Шевердин Михаил. Колесница Джагарнаута

   Плакат изображал зверскую бородатую гориллообразную физиономию "большевика", наткнувшего на вилы херувимообразного, с картины Рафаэля, младенца, улыбавшегося с острия вил нежной, умиротворенной улыбкой.
   - По-английски, сэр, вы говорите отлично, но у вас акцент. Вы не англичанин, - уклонилась от ответа девица и сняла с лица очки. На Мансурова с любопытством и вопросом смотрели наивно-детские голубые глаза. - А вы кто?
   - Угадайте!
   - Вы не англичанин и не немец... О, я вижу, вы военный... видимо, офицер... бывалый колониальный офицер. - И, чуть порозовев, - видимо, внешность Мансурова произвела на нее впечатление - она добавила: Мужественный рыцарь пустыни... О... вы не скажете, кто вы? Здесь так редко проезжают цивилизованные люди... В пустыне никого. Поверьте, я... я... тоже... цивилизованная. Юрист. Училась в Цинциннати, на юридическом факультете. Теперь вот... в армии.
   - Так вот, милая мисс, я и есть большевик, только вот бороду сбрил.
   Он, как глупый анекдот, рассказывал потом про "бензиновую девицу", про округлившиеся голубые ее глаза и про то, как дрожали у нее наманикюренные пальчики, когда она брала из его рук шоколадку, которую он ей преподнес.
   Союзнички! Мисс была ошеломлена. Не хотела верить. Проговорилась, что у бензоколонки останавливалась грузовая машина с каким-то военным. Они пугали ее большевиками. Говорили, что плакат, выпущенный еще в сорок первом году, как нельзя лучше изображает советских кровожадных коммунистов.
   - Почему бы вам - большевику - не написать свою автобиографию, заметила Гвендолен. - У вас такая бурная жизнь. Все британские и американские деятели сочиняют мемуары. Вот бы в Америке напечатали вашу книгу, чтобы открыть глаза таким дурочкам...
   Снова Гвендолен! И снова рядом с Сахибом Джелялом! Удивительная пара! По всему видно, что они связаны прочными узами.
   Мансуров поспешил наружу, увидев в широкое стекло, что к бензоколонке приближался еще одни автомобиль. Он был еще далеко, но Мансуров сразу же признал в нем "шевроле" из гаража Баге Багу.
   - Это мне не нравится, - бросил он на ходу Сахибу Джелялу и направился к "фордику", из-под которого торчали ноги Алиева. Надо было предупредить его. В машине находился благопристойно замаскированный брезентом арсенал: автоматы, винтовки, патроны, ручные гранаты.
   Мгновенно Алиев оказался на месте, за рулем, и положил рядом с собой два автомата. Он приехал из Мешхеда ночью в Баге Багу за генералом и был, как сам выразился, "в боеготовности номер один". Мало ли что может случиться в хорасанской степи!
   Не преминул принять меры предосторожности и Сахиб Джелял. Он предупредительно отвел дам - Гвендолен и мисс Флинн - в сторонку, чтобы между ними и приближавшейся в облаке пыли автомашиной оказался его "мерседес". Сам же со своим шофером позаботился, чтобы оружие находилось под рукой.
   Выйдя на пыльную колею, комбриг разглядывал еще далекую, прыгавшую козлом по ухабистой дороге машину и все больше приходил к заключению:
   - Едет сам. Зачем ему это понадобилось?
   Откуда у Алексея Ивановича появилась уверенность, что в появившейся на краю степи машине находится сам владелец Баге Багу господин Али Алескер, трудно сказать. Мансуров выехал из райского имения вскоре после полуночи, проводив Шагаретт до бивуака джемшидов, расположившихся среди холмов к северу от Баге Багу, не найдя нужным поставить в известность о своем отъезде мирно почивавшего на женской половине дворца помещика.
   - Мчится вовсю! Спешит!
   Сверхмощный, сверхдорогой личный свой автомобиль Али Алескер никогда и никому не доверял. Говорили, что когда шахиншах Реза Пехлеви, у которого собственная машина потерпела аварию рядом с Баге Багу, обратился к своему верноподданному с просьбой предоставить знаменитый на всем Среднем Востоке, да чего там - во всей Азии, золотом отделанный "шевроле", хозяин поместья презрительно выпятил гранатовую губу, показал флигель-адъютанту шахиншаха комбинацию из трех пальцев и пояснил: "Скушайте!" Самое удивительное, что шахиншах после такого неслыханного поношения не только не лишил Али Алескера своих милостей, но и прожил у него в гостях целых три дня.
   "Шевроле", поднимая тучи белой пыли, приближался, а Мансуров все еще думал: и чего здесь это Али Алескеру понадобилось?
   События, перевернувшие тишину и покой благословенного поместья и показавшие поистине скорпионово нутро "шпионского притона", сделали Мансурова хозяином положения. После поспешного бегства гитлеровских инспекторов и уполномоченных, после гибели группы аллемани и после, наконец, жалкой смерти генерала фон Клюгге серахская диверсионная группировка оказалась действительно обезглавленной. Оставшиеся в живых немецкие офицеры, а также эмигранты заперты в ловушке подошедшими с севера и востока кочевниками-ополченцами. Сам же Алексей Иванович, не теряя времени, выехал на подоспевшем "фордике" в сторону советской границы, близ которой находились, как сообщили, базы и склады оружия фашистов.
   Не без тревоги он вглядывался в приближающийся автомобиль. Как же Али Алескер умудрился ускользнуть от недремлющего ока Аббаса Кули?
   Кругом серой кошмой расстилалась безжизненная гладь Хорасанской равнины с редкими, блеклой зелени, кустами колючки, щербатыми каркаули полуразрушенными глинобитными башнями, служившими когда-то хорасанским земледельцам убежищем от калтаманов. На темно-аспидного цвета возвышенности белели пирамидки глиняных отвалов над заброшенными кяризами. Удобнейший плацдарм для всяких засад, внезапных нападений.
   - Вас что-то тревожит, Алексей-ага? - спросил подошедший Сахиб Джелял. - Насколько я понимаю, вы должны быть довольны. Змея в Баге Багу раздавлена...
   Он снова надел свой тонкой верблюжьей шерсти белый халат, к которому, как он сам любил говаривать, не пристает ни пыль, ни песок, ни грязь. На голове у него сняла белоснежная чалма, что придавало ему вид весьма почтенного духовного наставника. Нет лучшей защиты головы от солнца, чем чалма индийской кисеи.
   - А пустыня не так пустынна, не так безмятежна. И надо смотреть в оба, - усмехнулся Мансуров. - Пустыня, пока едешь со скоростью восьмидесяти километров в час, пустынна и безлюдна. А когда остановишься, приглядишься, она - что муравейник. Смотрите!
   Медленно ползли сказочными насекомыми по холмам одинокие верблюды. По лощине, в стороне от бензоколонки вереницей брели, гордо выпрямив стан, персиянки с тяжелыми глиняными кувшинами на головах. Поодаль сбившиеся в кучу овцы дожидались у невзрачного глиняного колодца, когда пастух в лохматой шугурмэ наполнит кожаным ведром выдолбленный из камня желоб, гладко отполированный мордами бесчисленных поколений животных, тершихся об эти камни с сотворения мира. Далеко-далеко за серыми кубиками хижин, слепых, без окон, шевелились у самого горизонта белые - не то хлопья снега, не то клочки ваты.
   - Все бы ничего, но вон то... Не могли бы вы сказать, достопочтенный Сахиб Джелял, что это такое? Зрению вашему позавидует аравийский бедуин. Оно поострее моего. И не лучше ли нам заводить моторы. Гляньте! Вот вам мой бинокль.
   Сахиб Джелял отказался от бинокля.
   - Все в порядке. Обыкновенные всадники.
   - Но они из самой пустыни! А там мало ли кто шляется... - Снова Мансуров поглядел в бинокль. - Всадники. Опытные в военном деле. Смотрите, они не поехали прямо по пыльной дороге. Они дали крюка и скачут по дакке, по-нашему - по такыру, такому твердому, что и подковы не берут. И пыли нет. И следов не остается. Ого, да это, похоже, белуджи! Не ваши ли?
   - Мои.
   - А что они ищут?
   - Нас. - Сахиб Джелял посмотрел на Гвендолен, разговаривавшую с мисс Флинн. - Мехси Катран исполнительный слуга. Я приказал ему прибыть сюда сегодня. Мехси перед нами. - Сахиб Джелял усмехнулся. - Во-первых, я плачу хорошо. Во-вторых, сын его, - он глянул на невозмутимо следившего за степью шофера, - обязан мне специальностью, работой и всем своим будущим. Асад, сколько у нас в гараже автомобилей?
   - Не счесть.
   Белуджские всадники возникли прямо из недр Большой Соленой пустыни, где не водилось ничего живого, не росла даже верблюжья колючка.
   - Как в сказке, - заметил Алексей Иванович, - птица полетит - крылья спалит, газель прыгнет - ноги сожжет.
   - А белуджи на камешках шашлык жарят, - проговорил тихо Асад.
   - И я спокоен, - сказал удовлетворенно Сахиб Джелял, поглядывая из-под руки на облака пыли, медленно приближавшиеся вместе с автомобилем. - Теперь сила у нас. И кто бы ни ехал в авто из Баге Багу, ему остается кланяться и улыбаться, просить, а не требовать. Не правда ли, дорогие ханум? - любезно повернулся он к женщинам, подошедшим поближе.
   Но Гвендолен и раньше не выказывала ни малейшего беспокойства.
   - Посмотрите, - сказала она, - вот на того оборванца.
   - Это не оборванец, - поправил ее Мансуров. - Это самый настоящий дервиш-каландар, паломник.
   - Смотрите, что он делает? Как интересно, - воскликнула американка, и голубые, наивные глаза ее округлились. - Он с ума сошел! Смотрите, смотрите! Поднял камень с дороги, идет. Сделал десять шагов, кладет камень в пыль... Берет другой камень... Несет его... Снова наклоняется... Что такое? Минуточку, я принесу фотоаппарат.
   - Да это же каменный "мешеди" - камень-богомолец! Каждый шиит стремится совершить паломничество к Золотому Куполу мавзолея в Мешхеде и заслужить звание "мешеди". Говорят, и камни ходят в паломничество, вот так... - пояснил Мансуров. - Но каландар оч-чень интересный, и снимите мне его вот так... - Одним прыжком Мансуров оказался рядом с дервишем, распахнул дервишскую хирку... - Так я и думал!
   Под хиркой у дервиша висел на голой заросшей груди новенький автомат немецкого образца.
   - Вы снимок сделали? - спросил Мансуров у американки. - Отлично.
   Он смотрел на набежавших откуда-то персов-дехкан.
   - Вы, кетхуда, - наметанным глазом нашел он в толпе седоватого хитроглазого старейшину селения, - подержите святого человека у себя в чулане, да не упустите его.
   - Святого дервиша! - расстраивался кетхуда. - Святого мешеди! Как можно!
   - Да это же переодетый аллемани! Или вы с ним заодно?
   Говорил Мансуров негромко, но, поймав его взгляд, кетхуда сразу же сник и... переодетого немца повлекли к одной из слепых глиняных хижин.
   - А вы храбрый, - все еще таращила на Мансурова глаза американская девица. - Такие мне нравятся. Я вас тоже щелкнула. Теперь вот здесь распишитесь. - У нее в руке оказался блокнот. - Автограф большевика! Джейн и Патриция умрут от зависти. А вы прикажете повесить шпиона?
   - Шпиона?
   - Того дервиша. Вы позволите мне сфотографировать его, когда будете его вздергивать? Прошу...
   - Дервиша отвезут в Мешхед, и... там им займутся.
   - Расстреляют, да?
   - Минуточку, мисс.
   Пыша жаром, пылью, запахами раскаленного металла, к бензоколонке подъехал "шевроле". Из дверцы выкатился Али Алескер.
   - Так я и думал! - заметил Мансуров, незаметно передвигая кобуру пистолета. - Только не знаю, что ему здесь понадобилось. - Он смерил расстояние до группы скакавших по степи белых всадников.
   Алиев с автоматом в руках стоял рядом.
   Сахиб Джелял подправил на себе оружие и медленно заговорил:
   - Опасный человек. Свинья не имеет ничего, кроме мяса... Нет у нее голоса, нет ума, чтобы мыслить, нет ни перьев, ни шерсти. Тронь ее - и завизжит. - Он с отвращением вытер пальцы о халат. - Этот господин совсем свинья. Коснись его пальцем, он будет визжать, противно визжать, гнусно визжать...
   Весь расплывшись в улыбке, господин помещик семенил по пыли к ним.
   Но на кого он был похож! Что за маскарад!
   Холщовая домотканая рубаха, длинные рукава, завязанные шнурками синего, грубейшего холста "гавы", едва доходящей до колен, перевязанной холщовым же жгутом. На ногах - такие же груботканые шаровары с завязками на щиколотках, а на плечах шоули - плащ грубой шерсти, удобный в дороге от дождя и пыли. Грубая пастушья обувь - чарой, на голове коллах-и-намади войлочная шапка бедняков. Лишь яркого узора носки и шарф нарушали ансамбль бедняцкой простонародной одежды.
   Недоумение разъяснилось, едва Али Алескер открыл рот.
   - Аллах акбар! - воскликнул он, широко раздвинув руки, показывая, что он приехал с самыми мирными намерениями и что у него нет оружия. - Я к вам всей душой, господа! О Хусейн святой, говорю вам я, что я к вам с открытой душой, с открытым сердцем. Господин генерал, я сдаюсь. Смотрите советским властям сдается на милость и без всяких условий сам Давлят-ас-Солтане Бехарзц, владетель Баге Багу, негоциант, владелец торгового дома "Али Алескер и К°". Вот я сам, не казните, милуйте!
   - Боже, посмотрите на него, - пробормотала леди Гвендолен. - На кого он похож! - Она нервно приложила кружевной платочек к губам и сказала: Слизняк!
   Не только в маскарадном одеянии под бедняка крестьянина, но и во всем облике помещика чувствовалась разительная перемена. Ничего не осталось от спеси и наглости, столь свойственной ему. Живот под холщовым одеянием еще больше обвис - про таких в Бухаре говорят: пень с привязанным хумом, волосы на бородке спутались в крученую паклю, щеки посинели от небритой щетины, поля коллах-и-намади бахромкой нависли на самые брови-кусты, выпуклые, покрытые красными прожилками глаза слезились, крупные слезы ползли по скулам, размазывая пыль, из носу тоже что-то капало прямо в приоткрытый пустой рот - зубов в них не оказалось, губы из гранатово-пунцовых стали тощими и блекло-синими... Он шевелил ими совсем беспомощно. И вообще всем своим видом Али Алескер показывал: мы слабенькие, бессильненькие, беспомощные и... совсем не опасные.
   - Умоляю, товарищ генерал! Прикажите вашему шоферу убрать автомат. Я очень не люблю автоматы. Они стреляют совсем не туда, куда нужно... О, и господин Сахиб Джелял, не позволяйте вашим белуджам приближаться. Я не люблю белуджей. Мне тошно от белуджей. Прошу вас!
   Белуджи действительно уже подскакали к бензоколонке. Они щерили зубы и бряцали затворами винтовок, поглядывая на своего хозяина.
   - Умоляю! - скороговоркой выкрикивал Али Алескер, ладонью утирая с лица пот. - Выслушайте меня. Вы уехали поспешно. Вы не поняли меня - я друг Советов, я друг союзников. Даю клятву! Это я... Это по моему приказанию с фашистами так поступили... И генерал-оберштурм... как... штандартенфюрер, и бегство гитлеровских инспекторов, и убитые фашисты... Я отвел их руку от вашей головы, товарищ генерал, я поставил охрану у вашего порога. Я приказал Аббасу... Выслушайте меня. Я прикидывался другом фашистов... чтобы... Но вы уехали из Баге Багу, не позавтракав. Клянусь, вы проголодались. Разрешите пригласить вас на чашечку черного кофе... Умоляю. Там и поговорим... Ну, и корочка хлеба найдется...
   Его слушали, ему давали говорить. Его не хватали, не арестовывали, ему больше не угрожали дула автоматов. Белуджи спешились и не выражали намерения приблизиться.
   Али Алескер почувствовал себя увереннее. Он еще беспомощно шлепал губами, его речь была похожа на скулежку щенка, глаза бегали и ловили взгляды Сахиба Джеляла и Мансурова, но Али Алескер понял, что он выиграл... Хитрец! Он видел, что Мансурова передергивает от фамильярного "товарищ". Но он выиграл. Пока еще совсем немного, самую малость. Он выиграл время. Теперь он может говорить, доказывать. И он уже потирал свои пухлые ручки и просил:
   - Давайте посидим за расстеленной суфрой и вкусим от даров Хорасана. Клянусь, я проголодался и желудок присох к моим позвонкам. Ваша супруга, господин Сахиб, хотела отведать блюда нашей хорасанской кухни. И вы, товарищ генерал, рады будете заморить червячка, как говорят русские. И вы убедитесь, что Али Алескер совсем не тот, каким представило меня ваше воображение. О, вы русские, великолепных способностей люди, но вы, не обижайтесь, принадлежите к племени европейцев, увы, не способных понять душу Востока! И я вас прошу, умоляю за приятным угощением выслушать меня и разобраться, где истина и где ложь. А истина, клянусь, в том, что я, Али Алескер, ваш друг, товарищ генерал, горячий друг. Итак, прошу... Я вас приглашаю...
   Ему доставляло истинное наслаждение наблюдать вполглаза, как Алексей Иванович вздрагивает и морщится от слова "товарищ".
   - И дервиша? - спросил Мансуров.
   - Что вы говорите?
   - И дервиша, паломника камней? - резко спросил Сахиб Джелял. - Кто подослал паломника камней с... ручным пулеметом?
   - Мы... Я... - бормотал Али Алескер. Он чувствовал, что его снова загнали в угол. Но он не сдавался. - Поверьте, я не мог его подослать. Тьфу-тьфу! Как он мог пробежать восемьдесят верст от Баге Багу, когда... Такое ужасное подозрение, несправедливое подозрение...
   Он и взаправду проливал слезы. Совсем казался несчастным перед лицом столь несправедливых обвинений.
   - А вон там за домишками... чьи лошади?.. - сказал Мансуров. Он не верил ни одному слову Али Алескера. А тот извивался, чуть ли не становился на колени. И все умолял пойти завтракать. И все восторгался какими-то необыкновенными кушаниями, которые ждут ценителей кулинарии. Он явно трепетал от страха, но своим поведением, своим хлебосольством, искренним, страстным, обезоруживал, растапливал вражду и гнев и доказывал, что ему обидна угроза на лицах Сахиба Джеляла и Мансурова.
   - Умоляю! Поедем кушать! Все остынет, простынет, перепреет. Поедем, клянусь, вы не пожалеете, если вы вкусите небесных кушаний нашего Хорасана.
   И вдруг Мансуров решился. Только что Али Алескер упрекал его в том, что он не понимает души Востока. Алексей Иванович прожил очень много на Востоке и был до мозга костей восточным человеком. Он знал восточную дипломатию и отозвался на вызов восточного дипломата Али Алескера. Вместо того чтобы отправить его в тот глиняный домик, где ждал решения своей участи каменный паломник, аллемани в дервишском обличье, Мансуров принял приглашение Али Алескера.
   Но вкусить даров Хорасана оказалось не так-то просто. Пришлось снова сесть в автомобили и ехать более часа по дорогам, петляющим меж лысых гор.
   Но, когда колонна автомашин наконец остановилась, все пришли в восторг. Перед ними среди зелени деревьев высилось беломраморное здание вычурной арабской архитектуры.
   - Дворец принца Каджарского! - воскликнул, расплываясь в улыбке восторга, Али Алескер. - Их высочество отсутствуют. Хозяин - мы! Прошу!
   Он устремился по широким ступеням, громко отдавая приказы и распоряжения многочисленной челяди, склонившейся в поясных поклонах перед этим суетливым, простонародно одетым толстячком, будто он и был самим принцем.
   Пока гости поднимались по роскошной лестнице, пока толпились в великолепном вестибюле, пока осматривали залы дворца, господин помещик и негоциант Али Алескер с чисто восточным красноречием пытался доказать, что он стал жертвой непонимания души Востока.
   - Да, каждый европеец с ненасытной жадностью жаждет заглянуть, забраться в самые недра Востока, ощущает сладострастие, осязая грезы и чувственные тайны "Тысячи и одной ночи" и райские миражи коранического рая с благоуханными источниками "зем-зем" и крутобедрыми, разнузданными в своих ласках гуриями, гашишными оргиями Аламута, золотыми и брильянтовыми сокровищами пещеры Алладина. Европеец-ференг, белый человек, жадно, грубо срывает замки со всех тайн Востока. И вы, товарищ генерал, поэтому, наверно, решили, что такие, как я, охотно, ради собственной выгоды помогают - ну, раньше это были англичане, а теперь аллемани - овладевать странами Востока, всеми их богатствами, чтобы самим наживаться на этом. О нет! Мы - лучшие люди нации, лучшие умы Ирана совсем не хотим отдать свои богатства, свои земли, своих женщин и дев, свои ковры, свои имения жадным фашистам только потому, что фашисты оказались сегодня сильнее британских лордов-хищников. Мы - интеллигенция Ирана...
   - И потому вы, лучший ум Ирана, открыли двери для всякого фашистского сброда, - не выдержал Мансуров, - и превратили Иран в мост для проникновения фашизма в Советский Союз?
   - Нет, товарищ генерал, вы меня не поняли. Я же говорю, что душа Востока, душа восточного человека слишком сложна, чтобы ее быстро поняли. Мы... - Хитрец и восточный дипломат старался вывернуться. - Вот вам наглядный пример полной противоположности культуры, быта, цивилизации Запада и Востока. Запад - сухой, холодный, замкнутый, черствый - оставит путешественника изнывать от холода и жажды у ворот дворцов и замков только потому, что путешественник - из чужой страны, только потому, что у европейца в душе холодный расчет, скаредность, отсутствие теплоты. Восточный человек поделится всем, что у него есть, с любым безвестным путником - нищим или богатым, знатным или последним рабом, накормит, напоит, вырвет у своих детей последнюю хлебную корку, чтобы насытить дорогого гостя, посадить его сытым и напоенным, ублаготворенным на коня и проводить в неведомую даль, зная, вероятнее всего, что никогда этого человека не увидит больше и не услышит его благодарностей. Сделал доброе дело - брось его в воду.
   "Да, сухая корочка хлеба, - усмехнулся про себя Мансуров, озирая длиннейший банкетный стол, ломящийся под блюдами и источающий самые соблазнительные ароматы. - А что касается благодарности и разговоров о "добрых делах, утопленных в воде"... наивный ты человек... хоть и дипломат. Именно Восток славится своими гомерическими угощениями, которые считаются там наилучшей формой взятки".
   Итак, господин Али Алескер через желудок ищет путей к сердцу и разуму.
   А Али Алескер шел напролом. Лестью, угощением, наигранной откровенностью, горькими раскаяниями он пытался завоевать снисхождение.
   - Откровенность и честность! Сердце мое омыто кровью преданности и слезами сокрушенности. Мы готовы служить вам. Мы припадаем к стопам Советской власти...
   Вполголоса Сахиб Джелял проговорил задумчиво:
   - Что с ним? Спесь - непостижимое свойство человеческого тела скрывать недостаток ума... А ума в нем предостаточно.
   - Он мне противен, - тихо сказала Гвендолен, - вот я сейчас его спрошу. - И она громко спросила: - Господин Али Алескер, я потрясена. Беломраморные стены зала, бронза люстр и бра, бархат и шелк гардин и портьер... белый стейнвейевский рояль... тысяч в сто долларов, ковры... еще дороже... И мы... за столом в вечерних платьях... - Она, усмехнувшись, посмотрела на американку, надевшую для такого случая прозрачную и неимоверно декольтированную блузку. Сама Гвендолен извлекла из дорожного чемодана превосходное крепдешиновое платье, отлично оттенявшее ее беломраморные руки... - Этот дворец... И все, решительно все - восточная сказка. Волшебство! И среди пустыни, среди развалин обширного города, сметенного века назад жагатайским хищником Тимуром... мне уже рассказали... Вокруг могилы и норы шакалов, любителей трупов... Не подумайте, что я от сентиментальных чувств раскисла, но... почему дворец среди разрушения, развалин?.. Ничто так не убивает хорошее настроение, как кладбище. Развалины цепки, пахнут мертвечиной, вызывают гибельную слабость...
   - Наша супруга, - заговорил Сахиб Джелял, - хочет вас, достопочтимый хозяин, спросить: зачем вам, Великолепию мира, - так ведь вас величают при шахиншахском дворе, - зачем вам понадобилось строить этот загородный дворец, да еще столь роскошный, с кондиционными установками, лифтами, в пустыне, в стороне от большой дороги?
   Здесь Хорасан сметен с земли без сожаленья,
   Чтоб от золы его дворец не различить...
   - Поистине от женщин все коварство мира, - поклонился Али Алескер и зашлепал губами. - Очаровательное коварство, прелестное коварство. Но позвольте вам сказать, мадам, что я ждал такого вопроса, когда пригласил всех дорогих гостей сюда. И я готов сейчас ответить. Надеюсь, мой ответ покажет всю глубину моей искренности, бездну откровенности. Прежде всего, эта вилла, этот дворец... Да, я приказал построить ее, но не для себя. Построил я ее для принца низвергнутой старой Каджарской династии, дабы мог он пребывать здесь в покое, вдали от мирской суеты. - Он забегал вокруг стола, засуетился и вдруг, очутившись перед Мансуровым, вцепился в его руку с такой страстностью, что тот даже отшатнулся. В великолепно разыгранном возбуждении, в настоящем трансе с закатыванием глаз под лоб, с дерганием щек и всех мускулов лица, чуть ли не с пеной на губах Али Алескер застонал: - Знайте же, товарищ генерал, любезнейший Алексей-ага, дорогой мой гость, зачем я, помещик и негоциант, пригласил вас и ваших друзей сюда... Я пригласил вас убедиться в моем коварстве, в моих ужасных ошибках, в моей любви и ненависти. В своем раскаянии я готов втоптать сам себя в грязь... Тьфу-тьфу! Смотрите внимательно на всю эту роскошь и великолепие. И знайте, роскошь и комфорт вот этими своими руками Али Алескер, помещик и негоциант, воздвиг, создал, построил, обеспечил для... Вы знаете для кого? Совсем не для принца Каджара. Нет! Горе мне, заблудшему и ослепшему... Для аллемани! Для врагов СССР! Для фашистов, терзающих Россию! Для палачей-гитлеровцев, пожирающих женщин и детей России, той самой России, которая всегда была, есть и будет благодетелем и другом персидского человека, простого, чистосердечного, трудящегося перса...
   И он отступил на два-три шага, раскинул руки и красовался перед несколько ошеломленными гостями действительно эдаким простецким хорасанцем - и тут ему удивительно подошло его простонародное одеяние, его холщовые домотканые грубые одежды, его грубая обувка, его плохо выбритые щеки. Бедняк, да и только, трудяга, выходец из недр многострадального народа.
   - Артист! - пробормотал Мансуров.
   - Обманулся я, - продолжал все так же истерически Али Алескер. - Не обманули меня, а обманулся я, осел из ослов. Поверил, что для народа Ирана так будет лучше. Сам выложил денежки, сам купил материалы, сам призвал мастеров, сам купил за границей всю мишуру, сам построил. И для кого! Для кровожадных аллемани! Каюсь! Вах-вах! Берите меня, товарищ генерал. Прикажите арестовать, расстрелять... - Он опять звонко шлепнул себя по груди, застонал. Настоящие слезы текли по его щекам.