Сы-цзе Д. Комплекс Ди

виновата. Но влипла-то по твоей милости!
(Голос Бальзамировщицы жужжал и жужжал в трубке. И вдруг на этом фоне в
сознании перепуганного Мо всплыла непрошеная ассоциация: кинозал и мокрые
штаны. Пятидесятые годы, частный просмотр в
Кремле -- Сталину крутят фильм "Ленин в Октябре". Режиссер сидит
несколькими рядами дальше. И вот видит в потемках, как маленький Вождь
Народов наклоняется к соседу и что-то ему шепчет. Как потом выяснилось, он
сказал: "Надо послать телеграмму такому-то". Но режиссеру со страху
послышалось: "Дерьмовый фильм". В зале и так было темно, а у бедняги совсем
почернело в глазах. Он потерял сознание и съехал с кресла на пол. Подбежали
охранники, вытащили его из зала, и тут обнаружилось, что у него мокрые штаны
-- обмочился со страху. Мо удивился, что ему пришел на ум этот
анекдотический случай, и порадовался, что сам при известии о смерти судьи Ди
только покрылся холодным потом.)
- Веду я, значит, фургон, и теперь уже сама помрачнела и занервничала.
Как подумаю, что ждет меня на вилле, -- кровь в жилах стынет. Ты мне всего
не объяснил, но я не такая идиотка, чтоб не понять. Вообще, Мо, я хотела
тебе сказать...
-- Ну говори.
-- Я была на тебя очень зла. Ты представить себе не можешь, как я тебя
ненавидела всю дорогу. Ты жестокий, безжалостный человек! Ради собственного
счастья готов на все.
-- Не знаю, что тебе возразить. Может, ты и права.
-- Мерзавец ты! Ладно, слушай дальше. Пока мы ехали, секретарь
оклемался. Без конца командовал, давал мне указания, как ехать, рассказывал
всякие пакости про судью. Знаешь,.сколько времени судья Ди играл в маджонг?
Угадай.
-- Перед тем, как вернулся к себе на виллу?
-- Ну да.
-- Наверно, сутки.
-- Трое суток: три дня и три ночи! Как засел с партнерами в гостиничном
номере с вечера четверга, так и не отходил от стола. В "Холи-дей-Инн" -- ты,
может, не знаешь, это пятизвездочный отель в центре города, с греческими
колоннами под мрамор. Роскошный, с двумя крыльями по двадцать пять этажей, а
посередине -- деревья, ухоженный газон и фонтан. Идеально чистый, но
холодный, бездушный -- достаточно взглянуть на стеклянные двери-турникеты. А
уж внутри, секретарь говорит, стойки на этажах из черного гранита, а лифты
отделаны бронзовой чеканкой. Но самое потрясающее, по его словам, это когда
подходишь к номеру. На дверях ничего не указано, а с потолка льется такой
рассеянный свет и на мягком бежевом ковре черными тенями вырисовываются
цифры. Как в детективном фильме. Он говорит, даже в Америке ничего подобного
не видел. Года три-четыре назад, когда отель только открылся, судья Ди был
среди почетных гостей. По этому случаю он сутки просидел за маджонгом, не
пил не ел. Он сумасшедший, буйно помешанный! Все хочет так же возбудиться,
как бывало раньше, когда он направлял винтовку на осужденного и держал палец
на спуске. Ты это знал и бросил меня на растерзание этому извращенцу.
(Не отнимая трубки от уха, Мо шарил в темноте и никак не мог нащупать
выключатель лампы в изголовье кровати. Он натянул брюки, надел пиджак. Надо
идти сдаваться в полицию или, во всяком случае, приготовиться к этому.
Рубашка пропиталась потом. Может, сменить ее? Что-
то выпало из кармана пиджака на пол. В эту самую секунду он вспомнил:
Зингер! Автор рассказа, в котором описывается ситуация, похожая на его
нынешнюю, -- Исаак Башевис Зингер. Правда, имен действующих лиц Мо не помнил
-- только сюжет в общих чертах. Действие происходит в одной из
коммунистических стран. В Польше? Или в Венгрии? Не важно. Герой,
обаятельный молодой человек, прожигатель жизни, легко завоевывает женские
сердца. Однажды, из жалости, он решает переспать с пятидесятипятилетней
школьной учительницей, тощей как спичка, болезненной и хрупкой, страстно его
обожавшей. До полуночи она ждала, пока он вернется домой, а дождавшись,
достала из сумочки пижаму и шлепанцы, приняла душ и легла в постель рядом с
ним. Но в разгар соития тело ее вдруг одеревенело, она забилась в судорогах
и умерла. Несчастный соблазнитель не знает, что делать, и боится, как бы его
не арестовали по обвинению в убийстве. Действительно похоже. Дальше,
помнилось Мо, герой ищет способ избавиться от трупа и тащит его по пустынным
ночным улицам большого города. Он слышит какие-то шорохи, шум шагов,
проезжают полицейские патрульные машины, попадаются навстречу бродяги,
пьяницы, проститутки... Наконец он добирается до пруда, где только что
растаял лед, какая-то собака роется в мусорных баках на берегу... "Вот что
надо сделать -- избавиться от трупа судьи Ди", -- подумал Мо, тяжело дыша в
темноте. А Бальзамировщица говорит без умолку -- видимо, ей надо
выговориться, чтобы не сойти с ума, после того как она держала в объятиях
мертвеца.)
-- Я сказала, что страшно злилась на тебя, пока сидела за рулем
фургона. Это не совсем так. Скорее я пыталась понять, не схожу ли с ума, что
собираюсь в сорок лет провести свою "первую ночь" с судьей, помешанным на
маджонге? Как меня угораздило ввязаться в эту бредовую историю? Я не впала в
истерику, не стала выть и кричать, но была во власти галлюцинаций. Свет
фонарей казался каким-то неестественно желтым, призрачным. Сигналы встречных
автомобилей звучали словно бы издалека, как в тумане. Точнее, мне казалось,
что все происходящее уже было со мной когда-то раньше, во сне. Да я и сейчас
еще не уверена, что не сплю. В таком безумном, лунатическом оцепенении я
вела фургон, а шестой секретарь что-то без конца бубнил, настроение у него
окончательно исправилось. Он показал мне трюк, который всегда пользуется
успехом на вечеринках и который завоевал ему симпатию судьи Ди: как-то
особенно причмокивая и прищелкивая языком, он имитировал звуки партии в
маджонг на пикнике. Штука и правда изумительная, ничего не скажешь!
Временами слышишь самый настоящий шум реки, потом постукивают косточки
маджонга, тихонько складываются одна к одной, паузы сменяются бурным
ликованием или мрачным отчаянием. Я прямо видела, как белые кости
смешиваются, разлетаются, строятся в комбинации... Странно -- глядя на этого
паяца, я оттаяла. Напряжение еще оставалось, но не такое сильное. Как будто
у тебя что-то жутко болело и тебе вкололи морфий. Причина боли не
устраняется, зато какое облегчение!
(Куда же девать труп? В голове соучастника убийства мельтешили типичные
кадры из фильмов. Сначала он увидел, как тяжелое тело летит в воду и
медленно идет ко дну. Но вот развязывается веревка, которой
оно связано. Крыльями раскидываются полы судейского кителя, живот
вздувается как мяч. Ноги, освободившись от пут, взбрыкивают (один башмак
срывается и летит в грязь на берегу), но очень скоро замирают, костенеют.
Густо-зеленая тина, листья, объедки, куски прогнившей коры, разный мусор --
все сливается в какое-то мутное месиво. Судью Ди, застывшего в позе
деревянного идола со скрещенными на груди руками, подхватывает течение и
несет к опоре моста. Опора выдается вперед острым клином -- здесь будет
конец безумной траектории, конец бывшего элитного стрелка, фаната маджонга.
Вот-вот его тело разобьется, разорвется на куски, но в последний момент его
засасывает, как сухой лист, и закручивает водоворот, похожий на гигантский
глаз циклопа. Нет, не заслуживает этот кровавый палач чистого водяного
погребения по освященному веками тибетскому обычаю и не заслуживают такого
надругательства воды Янцзы, от которых поднимались к небу древнейшие на
земле молитвы. "Словесных волн размеренный поток в двойных надежных скрепах
рифм". Кто это сказал? Джойс? Валери? Правильно ли я процитировал?)
- Я ехала позади какого-то грузовика, по дороге, которую знаю лет
двадцать с лишним, но у меня было чувство, что я попала в незнакомый город и
вряд ли найду обратный путь. Когда проезжали мимо базара, было видно, как
мясники у себя в лавках рубят туши. Взлетающие топоры блестели под голыми
электрическими лампочками. Бледно-желтое призрачное сияние окружало каждого
рубщика. Глядя на них, я ощутила первые симптомы мигрени. Потом потянулась
стена музыкальной школы. Кто-то, вернее всего студент, играл там, за стеной
и за деревьями, на пианино. "Какая силища!" -- воскликнул шестой секретарь
судьи Ди. Он узнал Двадцать девятую сонату Бетховена, и в первый раз я
почувствовала к нему уважение. А он, довольный случаем блеснуть своими
музыкальными познаниями, стал рассказывать, как, живя в Америке, ночами
напролет слушал радио. Полюбил джаз, потом фортепианную музыку. Я похвалила
его вкус. Он поблагодарил и, проникшись ко мне доверием, признался, что
принял там, в Америке, христианство. А я подумала: надо же, этот человек,
который конвоирует меня, как полицейский конвоирует заключенного на суд или
на казнь, оказывается, христианин. Это потрясло меня, и мне стало его жалко.
Разоткровенничавшись, он рассказал, что у него еще в Америке развился
геморрой, который теперь уже нельзя вылечить. Узлы разбухают, перегораживают
кишку, а иногда лопаются, и начинается сильнейшее, похожее на менструальное,
кровотечение. Здесь, в нашем городе, эти непредсказуемые приступы создают
ему массу проблем. Из-за них он не может участвовать вместе с начальством в
марафонских, длящихся несколько суток турнирах в маджонг. Ему не светит
попасть в кружок приближенных к судье Ди лиц -- тот подбирает сотрудников из
числа партнеров по игре. Так что шестой секретарь может ставить крест на
своей карьере.
Мы миновали завод и поехали по направлению к Южному мосту. Дорога была
не такая тряская, как в те времена, когда будущий муж возил меня с работы
домой на велосипеде. Проехали мимо того самого общественного туалета.
Помнишь, я тебе говорила по телефону. Теперь на месте прежней развалюхи
стоит домик с черепичной крышей и белыми кафельными стенами. Не могу тебе
передать, как я ненавижу это место!
Там я первый раз услышала слово "гомосексуалист", и этот вонючий,
мерзкий сортир накрепко связан с Цзянем, со мной, стал частью моей жизни. Я
иногда думаю, где ж теперь, после смерти, он встречается со своими
возлюбленными. И мне вдруг пришло в голову спросить своего конвоира -- его
зовут Лю: "Слушай, Лю, раз ты христианин, ты, наверное, изучал Библию и все
прочее?" -- "Что, -- говорит он, -- прочее?" -- "Ну, -- говорю, -- например,
что такое рай? Ты думал про него?" -- "В каком смысле!" -- "Как ты думаешь,
есть в раю туалеты? И какие они, лучше, чем тут, или..." Он меня оборвал:
"Тьфу! Делать мне, что ли, нечего, -- думать про такие гадости!" Кажется, он
жутко разозлился, я и не стала продолжать разговор. Молча крутила баранку.
Но перед Народным парком он заговорил сам: "Понимаешь, я юрист и привык
употреблять точные термины. Испражнения исходят из твоего тела. Тело же на
тот свет не попадает. В рай возносится только душа. А души, как и ангелы,
которые их окружают, не писают и не какают. Значит, сортиры им не нужны". --
"Ну, а в аду они есть?" Он сказал, что не знает. И мы снова замолчали. В
центре города я остановилась купить воды. А когда вернулась и мы снова
тронулись, он сразу заговорил, как будто мой вопрос не давал ему покоя: "В
Запретном городе (Так называется обнесенная высокой каменной стеной
территория императорского дворца в Пекине) в Пекине сортиров не было". Я
как-то растерялась и только спросила: "Да?" -- "Да. Ты там была? Ну, значит,
сама видела: ни в дворцовой канцелярии, ни во внутреннем императорском
дворе, ни в покоях императрицы и наложниц, ни у евнухов -- нигде никаких
клозетов, как на небе!" -- "А как же, -- говорю, -- они справляли нужду? В
ведро?" Он снова рассердился: "Дура! Ведро -- это ведро, а не клозет!"
(Правой рукой Мо держал трубку, а левой нащупывал точное место между
лопатками, куда элитный стрелок всадит ему пулю -- прямо в сердце. Ясно как
дважды два: за подкуп должностного лица и соучастие в убийстве его
приговорят к высшей мере. В одно прекрасное утро расстрельный взвод отвезет
его на пустырь у Мельничного холма -- знать, не случайно его туда занесло.
Солдаты самого низшего ранга заранее, накануне выкопают яму. Его свяжут
толстой веревкой, поставят на колени спиной к стреляющему, и тот в
оптический прицел возьмет на мушку квадратик между большими и указательными
пальцами. "Интересно, ты тоже обмочишь штаны, как тот русский режиссер?" --
думал он, исследуя свою левую лопатку. Плоская остроконечная костяшка. Потом
перебрался к позвоночнику. Где же она, роковая точка? Интересно, уцелеет или
раскрошится грудная клетка, когда в спину врежется пуля? Пуля-убийца,
безжалостная капля свинца. В народе ее называют "фисташкой". По форме, что
ли, похожа? Он вдруг вспомнил, что за пулю надо платить. Когда-то давно он
слышал, что родственникам казненного присылают за нее счет. А без квитанции
об оплате не выдают тело для захоронения. Если жертве посчастливилось
умереть с первого выстрела, оплачивать приходится только одну пулю -- по тем
временам семьдесят фэней в Чэнду, один юань в Пекине и юань двадцать в
Шанхае. А сегодня небось обойдется в десяток, а то и два юаней. "Господи, --
подумал Мо, -- неужели моим родителям придется на старости лет тащиться к
Мельничному холму и оплачивать расходы по моей казни? Какой ужас! Нет-нет,
не бывать этому!")
-- Ты был когда-нибудь у судьи Ди? Это довольно далеко. В десяти
километрах к западу от Чэнду, по направлению к Вэньцзяну. Едешь вдоль Янцзы
до озера Мечей. Знаешь, искусственное озеро в форме олимпийских колец,
откуда поступает питьевая вода для всего района. Там отличная, хотя и узкая,
дорога. Поднимаешься на лесистую гору, проезжаешь виллы нуворишей в западном
стиле, с острыми крышами, освещенными верандами, длинными аркадами, статуями
на ухоженных газонах и колокольнями с куполами-луковицами, как у русских
церквей. Сплошной китч, безвкусица, один дом уродливее другого. Жуть! Мне
снова показалось, что все это сон. Несколько раз я чуть не поддалась желанию
развернуться и поехать назад, мигрень все усиливалась, боль переползла из
шеи в висок. Жестокий приступ был обеспечен, причем очень скоро.
Вилла судьи Ди в самой середине поселка, ее окружает двухметровая
стена. Перед входом секретарь вышел из фургона, позвонил и что-то сказал в
домофон. Вспыхнул прожектор, луч ослепил меня. Медленно, с театральной
помпезностью открылись тяжелые железные ворота.
Самого дома я пока не видела и спросила конвоира, какой он -- тоже в
западном стиле? Он ответил, что это двухэтажный особняк. Мы проехали по
темной аллее, потом через бамбуковую рощу, повернули раз, другой, третий,
почти под прямым углом. Фонари не горели. И вдруг в свете фар возник
какой-то странный силуэт, какое-то фантастическое чудовище, не то дракон, не
то змей -- плоская голова раскачивалась в метре от земли. Мне почудилась
раскрытая пасть со страшными зубами, и я закричала от страха. Секретарь
рассмеялся и сказал, что это редкая хризантема, которую кто-то подарил
судье. Растение требовало особого ухода, и к нему приставили четверых
садовников, которые за ней следили, обрезали, поливали водой особого,
секретного состава -- все для того, чтобы сохранить такой драконий вид.
Цветок стоил огромных денег. Я вышла из фургона, чтобы разглядеть его
поближе. Действительно хризантема, но с очень широкими листьями и
вывернутыми наизнанку лепестками, похожими на закрученные спиралью чешуйки,
из которых образовывался такой столбик. Я сорвала несколько штучек и размяла
в ладонях -- у них оказался сильный аромат. Рядом росло еще несколько таких
же растений, на одном цветы были в форме лошадиных голов, на других -- не
пойми чего.
За следующим поворотом начался, как сказал секретарь, пионовый сад.
Лучи фар скользили по низкой бамбуковой ограде, но для пионов сейчас не
сезон, поэтому смотреть было не на что. Но когда начался сад карликовых
деревьев, я опять испугалась. По спине поползли мурашки. Ты не можешь себе
представить, сколько их там было, они занимали целый склон, снизу доверху.
Скрюченные, скорченные, с щетинистыми верхушками, какое-то сборище уродцев.
Глядя на них, я вспомнила заспиртованных младенцев-монстров в музейных
склянках. Некоторые были подстрижены и имели идеально симметричные формы.
Вот уж чего терпеть не могу! Полное извращение природы! На этот раз у меня
не возникло желания выйти. Наоборот, я прибавила скорость. Но зеленых
карликов было слишком много, так сразу не проедешь: горбатые тисы,
изображающие лиры и вазы; заросли аконита с ядовитыми шипами; согнутые в три
погибели индийские смоковницы, у которых каждая ветка была притянута к земле
корнями и давала новое деревце; вязы с черными стволами; мне даже попалась
на глаза одна мини-папайя: гладкий, похожий на колонну ствол, утыканный
крошечными зелеными дыньками и с зонтиком из зеленых листьев наверху. А еще
смехотворно ужатые японские софоры, липы, тюльпанные и гвоздичные деревья.
Легче всего было узнать кипарисы -- даже самые маленькие сохраняли
пирамидальную форму. Про многие же другие растения я не могла бы точно
сказать, как они называются, настолько их изуродовали. Например, одно, судя
по серой коре, я бы приняла за бук, но полной уверенности не было. Та же
история с магнолиями, дубами, ююбами, остролистами.
Наконец на фоне темного неба вырисовался силуэт судейской виллы. Я уж
думала, что полоса бонсай осталась позади, но с нового пригорка на нас, как
банда дикарей в головных уборах из зеленых перьев, обрушились карликовые
лиственницы. Я опустила стекло и вдохнула поглубже -- в воздухе пахло смолой
и ладаном.
И тут произошло что-то странное. Неожиданно нам перегородил дорогу
полицейский. Он указал, где поставить фургон, и велел подождать. Шестой
секретарь сначала растерялся, а потом впал в ярость. Вытащил из кармана свое
удостоверение и стал размахивать им под носом у полицейского, пока тот не
уступил и не разрешил ему -- но только ему одному! -- пройти дальше к дому
пешком.
Мне эта заминка была на руку. Я осталась сидеть за рулем, как будто
приехала раньше времени на свидание. И разглядывала через лобовое стекло
стоявший по ту сторону покрытого кувшинками пруда дом, который должен был
изменить мою судьбу, где я должна была лишиться девственности. Это было
кирпичное здание смешанного, китайско-западного стиля, над входом увитый
плющом навес, плети уходили вверх по стене и цеплялись за балкон второго
этажа. Сквозь решетку были видны открытые настежь окна, освещенные красными
фонарями в форме бочонков, как на празднике. За окнами мелькали, перемещаясь
из комнаты в комнату, человеческие фигурки.
Секретарь все не возвращался. Тогда я медленно-медленно, до
невозможности растягивая каждое движение, спустилась из кабины на землю.
Полицейский смотрел на меня, не говоря ни слова. Я стала прохаживаться
вокруг фургона. Под ногами хрустели сосновые шишки и сухие стручки дрока.
Передо мной была рощица эвкалиптов, обожаю этот запах, особенно смешанный с
ароматом дрока, напоминающим горький миндаль. Я снова посмотрела на окна с
красными фонарями -- в них продолжали сновать люди. Судя по всему, они были
чем-то встревожены: переговаривались, размахивая руками, но голоса их,
приглушенные густой листвой и расстоянием, доносились до меня еле-еле. Я
впивалась глазами в эту картинку, как мы часто делаем, когда бессознательно
ощущаем, что на нас надвигается что-то страшное, опасное, угрожающее.
Мигрень прошла. Еще одна машина подъехала по аллее. Полицейский остановил ее
тоже -- я слышала, как заскрипели тормоза. Это была карета "скорой помощи",
лучи мигалки полосами расчерчивали стволы деревьев. Наконец бегом примчался
мой конвоир-секретарь. Судья Ди умер. Трех суток непрерывной игры в маджонг
ему показалось мало, он
собрал весь обслуживающий персонал, и они сыграли еще пять партий, а на
шестой он вдруг обмяк и сполз с кресла, мертвый.
Ну, Мо, что ты на это скажешь? Невероятно! Ты рад? Я тоже. Я сейчас на
работе -- его надо бальзамировать сегодня. До утра, до прихода родственников
и большого начальства, все должно быть закончено... Ладно, жду... Пока...
Нет, постой, захвати мне что-нибудь поесть, я проголодалась как собака.

2

В два часа ночи
Мо толкнул дверь служебного входа, и в нос ему ударил запах разложения.
С чем сравнить его: с конским навозом? С перегнившей лимонной мятой? С
камфарой? С ладаном? Нет, то был резкий запах, обжигавший нос, как обжигает
рот острый перец. Что же это? Мирра! Это Бальзамировщица жжет ароматические
палочки, чтобы перебить запах формалина, от которого новичку может стать
дурно.
--Ты одна? -- спросил он. -- Больше никого нет? И ты не боишься?
-- Боюсь, конечно. Особенно когда задержишься допоздна, вот как сейчас,
-- ответила Бальзамировщица. Она была в рабочей одежде и заканчивала
приготовления. Руки обтягивали длинные, по локоть, резиновые перчатки.
-- Я забыл поздороваться. Добрый вечер!
-- Разве еще вечер?
-- Скоро уже утро.
Мо представлял себе бальзамировочный зал совсем иначе. Белым, голым,
пустым. На самом деле ничего подобного -- палата в психушке была куда
мрачнее. Под потолком горели пять-шесть не слишком ярких ламп. Стены закрыты
огромными полотняными шторами, кое-где сверкали какие-то хромированные
детали, медные задвижки. Похоже на корабельную каюту, трюм или на подводную
лодку. Это впечатление еще усиливалось от шума воды, льющейся в ванну,
которая поблескивала в темном углу. Мо вдруг вспомнил свой сон: как будто он
очутился в затопленном доме. Черепичная крыша облеплена белыми ракушками; на
резных дверях и подоконниках кишат мелкие красные крабы, яркими огоньками
расцвечивая весь дом.
И хотя Мо ступал по черным и белым плиткам похожего на огромную
шахматную доску пола, он не удивился бы, если б услышал хруст крабьих
панцирей под ногами. Сам воздух вокруг казался глубоководно-синим. Он
подошел к Бальзамировшице и спросил:
-- Куда положить еду? Ночь, все закрыто, я нашел только одну лавочку на
Южном мосту. Купил тебе бутерброд с пряной ветчиной и вареные в чае яйца.
-- Обожаю яйца в чае. И умираю -- хочу есть. Помоги мне их почистить, я
в перчатках -- не могу.
Яичную скорлупу разбили при варке, чтобы чай впитался внутрь. Мо
отколупнул ее всю по кусочкам, чищеное яйцо, все в чешуйчатых разводах
кофейного цвета, походило на сосновую шишку.
-- Желток вынимаю -- говорят, он вредный, в нем холестерин.
-- Ладно.
Бальзамировщица запрокинула голову, и Мо вложил в ее широко раскрытый
рот кусок яйца. Он видел, как исчез в розовом зеве белок, подхваченный
языком, и показался вновь, перемолотый зубами.
-- Еще, -- попросила она.Оба яйца были проглочены молниеносно. Во время
этой невинной кормежки Мо ненароком прикоснулся к алчному, горячему языку
своей подруги детства. Глядя на давно знакомое лицо, он заметил, что кожа на
лбу уже не такая гладкая и как будто набухшая, в уголках глаз собрались
мелкие морщинки, а подбородок дрябловат.
-- Ну, пошли, -- сказала Бальзамировщица. -- Простишься с судьей Ди --
он же твой приятель, а потом выйдешь и подождешь, пока я закончу.
Мо пошел за ней на середину зала, где на кровати под лампочкой с
шелковым абажуром лежал матово-белый пластиковый чехол. Этот мягкий свет
напоминал освещение витрин на какой-нибудь археологической выставке.
Бальзамировщица потянула замочек молнии, он пополз вниз с металлическим
скрежетом, от которого барабанные перепонки Мо готовы были лопнуть, -- так
трещит кокосовый орех под щипцами. Показалась голова судьи, потом одетый в
черную рубашку торс.
-- Чтоб тебе, заело! -- фыркнула Бальзамировщица. -- Иди-ка, ты мне
поможешь.
-- Ты думаешь?
-- Что значит -- я думаю? Давай тяни!
Но, несмотря на все усилия, то слаженные, то вразброд, Бальзамировщицы
(она даже сняла перчатки) и ее ассистента-любителя, застежка не сдвинулась
ни на миллиметр, два зубчика никак не желали сцепляться. Мо слышал
собственное дыхание и еще какой-то непонятный булькающий звук. Иногда он
задевал рубашку судьи -- мягкий, тонкий, приятный на ощупь шелк.
Наклонившись так низко, он различал сквозь аромат мирры запах табака,
затхлости, винного перегара -- ни дать ни взять парижский клошар. Верно,
этот раб маджонга не мылся все три дня, а то и целую неделю.
-- Постой, -- сказала Бальзамировщица. -- Я принесу ножницы и разрежу
этот проклятый чехол.
Она отошла, а усердный Мо осторожно потянул блестящий металлический
замочек сначала вверх -- упрямые зубчики легко сомкнулись, -- а потом
потихоньку, миллиметр за миллиметром, стал продвигать его вниз. Молния
поддавалась, еще немного -- и все, но на последнем миллиметре замочек
намертво застрял на том же самом месте! Мо продолжал нервно возиться с
застежкой, но вдруг, когда до полной победы оставалось совсем чуть-чуть, он
почувствовал на себе чей-то взгляд. А поняв, чей именно, мгновенно покрылся
холодным потом, словно на спине у него растаяла и растеклась весенними
ручейками большущая льдина. Это смотрел судья Ди! Веки его не совсем
открылись, но Мо с ужасом видел, что они приподнялись, а стеклянистые глаза,
бессмысленно повращавшись в разные стороны, остановились на нем. Взгляд был
тусклый, затуманенный, словно судья возвращался в этот мир откуда-то
издалека. Страх сковал Мо, он застыл в той позе, в какой был: нагнувшись над
самым лицом судьи, но душа его рванулась из тела вон. Что это: видение? Сон?
Или явь? Мертвый воскрес! Может, врач, констатировавший смерть, ошибся? Или