладном ветерке владелец белой юрты.
Белая юрта! Наконец он ее нашел! Сколько мыкались по пустыне, брели по пескам и солонцам, перебирались вброд через мелководный, с прелой водой Гассанкулийский залив, отдавали себя в пищу гнусу где-то в камышах темной безветренной ночью! И наконец вот она, белая юрта, о которой ему говорил комендант заставы.
От радости Анжинир даже засвистел что-то бравурное, легко, по-кавалерийски спрыгнул с коня, не коснувшись стремян, и вошел, не постучавшись, не спросившись.
Его встретил голос из сумрака:
- Пленник я бедствий, что мне и в собственном доме нет покоя.
Великий анжинир стоял посреди юрты, давая глазам привыкнуть, чтобы разглядеть сидевших перед ним людей. Но не успел. Снова прозвучал тот же голос, на этот раз возбужденный:
- Ба, кого я вижу! Алеша! Вот уж - волк боялся его ушей, лев пугался его хвоста! Ну уж, Алексей, не обессудь! Не обижайся! А то я хорош! Тут наговорили мне про комиссара-уполномоченного. Даже напугался... С три короба наговорили. А всего-навсего оказалось - Алеша. Ну, не сердись...
Уже по одному многословию, незлобивому гаерничанию, даже просто по набившему оскомину, звучавшему столько лет в аудитории на улице Карла Маркса в Ташкенте голосу он мог бы сразу узнать Николая Николаевича Гардамлы, хана Номурского, своего профессора. Да, да, любимого профессора этнографии, читавшего интереснейшие лекции и аккуратно вписывающего в зачетные книжки студентов зачеты.
Алексей Иванович все еще стоял посреди юрты и глазам своим не верил. От такого невероятного совпадения можно растеряться, поверить во всякую чертовщину. Кто мог подумать, что этот самый хан Номурский раньше был профессором Санкт-Петербургского университета, а позже занимал такой же пост в Туркестанском Восточном институте. Удивительно - профессор, востоковед, ученый с мировым именем на самом деле вождь полудиких, первобытных прикаспийских кочевых племен!
Есть от чего растеряться. Хотя теряться в подобных обстоятельствах и не следует.
Хорош он будет, если его поймают в самых недрах эндеруна - святая святых восточной семьи - семье самого хана. Что он скажет, если его сразу не прикончат на месте? Но он сам не мог понять, почему он пошел на безумную авантюру. Необыкновенная наружность джемшидки, гипнотический, обжигающий ее взгляд, бархатный грудной голос, нежные тонкие руки, обнажившиеся из-под длинных рукавов. Случилось удивительное тогда в ханской юрте. Холодный, расчетливый ингриз поддался чарам прелестной дикарки. Он возымел внезапные, самые фантастические планы, он горел весь, он забыл, где он, что он. Он не знал, что он не первый из тех, кого джемшидка одним взглядом подавляла, сокрушала, превращала в покорного раба. Он не знал, что никто не мог противиться ее обаянию. И не то чтобы девушка вызывала какие-то приступы страсти в тех, кто ее видел, не то чтобы мужчины сразу жаждали обладать ею. Тут все обстояло гораздо сложнее.
Каждый, увидевший девушку, каждый, испытавший силу и очарование ее взгляда, мгновенно становился ее рабом и рыцарем. Так было в родном племени, так было в иезуитском колледже, где преподаватели теряли голову и терялись перед своей тогда еще совсем юной ученицей. Так было и тогда, когда ее похитили во время аламана. Калтаманы и бардефуруши, встретившись глазами с ее взглядом, сразу же забывали все на свете и превращались из разбойников, работорговцев, насильников-торгашей в покорнейших, почтительнейших слуг, оберегавших неприкосновенность девушки, готовых выполнить малейшую ее прихоть. Так случилось, когда со всем возможным комфортом ее доставили как чудо красоты, как розу Востока, звезду вечернего неба ко двору Овез Хана. Пораженный, ошеломленный, подавленный, этот свирепый, жестокий вождь, считавший насилие единственной формой любви, вдруг забыл все и превратился в робкого поклонника девушки, девчонки из какого-то ничтожного племени, о котором он ничего не знал, кроме того, что оно малочисленное и нищее. И Овез Хан, во изменение всех своих привычек, вопреки всем своим, поистине зверским инстинктам, не кинулся на свою жертву в первый же день, когда она появилась у него, не овладел ею силой, а ежедневно испрашивал позволения навестить ее, бросить к ее подолу свое могущество и богатство и, как робкий влюбленный, подносил ей розы. Он поразил приближенных, вызвал недоумение, и все были уверены, что долго это не продлится и судьба девушки решена.
Использование, эксплуатация самых сокровенных человеческих чувств, душевных движений в своих целях - что можно придумать неблагороднее, грязнее!
Но такие соображения ничуть не волновали господина британского консула Хамбера. Перед ним стояла задача: еще больше, как можно больше настроить кочевников против Советов, спровоцировать под любым предлогом налет, вернее, даже вторжение вооруженных групп калтаманов в глубь советской территории, в районы Казанджика и Красноводска.
Хороши любые средства. В огонь подливают масло по капельке.
Время идет, а массы туго поддаются призывам браться за оружие, отправляться в поход. Надо подогреть ярость.
Шагаретт выдана за Овез Хана силой. Прекрасная, свободолюбивая, гордая девушка преисполнена самых мстительных чувств. Остается подтолкнуть ее.
А далее, если расчеты оправдаются и трагедия совершится, остается найти для всеобщего сведения подходящую мотивировку. Она напрашивается. На Овез Хана совершено покушение женщиной, приехавшей из Советского Союза. Хамбер всерьез полагал, что это вызовет ярость фанатически настроенных масс.
А в том, что Шагаретт ослеплена ненавистью к насильнику хану, он не сомневался. В гареме хана у него были свои люди.
Шагаретт вне себя. Она день и ночь твердит одно:
Хлынул поток на жилище моей души.
Цветы моего тела пламя пожрало!
"Девчонка в бешенстве... Она не остановится ни перед чем", - говорил он себе.
В осуществлении замыслов Хамбера ему помогало его положение тайного хозяина Хорасана. Он был всесилен. Знавшая о нем со времен учения в колледже и понятия не имевшая о его роли в продаже ее в рабство, Шагаретт рассчитывала на его заступничество. Она верила в его власть, его могущество и... порядочность. Он принял участие в ее судьбе. Он, как ей рассказывали, пытался якобы помешать ее свадьбе. Он, наконец, обещает ей помочь вырваться на свободу.
Откуда ей было знать, что он плетет интриги, жертвой которых будет она - Шагаретт, что он избрал самый постыдный, самый безжалостный путь.
Бессовестно давать сахар больному,
когда полезно ему горькое лекарство.
Фигурально выражаясь, господин консул вложил в руку мстительницы нож.
Будет убран строптивый хан. И в то же время гибель его позволит Хамберу выполнить тот самый план, которому мешал своим бездействием и упрямством этот самый хан.
Что произошло у порога эндеруна, что шептал взволнованный, растерянный Хамбер по сию сторону занавески, что случилось в ту ночь, джемшидка никогда не рассказывала даже самым близким. Глаза у нее делались черными, невидящими, пальцы рук сплетались судорожно, до боли, все тело конвульсивно содрогалось и губы едва шевелились: "Не надо!"
Не распространялся об этой истории и сам Хамбер. Известен был только смысл его слов, которые он поспешно шептал своей предположительной слушательнице во тьме: хан завтра уходит в поход, хан объявил о решении взойти на ложе невольницы сегодня ночью. И что он делает с непокорными, ты знаешь, единственный выход и спасение - удар ножом. Тебя будут ждать, тебя спасут. Может быть, слова были другие, может быть, ингриз хотел изобразить впоследствии все свое поведение как проявление рыцарственности, может быть, он хотел выпятить свое бескорыстие, свое благородство! Он ничего, конечно, не говорил о том, как необходимо было убрать немедленно, сейчас же, беспокойного, неудобного, вздорного Овез Хана - любыми средствами, любой ценой.
Он говорил лишь о неземной красоте девушки-дикарки, об этом поразительном цветке, взращенном пустыней, о мистической силе ее огненного взгляда, о порожденном им любовном огне в груди и о возникшем в нем рыцарском чувстве, толкнувшем его на безумие, приличное безусым юнцам. И он ни единым словом не обмолвился, когда все произошло и когда мертвая сонная тишина становища иомудов мгновенно прорвалась жутким ревом голосов, выстрелов, ржанием коней, и он сам, достоуважаемый консул, и его спутники - "попечитель государства" и "обозреватель чудес" - не только не оказались рядом с той самой таинственной занавеской, не только не протянули руки спасения новоявленной Юдифи, которую они толкнули на ужасный поступок, убийство Олоферна - Овез Хана. Они мчались на автомобилях прочь от Гюмиштепе к чуть высвеченным робким рассветом горам в сопровождении вооруженного до зубов эскорта. Да, рыцарь ингриз без страха и упрека, а на самом деле "отец хитрости", провозглашавший честность и благородство принципом своего поведения, оставил на гибель и растерзание слабую, беспомощную девушку.
В официальном же письме он записал:
"Хан иомудов Овез Хан убит проникшей в Гюмиштепе при невыясненных обстоятельствах с советской территории женщиной. Убийца вывезена при столь же невыясненных обстоятельствах обратно за границу, в район Гассанкули, каким-то персом, советским подданным, что дает основание развернуть соответствующую пропаганду среди кочевников".
Эта программа могла быть единственным отмщением.
Хамбер толкал гюмиштепинских ишанов на месть.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он вспомнил ее, и тысячи стрел
впились ему в сердце.
И б н Х а з м
Утренняя прогулка верхом до наступления зноя приятна. Но катался на коне по обрывам над Атреком Алексей Иванович не без цели.
Одна из них была схоронена в самых глубинах души. И он позволял ей заявлять о себе только в минуты слабости. Поглядывая на далекие синие горы за рекой, он думал: "А ведь она там где-то... Там... Ее туда увезли. Что с ней?"
Но тут же он сурово поджимал губы, складка на лбу делалась явственней, брови хмурились... Мысль беспощадно изгонялась...
А ведь он и маршрут экспедиции изменил из-за этой мысли... о ней - о девушке с такими глазами. Он сделал все, чтобы оказаться на Атреке, поближе к тем местам, куда ее увезли бардефуруши. Тем более что была и другая цель. Здесь, в ущельях и каньонах, среди гигантских лессовых обрывов, в глубине, в пропастях сливались воды пограничных Сумбара и Атрека. Здесь когда-то была воздвигнута древними ирригаторами грандиозная плотина из каменных блоков на свинцовых стержнях, преградившая путь воде. Отсюда выведены были каналы, орошавшие обширную Мешхедимиссрианскую равнину.
Начальник экспедиции своими глазами хотел убедиться в искусстве строителей ныне разрушенной временем и людьми плотины и головных сооружений и составить наметки проекта восстановления старой, заброшенной системы орошения. Он уже несколько раз приезжал сюда со своим гидротехником и производил глазомерную съемку местности, от души поражаясь и восхищаясь чудесным искусством древних строителей.
Впрочем, не мешало это нет-нет да вспоминать о несчастной участи джемшидской девушки Шагаретт и строить порой самые фантастические проекты ее вызволения из рабства...
Сегодня Алексей Иванович был один. Гидротехник с рабочими ушли по трассе древнего канала. Вообще перед экспедицией стояла огромная и сложная задача произвести раздел вод пограничной реки. Надо было спешить с проектом, и поэтому Великий анжинир отправился один, без сопровождающих, что нельзя было не признать легкомысленным шагом.
Степь и горы были неспокойны. Еще в силе оставался старый договор, по которому кочевые племена атабайцев и джафарбайцев пересекали советско-персидскую границу дважды в году. На летние пастбища они уходили в горы за кордон. На зиму возвращались на уже упомянутое Мешхедимиссрианское плато.
И вполне естественно, встреча с воинственного вида человеком на пустынной, безлюдной тропе была не совсем приятной.
Молодой иомуд имел за плечами неуклюжую громоздкую трехлинейку пехотного образца. Поясница его была увешана патронташами. Сбоку висел аршинный туркменский нож. Из-под лохм шерстяной шугурме на Алексея Ивановича воззрились живые, острые, испытующие глаза.
Успокаивало Алексея Ивановича то, что юноша иомуд, хотя и походил по виду на настоящего "рыцаря большой дороги", но не восседал в седле и не держал свое оружие на изготовку. Напротив, он после минутного разглядывания и раздумья склонил голову и, покрепче ухватившись за рукоятку деревянного, кое-как вырезанного из большого сука плуга-сохи, крикнул на лошадь "Ч-шшу!" и продолжил свое дело - вспашку склона холма.
Парень протоптал по твердым вывороченным комьям глины борозду, остановился вплотную около Великого анжинира и снова принялся его изучать жадным взглядом.
Затем под испытующим взглядом Алексея Ивановича он отвел глаза, поглядел на небо, на степь, на далекие горы, потом опять на всадника, на лошадь и буркнул довольно невнятно свое "салом!".
Его застенчивость совсем не соответствовала воинственному виду.
"Мальчуган совсем еще, а уже воин, - думал Алексей Иванович. Видать, с персидской стороны".
И возникло даже какое-то теплое чувство. Ведь он оттуда, где она. Но у него даже не мелькнуло ни малейшего опасения, что ему - начальнику экспедиции - нельзя ездить одному, рисковать. Впрочем, он верил в то, что его все знают.
И он не ошибался.
Все еще держась за азал - соху, воинственный юноша вдруг почтительно кивнул головой, как бы отвечая на мучивший его мысленный вопрос, и продекламировал нараспев:
Корень вкуса - соль.
Сок жизни - вода?
- Что ты хочешь спросить? Говори, - сказал Алексей Иванович.
- Это тебе, водой растворяющему соль, я должен сказать слово?
- Тебе лучше знать.
- Я должен сказать слово урусу - хозяину животворной воды... Должен сказать слово Великому анжиниру.
- Ты не ошибся, мальчик! Мы и есть инженер по водным вопросам.
- Великий анжинир... - убежденно сказал юноша.
Алексею Ивановичу оставалось кивнуть головой.
- Один перс по имени Аббас наказал передать Великому анжиниру вот это...
При имени Аббас Алексею Ивановичу сделалось сразу жарко. Со все растущим нетерпением он смотрел, как юноша копается за пазухой своего изрядно поношенного халата, как разворачивает тряпицу, и, буквально выхватив у него из руки свернутую трубочкой бумажку, развернул и - какое счастье, что он знает арабскую грамоту! - прочитал: "Бог посылает добро и зло. Над головой девушки туча возмездия. Девушку отбили у нас люди хана Гардамлы и держат в путах в юрте в ауле Дженнет. Этому мальчишке я обещал червонец, чтобы он нашел вас, мой отец, в погранзаставе Баятходжи. У меня - раба аллаха - запасы сил и терпения исчерпаны".
Только перечитав несколько раз послание Аббаса Кули, смог Алексей Иванович поднять глаза.
Молодой пахарь исчез. На пашне валялся брошенный азал. Сизое облачко пыли поднималось из расщелины, ведшей к Атреку.
- Эй, джигит! А червонец?
Преследовать вестника было бесполезно. Стук копыт говорил, что джигит удирает во весь опор. Да и вряд ли он мог что-нибудь добавить.
Не теряя ни минуты, Алексей Иванович поскакал в Баятходжи. Он гнал коня. "Скорее! Скорее! Она жива. Она близко. Она в опасности!"
Знавшие близко Алексея Ивановича считали, что он "прикован к мысли", холоден, сух. Его суровая целеустремленность, казалось бы, полностью исключает поступки, продиктованные чувствами. Думали, что он ни на какие увлечения не способен.
Он мчался по дороге в Баятходжи, мысленно повторяя слово в слово записку. Еще и еще раз.
Он твердил почти вслух:
- Ей грозит опасность. Почему, в чем дело?
Он не знал и не понимал. Он проклинал Аббаса Кули за его бестолковость, за лаконичность записки.
Ясно одно: нельзя медлить, надо взять подмогу и скакать в аул Дженнет. Она там.
Алексей Иванович отлично знал аул Дженнет. Уже не раз он проезжал через него, изучая и производя топографические изыскания многочисленных протоков и русел дельты реки Атрек, впадающей здесь в Каспийское море. Река постоянно меняла здесь свое течение, и потому несколько аулов, в том числе и Дженнет, тоже передвигались с места на место. Поэтому государственная граница делалась неопределенной и неустойчивой. В частности, песчаная коса, на которой располагались кочевья Дженнет, оказывались то на одной стороне протоки, то на другой, смотря по времени года, чем и пользовались не только мирные кочевники, но и разные там калтаманы, контрабандисты... Вообще это была в какой-то мере "ничья земля", ждавшая прибытия специальной комиссии для установления пограничных знаков.
И в такой местности оказалась девушка Шагаретт. Нет, Аббас Кули вполне прав, когда пишет, что ей грозит опасность. Страшная опасность!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ах, если бы барханы были хлебом! А
Атрек - похлебкой из баранины. А
Гюмиштепе - красным перчиком.
И з п е с н и, и о м у д о в
Тоскливая местность. Ржавые метелки реденького камыша. Изумрудные пятна верблюжьей колючки. Сметанные выцветы ровных площадок такыров, развороченные бесконечными плоскими валами древние выбросы каналов. Кучи глины, разъеденные солью и подпочвенными водами.
Тоскливая местность - знаменитый Гурган, некогда благодатный край у самого синего Каспийского моря, воспетый поэтами и путешественниками, историками и визирями. О нем, о его удивительной природе и благодатном климате писал знаменитый Бируни. В его время там в садах зрели финики и инжир, шикамы сгибались под пудовыми гроздями винограда, а в бескрайних рощах зеленой шелковицы выкармливалось столько шелковичных червей, что гурганские ткачи снабжали атласом и Иран, и древнюю Русь, и Хорезм. А ныне здесь битый красный кирпич, осколки фаянсовой посуды, а на пустынных дорогах - скалящие зубы желтые черепа. Прошли по Гургану полчища жадных завоевателей, всяких там магогов да каракитаев, и все богатство, вся культура народа, "обладавшего доблестью и состязавшегося со всеми в мужестве", оказались втоптанными копытами лошадиных табунов в пыль и песок на тысячи лет. В небытие провалились города, селения, дворцы, рассыпались гигантские плотины в прах, потекли неуправляемые воды Гургана и Атрека в пески, затопили земли, превратили их в болота. И ничего не осталось от того великолепия, о котором историк ал-Истахари писал в своих трудах: "...Ты не найдешь на Востоке города, который при огромности своей сосредоточивал бы в себе столько благ и обладал бы столь невероятной красотой, как Гурган..."
Глаза смотрели на плоскую пустыню, на скудные пастбища, прижимаемые ветром к земле камыши, на кучки овец и коз, на отдельные нищенские юрты кочевников и не хотели смотреть.
Мансуров обладал фантазией, и богатой притом. К тому же он умел необузданную фантазию свою претворять в реальность. Анжинир возвращал мертвой пустыне жизнь.
Он проводил в пустыню воду. Он проходил по пустыне и оставлял за собой полосу садов и полей. И все его знали по всей Средней Азии, знали его пылкий, твердый взгляд, его решимость, энергию.
Если он приезжал в безводную степь, народ сбегался. При слухе: "Анжинир приехал!" - к нему шли из далеких кишлаков и аулов, скакали на горячих конях, гнали арбы так, что они скрипели за сто верст, подстегивали верблюдов, которых не то что бить, а даже подгонять нельзя, ибо они смертельно обижаются. Все торопились, все боялись опоздать, все страстно заглядывали Анжиниру в глаза: а зачем он приехал? А раз приехал, значит, есть у него дело. Значит, пустыню ждет счастливая перемена, значит, придет в пустыню вода, жизнь.
Для Анжинира расстилали лучший байский ковер, под локоть ему клали подушки, коню его давали самый лучший сноп клевера, накрывали шелковый дастархан. Опытная мастерица пекла воздушной нежности лепешки, самый богатый в селении резал барана. Приезд Анжинира в степь смирял самого свирепого курбаши. Словно буря выметала из всей местности басмачей и всяких там кзылаяков.
Почтеннейшие аксакалы - яшулли - почтительнейше присаживались на краешек ковра и заглядывали в рот Анжиниру: а что за слова о воде вырвутся из него? Что он скажет - этот "властелин арыков и воды"?
И когда сегодня Анжинир в сопровождении грозы контрабандистов и калтаманов - пограничника Прохоренко неторопливо выехал из камышовых плавней Гассанкулийского залива и поехал по тропинке, петлявшей среди ржавых зарослей и гор выброшенной лопатами земледельцев сотни лет назад земли, спекшейся под беспощадным прикаспийским солнцем в камень, вся Гурганская степь сразу засуетилась. Где-то тайком по рытвинам заброшенных, сухих, как порох, каналов карьером поскакали добровольцы вестники арзачи.
Неведомо как проникший в степь слух разнес весть - едет Великий анжинир! Да, тот самый! Едет к нам! Значит, будут дела, будет вода!
Никто не знал, зачем именно он едет. Его напряженный взгляд из-под пробкового шлема, его сурово сжатые губы, большой шрам от виска к щеке, его твердая посадка в седле, его выпрямленный крепкий атлетический стан сразу же породили не просто слух - легенды. О, это, конечно, Великий анжинир! Тот самый! Смотрите! Он въезжает на насыпь, допотопную, нарытую еще во времена сказочного Рустема, и, подняв руку со своим неизменным хлыстом, сплетением ремешков буйволиной кожи, из-под ладони обозревает лабиринтовую сеть заплывших, занесенных илом и песком каналов. Он смотрит из-под ладони на аспидно-голубые, прячущиеся в желтой мари горы, и прикидывает, сколько воды можно взять у них. Он разглядывает долины Атрека и Гургана и, судя по поджатым губам, недовольно подсчитывает, сколько напрасно пропадет в солончаках и гнилых болотах воды.
Да, Великий анжинир едет по степи с гордым, независимым видом.
И самые свирепые, самые воинственные кочевники, дело которых сражаться, убивать, робко забиваются в самую гущу мохнатого камыша, с трепетом откладывают в сторону винтовки, готовые вот-вот стрелять, и бормочут: "Здоровья тебе, Великий анжинир!"
Дженнет - в переводе рай. Аул назывался Дженнет, и на погранзаставе так и говорили: "Поедем в рай". И странно усмехались.
Совершенно плоская равнина, местами зеленая от осоки, местами серебристо-седая от стелящегося по земле на резком ветру камыша, местами желто-пегая от выгоревшей на возвышениях колючки, простиралась от залива куда-то в таинственную мглу, к чуть синеющей стене гиганта Эльбруса. Равнину пересекали вдоль валы земли - дело рук древних земледельцев, превращавших дельты Гургана и Атрека в раеподобный сад и неизменно погибавших под мечом кочевников. Возникали тут в степях поля и цветники и исчезали, когда разные иноземные орды, чтобы деревья и виноградники не мешали пасти коней, все вырубали, выкорчевывали, а создателям рая земледельцам - отрезали головы, плотины разрушали и со своими юртами и баранами располагались на степном приволье. Попивали кумыс и айран, тискали на красных кошмах в прохладе юрт белотелых пленниц и точили кривые свои мечи для новых походов.
Дженнет - рай! Название уцелело от прошлого. Да и какой еще рай нужен кочевнику! Трава - корм - есть, вода есть, место для юрты есть. Вот вам и Дженнет.
Обитатели аула Дженнет взаправду считали, что живут они в раю. Их мало беспокоило, что по вечерам кругом гудели рои гнуса, мошка и комар лезли в рот, нос, нестерпимо кусались. Вокруг аула Дженнет насыпан вал из навоза и бурьяна. И если комарье и мошкара особенно наглели, поджигали на заходе солнца вал, чтобы ветром гнало дым на юрты. Дышать нечем? Ну тогда не жалуйтесь на комаров. А для аульной знати стояли около белых юрт деревянные вышки из сосновых бревен, сплавленных по морю из далекой Астрахани. Можно спать, прохлаждаться с очередной женой там наверху на помосте, накрытом мягкими одеялами. Туда ни мошка, ни комар не доберутся. Да и воздух легкий, не то что густая вонь от навозного дыма внизу.
Для породистых коней вышку не построишь. Но те владельцы, что познатней, имели для того невольников из персов, которые держали коней в степи на ветерке, а вечером в сумерки заводили их в погреба, прохладные и скрытые. И от комаров избавление, и предосторожность не лишняя. На хорошего коня мало ли кто глаза пялит. Все зарятся на хорошего коня, потому что в пустыне без коня - не жизнь...
Белая юрта выделялась богатством и чистотой в массе чернокошемных юрт рая Дженнет. И даже стояла она в сторонке и на изрядном расстоянии от соседских черных юрт. И земля вокруг была чисто выметена - ни мусора, ни катышков овечьего навоза. И вышка рядышком из новеньких бревешек благоухала сосновой смолой от свежих распилов, а наверху, если задрать голову, виднелись атласные одеяла и белоснежные наволочки подушек, калившихся на июльском шестидесятиградусном солнце пустыни.
- Наволочки! Новенькое дело! - сказал пограничник Иван Прохоренко. Степняк, он наволочек не употребляет. Не роскошествует. - И покачал головой. Он служил на Закаспийской границе немало лет и знал про кочевников всю подноготную.
- Богато живет! - завертел своими огненными глазами Аббас Кули. Очень богатый хан. Сколько одеял, сколько жен! - Он даже потянул себя за свой ус, черный, смоляной. Сколько лет возил Аббас Кули через границу контрабанду, а вот даже на кривобокую жену еще ничего не прикопил.
Ну, а Великого анжинира не интересовали, откровенно говоря, ни шелковые одеяла, ни то, с кем спит на них на прохладном ветерке владелец белой юрты.
Белая юрта! Наконец он ее нашел! Сколько мыкались по пустыне, брели по пескам и солонцам, перебирались вброд через мелководный, с прелой водой Гассанкулийский залив, отдавали себя в пищу гнусу где-то в камышах темной безветренной ночью! И наконец вот она, белая юрта, о которой ему говорил комендант заставы.
От радости Анжинир даже засвистел что-то бравурное, легко, по-кавалерийски спрыгнул с коня, не коснувшись стремян, и вошел, не постучавшись, не спросившись.
Его встретил голос из сумрака:
- Пленник я бедствий, что мне и в собственном доме нет покоя.
Великий анжинир стоял посреди юрты, давая глазам привыкнуть, чтобы разглядеть сидевших перед ним людей. Но не успел. Снова прозвучал тот же голос, на этот раз возбужденный:
- Ба, кого я вижу! Алеша! Вот уж - волк боялся его ушей, лев пугался его хвоста! Ну уж, Алексей, не обессудь! Не обижайся! А то я хорош! Тут наговорили мне про комиссара-уполномоченного. Даже напугался... С три короба наговорили. А всего-навсего оказалось - Алеша. Ну, не сердись...
Уже по одному многословию, незлобивому гаерничанию, даже просто по набившему оскомину, звучавшему столько лет в аудитории на улице Карла Маркса в Ташкенте голосу он мог бы сразу узнать Николая Николаевича Гардамлы, хана Номурского, своего профессора. Да, да, любимого профессора этнографии, читавшего интереснейшие лекции и аккуратно вписывающего в зачетные книжки студентов зачеты.
Алексей Иванович все еще стоял посреди юрты и глазам своим не верил. От такого невероятного совпадения можно растеряться, поверить во всякую чертовщину. Кто мог подумать, что этот самый хан Номурский раньше был профессором Санкт-Петербургского университета, а позже занимал такой же пост в Туркестанском Восточном институте. Удивительно - профессор, востоковед, ученый с мировым именем на самом деле вождь полудиких, первобытных прикаспийских кочевых племен!
Есть от чего растеряться. Хотя теряться в подобных обстоятельствах и не следует.