Страница:
это очередное чудо коммунизма? Эти вопросы вихрем проносились у него в
голове и не находили ответа. Тем временем меж приоткрытых век судьи зажегся
блеск -- он завидел ЕЕ. Бальзамировщица возвращалась с ножницами в руках.
Она наклонила абажур и, в свою очередь, застыла, как пораженная молнией.
Ножницы выпали у нее из рук и со звоном упали на каменный пол. Судья рывком
приподнялся и обхватил ее. Она закричала. Но он, не выпуская ее,
высвобождался из чехла и прижимался к ней всем телом. Она стала вырываться,
закричала еще громче. "Это ты -- бальзамировщица?" -- проговорил он. Она
ответила: "Да", не переставая отбиваться. Он покрывал ее слюнявыми
поцелуями, шептал: "Не бойся, все девушки когда-нибудь становятся
женщинами!"
Эти слова прозвучали в ушах парализованного страхом Мо как взрыв.
Ватными руками он попробовал оттащить судью. Тот отпихнул его, но
психоаналитик не сдался, с невесть откуда взявшейся бешеной силой он
накинулся на судью и вцепился в воротник его рубашки, так что шелк затрещал.
"Беги!" -- крикнул он девушке, и тут же сноп искр рассыпался у него перед
глазами и он растянулся на полу -- судья саданул его своим острым жестким
локтем. Бальзамировщица бросилась бежать. Мо встал, но кровь текла у него из
носа и ноги подгибались, так что он снова упал. Судья же наконец, кряхтя,
слез с кровати. -- Где я? -- спросил он, озираясь. -- Черт возьми! Да это
морг! Распростертый на полу Мо услышал, как судья выбежал из зала и помчался
прочь, не разбирая дороги. На какое-то время наш герой потерял сознание.
Когда же пришел в себя, то обнаружил, что лицо его в крови, как у героя
американского вестерна, а штаны промокли, как у русского режиссера на
кремлевском просмотре, причем сам он не помнил, когда обмочился.
"Браво, Мо, -- подумал он. -- Ты один воплотил в себе две мировых
сверхдержавы".
Микрорайон Светлый
Единственное, что оставалось Мо, чтобы избавиться от постыдно мокрых
брюк и трусов, это переодеться в рабочую одежду Бальзамировщицы, которую он
нашел в ее шкафчике. Что он и сделал и в таком виде вышел на улицу. Голубая
хламида из грубой ткани была чем-то средним между комбинезоном и мантией
средневекового ученого, чем-то смешным и строгим одновременно; спереди и на
спине красовалась белая надпись -- "Космос. Бюро ритуальных услуг", желтый
рисунок -- ракета и космонавт -- и красные адрес и номера телефона и факса.
Мо больше всего понравились карманы, в которые он рассовал все, что лежало в
брюках: сигареты, зажигалку, бумажник, ключи и новенький мобильник с
мигалкой и подсветкой.
Было еще темно. Возвращаться домой не хотелось. Разбудишь родителей,
перепугаешь их женским, да еще и с погребальной символикой, нарядом.
("Почему так поздно? -- наверняка скажет мать. -- И когда ты наконец
женишься -- осчастливишь нас?") Поэтому, вместо того чтобы взять такси, Мо
пошел куда глаза глядят по улицам спящего города. Пройдя немного, он решил
повторить постоянный маршрут Бальзамировщицы: мимо ворот пустой в этот час
музыкальной школы, потом направо до самого рабочего квартала -- там тоже ни
души. Мо посмотрелся бы в витрину, чтобы узнать, на кого он похож, но здесь
не было ни магазинов, ни даже фонарей. Время от времени на улицу выбегала ]
какая-нибудь собака, останавливалась около него, обследовала и провожала на
противоположный тротуар. В мусорных баках шуршали и дрались за объедки
крысы.
На перекрестке Мо остановился -- уж не сошел ли он с ума? Исхлестанные
ветром щеки горели. Кажется, он сбился с пути и не понимал, где находится.
По спине его пробежал озноб. Что со мной? Я родился и вырос в этом городе, а
этот квартал знаю как свои пять пальцев. И я заблудился? Мо отогнал
панические мысли, а осмотревшись, утешился: дикий капитализм внес в облик
города сокрушительные изменения. Он обследовал по очереди все новые улицы,
неотличимые друг от друга, с совершенно одинаковыми, облицованными
искусственным мрамором домами. С четверть часа он прикидывал, в какую
сторону идти, и наконец решил, что надо двигаться в северном направлении.
Но, сколько ни глядел на небо, определить, где север, не мог, а тут еще
закапал дождь. Тогда он просто-напросто пошел, никуда не сворачивая, вперед
по улице, обсаженной, как и все остальные, молодыми эвкалиптами, разве что
тут они казались не такими чахлыми, решив пройти ее до конца.
"Что сказала бы Гора Старой Луны, если бы я вдруг явился к ней в тюрьму
в костюме Бальзамировщицы? -- думал он. -- Засмеялась бы? Да, наверное. Смех
у нее такой заливистый, одни удивляются, другие возмущаются. Я ей скажу по
телефону через стеклянную перегородку (черт знает что -- в такой нищей
стране такие сверхсовременные тюрьмы!)... Вот, скажу, видишь эту ракету с
космонавтом, это мое новое увлечение!.. Или нет, придумаю что-нибудь
получше. Скажу, что у меня теперь другая работа, я подался в ангелы:
сопровождаю людей на долгом пути в рай. Объясню, что такое бальзамировщик:
тот, кто приводит покойников в эстетичный вид. А она скажет: "Не смеши меня
-- ты ничего не смыслишь в эстетике!" Я придвинусь поближе, чтобы она могла
вытянуть руку поверх перегородки и пощупать своими тонкими длинными пальцами
человечка в скафандре на моем комбинезоне. Но она же умница -- прищурится и
испытующе на меня посмотрит: правду я говорю или валяю дурака? Поймет все
без слов и горько заплачет. Такую чуткую душу не обманешь. Она поймет, что
все опять провалилось. И теперь окончательно. Непоправимо. Уронит голову,
закроется руками и просидит так, пока за ней не придут охранники. Да и им
придется нелегко. В таком положении даже дуболомы-полицейские с ней не сразу
сладят. Она как каменная. Попробуй-ка ее подыми! Нет, не надо идти к ней ни
сейчас, ни в ближайшие дни. Только расстраивать. Я и сам-то чуть не плачу --
иди разберись в этих многоэтажках!"
В первый раз Мо видел Гору Старой Луны в слезах, еще когда они оба
учились в Сычуаньском университете. В тот год стояла суровая зима, в конце
ноября несколько дней подряд шел снег -- большая редкость для этого города
на юго-западе страны. Как-то вечером Мо пошел к профессору Ли, который читал
у них курс по драматургии Шекспира и числил Мо в любимых учениках. В большой
гостиной профессора был адский холод, тепло было только в кабинете
(комнатушке в пять квадратных метров, с пола до потолка уставленной
книгами), где стояла жаровня с горячими углями, там они и устроились для
беседы -- болтали как два приятеля, обо всем и ни о чем. Мо принес свой
последний перевод, профессор нацепил очки с веревочкой вместо отломившейся
дужки и стал придирчиво читать, сверяя каждое слово с оригиналом. В это
время кто-то постучал в дверь. Профессор Ли перешел из кабинета в гостиную,
туда же, как увидел Мо, вошла Гора Старой Луны. Он очень удивился: она
никогда не интересовалась английским языком, не говоря уж о Шекспире.
Девушка была не похожа на себя: бледная, глаза опухли. Стояла с замученным,
несчастным видом и даже не отозвалась, когда профессор поздоровался с ней.
Только подошла нетвердым шагом к стоявшему посреди комнаты столу, опустилась
на стул с плетеной ротанговой спинкой и, уронив голову на руки, разрыдалась.
Мо со своего места видел только рассыпавшиеся по плечам и мелко трясущиеся
длинные волосы, при каждом новом рыдании по ним пробегала крупная волна. Он
нервно ходил взад-вперед по крохотному кабинету и никак не мог решить, надо
ему показаться или нет. Профессор Ли заговорил, но как-то странно: куда
девались уверенность и звучность его хорошо поставленного голоса, обычно без
усилия покрывавшего большую университетскую аудиторию? Тоном провинившегося
школьника он просил прощения за своего сына (студента филфака, высокого,
видного юношу, отъявленного донжуана, кумира девушек и героя их снов).
Гостья по-прежнему молчала. Профессор называл сына скотиной, гнусным,
бессовестным негодяем, которому нельзя верить, и т. д. Мо подошел к окну и
увидел свое изображение в матовом стекле: расстроенное лицо, текущие по
щекам слезы. Между тем огонь, уютно потрескивавший в жаровне, погас. Мо
попробовал разжечь его: подбросил угля и стал дуть в дверцу. Поднялось
облако золы, забившей ему рот и нос. Дым вырвался наружу, проник в гостиную.
Профессор бросился на помощь, Мо же, наоборот, кашляя, выскочил из кабинета.
Неожиданный шум испугал Гору Старой Луны. Она встрепенулась и удивленно
глядела на явление Мо в клубах дыма. Трудно сказать, кто из них испытывал
большую неловкость: она, оттого что ее застигли в таком состоянии, или он,
оттого что в таком состоянии ее увидел. Он попытался вытереть лицо рукавом,
но только размазал сажу и стал похож на клоуна из китайской оперы;
пробормотал что-то невнятное в свое извинение. Она уже не плакала. Мо взял
стул, хотел сесть рядом с ней, но, сам не зная, как это получилось,
опустился на колени. "Не думай о нем больше, забудь его", -- умолял он
девушку. Она кивнула и положила руки на плечи Мо, вернее всего, чтобы
заставить его встать. Но Мо почудилось, что она готова довериться ему. "Гора
Старой Луны, дорогая моя! -- хотел он ей сказать. -- Я неказистый,
неинтересный, бедный, близорукий, маленького роста, но гордый, и я отдам
тебе все, всю свою жизнь, до последнего дыхания". Однако от волнения не мог
выжать из себя ни слова. Он поднял голову. Вот, совсем рядом, ее грудь, в
которой бьется страдающее сердце. Он осмелился начать и уже произнес ее имя,
но она нагнулась, стараясь поднять его с колен. "Встань, а то он увидит!" --
сказала она, хотела прибавить что-то еще, но замолчала, чтобы не
расплакаться. Однако не сдержалась -- слезы потекли из ее глаз по щекам и по
губам. Мо хотел утереть их ладонью, но рука его была черная, вся в угольной
пыли. Тогда, поддавшись порыву, он поцеловал ее в губы. Это был не столько
поцелуй, сколько легкое, невинное прикосновение. Он ощутил горечь ее слез.
Девушка отстранилась, и он тотчас поднялся. Она замерла, устремив на Мо
взгляд опухших глаз, но при этом не видела его, и он это знал. Она была
похожа на больную, ждущую своей очереди в приемном покое больницы, среди
других, чужих людей. Наконец она встала, сказала "До свиданья" воюющему в
кабинете с дымом профессору Ли и легким шагом вышла из комнаты.
Теперь, спустя двадцать лет, шагая по городу в костюме служащей
погребального бюро, Мо вспоминал об этом поцелуе, своем первом поцелуе,
нежном и страстном, приправленном солеными слезами. Гора Старой Луны,
страшно бледная, была в стеганой куртке из черного бархата, черных брюках и
ботинках и приковывающем глаз белоснежном свитере. Тот ноябрьский день
остался для него памятной датой, тайным праздником, который он торжественно
и в трогательном одиночестве отмечал каждый год, неизменно надевая давно
превратившийся в лохмотья фиолетовый плащ и залоснившуюся шляпу, которые
были на нем в Великий Час. (Настало время открыть секрет нашего
психоаналитика: говоря попросту, он до сих пор оставался девственником, мало
того, не жаждал приобрести недостающий опыт, -- это бросалось в глаза
каждому, кто видел его в женском обществе.) Каждый ноябрь, где бы он ни был,
в Китае или в Париже, нищенские обноски, с которыми связаны его самые
драгоценные воспоминания, пробуждали в нем романтический восторг.
Моросил мелкий дождь. Вода скапливалась на листьях деревьев и холодными
каплями падала на костюм и на голову Мо. Он пожалел, что у этого
комбинезона, в отличие от лыжного, нет капюшона. Его догнало и притормозило
у тротуара, ожидая сигнала, такси. Но Мо не стал его останавливать. Не нужно
ему такси. Он уже нашел дорогу по верному признаку: за рядом еле различимых
в тумане величественных платанов вдруг замаячил сортир, бывшее прибежище
геев, с неоновыми буквами WC на крыше. Движимый любопытством историка, Мо
свернул и заглянул внутрь. Ему казалось, что он в сказке. Теперь заведение
охранялось унылым старцем с мешками под глазами, в спецовке, похожей на
комбинезон Мо. Он сидел за стеклянным окошком, под слабой лампочкой, весь
какой-то прозрачно-призрачный. "Вход -- два юаня", -- проговорил он тоном
музейного сторожа.
Проходя мимо конфетной фабрики, Мо достал из кармана мобильный телефон,
но только с досадой и неприязнью посмотрел на этот светящийся аппаратик --
звонить-то некому. Единственным человеком, с кем ему хотелось бы говорить,
была Гора Старой Луны, а она в тюремной камере. Он подумал о своем
французском аналитике Мишеле. С учетом разницы во времени, тот должен уже
проснуться. Мо укрылся под буковым деревом, чьи листья трепетали, как его
сердце, а вершина волновалась, как его душа, и набрал номер. Гудки, щелчок и
далекий голос его наставника произнес: "Да". Холодное, равнодушное,
бесстрастное "да". Слишком часто Мишеля донимают звонками взвинченные
пациенты, и у него выработалась привычка: снимая трубку, он холодно говорит
"да" и ждет натиска. У Мо сразу пропало желание говорить с ним, и он прервал
связь, даже не поздоровавшись. Но через несколько секунд телефон зазвонил в
кармане.
-- Простите, Мишель, -- смущенно пробормотал он, -- не хотелось вас
беспокоить, но я влип в жуткую историю.
-- Где ты, Мо? Ты с ума сошел? На каком языке ты со мной говоришь?
Голос Бальзамировщицы! Как же он мог начисто забыть о ней?! Мо стал
горячо извиняться и сказал, что немедленно к ней зайдет.
Бальзамировщица... Мо не помнил точно, кто и когда начал так звать
соседку сверху. Теперь все только так ее и называли. Все, включая родителей,
г-на и г-жу Лю, бывших преподавателей анатомии, лет двенадцать тому назад
они вышли на пенсию и оставили дочери жилплощадь. Скромную двухкомнатую
квартирку на последнем этаже бетонной шестиэтажки без лифта, побеленной
снаружи, с торчащими цементными швами и зарешеченными (защита от воров), как
клетки в зоопарке, окнами. Над входом рабочий, крестьянин и солдат из
бело-розовой мраморной крошки держат похожее на венок зубчатое колесо. Это
здесь "муж" вдовы-девицы выбросился перед свадьбой из окна шестого этажа.
Уже отключив мобильный, Мо сообразил, как нелегко ему будет попасть к
Бальзамировщице, минуя квартиру собственных родителей на втором этаже,
придется действовать как профессиональный домушник.
Ломая голову над этой задачкой, он дошел до университетского городка
медиков. Обсаженная пышными платанами и протянувшаяся на километр Малая
Индийская улица делит его на две части: в южной расположены учебные корпуса
и общежития, в северной -- дома преподавателей и служащих. (Китайские
университеты предоставляли и предоставляют своим работникам ведомственное
жилье. Руководители таких учебных заведений располагают полномочиями, какие
и не снились их западным коллегам, они распоряжаются всем: от приема на
работу преподавателей, штатного расписания и назначения на должности до
оплаты больничных листов, починки труб, проводов, прочистки канализации,
составления меню и сметы для столовых, а также графика запланированных
беременностей сотрудниц, записи детей в сады и ясли и, главное,
распределением квартир.)
Жилые дома делятся на пять микрорайонов: Западный Сад, Персиковая Роща,
Бамбук, Мирный и Светлый. В каждом по несколько кварталов стандартных пяти-,
семиэтажных домов без лифта. Путь по этому сонному царству долгий и трудный.
Минут пятнадцать Мо вышагивал под дождем по Малой Индийской, миновал
микрорайон Мирный, Персиковую Рощу, прежде чем добрался до Светлого.
Несмотря на красивое название света на улице не было. Мо подошел к
наглухо закрытым воротам и стал громко звать сторожа. Его вопли далеко
разносились в ночи, он почти охрип, когда наконец у него над головой зажегся
фонарь и осветил величественный, пышный портал: глянцевая черепичная крыша,
резные колонны с мифологическими фигурами и массивные двустворчатые
деревянные ворота, покрытые облупившейся красной краской. На воротах
наклеены в несколько слоев пестрые афиши и объявления: часы работы, правила
и запреты, фотографии преступников в розыске, расписание собраний местной
партячейки, покаяния разоблаченных воров, анонсы американских фильмов,
лозунги, публичные доносы, оставшиеся от прежних времен, но все еще
прекрасно различимые, статьи из старых и новых журналов обо всем на свете.
Прорезанная в одной из створок дверца открылась, проскрежетав ржавыми
петлями, и на пороге появился сторож, незнакомый Мо молодой человек в
накинутой на плечи шинели Китайской народной армии.
-- Благодарю вас, вы очень любезны, -- сказал ему Мо и сунул бумажку в
два юаня.
Сторож взял чаевые, пропустил Мо, закрыл за ним дверь, задвинул тяжелый
железный засов и только тогда пригляделся к нему.
-- Кто-нибудь умер? -- спросил он, подозрительно осматривая костюм Мо.
-- Да. Хромой Ляо из одиннадцатого корпуса третьего блока, -- выпалил
Мо, удивляясь собственной находчивости.
Хромой Ляо был когда-то их соседом по этажу, он действительно умер,
только лет десять тому назад. Но новый сторож с соболезнующим видом кивает и
испускает долгий вздох, достойный героя сентиментального американского
телесериала, как будто бедный Ляо был его близким другом.
-- А как вы заберете тело, вы же без машины? -- крикнул он уже в спину
Мо.
-- Не важно. Я заберу его душу.
Ошеломленный загадочным ответом, сторож остался стоять, разинув рот и
глядя вслед Мо. Призрачный силуэт скользнул под дождь; не замедляя шага и не
поднимая глаз, прошел мимо шести бетонных корпусов-близнецов первого блока,
а у ограды второго, где дорога разветвлялась, свернул налево и скрылся из
виду.
Калитки в кирпичных заборах третьего и четвертого блоков располагались
ровно друг напротив друга. Одинаковые мокрые от дождя никелированные
решетки, чугунные цепи, выкрашенные в зеленый цвет, как лианы, и тяжелые
медные замки, с которых капала вода, -- можно подумать, там, в типовых
корпусах, хранятся несметные сокровища!
Мо снова прокручивал в голове разные варианты того, что скажет
родителям, особенно матери, если встретится с ними на лестнице. А сам уже
машинально постучался в левые ворота. Никто не отвечал. Он крикнул и снова
постучал, на этот раз не так громко, и голос постарался изменить, чтобы мать
его не узнала. Смотреть вверх, на окна стандартных бетонных коробок,
верхушки которых тонули в тумане, он не решался. Так было и в детстве:
каждый раз, стоя перед этой решеткой (тогда она была вся ржавая и ворота
закрывались на ночь не в половине двенадцатого, как теперь, а в половине
седьмого), он испытывал страх перед матерью.
Наконец вышел сторож, тоже молодой и тоже в военной шинели, но поменьше
ростом и худощавее первого. Положив в карман свои два юаня, он, не взглянув
ни на того, кто их ему дал, ни на его комбинезон с погребальной символикой,
быстро запер ворота и побежал спать дальше в свою комнатенку. В голове Мо
пронеслось смутное подозрение: "Когда я уходил из дома около полуночи, меня
выпустил другой сторож, пожилой, лет шестидесяти, вроде того, что работает в
уборной, а этот парень смахивает на него -- наверно, сын или зять, который
его подменяет, чтобы сводить концы с концами, и еще не научился благодарить
за чаевые".
В такой час все спят. Единственные свидетели возвращения Мо -- это
бело-розовые рабочий, крестьянин и солдат над дверями подъезда. Он тихонько
проскользнул в пустой коридор, где привычно воняло бле-
вотиной. Лицо, шея, комбинезон -- все было такое мокрое, как будто на
него вылили ведро воды. Дрожа от холода, Мо прислушался: слава богу, все
тихо!
Он стал на цыпочках подниматься по ступенькам. Но перед последним
пролетом, ведущим на третий этаж, наш чересчур почтительный и боязливый сын
почувствовал, что у него не осталось больше ни воли, ни сил и отказывают
нервы. Озноб прошел, теперь его снова бросило в жар, пот весенними ручейками
стекал по телу. Однако самое трудное было впереди -- путь с третьего этажа
до четвертого. С каждым шагом Мо все явственнее ощущал запах дома.
Непередаваемый, но с детства знакомый, который узнаешь даже в полной
темноте.
В этих домах на каждой лестничной площадке было по две квартиры, вот и
тут, на третьем, слева дверь семьи Мо, справа -- семьи давно покойного
хромого Ляо. Мо крался, не поднимая глаз. Впрочем, все равно, ничего не
видно, а включить свет нельзя. Он ступал с величайшей осторожностью,
стараясь не спотыкаться. Пощупал ногой, чтобы убедиться, что дошел до
последней ступеньки. Точно. Теперь надо пересечь площадку и дальше по
лестнице, на четвертый. Отец уже давно, с тех пор, как повредил барабанную
перепонку, плохо слышал и, когда смотрел телевизор, включал звук на полную
мощь, у матери же ослабло из-за диабета зрение, а слух, наоборот,
обострился, она слышала все: как чихает кот в соседнем доме или ползают за
холодильником тараканы. Проходя перед дверью, он сжался в комок и даже
перестал дышать, но вдруг наткнулся на что-то левой ногой и чуть не упал --
это был пластиковый мешок с мусором. Мешок опрокинулся, мусор высыпался на
площадку, среди прочего банка из-под кока-колы, которая покатилась вниз по
лестнице, подскакивая на каждой ступеньке, долетела до второго этажа и со
всего маху врезалась в дверь соседей снизу. У Мо от ужаса захватило дух и
едва не лопнуло сердце.
Он застыл, грохот, как ему показалось, не стихал целый час. Наконец все
смолкло, и он с облегчением убедился, что никто не проснулся, даже его мать.
Просто чудо! Может, жильцы привыкли, что по ночам на лестнице хозяйничают
крысы. Однажды, лежа на кушетке у своего психоаналитика, он сам сказал ему:
"В нашем доме полно крыс, такие крупные, будьте уверены, не водятся больше
нигде на свете".
На пятый и выше, на шестой, он взбежал бодро, резво, ощущая прилив сил
и легкость во всем теле, будто спешил на любовное свидание. Кое-как
причесался, запустив пальцы в волосы, подышал на ладонь, проверяя, не пахнет
ли у него изо рта, и протер стекла очков.
На шестом этаже располагалось четыре двухкомнатные квартиры, дверь
Бальзамировщицы -- справа в конце коридора, у окна, через которое на нее
падает рассеянный свет уличного фонаря. Мо уже занес руку, чтобы постучать,
но этот блик его остановил. Он был какой-то странный, с переливчатым
стеклянным блеском. Мо легонько прикоснулся к светлому пятну: так и есть --
дверь застекленная! Но вчера, когда он приходил уговаривать Бальзамировщицу
встретиться с судьей Ди, у нее была нормальная дверь, такая же, как у всех:
металлическая, на массивных петлях, со щеколдой, замочной скважиной и
глазком.
"Может, я поглядел на воскресшего судью и спятил?" -- подумал Мо.
Он щелкнул дешевенькой одноразовой зажигалкой и поднес ее поближе к
двери -- слабого пламени вполне хватило, чтобы все разглядеть. Мало того,
что дверь действительно оказалась застекленной, но еще справа на стене была
пришпилена карточка: "Г-н и г-жа Ван". Бальзамировщицу звали совсем не так.
В изумлении Мо попятился и поднялся на несколько ступенек по лестнице.
"Так. Случай клинический: я утратил рассудок".
Надо было немедленно протестировать мозги. Мо решил, что быстрее и
вернее всего будет испытать память, например проверить, помнит ли он
францзуские слова. Он представил себе на секунду, что французский язык,
который дался ему упорными многолетними занятиями, вдруг возьмет и
улетучится у него из головы. Не дай-то Бог!
Первым французским словом, которое он вспомнил, было "merde" (Дерьмо
(франц.)). В памяти всплыли строчки из "Отверженных": "...английский
генерал... крикнул: "Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!" Из
уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое прекрасное,
какое когда-либо было произнесено французом, не должно повторять" (Перевод
Д. Г. Лифшиц. Ч. 2. кн. 1, гл. 15-16).
Какое счастье! Наслаждаясь блестящим доказательством своих мыслительных
способностей, Мо подумал, по ассоциации с именем Гюго, о другом, тоже очень
выразительном словечке -- "Helas!" Ему вспомнился известный спор между Полем
Валери (его любимым поэтом) и Андре Жидом. Первый уверял, что самый великий
из французских поэтов -- Виктор Гюго; "Увы!" -- отвечал на это второй. Было
еще одно особенно дорогое ему слово, одно из тех, которые по-французски
звучат лучше, чем по-китайски или по-английски: "Famour" --любовь. Как-то во
время очередного свидания с Горой Старой Луны он, разговаривая с ней через
стеклянную перегородку, поделился этим своим лингвистическим пристрастием, а
она несколько раз произнесла это слово. Звук "ль" ей не давался, поэтому она
опустила артикль и произносила просто "amour", сначала чуть шевеля губами,
потом все яснее и яснее, пока наконец прекрасное, волшебное слово не
разнеслось чистой нотой, перекрывая беспорядочный гомон заключенных и их
родных. Все, от мала до велика, поддались его обаянию. Упоительное,
благоуханное чужеземное слово! Если бы не вмешались охранники, весь зал
свиданий подхватил бы его хором.
Убедившись, что он в здравом уме и трезвой памяти, Мо вернулся к тайне
стеклянной двери и попытался разгадать ее. Он снова осветил карточку на
стенке с именами г-на и г-жи Ван и постарался представить себе, как бы эти
люди отнеслись к его появлению в форме служащего похоронного бюро. Но
поскольку ему не хотелось, чтобы по его вине у них случился разрыв сердца,
он позвонил по мобильному Бальзамиров-щице и услышал ее панический голос:
-- Где же ты? Что-что?!. Ванов знаю конечно, они оба учителя
голове и не находили ответа. Тем временем меж приоткрытых век судьи зажегся
блеск -- он завидел ЕЕ. Бальзамировщица возвращалась с ножницами в руках.
Она наклонила абажур и, в свою очередь, застыла, как пораженная молнией.
Ножницы выпали у нее из рук и со звоном упали на каменный пол. Судья рывком
приподнялся и обхватил ее. Она закричала. Но он, не выпуская ее,
высвобождался из чехла и прижимался к ней всем телом. Она стала вырываться,
закричала еще громче. "Это ты -- бальзамировщица?" -- проговорил он. Она
ответила: "Да", не переставая отбиваться. Он покрывал ее слюнявыми
поцелуями, шептал: "Не бойся, все девушки когда-нибудь становятся
женщинами!"
Эти слова прозвучали в ушах парализованного страхом Мо как взрыв.
Ватными руками он попробовал оттащить судью. Тот отпихнул его, но
психоаналитик не сдался, с невесть откуда взявшейся бешеной силой он
накинулся на судью и вцепился в воротник его рубашки, так что шелк затрещал.
"Беги!" -- крикнул он девушке, и тут же сноп искр рассыпался у него перед
глазами и он растянулся на полу -- судья саданул его своим острым жестким
локтем. Бальзамировщица бросилась бежать. Мо встал, но кровь текла у него из
носа и ноги подгибались, так что он снова упал. Судья же наконец, кряхтя,
слез с кровати. -- Где я? -- спросил он, озираясь. -- Черт возьми! Да это
морг! Распростертый на полу Мо услышал, как судья выбежал из зала и помчался
прочь, не разбирая дороги. На какое-то время наш герой потерял сознание.
Когда же пришел в себя, то обнаружил, что лицо его в крови, как у героя
американского вестерна, а штаны промокли, как у русского режиссера на
кремлевском просмотре, причем сам он не помнил, когда обмочился.
"Браво, Мо, -- подумал он. -- Ты один воплотил в себе две мировых
сверхдержавы".
Микрорайон Светлый
Единственное, что оставалось Мо, чтобы избавиться от постыдно мокрых
брюк и трусов, это переодеться в рабочую одежду Бальзамировщицы, которую он
нашел в ее шкафчике. Что он и сделал и в таком виде вышел на улицу. Голубая
хламида из грубой ткани была чем-то средним между комбинезоном и мантией
средневекового ученого, чем-то смешным и строгим одновременно; спереди и на
спине красовалась белая надпись -- "Космос. Бюро ритуальных услуг", желтый
рисунок -- ракета и космонавт -- и красные адрес и номера телефона и факса.
Мо больше всего понравились карманы, в которые он рассовал все, что лежало в
брюках: сигареты, зажигалку, бумажник, ключи и новенький мобильник с
мигалкой и подсветкой.
Было еще темно. Возвращаться домой не хотелось. Разбудишь родителей,
перепугаешь их женским, да еще и с погребальной символикой, нарядом.
("Почему так поздно? -- наверняка скажет мать. -- И когда ты наконец
женишься -- осчастливишь нас?") Поэтому, вместо того чтобы взять такси, Мо
пошел куда глаза глядят по улицам спящего города. Пройдя немного, он решил
повторить постоянный маршрут Бальзамировщицы: мимо ворот пустой в этот час
музыкальной школы, потом направо до самого рабочего квартала -- там тоже ни
души. Мо посмотрелся бы в витрину, чтобы узнать, на кого он похож, но здесь
не было ни магазинов, ни даже фонарей. Время от времени на улицу выбегала ]
какая-нибудь собака, останавливалась около него, обследовала и провожала на
противоположный тротуар. В мусорных баках шуршали и дрались за объедки
крысы.
На перекрестке Мо остановился -- уж не сошел ли он с ума? Исхлестанные
ветром щеки горели. Кажется, он сбился с пути и не понимал, где находится.
По спине его пробежал озноб. Что со мной? Я родился и вырос в этом городе, а
этот квартал знаю как свои пять пальцев. И я заблудился? Мо отогнал
панические мысли, а осмотревшись, утешился: дикий капитализм внес в облик
города сокрушительные изменения. Он обследовал по очереди все новые улицы,
неотличимые друг от друга, с совершенно одинаковыми, облицованными
искусственным мрамором домами. С четверть часа он прикидывал, в какую
сторону идти, и наконец решил, что надо двигаться в северном направлении.
Но, сколько ни глядел на небо, определить, где север, не мог, а тут еще
закапал дождь. Тогда он просто-напросто пошел, никуда не сворачивая, вперед
по улице, обсаженной, как и все остальные, молодыми эвкалиптами, разве что
тут они казались не такими чахлыми, решив пройти ее до конца.
"Что сказала бы Гора Старой Луны, если бы я вдруг явился к ней в тюрьму
в костюме Бальзамировщицы? -- думал он. -- Засмеялась бы? Да, наверное. Смех
у нее такой заливистый, одни удивляются, другие возмущаются. Я ей скажу по
телефону через стеклянную перегородку (черт знает что -- в такой нищей
стране такие сверхсовременные тюрьмы!)... Вот, скажу, видишь эту ракету с
космонавтом, это мое новое увлечение!.. Или нет, придумаю что-нибудь
получше. Скажу, что у меня теперь другая работа, я подался в ангелы:
сопровождаю людей на долгом пути в рай. Объясню, что такое бальзамировщик:
тот, кто приводит покойников в эстетичный вид. А она скажет: "Не смеши меня
-- ты ничего не смыслишь в эстетике!" Я придвинусь поближе, чтобы она могла
вытянуть руку поверх перегородки и пощупать своими тонкими длинными пальцами
человечка в скафандре на моем комбинезоне. Но она же умница -- прищурится и
испытующе на меня посмотрит: правду я говорю или валяю дурака? Поймет все
без слов и горько заплачет. Такую чуткую душу не обманешь. Она поймет, что
все опять провалилось. И теперь окончательно. Непоправимо. Уронит голову,
закроется руками и просидит так, пока за ней не придут охранники. Да и им
придется нелегко. В таком положении даже дуболомы-полицейские с ней не сразу
сладят. Она как каменная. Попробуй-ка ее подыми! Нет, не надо идти к ней ни
сейчас, ни в ближайшие дни. Только расстраивать. Я и сам-то чуть не плачу --
иди разберись в этих многоэтажках!"
В первый раз Мо видел Гору Старой Луны в слезах, еще когда они оба
учились в Сычуаньском университете. В тот год стояла суровая зима, в конце
ноября несколько дней подряд шел снег -- большая редкость для этого города
на юго-западе страны. Как-то вечером Мо пошел к профессору Ли, который читал
у них курс по драматургии Шекспира и числил Мо в любимых учениках. В большой
гостиной профессора был адский холод, тепло было только в кабинете
(комнатушке в пять квадратных метров, с пола до потолка уставленной
книгами), где стояла жаровня с горячими углями, там они и устроились для
беседы -- болтали как два приятеля, обо всем и ни о чем. Мо принес свой
последний перевод, профессор нацепил очки с веревочкой вместо отломившейся
дужки и стал придирчиво читать, сверяя каждое слово с оригиналом. В это
время кто-то постучал в дверь. Профессор Ли перешел из кабинета в гостиную,
туда же, как увидел Мо, вошла Гора Старой Луны. Он очень удивился: она
никогда не интересовалась английским языком, не говоря уж о Шекспире.
Девушка была не похожа на себя: бледная, глаза опухли. Стояла с замученным,
несчастным видом и даже не отозвалась, когда профессор поздоровался с ней.
Только подошла нетвердым шагом к стоявшему посреди комнаты столу, опустилась
на стул с плетеной ротанговой спинкой и, уронив голову на руки, разрыдалась.
Мо со своего места видел только рассыпавшиеся по плечам и мелко трясущиеся
длинные волосы, при каждом новом рыдании по ним пробегала крупная волна. Он
нервно ходил взад-вперед по крохотному кабинету и никак не мог решить, надо
ему показаться или нет. Профессор Ли заговорил, но как-то странно: куда
девались уверенность и звучность его хорошо поставленного голоса, обычно без
усилия покрывавшего большую университетскую аудиторию? Тоном провинившегося
школьника он просил прощения за своего сына (студента филфака, высокого,
видного юношу, отъявленного донжуана, кумира девушек и героя их снов).
Гостья по-прежнему молчала. Профессор называл сына скотиной, гнусным,
бессовестным негодяем, которому нельзя верить, и т. д. Мо подошел к окну и
увидел свое изображение в матовом стекле: расстроенное лицо, текущие по
щекам слезы. Между тем огонь, уютно потрескивавший в жаровне, погас. Мо
попробовал разжечь его: подбросил угля и стал дуть в дверцу. Поднялось
облако золы, забившей ему рот и нос. Дым вырвался наружу, проник в гостиную.
Профессор бросился на помощь, Мо же, наоборот, кашляя, выскочил из кабинета.
Неожиданный шум испугал Гору Старой Луны. Она встрепенулась и удивленно
глядела на явление Мо в клубах дыма. Трудно сказать, кто из них испытывал
большую неловкость: она, оттого что ее застигли в таком состоянии, или он,
оттого что в таком состоянии ее увидел. Он попытался вытереть лицо рукавом,
но только размазал сажу и стал похож на клоуна из китайской оперы;
пробормотал что-то невнятное в свое извинение. Она уже не плакала. Мо взял
стул, хотел сесть рядом с ней, но, сам не зная, как это получилось,
опустился на колени. "Не думай о нем больше, забудь его", -- умолял он
девушку. Она кивнула и положила руки на плечи Мо, вернее всего, чтобы
заставить его встать. Но Мо почудилось, что она готова довериться ему. "Гора
Старой Луны, дорогая моя! -- хотел он ей сказать. -- Я неказистый,
неинтересный, бедный, близорукий, маленького роста, но гордый, и я отдам
тебе все, всю свою жизнь, до последнего дыхания". Однако от волнения не мог
выжать из себя ни слова. Он поднял голову. Вот, совсем рядом, ее грудь, в
которой бьется страдающее сердце. Он осмелился начать и уже произнес ее имя,
но она нагнулась, стараясь поднять его с колен. "Встань, а то он увидит!" --
сказала она, хотела прибавить что-то еще, но замолчала, чтобы не
расплакаться. Однако не сдержалась -- слезы потекли из ее глаз по щекам и по
губам. Мо хотел утереть их ладонью, но рука его была черная, вся в угольной
пыли. Тогда, поддавшись порыву, он поцеловал ее в губы. Это был не столько
поцелуй, сколько легкое, невинное прикосновение. Он ощутил горечь ее слез.
Девушка отстранилась, и он тотчас поднялся. Она замерла, устремив на Мо
взгляд опухших глаз, но при этом не видела его, и он это знал. Она была
похожа на больную, ждущую своей очереди в приемном покое больницы, среди
других, чужих людей. Наконец она встала, сказала "До свиданья" воюющему в
кабинете с дымом профессору Ли и легким шагом вышла из комнаты.
Теперь, спустя двадцать лет, шагая по городу в костюме служащей
погребального бюро, Мо вспоминал об этом поцелуе, своем первом поцелуе,
нежном и страстном, приправленном солеными слезами. Гора Старой Луны,
страшно бледная, была в стеганой куртке из черного бархата, черных брюках и
ботинках и приковывающем глаз белоснежном свитере. Тот ноябрьский день
остался для него памятной датой, тайным праздником, который он торжественно
и в трогательном одиночестве отмечал каждый год, неизменно надевая давно
превратившийся в лохмотья фиолетовый плащ и залоснившуюся шляпу, которые
были на нем в Великий Час. (Настало время открыть секрет нашего
психоаналитика: говоря попросту, он до сих пор оставался девственником, мало
того, не жаждал приобрести недостающий опыт, -- это бросалось в глаза
каждому, кто видел его в женском обществе.) Каждый ноябрь, где бы он ни был,
в Китае или в Париже, нищенские обноски, с которыми связаны его самые
драгоценные воспоминания, пробуждали в нем романтический восторг.
Моросил мелкий дождь. Вода скапливалась на листьях деревьев и холодными
каплями падала на костюм и на голову Мо. Он пожалел, что у этого
комбинезона, в отличие от лыжного, нет капюшона. Его догнало и притормозило
у тротуара, ожидая сигнала, такси. Но Мо не стал его останавливать. Не нужно
ему такси. Он уже нашел дорогу по верному признаку: за рядом еле различимых
в тумане величественных платанов вдруг замаячил сортир, бывшее прибежище
геев, с неоновыми буквами WC на крыше. Движимый любопытством историка, Мо
свернул и заглянул внутрь. Ему казалось, что он в сказке. Теперь заведение
охранялось унылым старцем с мешками под глазами, в спецовке, похожей на
комбинезон Мо. Он сидел за стеклянным окошком, под слабой лампочкой, весь
какой-то прозрачно-призрачный. "Вход -- два юаня", -- проговорил он тоном
музейного сторожа.
Проходя мимо конфетной фабрики, Мо достал из кармана мобильный телефон,
но только с досадой и неприязнью посмотрел на этот светящийся аппаратик --
звонить-то некому. Единственным человеком, с кем ему хотелось бы говорить,
была Гора Старой Луны, а она в тюремной камере. Он подумал о своем
французском аналитике Мишеле. С учетом разницы во времени, тот должен уже
проснуться. Мо укрылся под буковым деревом, чьи листья трепетали, как его
сердце, а вершина волновалась, как его душа, и набрал номер. Гудки, щелчок и
далекий голос его наставника произнес: "Да". Холодное, равнодушное,
бесстрастное "да". Слишком часто Мишеля донимают звонками взвинченные
пациенты, и у него выработалась привычка: снимая трубку, он холодно говорит
"да" и ждет натиска. У Мо сразу пропало желание говорить с ним, и он прервал
связь, даже не поздоровавшись. Но через несколько секунд телефон зазвонил в
кармане.
-- Простите, Мишель, -- смущенно пробормотал он, -- не хотелось вас
беспокоить, но я влип в жуткую историю.
-- Где ты, Мо? Ты с ума сошел? На каком языке ты со мной говоришь?
Голос Бальзамировщицы! Как же он мог начисто забыть о ней?! Мо стал
горячо извиняться и сказал, что немедленно к ней зайдет.
Бальзамировщица... Мо не помнил точно, кто и когда начал так звать
соседку сверху. Теперь все только так ее и называли. Все, включая родителей,
г-на и г-жу Лю, бывших преподавателей анатомии, лет двенадцать тому назад
они вышли на пенсию и оставили дочери жилплощадь. Скромную двухкомнатую
квартирку на последнем этаже бетонной шестиэтажки без лифта, побеленной
снаружи, с торчащими цементными швами и зарешеченными (защита от воров), как
клетки в зоопарке, окнами. Над входом рабочий, крестьянин и солдат из
бело-розовой мраморной крошки держат похожее на венок зубчатое колесо. Это
здесь "муж" вдовы-девицы выбросился перед свадьбой из окна шестого этажа.
Уже отключив мобильный, Мо сообразил, как нелегко ему будет попасть к
Бальзамировщице, минуя квартиру собственных родителей на втором этаже,
придется действовать как профессиональный домушник.
Ломая голову над этой задачкой, он дошел до университетского городка
медиков. Обсаженная пышными платанами и протянувшаяся на километр Малая
Индийская улица делит его на две части: в южной расположены учебные корпуса
и общежития, в северной -- дома преподавателей и служащих. (Китайские
университеты предоставляли и предоставляют своим работникам ведомственное
жилье. Руководители таких учебных заведений располагают полномочиями, какие
и не снились их западным коллегам, они распоряжаются всем: от приема на
работу преподавателей, штатного расписания и назначения на должности до
оплаты больничных листов, починки труб, проводов, прочистки канализации,
составления меню и сметы для столовых, а также графика запланированных
беременностей сотрудниц, записи детей в сады и ясли и, главное,
распределением квартир.)
Жилые дома делятся на пять микрорайонов: Западный Сад, Персиковая Роща,
Бамбук, Мирный и Светлый. В каждом по несколько кварталов стандартных пяти-,
семиэтажных домов без лифта. Путь по этому сонному царству долгий и трудный.
Минут пятнадцать Мо вышагивал под дождем по Малой Индийской, миновал
микрорайон Мирный, Персиковую Рощу, прежде чем добрался до Светлого.
Несмотря на красивое название света на улице не было. Мо подошел к
наглухо закрытым воротам и стал громко звать сторожа. Его вопли далеко
разносились в ночи, он почти охрип, когда наконец у него над головой зажегся
фонарь и осветил величественный, пышный портал: глянцевая черепичная крыша,
резные колонны с мифологическими фигурами и массивные двустворчатые
деревянные ворота, покрытые облупившейся красной краской. На воротах
наклеены в несколько слоев пестрые афиши и объявления: часы работы, правила
и запреты, фотографии преступников в розыске, расписание собраний местной
партячейки, покаяния разоблаченных воров, анонсы американских фильмов,
лозунги, публичные доносы, оставшиеся от прежних времен, но все еще
прекрасно различимые, статьи из старых и новых журналов обо всем на свете.
Прорезанная в одной из створок дверца открылась, проскрежетав ржавыми
петлями, и на пороге появился сторож, незнакомый Мо молодой человек в
накинутой на плечи шинели Китайской народной армии.
-- Благодарю вас, вы очень любезны, -- сказал ему Мо и сунул бумажку в
два юаня.
Сторож взял чаевые, пропустил Мо, закрыл за ним дверь, задвинул тяжелый
железный засов и только тогда пригляделся к нему.
-- Кто-нибудь умер? -- спросил он, подозрительно осматривая костюм Мо.
-- Да. Хромой Ляо из одиннадцатого корпуса третьего блока, -- выпалил
Мо, удивляясь собственной находчивости.
Хромой Ляо был когда-то их соседом по этажу, он действительно умер,
только лет десять тому назад. Но новый сторож с соболезнующим видом кивает и
испускает долгий вздох, достойный героя сентиментального американского
телесериала, как будто бедный Ляо был его близким другом.
-- А как вы заберете тело, вы же без машины? -- крикнул он уже в спину
Мо.
-- Не важно. Я заберу его душу.
Ошеломленный загадочным ответом, сторож остался стоять, разинув рот и
глядя вслед Мо. Призрачный силуэт скользнул под дождь; не замедляя шага и не
поднимая глаз, прошел мимо шести бетонных корпусов-близнецов первого блока,
а у ограды второго, где дорога разветвлялась, свернул налево и скрылся из
виду.
Калитки в кирпичных заборах третьего и четвертого блоков располагались
ровно друг напротив друга. Одинаковые мокрые от дождя никелированные
решетки, чугунные цепи, выкрашенные в зеленый цвет, как лианы, и тяжелые
медные замки, с которых капала вода, -- можно подумать, там, в типовых
корпусах, хранятся несметные сокровища!
Мо снова прокручивал в голове разные варианты того, что скажет
родителям, особенно матери, если встретится с ними на лестнице. А сам уже
машинально постучался в левые ворота. Никто не отвечал. Он крикнул и снова
постучал, на этот раз не так громко, и голос постарался изменить, чтобы мать
его не узнала. Смотреть вверх, на окна стандартных бетонных коробок,
верхушки которых тонули в тумане, он не решался. Так было и в детстве:
каждый раз, стоя перед этой решеткой (тогда она была вся ржавая и ворота
закрывались на ночь не в половине двенадцатого, как теперь, а в половине
седьмого), он испытывал страх перед матерью.
Наконец вышел сторож, тоже молодой и тоже в военной шинели, но поменьше
ростом и худощавее первого. Положив в карман свои два юаня, он, не взглянув
ни на того, кто их ему дал, ни на его комбинезон с погребальной символикой,
быстро запер ворота и побежал спать дальше в свою комнатенку. В голове Мо
пронеслось смутное подозрение: "Когда я уходил из дома около полуночи, меня
выпустил другой сторож, пожилой, лет шестидесяти, вроде того, что работает в
уборной, а этот парень смахивает на него -- наверно, сын или зять, который
его подменяет, чтобы сводить концы с концами, и еще не научился благодарить
за чаевые".
В такой час все спят. Единственные свидетели возвращения Мо -- это
бело-розовые рабочий, крестьянин и солдат над дверями подъезда. Он тихонько
проскользнул в пустой коридор, где привычно воняло бле-
вотиной. Лицо, шея, комбинезон -- все было такое мокрое, как будто на
него вылили ведро воды. Дрожа от холода, Мо прислушался: слава богу, все
тихо!
Он стал на цыпочках подниматься по ступенькам. Но перед последним
пролетом, ведущим на третий этаж, наш чересчур почтительный и боязливый сын
почувствовал, что у него не осталось больше ни воли, ни сил и отказывают
нервы. Озноб прошел, теперь его снова бросило в жар, пот весенними ручейками
стекал по телу. Однако самое трудное было впереди -- путь с третьего этажа
до четвертого. С каждым шагом Мо все явственнее ощущал запах дома.
Непередаваемый, но с детства знакомый, который узнаешь даже в полной
темноте.
В этих домах на каждой лестничной площадке было по две квартиры, вот и
тут, на третьем, слева дверь семьи Мо, справа -- семьи давно покойного
хромого Ляо. Мо крался, не поднимая глаз. Впрочем, все равно, ничего не
видно, а включить свет нельзя. Он ступал с величайшей осторожностью,
стараясь не спотыкаться. Пощупал ногой, чтобы убедиться, что дошел до
последней ступеньки. Точно. Теперь надо пересечь площадку и дальше по
лестнице, на четвертый. Отец уже давно, с тех пор, как повредил барабанную
перепонку, плохо слышал и, когда смотрел телевизор, включал звук на полную
мощь, у матери же ослабло из-за диабета зрение, а слух, наоборот,
обострился, она слышала все: как чихает кот в соседнем доме или ползают за
холодильником тараканы. Проходя перед дверью, он сжался в комок и даже
перестал дышать, но вдруг наткнулся на что-то левой ногой и чуть не упал --
это был пластиковый мешок с мусором. Мешок опрокинулся, мусор высыпался на
площадку, среди прочего банка из-под кока-колы, которая покатилась вниз по
лестнице, подскакивая на каждой ступеньке, долетела до второго этажа и со
всего маху врезалась в дверь соседей снизу. У Мо от ужаса захватило дух и
едва не лопнуло сердце.
Он застыл, грохот, как ему показалось, не стихал целый час. Наконец все
смолкло, и он с облегчением убедился, что никто не проснулся, даже его мать.
Просто чудо! Может, жильцы привыкли, что по ночам на лестнице хозяйничают
крысы. Однажды, лежа на кушетке у своего психоаналитика, он сам сказал ему:
"В нашем доме полно крыс, такие крупные, будьте уверены, не водятся больше
нигде на свете".
На пятый и выше, на шестой, он взбежал бодро, резво, ощущая прилив сил
и легкость во всем теле, будто спешил на любовное свидание. Кое-как
причесался, запустив пальцы в волосы, подышал на ладонь, проверяя, не пахнет
ли у него изо рта, и протер стекла очков.
На шестом этаже располагалось четыре двухкомнатные квартиры, дверь
Бальзамировщицы -- справа в конце коридора, у окна, через которое на нее
падает рассеянный свет уличного фонаря. Мо уже занес руку, чтобы постучать,
но этот блик его остановил. Он был какой-то странный, с переливчатым
стеклянным блеском. Мо легонько прикоснулся к светлому пятну: так и есть --
дверь застекленная! Но вчера, когда он приходил уговаривать Бальзамировщицу
встретиться с судьей Ди, у нее была нормальная дверь, такая же, как у всех:
металлическая, на массивных петлях, со щеколдой, замочной скважиной и
глазком.
"Может, я поглядел на воскресшего судью и спятил?" -- подумал Мо.
Он щелкнул дешевенькой одноразовой зажигалкой и поднес ее поближе к
двери -- слабого пламени вполне хватило, чтобы все разглядеть. Мало того,
что дверь действительно оказалась застекленной, но еще справа на стене была
пришпилена карточка: "Г-н и г-жа Ван". Бальзамировщицу звали совсем не так.
В изумлении Мо попятился и поднялся на несколько ступенек по лестнице.
"Так. Случай клинический: я утратил рассудок".
Надо было немедленно протестировать мозги. Мо решил, что быстрее и
вернее всего будет испытать память, например проверить, помнит ли он
францзуские слова. Он представил себе на секунду, что французский язык,
который дался ему упорными многолетними занятиями, вдруг возьмет и
улетучится у него из головы. Не дай-то Бог!
Первым французским словом, которое он вспомнил, было "merde" (Дерьмо
(франц.)). В памяти всплыли строчки из "Отверженных": "...английский
генерал... крикнул: "Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!" Из
уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое прекрасное,
какое когда-либо было произнесено французом, не должно повторять" (Перевод
Д. Г. Лифшиц. Ч. 2. кн. 1, гл. 15-16).
Какое счастье! Наслаждаясь блестящим доказательством своих мыслительных
способностей, Мо подумал, по ассоциации с именем Гюго, о другом, тоже очень
выразительном словечке -- "Helas!" Ему вспомнился известный спор между Полем
Валери (его любимым поэтом) и Андре Жидом. Первый уверял, что самый великий
из французских поэтов -- Виктор Гюго; "Увы!" -- отвечал на это второй. Было
еще одно особенно дорогое ему слово, одно из тех, которые по-французски
звучат лучше, чем по-китайски или по-английски: "Famour" --любовь. Как-то во
время очередного свидания с Горой Старой Луны он, разговаривая с ней через
стеклянную перегородку, поделился этим своим лингвистическим пристрастием, а
она несколько раз произнесла это слово. Звук "ль" ей не давался, поэтому она
опустила артикль и произносила просто "amour", сначала чуть шевеля губами,
потом все яснее и яснее, пока наконец прекрасное, волшебное слово не
разнеслось чистой нотой, перекрывая беспорядочный гомон заключенных и их
родных. Все, от мала до велика, поддались его обаянию. Упоительное,
благоуханное чужеземное слово! Если бы не вмешались охранники, весь зал
свиданий подхватил бы его хором.
Убедившись, что он в здравом уме и трезвой памяти, Мо вернулся к тайне
стеклянной двери и попытался разгадать ее. Он снова осветил карточку на
стенке с именами г-на и г-жи Ван и постарался представить себе, как бы эти
люди отнеслись к его появлению в форме служащего похоронного бюро. Но
поскольку ему не хотелось, чтобы по его вине у них случился разрыв сердца,
он позвонил по мобильному Бальзамиров-щице и услышал ее панический голос:
-- Где же ты? Что-что?!. Ванов знаю конечно, они оба учителя