не умеюписать, как нравится Милюкову. И Рудневу. Они мне сами НЕ нравятся!» [197]Да, она не умела писать, как нравилось тем, от кого зависела возможность печататься, зарабатывать, жить – к счастью для ее сегодняшних читателей. К несчастью для нее, редакторы не понимали, что перед ними замечательный писатель, с неповторимым взглядом на мир, с манерой, не выдуманной, а органичной – пусть непривычной и странной для них. «Литература в руках малограмотных людей», – утверждала Цветаева и была права. В подавляющем большинстве дела литературы вершили люди, не имевшие к ней отношения: профессора, политические и общественные деятели – образованные, достойные уважения, но от литературы далекие. В. В. Руднев волею судьбы оказался одним из редакторов лучшего «толстого» журнала эмиграции «Современные записки» и «куратором» Цветаевой. Она часто жестоко страдала от его замечаний, высказываний, предложений. В Рудневе не было злой воли, было непонимание, кто перед ним; он ориентировал Цветаеву на «среднего» читателя. В соответствии со своими представлениями о журнале и читателе он правил рукописи. Стихи Цветаевой проходили у Руднева с трудом – он сам был «средним» читателем и плохо понимал их. Но еще более горькой была борьба, которую ей приходилось вести за каждую свою прозаическую вещь, – нет человека, который бы не считал, что он понимает в прозе. Цветаева дорожила своей прозой не меньше, чем стихами, и лучше, чем любой редактор, знала, какого труда она требует. «Проза поэта – другая работа, чем проза прозаика, – объяснила она Рудневу, – в ней единица усилия (усердия) – не фраза, а слово, и даже часто – слог. Это Вам подтвердят мои черновики». Но что было Рудневу до слогов и черновиков Цветаевой? У него были свои заботы: журнал, десятки авторов, сотни рукописей, корректуры, добывание денег на издание – заботы не менее важные для него, чем Цветаевой неприкосновенность ее текста. Иногда Цветаева предпринимала «обходные маневры», но чаще приходилось смиряться – ей необходим был заработок.
   Когда в печати начали появляться письма Цветаевой, кое-кто был смущен резкостью, с которой она отзывалась иногда о «Современных записках» и о Рудневе. Казалось не совсем этичным, что, продолжая печататься в журнале и поддерживать отношения с Рудневым, она за глаза возмущается и шлет проклятья. Однако – не совсем за глаза. Из писем Цветаевой к Рудневу видно, что и ему она время от времени высказывала накопившиеся у нее обиды. В разгар конфликта по поводу рукописи «Дом у Старого Пимена» Цветаева написала Рудневу, что категорически отказывается от сокращений. Письмо – и ультиматум, и выражение ее писательского кредо и принципов, которыми она руководствовалась в отношениях с редакциями.
   «...Не могу разбивать художественного и живого единства, как не могла бы, из внешнихсоображений, приписать, по окончании, ни одной лишней строки. Пусть лучше лежит до другого, более счастливого случая, либо идет – в посмертное, т. е. в наследство тому же Муру (он будет БОГАТ ВСЕЙ МОЕЙ НИЩЕТОЙ И СВОБОДЕН ВСЕЙ МОЕЙ НЕВОЛЕЙ) – итак, пусть идет в наследство моему богатомунаследнику, как добрая половина написанного мною в эмиграции, и эмиграции, в лице ее редакторов, непонадобившегося, хотя все время и плачется, что нет хорошей прозы и стихов.
   За эти годы я объелась и опилась горечью. Печатаюсь я с 1910 г. (моя первая книга имеется в Тургеневской библиотеке), а ныне – 1933 г., и меня все еще здесьсчитают либо начинающим, либо любителем, – каким-то гастролером. <...>
   Не в моих нравах говорить о своих правах и преимуществах, как не в моих нравах переводить их на монету – зная своей работе цену – цены никогда не набавляла, всегда брала, что дают, – и если я нынче, впервые за всю жизнь, об этих своих правах и преимуществах заявляю, то только потому, что дело идет о существемоей работы и о дальнейших ее возможностях.
   Вот мой ответ по существуи раз-навсегда...»
   Очевидно, письмо возымело действие – «Дом у Старого Пимена» вышел без сокращений. Но сообщая В. Буниной об отношениях с Рудневым, Цветаева писала: «Спасли Пимена только мои неожиданные – от обиды и негодования – градом! – слезы. Р<удне>в испугался – и уступил»...
   И все же... во многих письмах тому же Рудневу звучит благодарность за внимательную корректуру, за вовремя подоспевший аванс, за дружеский совет. И все же... в тридцати из семидесяти номеров «Современных записок» напечатаны стихи и проза Цветаевой – иногда несколько произведений в одном номере. И все же... ее безотказно печатала «Воля России» («Брали – всё, и за это им по гроб жизни – и если есть – дальше – благодарна»); ей были открыты «Окно», «Новый Град», «Встречи», «Числа» и другие журналы и сборники, на страницах которых она появлялась. Ей довелось увидеть опубликованной значительнейшую часть своих произведений.
   Если обратиться к библиографии Цветаевой, то, помня о ее негодовании, скорее удивишься тому, как много из написанного ею в эмиграции было напечатано. Из крупных поэтических вещей остались в рукописях «Перекоп» и Поэма о Царской Семье – по причинам политическим, «Автобус» и «Стихи к Чехии» – в связи со сложившейся ко времени их окончания жизненной ситуацией. Из стихов не были полностью опубликованы циклы «Стихи к Пушкину», «Стихи к сыну», «Стол», еще ряд стихотворений, о которых нет сведений, предлагала ли их Цветаева редакциям. Многое из того, что было создано в Москве в годы революции, Цветаева опубликовала в эмигрантской периодике, в том числе больше трети «Лебединого Стана». Я уверена, что, за перечисленными исключениями, Цветаева напечатала все, что считала нужным. Ее посмертные публикации подтверждают это: среди них не было таких открытий, как, к примеру, «Воронежские тетради» Мандельштама. Из прозы Цветаевой не удалось опубликовать «Историю одного посвящения» – «Воля России», принявшая эссе в ближайший номер, перестала существовать; и вторую часть «Повести о Сонечке», объявленную, но не успевшую появиться в «Русских записках», – в связи с разоблачением С. Я. Эфрона как советского агента и предстоявшим отъездом Цветаевой в Советскую Россию.
   Я не хочу сказать, что литературная судьба Цветаевой была благополучна, но в споре о том, где бы ей жилось лучше, в эмиграции или в Советском Союзе – бесплодном споре, – я вспоминаю о писательской судьбе Михаила Булгакова или Осипа Мандельштама, оставшихся на родине. У обоих большая и важнейшая часть их произведений не была опубликована десятилетия после их смерти; многое из наследия Мандельштама появилось лишь в девяностых годах. Цветаева жила в свободном мире – тем больнее, что и здесь она оказалась парией.
   За четырнадцать лет парижской жизни ей удалось выпустить одну книгу – «После России. 1922—1925». С помощью С. Андрониковой нашелся меценат по фамилии Путерман – он был поклонником поэзии Цветаевой и субсидировал издание. Объявили предварительную подписку на книгу, Цветаева распространяла ее через друзей и знакомых. В начале 1928 года сборник вышел в свет. Цветаева была уверена, что книга хорошая, она возлагала на ее появление большие надежды. И ошиблась – «После России» не только не стала событием литературной жизни, но прошла почти незамеченной. В 1931 году была предпринята попытка издать отдельной книжечкой «Крысолов». Аля сделала иллюстрации к поэме. Была открыта подписка, рассылался подписной лист – но из этой затеи ничего не вышло. Время для поэзии Цветаевой не настало. Если о судьбе писателя судить по количеству изданных им книг, может быть, самой «незамеченной» в эмиграции придется признать Цветаеву. А у нее было что издавать: стихи, поэмы, пьесы, статьи, воспоминания о поэтах, автобиографическая проза...
   Цветаева была достаточно трезвым человеком, чтобы понимать: пожелай она приспособиться, она могла бы стать и знаменитой, и благополучной. В письме Ломоносовой она сказала об этом с присущей ей прямотой: «...я могла бы быть первым поэтом своего времени, знаю это, ибо у меня есть всё,все данные, но – своеговремени я не люблю, не признаю его своим,
 
...Ибо мимородилась
Времени. Вотще и всуе
Ратуешь! Калиф на час:
Время! Я тебя миную.
 
   Еще – меньше, но метче: могла бы просто быть богатым и признанным поэтом – либо там, либо здесь, даже не кривя душой, просто зарядившись другим: чужим. Попутным, не-насущным своим. (Чужого нет!) И – настолько не могу, настолько отродясь пе daigne [198] ,что никогда, ни одной минуты серьезно не задумалась: а что, если бы? – так заведомо решен во мне этот вопрос, так никогда не был, не мог быть – вопросом».
   Наравне с долгом перед поэзией Цветаева ощущала долг перед семьей. В поисках заработка в тридцатые годы она пыталась войти во французскую литературу, войти с «насущным своим», не поступаясь своими принципами, но воссоздавая себя по-французски. Первой французской работой ее стал перевод «Мо?лодца». Цветаева погрузилась в совершенно новую и необычную для себя стихию – освоение чужого стихотворного языка. Перевод захватил ее, она любила «взваливать на себя гору». Она признавалась, что училась в процессе работы – помогал слух – но со второй главки переводила уже правильными стихами. Она перевела «Мо?лодца», от начала до конца сделав все сама, отказавшись от помощи французского поэта, рекомендованного ей Андрониковой. Цветаева увлеклась самой проблемой перевода. «Вещь идет хорошо, – писала она Андрониковой, – могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор». Ей казалось, что перевод удался, что она смогла воссоздать по-французски стихию русской фольклорной поэмы, перевести вещь в образный и лексический строй другого языка. «Новаявещь... Перевод стихами, изнутри французского народного и старинного языка, каким нынче никто не пишет, – да и тогда не писали, ибо многое – чисто-мое» (из письма к Р. Ломоносовой). Она трудилась в полную меру сил и любви и могла быть довольна. Пастернак одобрял ее перевод и свел ее с известным французским поэтом и теоретиком стиха Шарлем Вильдраком. Ей устроили чтение поэмы во французском литературном салоне. «Все хвалят...» – но никто не помог напечатать, а Цветаева не умела работать локтями. «Не умею я устраивать своих дел», – с грустью признавалась Ломоносовой. Кажется, конфликт был глубже, чем простое равнодушие, и крылся в несовпадении французской и русской систем стихосложения. Переводы Цветаевой, стремившейся и по-французски сохранить русское звучание и рифмовку, не «звучали» для французов, не воспринимались ими как стихи. Но, видимо, никто не сказал ей об этом. Впрочем, неудача постигла тогда же сделанный Алеком Броуном перевод «Мо?лодца» на английский. Даже гончаровские иллюстрации не помогли. Но она не отказалась от идеи переводить и писать по-французски. В 1932– 1936 годах она написала «Письмо к Амазонке», «Чудо с лошадьми», из переписки с А. Вишняком-Геликоном сделала по-французски повесть «Флорентийские ночи», параллельно русским воспоминаниям об отце писала по-французски «Mon p?re et son Mus?e». К юбилею Пушкина переводила свои любимые стихи, мечтала о небольшой книжечке пушкинских переводов. Кроме нескольких стихотворений Пушкина, ни одна из этих работ не была опубликована.
   В поисках литературного заработка Цветаева билась как рыба об лед, но никогда не искала «заказных» работ. В Париже возможностью заработка были литературные вечера. После переезда из Чехии Цветаева ежегодно устраивала по одному, по два-три, а в 1932 году даже четыре вечера. Авторский вечер требовал больших усилий и забот: достать помещение – получше и подешевле, дать объявление в газеты, отпечатать – тоже подешевле – и главное – удачно распространить билеты. Обычно в подготовке к вечеру принимала участие вся семья, в составлении и развозке билетов помогали Аля и Сергей Яковлевич, в день выступления Аля сидела в кассе. Успех зависел от дорогих билетов; на входные, пятифранковые, публика всегда набиралась, но практического «толку» от них было мало. Дорогие билеты надо было самой или через друзей и знакомых предлагать меценатам, литературным и окололитературным дамам. Это была «благотворительность», многое зависело от умения нравиться и быть приятной – чего Цветаева была лишена. Если вечер проходил удачно в денежном смысле, она могла заплатить за несколько месяцев за квартиру – так называемый «терм», постоянно висевший над ней дамокловым мечом. Иногда на «вечеровые» деньги можно было организовать летний отдых, приодеть детей или оплатить школу Мура.
   Я уже упоминала, что Цветаева не одна участвовала в своем авторском вечере: бывали певцы, музыканты, иногда она приглашала содокладчиками или оппонентами других писателей. Это была с их стороны дружеская услуга. В 1931 году Цветаева впервые решилась выступить одна; она читала «Историю одного посвящения», а во втором отделении – обращенные к ней стихи Мандельштама и свои стихи к нему. На ней было красивое красное платье, перешитое из подаренного ей Извольской полувековой давности платья ее матери. «Оказалось, что я в нем „красавица“, что цвет выбран (!) необычайно удачно и т. д. – Это мое первое собственное (т. е. шитое на меня) платье за шесть лет». Вечер прошел с успехом, и «История», и стихи понравились. После этого Цветаева почти всегда выступала одна. Она читала стихи, но чаще – только что написанную прозу, бывало, что приходилось спешно дописывать что-то к вечеру. Цветаева говорила, что прозу читать душевно гораздо легче, чем стихи. В старых газетах сохранились объявления о вечерах Цветаевой, в которых она всегда указывала программу чтения. Вот текст одного такого объявления:
   ВЕЧЕР МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ
    В четверг, 29 декабря в Доме Мютюалите( 24, рю С.-Виктор) состоится вечер стихов Марины Цветаевой – "Детские и юношеские стихи "( Мои детские стихи о детях. Мои детские революционные стихи. Гимназические стихи. Юношеские стихи) . Начало в 9 час. вечера. Билеты – при входе [199] .
   В этом объявлении – важное свидетельство: революционные стихи Цветаевой исследователям неизвестны, они никогда не были напечатаны, но, очевидно, в те годы они еще существовали...
   Вечера были подспорьем в семейном бюджете, но от бедности не спасали. Все, знавшие Цветаеву в Париже, вспоминают о ее вопиющей даже для эмиграции нищете. Не удивительно: у нее было двое детей и не было постоянного заработка. Сергей Яковлевич не стал главой и кормильцем семьи. Конечно, он пытался работать и зарабатывать, но не это составляло смысл его жизни. Его интересовала только политика, а в политике – Россия. Пока существовало евразийское издательство в Париже, он отдавал ему все время и силы («евразийский верблюд», – называла его Цветаева). Периодически он снимался в массовках на киностудии. Они жили трудно, но сносно: лето 1928 года провели в Понтайяке на Океане и даже имели возможность пригласить в дом «чужую родственницу» – Наталью Матвеевну Андрееву – помогавшую Цветаевой по хозяйству. Осенью 1929 года евразийское издательство и газета «Евразия» кончились, а с ними и небольшая зарплата Эфрона. Он был переутомлен, у него обнаружилась вспышка туберкулеза. При ослабленности и других болезнях это было опасно. С помощью Красного Креста его отправили лечиться в Савойю, в санаторий-пансионат Шато д'Арсин, где он провел девять месяцев 1930 года. Летом Цветаева с детьми жила неподалеку в крестьянском доме. Здесь она кончила перевод «Мо?лодца» и писала цикл «Маяковскому». Доплачивать за санаторий (того, что давал Красный Крест, не хватало) помогал Святополк-Мирский.
   Помощь друзей и друзей друзей, знакомых и незнакомых, наряду с чешским «иждивением», была основным реальным «доходом» Цветаевой. Скажу прямо: она нищенствовала – ей приходилось постоянно просить деньги. Меня поразил ее рассказ, как, встретившись с ехавшим через Париж в Америку Борисом Пильняком, она попросила у него 10 франков – он дал ей 100. Письмо, в котором она рассказывает об этом, начинается словами: «Мы совершенно погибаем». Нельзя не помянуть добрым словом тех, кто помогал Цветаевой выживать. Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн с 1926-го и по крайней мере до 1934 года (очевидно, и дальше, но за следующие годы письма к ней Цветаевой не сохранились) ежемесячно посылала Цветаевой «иждивение», которое составлялось из ее собственных 300 франков и 300 (иногда меньше), которые она собирала у знакомых. Когда собирать стало не у кого, она продолжала посылать свои 300. Письма Цветаевой к Андрониковой полны просьб и благодарностей, именно поэтому Саломея Николаевна в свое время отказывалась их публиковать. Она не хотела афишировать ни цветаевскую нищету, ни свою благотворительность. Судя по письмам Цветаевой, не было просьбы, в которой Саломея Николаевна отказала бы ей. Она помогла найти издателя для «После России», хлопотала об устройстве «французских» дел, дарила мебель, одежду, обувь, искала работу для Али, распространяла билеты на цветаевские вечера... Д. П. Святополк-Мирский несколько лет присылал Эфронам деньги на квартиру – две трети их терма. Постоянно помогала А. А. Тескова – не только хлопотами о цветаевских литературных и житейских делах, но и деньгами. Несколько лет помогала никогда не видавшая Цветаеву Р. Н. Ломоносова, через нее раз или два передавал для Цветаевой деньги Борис Пастернак. Всегда и во всем была рядом Маргарита Николаевна Лебедева; в притяжении и отталкивании многие годы продолжалась дружба с Анной Ильиничной Андреевой; справляться с бытом помогала Александра Захаровна Туржанская, с которой недолгое время семья Цветаевой жила в общей квартире...
   В середине тридцатых годов (примерно в 1933—1934) по инициативе Е. А. Извольской был организован Комитет помощи Марине Цветаевой. В него вошли Извольская, Андроникова, Лебедева, целый ряд известных писателей (Н. Бердяев, М. Осоргин, М. Алданов и др.), в их числе и французская писательница Натали Клиффорд-Барни, к которой обращено «Письмо к Амазонке». Комитет составил «обращение» [200]с призывом помочь Цветаевой, но я не знаю, в чем еще заключалась его деятельность. Кажется, она свелась к тому, что Извольская какое-то время сама собирала деньги для Цветаевой.
   Кое-что «перепадало» Цветаевой с ежегодных балов Союза русских писателей и журналистов в Париже, устраиваемых со специальной благотворительной целью. При одном из ее многочисленных «прошений» Цветаева послала письмо секретарю союза В. Ф. Зеелеру. Оно свидетельствует о Цветаевой лучше многих мемуаристов.
   Дорогой Владимир Феофилович!
    Оченьпрошу уделить мне что-нибудь с Пушкинского вечера. Прилагаю прошение. И конверт с адресом и маркой – не обижайтесь! Это я, зная Вашу занятость, для простоты и быстроты – с большой просьбой черкнуть ровно два слова: есть ли надежда на получку и когдаза ней. Я ведь по телефону звонить не умею, а ехать на авось мне невозможно, я ведь целый день (8 концов!) провожаю сына в школу.
   Сердечный привет!
М. Цветаева
   Она получила деньги и с этого вечера, получала и с писательских балов («кадриль литературы», – иронизировала Цветаева), но лишь успевала заткнуть очередную прореху: внести за квартиру, заплатить долг угольщику или в лавку, уплатить за учебу Али и Мура. Цветаева билась с бытом, переезжала с квартиры на квартиру, ища подешевле, сама стирала, готовила, штопала, перешивала одежду, экономила на продуктах, на топливе, на транспорте, но детей учила в хороших школах. Аля была способной художницей, в разное время она занималась с Н. С. Гончаровой, в студии В. И. Шухаева, училась в ?cole du Louvre и Art et Publicit?. Среди своих радостей Цветаева в одном письме перечисляет: «русское чтение Мура, Алины рисовальные удачи и мои стихотворные». Она гордилась прекрасным русским языком своего сына, интересом к французскому, которому он в шесть лет выучился самоучкой, его «дивной», «блистательной» (цветаевские определения) учебой – он даже получил школьный «орден» за успехи. Лет до 18—20 гордилась она и Алей: ее пониманием, умом, способностями, ее безропотной помощью... Маленькие семейные радости скрашивали жизнь: походы в кино, которое Цветаева очень любила, собственный фотоаппарат – она увлекалась фотографией. Бывали изредка гости, Цветаева поила их чаем или дешевым вином, угощала стихами. На Масленицу пекла блины, на Пасху – куличи. На Рождество обязательно была елка и – пусть самые незатейливые – подарки друг другу. Долгие годы в семье жили елочные украшения, сделанные своими руками еще в Чехии. Радовала Аля, когда в своем училище получила приз за лучшую иллюстрацию и вместе с призом – бесплатный курс гравюры. Радовала, когда на подаренные М. Н. Лебедевой деньги купила шерсть и связала Марине и Муру красивые фуфайки. Радовали пешие прогулки по медонским лесам, летние поездки – далеко не каждый год – на море, в деревню или в Савойю...
   С годами жизнь становилась труднее. Резкий перелом случился, мне кажется, осенью 1930 года, после возвращения семьи из Савойи. В значительной степени это было связано с общим экономическим кризисом: издательские возможности и частная благотворительная помощь резко сократились, чешская стипендия тоже. Эфрон оказался без зарплаты и без профессии. Трудно судить о степени его стремления помочь семье, в цветаевских письмах об этом почти не говорится, но вот как характеризует его Слоним: «Сергею Яковлевичу не много было нужно, материальной нужды он как-то не замечал и почти ничего не мог сделать, чтобы обеспечить семью самым насущным. Зарабатывать он не умел – не был к этому способен, никакой профессией или практической хваткой не обладал, да и особых усилий для устройства на работу не прилагал, не до этого ему было». После Савойи учился в школе кинематографической техники – это было так же непрактично, как и другие его начинания. В марте 1931 года он окончил школу с дипломом кинооператора. Цветаева считала его большим специалистом по технике и теории кино. Работы найти не удалось. В конце года он устроился на тяжелую физическую работу – делал картон для домов, но скоро потерял и это. Аля зарабатывала вязанием, мастерила игрушечных матерчатых зайцев и медведей, с помощью все той же Андрониковой подрабатывала одно время в модном журнале, делая «figurines». Все это давало ничтожно мало, Цветаева оставалась главным добытчиком. И основным работником по дому, ибо Аля все больше отсутствовала: она училась и много времени проводила в Париже. Как любой молодой девушке, ей хотелось развлечений, радости – своей жизни, ее начала тяготить тяжелая домашняя обстановка, требования и упреки матери. Цветаева мечтала о невозможном – увидеть в дочери повторение себя. Ей казалось чуждым поколение, к которому принадлежала Аля.
 
Не быть тебе нулем
Из молодых – да вредным! —
 
   писала она в «Стихах к сыну», противопоставляя его поколению «нулей». Когда-то я считала, что Цветаева была плохой матерью, но дойдя до этих труднейших лет ее жизни, усомнилась – действительно ли плохая? Плохая или хорошая – понятия весьма условные. Нужно сказать, что Цветаева была – Мать. Дети составляли такую же огромную часть ее жизни, как и поэзия, в минуты необходимости отодвигая даже поэзию на второй план. Она постоянно заботилась о здоровье, воспитании, образовании детей. Зная их плохую наследственность, о здоровье – особенно: «хорошо – прежде всего – жив и здоров». «Полная эмансипация» Али, на которую она жаловалась весной 1934 года, беспокоила ее, в частности тем, что ей казалось, Аля пренебрегает своим здоровьем: «Главное же огорчение – ее здоровье: упорство в его явном, на глазах, разрушении...» Конечно, Цветаева не вспоминала о себе в Алином возрасте: вечная папироса, бессонные ночи, бесконечные беседы и чтение стихов – и никаких мыслей о здоровье.
   «Эмансипация» Али выражалась не только в том, что она отстранялась от домашних забот и дел, старалась меньше бывать дома, но и в душевном отчуждении – это было больнее всего. Всю жизнь Цветаева стремилась направить дочь, «вкачать» в нее свое – и теперь теряла ее. Как призналась она Вере Буниной, она потерпела «фиаско», но в конце концов она отступила, Аля пошла за отцом, в сторону, противоположную цветаевской. В конфликте с Алей переплелись нужда и политика. Будь жизнь семьи материально легче и возможности Али устроить свою жизнь – интересно работать, зарабатывать, поселиться отдельно – больше, возможно, она не соблазнилась бы «пореволюционными течениями», «возвращенством», не стала бы, вслед за отцом, видеть в Советской России воплощение идеала. Политический конфликт, в котором Цветаева оказалась в одиночестве, выливался в домашние ссоры и скандалы. Цветаева считала, что «много зла, конечно, сделали общие знакомые, годами ведшие подкоп». Отчасти она была права. Те, кто после смерти Цветаевой рассказывал, что она превратила дочь в домработницу, внушали это и Але. Отношения в семье обострялись, слова перетолковывались, накапливалось взаимное непонимание, обиды. Не будем судить, кто был более виноват в разладе – скорее всего, виноватых не было, каждый имел право на свой путь и свое место в мире. Но меня интересует Цветаева..