Страница:
ветер донес до него женское дыхание. Показались домишки, вернее бараки на
сваях, где жили ловцы крабов -- крестьяне из нищих деревень. Слышался
детский плач, заунывный лай бродячих псов. Ветер стихал. В лабиринте
расставленных для просушки сетей запуталась ночная бабочка. Мо опустился на
четвереньки и подполз к ней поближе. Хрупкое создание вздрогнуло и забило
пурпурными в серых прожилках крылышками -- Мо услышал их трепетанье.
Крохотное вытянутое тельце в панике задергалось в складках сетей.
-- Не бойся, милая, -- сказал Мо бабочке. -- Я сам только что бился так
же, как ты, и насилу вырвался из сетей китайского правосудия, коварно
расставленных и хитроумно переплетенных.
Он выпустил бабочку и с удовольствием следил, как она улетает с еле
слышным стрекотом, как крохотный вертолетик.
"За тысячи километров отсюда, -- подумал Мо, -- спит сейчас в своей
камере другая нежная узница, моя дорогая Гора Старой Луны. Бедная ты моя, ты
и на воле плохо засыпала, как же тебе спится там, в тюрьме, на голой
циновке, в одной полосатой тюремной робе?"
Щеки Мо пылали, кровь стучала в висках. Он снял ботинки -- ступни тоже
были горячие, -- сделал несколько шагов по зернистому песку, а дальше побрел
по мелководью -- в том месте, где река впадала в море, разлилось
тускло-серое озеро. Мо наклонился, смочил лицо -- вода была тепловатая. Он
вернулся на сухой песок, разделся, аккуратно снял часы, спрятал их в носок,
а носок засунул в ботинок. Потом связал одежду в тюк, поднял его повыше,
задрав тощие руки, и пошел по воде к торчавшей неподалеку от берега скале.
Под ногами колыхались густо-изумрудные водоросли. Попадались острые камни.
Крепкий морской ветер хлестал в лицо, едва не сорвал с Мо очки, зато остудил
кровь. Мо осторожно переставлял ноги. Он знал, что тут кишмя кишат
здоровенные крабы с жуткими клешнями и белейшим мясом, которое славится как
мощный афродизиак. Их не видно, но они тут, на дне, в мокром песке, под
камнями, прячутся в скалах -- во всех расселинах и ямках, где скапливается
вода, охотятся на голые ноги; Мо чудилось, будто они перешептываются,
обсуждают, как бы получше вцепиться.
"Когда-нибудь я вернусь сюда с Горой Старой Луны, -- думал он. Усажу ее
в надутую резиновую камеру и буду толкать вперед, чтобы крабы не хватали ее
за ноги. Так и вижу, как свисают ее прекрасные маленькие ножки, а на ступнях
-- корочка из песка и ракушечника. Так и слышу, как она весело вскрикивает и
ее голосок разносится над водой. Это будет замечательно -- видеть ее снова
на свободе, смотреть, как она, обхватив руками камеру, катается на пенистых
волнах -- то вверх, то вниз! Она возьмет с собой фотоаппарат и будет снимать
смуглых рыбаков тяжелую работу, жалкий быт самых бедных людей в Китае, если
не на всем белом свете. А я буду записывать сны взрослых и детей. Расскажу
им о теории Фрейда, об эдиповом комплексе, ее квинтэссенции... то-то будет
забавно глядеть, как они изумленно галдят и трясут головами".
Казалось, повсюду на волнах плавно покачиваются какие-то светлячки. Это
были крохотные, сливавшиеся с темнотой лодчонки, в каждой сидело два
человека: один греб, и над головой его висела ацетиленовая лампа, другой
держал сеть. Силуэты то совсем растворялись, то вырисовывались яснее, когда
суденышко поднималось с очередным валом прибоя, который с шумом набегал и
обрушивался на берег, а потом выдыхался, сникал и отползал. А вокруг тишина,
покой, мерное дыхание моря. То был час, когда рыбаки выбирают сети.
Между тем сзади, на берегу, послышался шум мотора. На песке остановился
автобус, из него высыпали мужчины и женщины, вероятно, они специально
приехали, чтобы попробовать здешних чудодейственных крабов. Не успели они
выйти, как кто-то из мужчин громко потребовал крабов: самых мелких, с самым
беленьким и самым возбуждающим мясом. Может, это гид-переводчик? Интересно,
откуда туристы?
Из Японии? С Тайваня? Из Гонконга? Мгновенно был развернут ресторан под
открытым небом. Расставлены у кромки воды литые пластмассовые стулья и
столики, над ними развешаны цветные лампочки. Несколько молодых ребят --
наверное, помощники повара -- зашли в воду и стали окликать рыбаков, чтобы
те привезли свежевыловленных крабов. Поначалу, среди суматохи, Мо не мог
определить, кто же такие эти ночные гости. Но когда они расселись и на
каждом столике закипела игра в маджонг, он понял, что это китайцы. Китай --
империя маджонга. Миллиард заядлых игроков. Кто бы еще затеял игру в
маджонг, не желая упустить ни минуты, хотя всего-то надо было подождать,
пока сварятся на пару крабы. Когда же кто-то, наверное водитель, вернулся к
автобусу, сел на песок и заиграл на губной гармонике мотив китайской
революционной песни шестидесятых годов, сомнений и вовсе не осталось.
У тебя в тюрьме нет губной гармоники. Это запрещено. И крабов там не
дают, только кусочек-другой свинины с ноготок величиной два раза в неделю:
по средам в липкой тушеной капусте, а по субботам в жидкой капустной
похлебке. Сплошная капуста. Капуста вареная, капуста тушеная. Капуста
квашеная и маринованная. Капуста тухлая и червивая. Капуста с песком.
Капуста с волосами. Капуста с ржавыми гвоздями. Капуста. Вечная капуста.
Маджонга в тюрьме тоже нет. Во время свидания ты рассказала мне, что
единственная игра, в которую вы играете в камере, называется "писи госпожи
Тянь", в честь женщины-врача, сидящей за непреднамеренное убийство, у
которой из-за венерической болезни затруднено мочеиспускание. Каждый раз,
когда она присаживается над парашей, ее окружают охваченные спортивным
азартом сокамерницы, ждут, выделит ли ее несчастный мочевой пузырь порцию
мутной пахучей жидкости, и заключают пари: получится или нет. Чаще всего
спорят на те самые бесценные кусочки свинины. Все замирают. Напряженно ждут.
Если попытка оказывается неудачной, ставившие на то, что госпожа Тянь не
сможет помочиться, прыгают от восторга и заранее причмокивают, словно жуют
вожделенные комочки мяса. А те, кто ставил на положительный результат,
подступают вплотную к больной и кричат: "Ну! Давай! Потужься! Расслабься!"
-- как будто она рожает. У бедной женщины выступают слезы. Она стонет,
кричит. Когда же несколько капель все-таки падают в ведро, этот слабенький,
еле слышный звук возвещает, что Бог перекинулся в другой лагерь, к ликованию
одних и отчаянию других. Помню, когда я в первый раз переступил порог твоей
тюрьмы, меня поразила огромная черная надпись на бесконечно длинной белой
стене с колючей проволокой поверху. "Кто ты? Где ты? Что ты тут делаешь?" --
прочитал я и вздрогнул. (Ты -- моя Гора Старой Луны, 36 лет, не замужем,
фотокоррепондентка, продала в европейскую прессу сделанные тайком снимки, на
которых китайская полиция пытает задержанных. Ты в женской тюрьме города
Чэнду, ждешь приговора суда.)
Море успокоилось, волны заманчиво трепетали перед Мо. Он слез со скалы
и осторожно скользнул в воду. Но очки мешали плыть. Он вернулся и спрятал их
в карман брюк, которые оставил на выступе. Хотел было нырнуть прямо оттуда,
но не решился и вместо этого снова спустился и бросился в воду спиной
вперед. До середины лагуны он добрался не скоро, поскольку плыл раздумчиво,
не спеша, в собственной, далеко не спортивной манере. Руки его сгибались и
выпрямлялись, делая широкие, медленные, как движения тай-цзи (широко
распространенная оздоровительная гимнастика), гребки, а ноги двигались
едва-едва, в ритме старинных стихов танской эпохи (Имеется в виду время
правления династии Тан (VII--X вв.)), который прекрасно гармонировал с
ночным сумраком, вечными звездами и ровным таинственным ропотом волн. Этот
звук напоминал Мо одну сонату Шуберта, которую он вообще-то страшно не любил
за навязчиво повторяющиеся аккорды, но под пальцами русского пианиста
Рихтера -- настоящего поэта! -- она обретала гипнотическую силу. Вдруг он
услышал резкий, но какой-то придушенный вскрик. Кажется, голос был женский,
хотя точно сказать было трудно.
Однажды в университетские времена, когда у нас было занятие в бассейне,
ты посмеялась над тем, как я плаваю. В несколько сильных лягушачьих рывков
обогнала меня, а на обратном пути, поравнявшись со мной, сказала: "Как это
ты ухитряешься так медленно плыть? Тащишься, как старуха с забинтованными
ногами". Ты вылезла на бортик и передразнила меня перед всеми -- изобразила,
как я двигаюсь. С точеного тела стекали струйки, на гладкой коже были
заметны трогательные пятнышки -- полустершиеся следы ветрянки. Потом ты села
и заболтала своими ослепительными ножками в зеленоватой воде бассейна. А я,
униженный и неловкий, подошел к тебе и сказал, что умею передразнивать
только обезьян, научился в горах, где был на перевоспитании, там их водилось
очень много. Обезьян то есть. Но ты не поверила ни единому слову, моя
недоверчивая, озорная красавица, моя гордячка. Ты рыбкой нырнула в бассейн и
поплыла.
Темная зыбкая масса прилива колыхалась под туманной луной, Мо было
трудно плыть против волн в восточную часть лагуны, откуда доносились, словно
трепеща на ветру, и летали в открытое море неясные звуки. Кто это? Женщина?
Сирена? Что ж, посмотрим, решил Мо. Несколько минут он старался плыть как
можно быстрее, пока не увидел -- смутно, без очков -- светящуюся и дрожащую,
как живая, точку, которая по мере того, как он приближался, становилась все
больше. Лампа в лодке добытчика крабов, сообразил Мо. Странные звуки
смолкли. Чем-то эта лодка неуловимо отличалась от остальных: подвесная лампа
мигала очень неровно. То вдруг неистово, как в бурю, раскачивалась и
дергалась в разные стороны, хотя море оставалось безмятежным, как спящий
младенец. То ни с того ни с сего накренялась, будто вот-вот погаснет, то
возвращалась в прежнее положение. Мо подплыл уже так близко, что чуть не
уткнулся в стелющуюся по воде сеть, но все еще никого не видел в лодке, хотя
она непрерывно трепыхалась. Может, это галлюцинация? Мираж? Может, лодку
унесло в море, а женщина звала-звала на помощь, пока не испустила дух? Кто
она? Рыбачка? Жертва кораблекрушения? Нелегальная эмигрантка? Может, на нее
напали акулы? Или пираты? Или убийцы? Мо, китайский Шерлок Холмс, движимый
рыцарским духом и гражданской сознательностью, ухватился за борт лодки, но в
тот самый миг, когда он готовился залезть в нее, со дна понеслись слабые,
похожие на взвизгивания животного звуки. Мо замер. То были не столько
вскрики, сколько прерывистое, натужное дыхание двух человек -- мужчины и
женщины. От стыда Мо покраснел до ушей и поскорей отцепился: не хватало еще,
чтоб его приняли за гнусного типа, который получает удовольствие,
подглядывая, как эта парочка совокупляется посреди моря.
Пальцы невидимого Рихтера порхали над клавишами. Соната Шуберта
сопровождала скрип лодки, трепетавшей от вожделения, наслаждения,
человеческой страсти и божественной воли. Соната посвящалась ловцу крабов,
нагому морскому принцу в миг экстаза, и его невидимой подруге -- пусть она
нищая, оборванная, провонявшая рыбой, но в этот миг она королева темного
прибоя.
Однажды прошлым летом ночью в моей парижской комнатке собрались гости
-- китайские изгнанники по политическим, экономическим и даже эстетическим
причинам; облака густого, пряного пара поднимались от двух электрических
плиток, на которых стояли кастрюли, и гости церемонно, кончиками палочек,
доставали из кипятка креветок, ломтики говядины, овощей, тофу, кусочки
бамбука, капусты, душистых грибов и прочей снеди. Как обычно мы, то есть
политэмигранты, студенты, уличные художники, один слепой поэт и я сам,
спорили, не помню уж о чем именно. Атмосфера накалилась от ругани, и вдруг
из электрической розетки брызнули синие искры. Это всех рассмешило. Искры
разлетелись в разные стороны. И тогда, в порыве ярости, слепой поэт вскочил,
вытащил из портмоне две стофранковые бумажки и, размахивая ими у меня перед
носом, крикнул:
-- Какое право ты имеешь рассуждать о психоанализе, если ты никогда не
спал с женщиной?
Все споры как отрезало -- полная тишина!
- На! - кричал слепой. -- Бери двести франков, хватай такси и поезжай
на улицу Сен-Дени, трахнешь хоть одну девку, а тогда уж рассказывай мне про
Фрейда и Лакана!
Поэт хотел швырнуть бумажки на стол, но они разлетелись и обе попали в
кастрюли, поплавали немного на поверхности красного маслянистого бульона и
пошли ко дну. Поднялась дикая суматоха, все кинулись выуживать деньги.
Вдобавок ко всему перегорели пробки, и в комнате стало темным-темно.
Мо добрался до берега и стал кое-как выкарабкиваться на скалы, где
оставил одежду. Особенно неуклюжий без очков, он, пошатываясь, переступал с
камня на камень, пока не добрался до широкого выступа и не улегся там,
растянувшись во весь рост. Ветер стих, но все же сквозь клеек набегающих
волн он снова услышал постукивание костяшек маджонга и звуки губной
гармошки. Видимо, беломясые крабы еще не сварились. В мелодии, которую
наигрывал водитель, хоть и с трудом, но можно было узнать задорную арию из
одной китайской оперы, заведомо не предназначенную для этого инструмента. Мо
стал сначала насвистывать в лад, а потом тихонько запел. Гармоника перешла
на чувствительную гонконгскую песенку, Мо же, войдя во вкус, свистел и
распевал что вздумается, а дойдя до "Игрока в маджонг", так разошелся, что
сидевшие там, на пляже за столиками, подхватили хором:
Час за часом до утра -- Что за дивная игра! Маджонг! Маджонг! Пусть в
кармане ни гроша, Но поет моя душа! Маджонг! Маджонг!
Голоса вразброд, фигурки игроков рассыпаны на берегу, а на воде россыпь
желтых огоньков -- отражения крашеных лампочек плясали в набегающих с сонным
ропотом, украшенных белым кружевцем волнах. Темное облако медленно наползало
на луну, и чернильная синева бухты становилась все гуще. Вдруг в памяти Мо
прозвучала фраза, сказанная судьей Ди, однофамильцем другого судьи Ди --
героя детектива времен Танской династии, который написал ван Гулик (Имеется
в виду Роберт ван Гулик (1910--1967), голландский ученый-востоковед и
писатель, автор детективно-исторических романов о мудром судье Ди, жившем в
эпоху Танской династии), известный знаток сексуальной жизни в древнем Китае:
"О эти косточки маджонга -- гладкие, изящные, словно выточенное из слоновой
кости запястье юной девственницы". Мурашки пробежали по спине Мо.
Его обоняния коснулся запах вареных крабов: аромат гвоздики, мелко
порезанного имбиря, базилика, горных трав и корицы, смешанный с резким
соленым дыханием моря. Костяшки маджонга перемешали, сгребли в кучу,
отодвинули в сторону, а на их место водрузили дымящиеся блюда, миски с
рисом, фужеры и стаканы, которые тут же наполнились китайской водкой,
поддельным французским вином и фальшивым мексиканским пивом.
Лежа на камне, Мо снова и снова повторял про себя слова судьи Ди:
"...словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы".
В мае, за два месяца до кражи чемодана в поезде и за четыре с половиной
до той бессонной звездной ночи в крабовой бухте, Мо пришел к судье Ди и
принес ему верительную грамоту, читай -- взятку, десять тысяч долларов.
Полностью судью зовут Ди Цзянь-гуй. Ди -- это фамилия, обычная в рабочей
среде, а Цзянь-гуй -- имя, тоже довольно распространенное среди китайцев,
родившихся в1949 году одновременно с коммунистической республикой; оно
означает "Партстроительство" -- так называлась торжественная речь, которую
Мао произнес на площади Тяньаньмэнь своим дребезжащим контртенором. В начале
семидесятых Ди Цзянь-гуй поступил в полицию, которую называют становым
хребтом диктатуры пролетариата, прослужил там пятнадцать лет и стал
настоящим коммунистом, стрелком отборного расстрельного отряда. В 1985 году,
когда развернулась экономическая реформа, его назначили судьей в Чэнду город
с восьмимиллионным населением. Получить такой завидный пост -- подарок
судьбы! В Китае все и везде, а в суде -- это уж само собой! -- делается за
взятку, так что Ди первым делом установил тариф -- тысяча долларов за
уголовное преступление. Сумма астрономическая, а по мере того, как все
дорожало, он тоже поднимал цену, которая к моменту ареста Горы Старой Луны
доросла до десяти тысяч. Дело-то политическое!
Наш психоаналитик родился и вырос в этой, дорогой его сердцу стране,
пережил культурную революцию, видел все, что творилось тут в последние три
десятка лет, и частенько говорил друзьям: "Лучшие и единственные правдивые
слова во всем красном цитатнике Мао -- это что 'под руководством
Коммунистической партии Китая любое чудо может стать былью'". Но это чудо,
совсем уж неслыханное -- взятки судье, -- ошарашило даже его. И все же
скрепя сердце он заставил себя выполнить инструкцию адвоката своей
возлюбленной. Адвокату было тридцать пять лет, официально он считался
независимым, но на самом деле был назначен судьей, негласно состоял в том же
суде и между прочим в той же партячейке, что и он. (Вот еще одно чудо, хоть
и более скромное, чем предыдущее, зато многое проясняющее, -- и оно тоже
покоробило Мо.) Всему городу были известны его черные костюмы от Кардена и
ярко-красные галстуки; как-то раз во время судебного заседания неграмотная
продавщица, обвиняемая в краже (а адвокат защищал ее работодателя), не
выдержала, вскинула голову и выпалила: "Ты на себя-то посмотри! Нацепил на
шею женину использованную прокладку!" Он был нарасхват -- из-за пухлой
записной книжки, прочных связей с судьями и особого таланта свести накануне
процесса за пышным ужином в пятизвездочном ресторане, в отдельном кабинете
или за лаковой, под старину, ширмой, судью и обвиняемого в убийстве, чтобы
они тихо-мирно договорились (о сроке, который первый завтра присудит
второму), наслаждаясь изысканными деликатесами вроде моллюсков-абалон, или
привезенных из Сибири медвежьих лап, или блюда под названием "три крика" --
это новорожденные мышата, которых едят живьем, а они пищат совсем как
грудные дети. Первый раз, когда их зажимают нефритовыми палочками, второй --
когда окунают в имбирно-уксусный соус, и третий -- когда попадают в рот и их
раскусывают: судья своими желтыми зубами или адвокат, слегка распустив алый
галстук, своими ослепительной белизны протезами.
Дело Горы Старой Луны оказалось весьма сложным, искушенный адвокат
решительно заявил, что, коль скоро речь идет о политике, о нанесении вреда
международному престижу страны, никакой, самый что ни на есть роскошный ужин
тут не поможет и действовать надо "осторожно, методично и терпеливо,
поскольку один неверный шаг может все погубить". Он развивал свой хитроумный
план, сидя среди кастрюль на кухне родителей Мо. План строился на привычке
судьи бегать, как он говорил, "для бодрости", трусцой каждое воскресенье по
пустырю, где расстрельный отряд приводил и до сих пор приводит в исполнение
смертные приговоры отдельным преступникам или целым преступным группам. Это
место, хорошо знакомое и дорогое сердцу бывшего элитного стрелка, находилось
на северной окраине города, у Мельничного холма. Адвокат посоветовал Мо
отправиться туда и назваться не психоаналитиком, а ученым-юристом,
профессором права какого-нибудь крупного китайского университета, который
посещает места казни в порядке подготовки правительственного законопроекта.
Встречу надо было представить чисто случайной. Мо должен был разговорить
ветерана, а когда тот начнет делиться воспоминаниями о своем богатом опыте,
записывать каждое его слово, ахая от восторга и удивления. Тонкий расчет
состоял в том, чтобы судья согласился принять приглашение на чашку чая. А уж
потом, в отдельном кабинете чайного домика, можно будет упомянуть о судьбе
Горы Старой Луны и подкатиться с предложением выкупить ее за десять тысяч
баксов.
В следующее воскресенье Мо надел старый отцовский костюм, проглотил
порцию лапши и сваренное матерью крутое яйцо (вообще его родители, скромные
младшие научные сотрудники факультета западной медицины, предпочитали из
осторожности ни во что не вникать и держаться от политического дела
подальше) и вышел из дому. Поймал такси, проехал через весь город и в семь
тридцать утра был на Мельничной горе. День едва занялся. Мо шагал под
финальные рулады ночного хора жаб, лягушек и кузнечиков, стараясь
восстановить в памяти топографию местности, которую когда-то хорошо знал:
когда ему было двенадцать лет, он работал тут во время летней практики,
помогал революционным крестьянам. Он нашел дорожку, которая, по его
предположениям, вела прямо к цели. Раза два-три он чуть не упал -- не
оттого, что спотыкался, а оттого, что принимал каждого встречного,
независимо от пола, за судью Ди. Лжепрофессора тут же окатывало жаром, как
будто по жилам разливалась нечистая от злого умысла, густая кровь. В
какой-то момент ему показалось, что он заблудился: пустынные аллеи
раздваивались и разбегались во все стороны. Он свернул и пересек
раскинувшееся на склоне громадным квадратом кладбище -- ряды кочек-могил.
Здесь были захоронены самые нищие из расстрелянных, чьи тела не востребовали
родственники; на многих не было ни надгробия, ни даже дощечки с именем и
датой -- просто голый земляной холмик.
Вдруг раздалось звяканье: на другом конце кладбища, еле видный в
тумане, замаячил между могил буйвол с бубенчиком на шее. Мо, которому все
мерещился судья Ди, снова всполошился, но только на миг: позади буйвола шли
двое. Молодой крестьянин в европейской куртке и закатанных до колен джинсах
волочил на плечах деревянную соху, а рядом с ним женщина в юбке и туфлях на
массивных каучуковых каблуках катила велосипед. Они ничуть не удивились
появлению Мо, указали ему дорогу и спокойно пошли дальше, разговаривая о
чем-то своем. Звонкий смех, мелодичное позванивание бубенчика --
идиллическая сцена. О дивное утро! О великая моя социалистическая родина,
твой заблудший сын благоговеет перед тобой!
К разочарованию Мо, в месте жутких казней не было ничего зловещего. Ни
ропота и трепета высокой сухой травы, ни пропитанной слезами, желтой, как
плевок больного старика, земли, ни полчищ мясистых белых поганок в тени и
сырости под кустами, ни стаи стервятников, кружащих над головой черными
точками, снижающихся черными крестами или взмывающих ввысь, хлопая черными
крыльями. Самый обыкновенный пустырь. Ничем не примечательный, бесцветный,
безобидный. Абсолютно безразличный к человеческим страданиям. Глаза Мо
привыкли к полумраку, и он различил двоих мужчин, которые копали яму,
бесшумно отбрасывая землю лопатами.
"Может, судья Ди придумал себе новую зарядку? -- подумал Мо. -- Или это
призраки? Души убиенных вершат отмщение?"
В памяти Мо всплыло давно забытое лицо друга детства. Он содрогнулся от
ужаса. Чэнь, по прозвищу Белобрысый, его единственный друг, в начале
восьмидесятых достиг высокого положения, разбогател, женился на дочери мэра
и стал главой фирмы, высоко котируемой на бирже, а три года назад был
арестован и приговорен к смертной казни за спекуляцию иномарками. Может, и
его расстреляли здесь, на горе? Поставили на колени спиной к холодному дулу
винтовки, в нескольких метрах от шеренги? Залп -- и конец... Он слышал, что
приговоренным связывали сзади руки особым образом, так, чтобы пуля элитного
стрелка попала в квадратик между большими и указательными пальцами, точно в
сердце.
Люди с лопатами были одеты в военную форму, но без офицерских погон.
Нет, судьи Ди здесь не было. Кровь отхлынула от щек Мо. На одном из
землекопов была металлическая каска слишком большого размера, и когда он
нажал своим дырявым грязным сапогом на край лопаты, чтобы загнать ее в
землю, каска с красной звездой посередине свалилась с головы и угодила в
недокопанную яму. Он нагнулся, подобрал каску и удивленно хмыкнул: на
гладкой поверхности извивался зеленовато-коричневый червяк. Он скинул его и
разрубил лопатой на кусочки, так что слизистые брызги полетели во все
стороны. Напарники заржали.
Мо не раз приходилось дивиться самому себе, вот и теперь он с гордостью
обнаружил в себе актерский талант, о котором прежде не подозревал. "О губы,
как вы лжете в нагом цветении!"1 -- писал Малларме. Вот и с его губ полилась
вдохновенная, поэтическая ложь. Ему даже удалось изобразить серьезный, с
академическим налетом тон столичного доктора права. Новая роль была как раз
по нему. Солдаты с большим почтением выслушали басню о правительственном
задании. Мо осведомился, какой цели служат ямы, которые они копают.
-- Иначе, -- ответил первый солдат, тот, что казнил червяка, -- клиент,
перед тем как откинуть копыта, может брыкаться и заляпает все кровищей.
-- Преступника, -- солидно добавил его напарник более интеллектуального
вида, -- ставят на колени и поражают одним выстрелом в сердце. Он падает
сюда, в яму. Если он начинает биться в агонии, земля осыпается и
обездвиживает его. А потом врачи вырезают у него органы. Если вам интересно,
получите завтра разрешение и увидите на месте, как все происходит.
Мо глянул на зловещие черные ямы, и мороз пробежал по его спине.
-- Спасибо, вы и так все очень понятно объяснили, -- сказал он,
притворяясь, будто записывает их слова в блокнот.
-- Он у нас взводный философ, -- сказал первый, кивая на товарища.
Солдаты закончили свое дело и простились с Мо, выказывая чуть ли не
сваях, где жили ловцы крабов -- крестьяне из нищих деревень. Слышался
детский плач, заунывный лай бродячих псов. Ветер стихал. В лабиринте
расставленных для просушки сетей запуталась ночная бабочка. Мо опустился на
четвереньки и подполз к ней поближе. Хрупкое создание вздрогнуло и забило
пурпурными в серых прожилках крылышками -- Мо услышал их трепетанье.
Крохотное вытянутое тельце в панике задергалось в складках сетей.
-- Не бойся, милая, -- сказал Мо бабочке. -- Я сам только что бился так
же, как ты, и насилу вырвался из сетей китайского правосудия, коварно
расставленных и хитроумно переплетенных.
Он выпустил бабочку и с удовольствием следил, как она улетает с еле
слышным стрекотом, как крохотный вертолетик.
"За тысячи километров отсюда, -- подумал Мо, -- спит сейчас в своей
камере другая нежная узница, моя дорогая Гора Старой Луны. Бедная ты моя, ты
и на воле плохо засыпала, как же тебе спится там, в тюрьме, на голой
циновке, в одной полосатой тюремной робе?"
Щеки Мо пылали, кровь стучала в висках. Он снял ботинки -- ступни тоже
были горячие, -- сделал несколько шагов по зернистому песку, а дальше побрел
по мелководью -- в том месте, где река впадала в море, разлилось
тускло-серое озеро. Мо наклонился, смочил лицо -- вода была тепловатая. Он
вернулся на сухой песок, разделся, аккуратно снял часы, спрятал их в носок,
а носок засунул в ботинок. Потом связал одежду в тюк, поднял его повыше,
задрав тощие руки, и пошел по воде к торчавшей неподалеку от берега скале.
Под ногами колыхались густо-изумрудные водоросли. Попадались острые камни.
Крепкий морской ветер хлестал в лицо, едва не сорвал с Мо очки, зато остудил
кровь. Мо осторожно переставлял ноги. Он знал, что тут кишмя кишат
здоровенные крабы с жуткими клешнями и белейшим мясом, которое славится как
мощный афродизиак. Их не видно, но они тут, на дне, в мокром песке, под
камнями, прячутся в скалах -- во всех расселинах и ямках, где скапливается
вода, охотятся на голые ноги; Мо чудилось, будто они перешептываются,
обсуждают, как бы получше вцепиться.
"Когда-нибудь я вернусь сюда с Горой Старой Луны, -- думал он. Усажу ее
в надутую резиновую камеру и буду толкать вперед, чтобы крабы не хватали ее
за ноги. Так и вижу, как свисают ее прекрасные маленькие ножки, а на ступнях
-- корочка из песка и ракушечника. Так и слышу, как она весело вскрикивает и
ее голосок разносится над водой. Это будет замечательно -- видеть ее снова
на свободе, смотреть, как она, обхватив руками камеру, катается на пенистых
волнах -- то вверх, то вниз! Она возьмет с собой фотоаппарат и будет снимать
смуглых рыбаков тяжелую работу, жалкий быт самых бедных людей в Китае, если
не на всем белом свете. А я буду записывать сны взрослых и детей. Расскажу
им о теории Фрейда, об эдиповом комплексе, ее квинтэссенции... то-то будет
забавно глядеть, как они изумленно галдят и трясут головами".
Казалось, повсюду на волнах плавно покачиваются какие-то светлячки. Это
были крохотные, сливавшиеся с темнотой лодчонки, в каждой сидело два
человека: один греб, и над головой его висела ацетиленовая лампа, другой
держал сеть. Силуэты то совсем растворялись, то вырисовывались яснее, когда
суденышко поднималось с очередным валом прибоя, который с шумом набегал и
обрушивался на берег, а потом выдыхался, сникал и отползал. А вокруг тишина,
покой, мерное дыхание моря. То был час, когда рыбаки выбирают сети.
Между тем сзади, на берегу, послышался шум мотора. На песке остановился
автобус, из него высыпали мужчины и женщины, вероятно, они специально
приехали, чтобы попробовать здешних чудодейственных крабов. Не успели они
выйти, как кто-то из мужчин громко потребовал крабов: самых мелких, с самым
беленьким и самым возбуждающим мясом. Может, это гид-переводчик? Интересно,
откуда туристы?
Из Японии? С Тайваня? Из Гонконга? Мгновенно был развернут ресторан под
открытым небом. Расставлены у кромки воды литые пластмассовые стулья и
столики, над ними развешаны цветные лампочки. Несколько молодых ребят --
наверное, помощники повара -- зашли в воду и стали окликать рыбаков, чтобы
те привезли свежевыловленных крабов. Поначалу, среди суматохи, Мо не мог
определить, кто же такие эти ночные гости. Но когда они расселись и на
каждом столике закипела игра в маджонг, он понял, что это китайцы. Китай --
империя маджонга. Миллиард заядлых игроков. Кто бы еще затеял игру в
маджонг, не желая упустить ни минуты, хотя всего-то надо было подождать,
пока сварятся на пару крабы. Когда же кто-то, наверное водитель, вернулся к
автобусу, сел на песок и заиграл на губной гармонике мотив китайской
революционной песни шестидесятых годов, сомнений и вовсе не осталось.
У тебя в тюрьме нет губной гармоники. Это запрещено. И крабов там не
дают, только кусочек-другой свинины с ноготок величиной два раза в неделю:
по средам в липкой тушеной капусте, а по субботам в жидкой капустной
похлебке. Сплошная капуста. Капуста вареная, капуста тушеная. Капуста
квашеная и маринованная. Капуста тухлая и червивая. Капуста с песком.
Капуста с волосами. Капуста с ржавыми гвоздями. Капуста. Вечная капуста.
Маджонга в тюрьме тоже нет. Во время свидания ты рассказала мне, что
единственная игра, в которую вы играете в камере, называется "писи госпожи
Тянь", в честь женщины-врача, сидящей за непреднамеренное убийство, у
которой из-за венерической болезни затруднено мочеиспускание. Каждый раз,
когда она присаживается над парашей, ее окружают охваченные спортивным
азартом сокамерницы, ждут, выделит ли ее несчастный мочевой пузырь порцию
мутной пахучей жидкости, и заключают пари: получится или нет. Чаще всего
спорят на те самые бесценные кусочки свинины. Все замирают. Напряженно ждут.
Если попытка оказывается неудачной, ставившие на то, что госпожа Тянь не
сможет помочиться, прыгают от восторга и заранее причмокивают, словно жуют
вожделенные комочки мяса. А те, кто ставил на положительный результат,
подступают вплотную к больной и кричат: "Ну! Давай! Потужься! Расслабься!"
-- как будто она рожает. У бедной женщины выступают слезы. Она стонет,
кричит. Когда же несколько капель все-таки падают в ведро, этот слабенький,
еле слышный звук возвещает, что Бог перекинулся в другой лагерь, к ликованию
одних и отчаянию других. Помню, когда я в первый раз переступил порог твоей
тюрьмы, меня поразила огромная черная надпись на бесконечно длинной белой
стене с колючей проволокой поверху. "Кто ты? Где ты? Что ты тут делаешь?" --
прочитал я и вздрогнул. (Ты -- моя Гора Старой Луны, 36 лет, не замужем,
фотокоррепондентка, продала в европейскую прессу сделанные тайком снимки, на
которых китайская полиция пытает задержанных. Ты в женской тюрьме города
Чэнду, ждешь приговора суда.)
Море успокоилось, волны заманчиво трепетали перед Мо. Он слез со скалы
и осторожно скользнул в воду. Но очки мешали плыть. Он вернулся и спрятал их
в карман брюк, которые оставил на выступе. Хотел было нырнуть прямо оттуда,
но не решился и вместо этого снова спустился и бросился в воду спиной
вперед. До середины лагуны он добрался не скоро, поскольку плыл раздумчиво,
не спеша, в собственной, далеко не спортивной манере. Руки его сгибались и
выпрямлялись, делая широкие, медленные, как движения тай-цзи (широко
распространенная оздоровительная гимнастика), гребки, а ноги двигались
едва-едва, в ритме старинных стихов танской эпохи (Имеется в виду время
правления династии Тан (VII--X вв.)), который прекрасно гармонировал с
ночным сумраком, вечными звездами и ровным таинственным ропотом волн. Этот
звук напоминал Мо одну сонату Шуберта, которую он вообще-то страшно не любил
за навязчиво повторяющиеся аккорды, но под пальцами русского пианиста
Рихтера -- настоящего поэта! -- она обретала гипнотическую силу. Вдруг он
услышал резкий, но какой-то придушенный вскрик. Кажется, голос был женский,
хотя точно сказать было трудно.
Однажды в университетские времена, когда у нас было занятие в бассейне,
ты посмеялась над тем, как я плаваю. В несколько сильных лягушачьих рывков
обогнала меня, а на обратном пути, поравнявшись со мной, сказала: "Как это
ты ухитряешься так медленно плыть? Тащишься, как старуха с забинтованными
ногами". Ты вылезла на бортик и передразнила меня перед всеми -- изобразила,
как я двигаюсь. С точеного тела стекали струйки, на гладкой коже были
заметны трогательные пятнышки -- полустершиеся следы ветрянки. Потом ты села
и заболтала своими ослепительными ножками в зеленоватой воде бассейна. А я,
униженный и неловкий, подошел к тебе и сказал, что умею передразнивать
только обезьян, научился в горах, где был на перевоспитании, там их водилось
очень много. Обезьян то есть. Но ты не поверила ни единому слову, моя
недоверчивая, озорная красавица, моя гордячка. Ты рыбкой нырнула в бассейн и
поплыла.
Темная зыбкая масса прилива колыхалась под туманной луной, Мо было
трудно плыть против волн в восточную часть лагуны, откуда доносились, словно
трепеща на ветру, и летали в открытое море неясные звуки. Кто это? Женщина?
Сирена? Что ж, посмотрим, решил Мо. Несколько минут он старался плыть как
можно быстрее, пока не увидел -- смутно, без очков -- светящуюся и дрожащую,
как живая, точку, которая по мере того, как он приближался, становилась все
больше. Лампа в лодке добытчика крабов, сообразил Мо. Странные звуки
смолкли. Чем-то эта лодка неуловимо отличалась от остальных: подвесная лампа
мигала очень неровно. То вдруг неистово, как в бурю, раскачивалась и
дергалась в разные стороны, хотя море оставалось безмятежным, как спящий
младенец. То ни с того ни с сего накренялась, будто вот-вот погаснет, то
возвращалась в прежнее положение. Мо подплыл уже так близко, что чуть не
уткнулся в стелющуюся по воде сеть, но все еще никого не видел в лодке, хотя
она непрерывно трепыхалась. Может, это галлюцинация? Мираж? Может, лодку
унесло в море, а женщина звала-звала на помощь, пока не испустила дух? Кто
она? Рыбачка? Жертва кораблекрушения? Нелегальная эмигрантка? Может, на нее
напали акулы? Или пираты? Или убийцы? Мо, китайский Шерлок Холмс, движимый
рыцарским духом и гражданской сознательностью, ухватился за борт лодки, но в
тот самый миг, когда он готовился залезть в нее, со дна понеслись слабые,
похожие на взвизгивания животного звуки. Мо замер. То были не столько
вскрики, сколько прерывистое, натужное дыхание двух человек -- мужчины и
женщины. От стыда Мо покраснел до ушей и поскорей отцепился: не хватало еще,
чтоб его приняли за гнусного типа, который получает удовольствие,
подглядывая, как эта парочка совокупляется посреди моря.
Пальцы невидимого Рихтера порхали над клавишами. Соната Шуберта
сопровождала скрип лодки, трепетавшей от вожделения, наслаждения,
человеческой страсти и божественной воли. Соната посвящалась ловцу крабов,
нагому морскому принцу в миг экстаза, и его невидимой подруге -- пусть она
нищая, оборванная, провонявшая рыбой, но в этот миг она королева темного
прибоя.
Однажды прошлым летом ночью в моей парижской комнатке собрались гости
-- китайские изгнанники по политическим, экономическим и даже эстетическим
причинам; облака густого, пряного пара поднимались от двух электрических
плиток, на которых стояли кастрюли, и гости церемонно, кончиками палочек,
доставали из кипятка креветок, ломтики говядины, овощей, тофу, кусочки
бамбука, капусты, душистых грибов и прочей снеди. Как обычно мы, то есть
политэмигранты, студенты, уличные художники, один слепой поэт и я сам,
спорили, не помню уж о чем именно. Атмосфера накалилась от ругани, и вдруг
из электрической розетки брызнули синие искры. Это всех рассмешило. Искры
разлетелись в разные стороны. И тогда, в порыве ярости, слепой поэт вскочил,
вытащил из портмоне две стофранковые бумажки и, размахивая ими у меня перед
носом, крикнул:
-- Какое право ты имеешь рассуждать о психоанализе, если ты никогда не
спал с женщиной?
Все споры как отрезало -- полная тишина!
- На! - кричал слепой. -- Бери двести франков, хватай такси и поезжай
на улицу Сен-Дени, трахнешь хоть одну девку, а тогда уж рассказывай мне про
Фрейда и Лакана!
Поэт хотел швырнуть бумажки на стол, но они разлетелись и обе попали в
кастрюли, поплавали немного на поверхности красного маслянистого бульона и
пошли ко дну. Поднялась дикая суматоха, все кинулись выуживать деньги.
Вдобавок ко всему перегорели пробки, и в комнате стало темным-темно.
Мо добрался до берега и стал кое-как выкарабкиваться на скалы, где
оставил одежду. Особенно неуклюжий без очков, он, пошатываясь, переступал с
камня на камень, пока не добрался до широкого выступа и не улегся там,
растянувшись во весь рост. Ветер стих, но все же сквозь клеек набегающих
волн он снова услышал постукивание костяшек маджонга и звуки губной
гармошки. Видимо, беломясые крабы еще не сварились. В мелодии, которую
наигрывал водитель, хоть и с трудом, но можно было узнать задорную арию из
одной китайской оперы, заведомо не предназначенную для этого инструмента. Мо
стал сначала насвистывать в лад, а потом тихонько запел. Гармоника перешла
на чувствительную гонконгскую песенку, Мо же, войдя во вкус, свистел и
распевал что вздумается, а дойдя до "Игрока в маджонг", так разошелся, что
сидевшие там, на пляже за столиками, подхватили хором:
Час за часом до утра -- Что за дивная игра! Маджонг! Маджонг! Пусть в
кармане ни гроша, Но поет моя душа! Маджонг! Маджонг!
Голоса вразброд, фигурки игроков рассыпаны на берегу, а на воде россыпь
желтых огоньков -- отражения крашеных лампочек плясали в набегающих с сонным
ропотом, украшенных белым кружевцем волнах. Темное облако медленно наползало
на луну, и чернильная синева бухты становилась все гуще. Вдруг в памяти Мо
прозвучала фраза, сказанная судьей Ди, однофамильцем другого судьи Ди --
героя детектива времен Танской династии, который написал ван Гулик (Имеется
в виду Роберт ван Гулик (1910--1967), голландский ученый-востоковед и
писатель, автор детективно-исторических романов о мудром судье Ди, жившем в
эпоху Танской династии), известный знаток сексуальной жизни в древнем Китае:
"О эти косточки маджонга -- гладкие, изящные, словно выточенное из слоновой
кости запястье юной девственницы". Мурашки пробежали по спине Мо.
Его обоняния коснулся запах вареных крабов: аромат гвоздики, мелко
порезанного имбиря, базилика, горных трав и корицы, смешанный с резким
соленым дыханием моря. Костяшки маджонга перемешали, сгребли в кучу,
отодвинули в сторону, а на их место водрузили дымящиеся блюда, миски с
рисом, фужеры и стаканы, которые тут же наполнились китайской водкой,
поддельным французским вином и фальшивым мексиканским пивом.
Лежа на камне, Мо снова и снова повторял про себя слова судьи Ди:
"...словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы".
В мае, за два месяца до кражи чемодана в поезде и за четыре с половиной
до той бессонной звездной ночи в крабовой бухте, Мо пришел к судье Ди и
принес ему верительную грамоту, читай -- взятку, десять тысяч долларов.
Полностью судью зовут Ди Цзянь-гуй. Ди -- это фамилия, обычная в рабочей
среде, а Цзянь-гуй -- имя, тоже довольно распространенное среди китайцев,
родившихся в1949 году одновременно с коммунистической республикой; оно
означает "Партстроительство" -- так называлась торжественная речь, которую
Мао произнес на площади Тяньаньмэнь своим дребезжащим контртенором. В начале
семидесятых Ди Цзянь-гуй поступил в полицию, которую называют становым
хребтом диктатуры пролетариата, прослужил там пятнадцать лет и стал
настоящим коммунистом, стрелком отборного расстрельного отряда. В 1985 году,
когда развернулась экономическая реформа, его назначили судьей в Чэнду город
с восьмимиллионным населением. Получить такой завидный пост -- подарок
судьбы! В Китае все и везде, а в суде -- это уж само собой! -- делается за
взятку, так что Ди первым делом установил тариф -- тысяча долларов за
уголовное преступление. Сумма астрономическая, а по мере того, как все
дорожало, он тоже поднимал цену, которая к моменту ареста Горы Старой Луны
доросла до десяти тысяч. Дело-то политическое!
Наш психоаналитик родился и вырос в этой, дорогой его сердцу стране,
пережил культурную революцию, видел все, что творилось тут в последние три
десятка лет, и частенько говорил друзьям: "Лучшие и единственные правдивые
слова во всем красном цитатнике Мао -- это что 'под руководством
Коммунистической партии Китая любое чудо может стать былью'". Но это чудо,
совсем уж неслыханное -- взятки судье, -- ошарашило даже его. И все же
скрепя сердце он заставил себя выполнить инструкцию адвоката своей
возлюбленной. Адвокату было тридцать пять лет, официально он считался
независимым, но на самом деле был назначен судьей, негласно состоял в том же
суде и между прочим в той же партячейке, что и он. (Вот еще одно чудо, хоть
и более скромное, чем предыдущее, зато многое проясняющее, -- и оно тоже
покоробило Мо.) Всему городу были известны его черные костюмы от Кардена и
ярко-красные галстуки; как-то раз во время судебного заседания неграмотная
продавщица, обвиняемая в краже (а адвокат защищал ее работодателя), не
выдержала, вскинула голову и выпалила: "Ты на себя-то посмотри! Нацепил на
шею женину использованную прокладку!" Он был нарасхват -- из-за пухлой
записной книжки, прочных связей с судьями и особого таланта свести накануне
процесса за пышным ужином в пятизвездочном ресторане, в отдельном кабинете
или за лаковой, под старину, ширмой, судью и обвиняемого в убийстве, чтобы
они тихо-мирно договорились (о сроке, который первый завтра присудит
второму), наслаждаясь изысканными деликатесами вроде моллюсков-абалон, или
привезенных из Сибири медвежьих лап, или блюда под названием "три крика" --
это новорожденные мышата, которых едят живьем, а они пищат совсем как
грудные дети. Первый раз, когда их зажимают нефритовыми палочками, второй --
когда окунают в имбирно-уксусный соус, и третий -- когда попадают в рот и их
раскусывают: судья своими желтыми зубами или адвокат, слегка распустив алый
галстук, своими ослепительной белизны протезами.
Дело Горы Старой Луны оказалось весьма сложным, искушенный адвокат
решительно заявил, что, коль скоро речь идет о политике, о нанесении вреда
международному престижу страны, никакой, самый что ни на есть роскошный ужин
тут не поможет и действовать надо "осторожно, методично и терпеливо,
поскольку один неверный шаг может все погубить". Он развивал свой хитроумный
план, сидя среди кастрюль на кухне родителей Мо. План строился на привычке
судьи бегать, как он говорил, "для бодрости", трусцой каждое воскресенье по
пустырю, где расстрельный отряд приводил и до сих пор приводит в исполнение
смертные приговоры отдельным преступникам или целым преступным группам. Это
место, хорошо знакомое и дорогое сердцу бывшего элитного стрелка, находилось
на северной окраине города, у Мельничного холма. Адвокат посоветовал Мо
отправиться туда и назваться не психоаналитиком, а ученым-юристом,
профессором права какого-нибудь крупного китайского университета, который
посещает места казни в порядке подготовки правительственного законопроекта.
Встречу надо было представить чисто случайной. Мо должен был разговорить
ветерана, а когда тот начнет делиться воспоминаниями о своем богатом опыте,
записывать каждое его слово, ахая от восторга и удивления. Тонкий расчет
состоял в том, чтобы судья согласился принять приглашение на чашку чая. А уж
потом, в отдельном кабинете чайного домика, можно будет упомянуть о судьбе
Горы Старой Луны и подкатиться с предложением выкупить ее за десять тысяч
баксов.
В следующее воскресенье Мо надел старый отцовский костюм, проглотил
порцию лапши и сваренное матерью крутое яйцо (вообще его родители, скромные
младшие научные сотрудники факультета западной медицины, предпочитали из
осторожности ни во что не вникать и держаться от политического дела
подальше) и вышел из дому. Поймал такси, проехал через весь город и в семь
тридцать утра был на Мельничной горе. День едва занялся. Мо шагал под
финальные рулады ночного хора жаб, лягушек и кузнечиков, стараясь
восстановить в памяти топографию местности, которую когда-то хорошо знал:
когда ему было двенадцать лет, он работал тут во время летней практики,
помогал революционным крестьянам. Он нашел дорожку, которая, по его
предположениям, вела прямо к цели. Раза два-три он чуть не упал -- не
оттого, что спотыкался, а оттого, что принимал каждого встречного,
независимо от пола, за судью Ди. Лжепрофессора тут же окатывало жаром, как
будто по жилам разливалась нечистая от злого умысла, густая кровь. В
какой-то момент ему показалось, что он заблудился: пустынные аллеи
раздваивались и разбегались во все стороны. Он свернул и пересек
раскинувшееся на склоне громадным квадратом кладбище -- ряды кочек-могил.
Здесь были захоронены самые нищие из расстрелянных, чьи тела не востребовали
родственники; на многих не было ни надгробия, ни даже дощечки с именем и
датой -- просто голый земляной холмик.
Вдруг раздалось звяканье: на другом конце кладбища, еле видный в
тумане, замаячил между могил буйвол с бубенчиком на шее. Мо, которому все
мерещился судья Ди, снова всполошился, но только на миг: позади буйвола шли
двое. Молодой крестьянин в европейской куртке и закатанных до колен джинсах
волочил на плечах деревянную соху, а рядом с ним женщина в юбке и туфлях на
массивных каучуковых каблуках катила велосипед. Они ничуть не удивились
появлению Мо, указали ему дорогу и спокойно пошли дальше, разговаривая о
чем-то своем. Звонкий смех, мелодичное позванивание бубенчика --
идиллическая сцена. О дивное утро! О великая моя социалистическая родина,
твой заблудший сын благоговеет перед тобой!
К разочарованию Мо, в месте жутких казней не было ничего зловещего. Ни
ропота и трепета высокой сухой травы, ни пропитанной слезами, желтой, как
плевок больного старика, земли, ни полчищ мясистых белых поганок в тени и
сырости под кустами, ни стаи стервятников, кружащих над головой черными
точками, снижающихся черными крестами или взмывающих ввысь, хлопая черными
крыльями. Самый обыкновенный пустырь. Ничем не примечательный, бесцветный,
безобидный. Абсолютно безразличный к человеческим страданиям. Глаза Мо
привыкли к полумраку, и он различил двоих мужчин, которые копали яму,
бесшумно отбрасывая землю лопатами.
"Может, судья Ди придумал себе новую зарядку? -- подумал Мо. -- Или это
призраки? Души убиенных вершат отмщение?"
В памяти Мо всплыло давно забытое лицо друга детства. Он содрогнулся от
ужаса. Чэнь, по прозвищу Белобрысый, его единственный друг, в начале
восьмидесятых достиг высокого положения, разбогател, женился на дочери мэра
и стал главой фирмы, высоко котируемой на бирже, а три года назад был
арестован и приговорен к смертной казни за спекуляцию иномарками. Может, и
его расстреляли здесь, на горе? Поставили на колени спиной к холодному дулу
винтовки, в нескольких метрах от шеренги? Залп -- и конец... Он слышал, что
приговоренным связывали сзади руки особым образом, так, чтобы пуля элитного
стрелка попала в квадратик между большими и указательными пальцами, точно в
сердце.
Люди с лопатами были одеты в военную форму, но без офицерских погон.
Нет, судьи Ди здесь не было. Кровь отхлынула от щек Мо. На одном из
землекопов была металлическая каска слишком большого размера, и когда он
нажал своим дырявым грязным сапогом на край лопаты, чтобы загнать ее в
землю, каска с красной звездой посередине свалилась с головы и угодила в
недокопанную яму. Он нагнулся, подобрал каску и удивленно хмыкнул: на
гладкой поверхности извивался зеленовато-коричневый червяк. Он скинул его и
разрубил лопатой на кусочки, так что слизистые брызги полетели во все
стороны. Напарники заржали.
Мо не раз приходилось дивиться самому себе, вот и теперь он с гордостью
обнаружил в себе актерский талант, о котором прежде не подозревал. "О губы,
как вы лжете в нагом цветении!"1 -- писал Малларме. Вот и с его губ полилась
вдохновенная, поэтическая ложь. Ему даже удалось изобразить серьезный, с
академическим налетом тон столичного доктора права. Новая роль была как раз
по нему. Солдаты с большим почтением выслушали басню о правительственном
задании. Мо осведомился, какой цели служат ямы, которые они копают.
-- Иначе, -- ответил первый солдат, тот, что казнил червяка, -- клиент,
перед тем как откинуть копыта, может брыкаться и заляпает все кровищей.
-- Преступника, -- солидно добавил его напарник более интеллектуального
вида, -- ставят на колени и поражают одним выстрелом в сердце. Он падает
сюда, в яму. Если он начинает биться в агонии, земля осыпается и
обездвиживает его. А потом врачи вырезают у него органы. Если вам интересно,
получите завтра разрешение и увидите на месте, как все происходит.
Мо глянул на зловещие черные ямы, и мороз пробежал по его спине.
-- Спасибо, вы и так все очень понятно объяснили, -- сказал он,
притворяясь, будто записывает их слова в блокнот.
-- Он у нас взводный философ, -- сказал первый, кивая на товарища.
Солдаты закончили свое дело и простились с Мо, выказывая чуть ли не