Сы-цзе Д. Комплекс Ди

физкультуры. Ты перед их дверью? Но они живут в четвертом блоке, а мы --
твои родители и я -- в третьем! Ты что, уже собственный дом не можешь найти?
Мо помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки, у двери, которую принял
за свою, он притормозил и мстительно пнул ногой валявшийся посреди площадки
пакет с мусором. Бумажки и очистки разлетелись по всей лестнице. На улице
все еще шел дождь, и, пока Мо дошел до своего дома, он успел снова
промокнуть до нитки и был похож на выдру, которая вылезла из одной норы,
нырнула и вылезла около другой. Вода текла с него ручьями, на носу повисли
капли.
Все происходило как на дне морском. Было трудно дышать, бетонные
ступени беззвучно проседали под ногами, как резина, то расширялись, то
сужались, то обретали обычные размеры. Мо казалось, что он передвигается по
мягкой, болотистой, жирной и зловонной почве. Это было похоже на сон,
который приснился ему когда-то, будто он идет большими шагами по мраморному
полу в черных и серых прожилках, а камень размягчается и в конце концов
превращается в огромный ломоть сыра.
А виной всему Бальзамировщица, которая взяла его за руку и ведет за
собой по лестнице.
Войдя в подъезд, он слепо потыкался в поисках выключателя, а не
обнаружив его, был вынужден, как и в предыдущий раз, пробираться по лестнице
в полной темноте и крадучись, как вор. Но когда он дошел до второго этажа,
вдруг на одном из верхних этажей кто-то зажег свет и по ступенькам застучали
подошвы шлепанцев, все ближе и ближе. Мо догадывался, кто это, по спине его
пробежала дрожь.
Он затаил дыхание и вслушался получше, пытаясь понять, не матушка ли
это, -- тогда надо скорее прятаться. Но, покинув Китай и живя за границей,
он разучился различать по звуку шагов, какие подошвы у шлепанцев:
пластмассовые, кожаные или резиновые -- и какому человеку они принадлежат:
женщине или мужчине, решительному или робкому, благодушному или угрюмому.
Прежде он мог иной раз угадывать такие тонкие вещи, как настроения.
Например, у человека, принятого в партию, шаги меняли тембр, звучность и
даже приобретали особую значительность: еще долгое время после
знаменательного события они словно бы выпевали национальный гимн.
В приближавшихся шагах прочитывались стремительность и
непринужденность. Свет на лестнице снова погас, но шаги не замедлились. Вот
они уже сбегают на третий этаж. Мо снова двинулся вверх, и приглушенный,
солидный звук его шагов слился с дробным, звонким цоканьем шлепанцев в
стройной двухголосой серенаде.
Двадцать шагов вверх, поворот, еще пролет -- и Мо услышал голос
Бальзамировщицы:
-- Это ты?
-- Тише, -- еле слышно отозвался он, -- разбудишь мою мать.
На расстоянии нескольких метров из густой темноты в пролете третьего
этажа вынырнула бледная тень. Ритм шагов не убыстрялся и не замедлялся, а
изящная фигурка, казалось, застыла на верхней ступеньке крутого пролета, все
так же плавно перебирая ногами.
-- Не шуми. У мамы очень чувствительный слух... -- зачем-то прибавил Мо
придушенным голосом и осекся.
Оборвалась и партия шлепанцев. Последний звук еще отдавался эхом у него
в ушах. Рука Бальзамировщицы сжала его руку. Вздрогнула горячая упругая
ладонь, нервно сжались пальцы. Он почувствовал что-то твердое и понял, что
это ее обручальное кольцо. Она была совсем близко, Мо ощутил какой-то
лекарственный запах от ее лица. Он прикоснулся к ее коже.
-- Что это у тебя за одеколон? -- шепнул он.
-- Никакого. Наверно, от меня пахнет формалином.
-- Нет.
-- Правда?
-- Правда.
-- Тогда хорошо. Терпеть не могу этот запах после работы.
-- Нет, пахнет скорее йодом. Ты не поранилась?
-- Нет. Просто наложила увлажняющую маску. Твой судья Ди так меня
перепугал, что я и дома все дрожала и никак не могла успокоиться. Вот и
решила сделать такую маску. Немножко пощипывает кожу, зато знаешь как
успокаивает! Видишь, уже не дрожу. И почти забыла про эту мерзкую историю.
-- Я сам чуть не умер от страха.
Держась за руки и неуверенно нащупывая ступеньки, перешептываясь, а
порой спотыкаясь и покачиваясь, как танцоры в комическом номере, они пошли
наверх. Дверь в квартиру Мо была закрыта, свет нигде не горел, но Мо
показалось, что он слышит, как мать кашлянула.
-- Бедненький, какая у тебя холодная рука. И я никак ее не согрею.
-- Я промок. Видела, в чем я пришел? В форме ритуального бюро, может
это твоя, мне она маловата и тесновата.
-- Я дам тебе переодеться. В память о муже я сохранила все его вещи. По
росту тебе должно подойти.

4

Пельмени готовы
Спустя всего несколько минут Мо всунул голые ноги в синие замшевые
тапки с тремя вышитыми цветочками в фиолетовых тонах -- ношеные, с
шаркающими подошвами.
При входе в квартиру Бальзамировщицы стояла небольшая полочка в
несколько ярусов, на которой она выстроила всю обувь. Мо снял свои
стоптанные, разбухшие от дождя, забрызганные грязью туфли и поставил их
рядом с красно-черными кроссовками, сандалиями, шлепанцами, высокими белыми
ботинками со шнурками... Все маленькое, намного меньше тапочек, которые
принадлежали ее покойному мужу и были велики Мо. Стоило ему закинуть ногу на
ногу, как одна тапочка повисла, держась только на большом пальце босой ноги.
Мо предпочел бы надеть что-нибудь другое, но выбора не было.
-- Это хорошие тапочки, -- сказала Бальзамировщица. -- Мы купили их за
несколько недель до свадьбы в Народном торговом центре. Стоили пять юаней
пять фэней, как сейчас помню. После смерти мужа я их тут держу, чищу, иногда
ношу, но они мне велики.
В комнате, почти как в бальзамировочной, горело штук пять-шесть слабых
ламп. Расплывчатые ореолы мягкого матового света создавали атмосферу
замкнутого пространства, чуть ли не погребка. Хозяйка порхнула в комнату,
легкая как воробушек, помолодевшая. Лицо ее бле-
стело от крема. На коротком халатике из розового шелка были вышиты
голубые цветы и белые птицы.
-- Что тебе приготовить? У меня в морозилке есть пельмени с бараниной и
сельдереем, хочешь? -- спросила она и, не дожидаясь ответа, скрылась на
кухне.
-- Наконец-то у меня в доме мужчина, -- выдохнула она, возясь у плиты.
В квартире, точно легкий дымок, точно подвешенная в воздухе пыль, точно
запах ладана, стоял унылый холодный дух бездетной старой девы. Пол устилала
бамбуковая циновка тонкого плетения. Кое-где -- перед кроватью, перед
телевизором и перед каждым из двух кожаных кресел -- лежали разноцветные
коврики. Стола не было -- видимо, хозяйка ела на кухне. С дивана и кресел не
снята прозрачная упаковочная пленка. Водруженный на тумбочку телевизор
покрыт пурпурным бархатным чехлом, пульт обернут хрустящим целлофаном. На
телефон наброшена махровая салфеточка. На стене увеличенная цветная семейная
фотография в рамке. Отдельных портретов -- ни ее, ни мужа -- не видно,
только несколько его профилей, вырезанных из черной бумаги, и один общий
снимок -- пара на велосипеде. Он, согнувшись над рулем, крутит педали, полы
плаща разлетаются в стороны; она сидит сзади на багажнике и вяжет
развевающийся на ветру свитер.
Бальзамировщица владела настоящим сокровищем -- коллекцией марионеток,
которая привела Мо в полное восхищение. Он завороженно разглядывал каждую
наряженную в шелк и атлас куколку: императоров в платьях с драконами,
императриц в драгоценных уборах, ученых с веерами, воинов при саблях и
копьях, нищих и т. д. -- расставленные на верхней полке невысокого шкафчика,
они смотрели на мир сквозь мутноватое стекло. Это был подарок мужа, он же
получил коллекцию в наследство от какого-то родственника. Два десятка
фигурок немыслимой красоты, одна другой лучше. Мо мог бы рассматривать их
часами. Перед смертью муж Бальзамировщицы успел устроить на полочке мягкое
освещение. Каждая из кнопок на боковой стенке соединялась с лампочкой,
запрятанной в складках бархата, которым полка была обита изнутри. Мо
опустился на колени, раздвинул стекла и стал зажигать по очереди все
лампочки, которые, как прожекторы на сцене, высвечивали кукол.
Бальзамировщица между тем подошла к нему и рокочущим феном стала сушить его
волосы. Под воздушной струей одежда на куклах зашевелилась, задрожали веера
в руках ученых, зазвенели украшения на императрицах. Не помня себя от
восторга, Мо безотчетно коснулся рукой шлепанцев Бальзамировщицы, потом
погладил ее изящную левую лодыжку, пощупал острую косточку.
Нежную прелюдию оборвало громкое шипение: из кастрюли с пельменями
убегала на горячую плиту пена. Бальзамировщица отскочила и бросилась на
кухню. Мо остался стоять на коленях, руки его дрожали, дрожь передалась
марионеткам. Они раскачивались, приседали, грациозно поднимали широкие
рукава, покачивали головками в коронах или высоких шапках и приветствовали
своего единственного зрителя, охваченного бурей эмоций. Очки его запотели,
так что он различал лишь пляшущие, сливающиеся друг с другом цветные пятна,
которые вспыхивали ярким пламенем, рассыпались тысячами искр и бесчисленными
светлячками мерцали в волшебной ночи.
По настоянию хозяйки (большая мастерица по части пельменей, она сочла,
что вкус этого изысканного кушанья испорчен, и поставила вариться новую
порцию) Мо пошел подыскать себе сухую одежду. Количество вешалок в стенном
шкафу поначалу обескуражило его. С одной ] стороны висело все женское:
атласные комбинации с кружевами, шуба из искусственного меха, блузки,
платья, юбки и т. д., с другой -- все мужское: синяя маоцзедунка, черная
тройка, белая рубашка с крахмальным воротником и надетым на вешалку черным
шелковым галстуком- бабочкой, брюки, потертая кожаная куртка, пояса,
солдатские фуражки, но ничего летнего. Все эти аккуратно развешанные,
пропитанные тяжелым запахом камфары вещи, дающие представление о том, как
выглядел покойный, несколько смущали Мо. Он открыл другой, зеркальный шкаф.
Там на полочках было разложено стопками чистое отглаженное белье.
Преобладали три цвета: белый, розовый и голубой. Мо выбрал спортивный костюм
и расправил его, не в состоянии при этом отделаться от чувства, что
прикасается к чему-то живому. Он закрыл шкаф и отправился в ванную комнату
переодеться.
В ванной лился с потолка холодный и какой-то сумеречный неоновый свет,
отражаясь влажными бликами в фарфоровой раковине и унитазе. Овальное зеркало
над умывальником со стеклянной туалетной полочкой, где лежали зубная щетка,
косметичка, тюбики крема и стояли флаконы с туалетной водой, отразило
превращение служащего похоронного бюро в студента восьмидесятых годов.
Теперь Мо был облачен в костюм покойного мужа Бальзамировщицы из ярко-синего
вельвета, с сеточкой под мышками, украшенный на груди красным факелом и
желтой эмблемой Лиги коммунистической молодежи. Мо сообразил, что это форма
университетской баскетбольной команды. Он долго недоверчиво разглядывал себя
в зеркало. Припомнив черты лица бывшего владельца костюма, попробовал в
шутку воспроизвести их и был поражен сходством взгляда и небрежного
выражения губ.
Этот осмотр вновь поверг аналитика в тревогу, которая мучила его ' с
той минуты, как он перешагнул порог бальзамировочного зала. "Тебе придется
переходить к делу, Мо! -- сказал он про себя. -- Но нельзя же нарушать обет
целомудрия только из чувства благодарности, в возмещение морального долга.
Надо уносить ноги. Даже если тебе представляется случай доказать свою
великолепную мужскую силу, ты не имеешь права отступаться от принципов! И
вообще, ты никому ничего не должен. Абсолютно никому!"
С напускной беспечностью он вышел из ванной и закрыл за собой дверь.
Раздался глухой металлический щелчок. Прислушавшись, он понял, что хозяйка
дома все еще хлопочет на кухне. Лучшего момента для побега не придумать. Но
тут в голове у него прозвучали слова Фрейда (или какого-то другого классика,
его смятенный ум был сейчас не способен точно назвать источник): "...часто
убийцы маскируются под доблестных воинов, а импотенты рядятся аскетами".
"Я-то, слава богу, не импотент. И нарядился не аскетом, а
баскетболистом, -- Мо усмехнулся и пожалел, что некому оценить эту шутку. --
Но так ли уж я уверен в своей силе?"
Он посмотрел вниз и убедился, что штаны покойного супруга облегают
красноречивый тугой бугор. "Подумай, не спеши. Быть может, теперь или
никогда. Стоит ли упускать случай приобрести опыт, который
когда-нибудь может оказаться полезным". Напомним читателю, что хоть
голова Мо была набита книгами по психоанализу, теоретическими знаниями о
сексе и его разновидностях от античности до наших дней, но в практическом
плане он оставался полным невеждой.
Он вернулся в комнату. Но ноги понесли его не направо, к входной двери,
а налево, в кухню. Он шел уверенным, нетерпеливым шагом мужа, который
вернулся с работы и умирает с голоду.
-- Ну как, готовы твои пельмени? -- проговорил мнимый супруг. -- Пахнет
чертовски аппетитно.
Бальзамировщица, колдовавшая у плиты, отвернулась от кастрюли и
посмотрела на него. При виде мужчины, одетого как ее любимый муж, у нее
защемило сердце. Она испустила тихий, жалобный стон, полный радостного
предвкушения, и едва устояла на ногах. Веки ее опустились, по спине
пробежала дрожь. Она вновь открыла глаза: да, вот он, тот самый спортивный
костюм восьмидесятых годов, кое-где разорванный и зашитый (она узнавала свою
штопку), куртка со стоячим воротничком, треугольным вырезом и болтающейся на
ниточке пуговицей. По мере того как Мо надвигался на нее, эта пуговица
разрасталась и заслонила собой все.
-- Надо пришить, -- сказала она, прикоснувшись к ней и продолжая другой
рукой помешивать пельмени.
Мо грубо схватил ее за талию и обнял, неловко, но с такой страстью, что
чуть не повалил на буфет. Гибкое женское тело затрепетало и обмякло под его
руками. Их языки, сначала робея и стесняясь, а потом поддавшись хмельному
порыву, терлись, ласкались и лизали друг друга, ныряли изо рта в рот, точно
два молодых дельфина. Неискушенный Мо млел от аромата сельдерея, аптечного
запаха косметической маски, от дыхания Бальзамировщицы и твердости ее
похожих на острые камни на дне пещеры зубов, от рокота холодильника, скрипа
буфета, от стонов, вырывавшихся у них обоих, от пара, который поднимался из
кастрюли и обволакивал их сплетенные тела марлевым пологом, летучим
покровом, райским маревом. Мо провел рукой по ее бедрам -- она томно и шумно
вздохнула. Он был поражен, видя, как она преобразилась почти до
неузнаваемости, как затуманились и размягчились ее черты, каким непорочным,
близким к блаженству вожделением она разгорелась и какую сладостную прелесть
это ей придавало. Оба они пылали, точно сухие ветки в костре. Идти в комнату
было уже некогда. Рука Бальзамировщицы скользнула к поясу спортивных брюк,
стащила их вниз и отпустила, так что они съехали на пол и легли кольцом у
тощих голых ног Мо. Потом точно так же она стянула с себя брюки и розовые
трусики и отшвырнула их ногой. Они слились в любовном объятии стоя,
прислонившись к буфету. Деревянные створки, не выдержав такой сейсмической
мощи, распахнулись и стали при каждом новом толчке извергать фонтаны
бамбуковых палочек, пластиковых вилок и ложек. Вскоре сокрушительные
колебания передались стене, и затряслись хрупкие полки, висевшие над
головами любовников. Разъехалась шаткая пирамида кастрюль, шмякнулся набок и
раскрылся пакет с мукой. Белые клубы взметались из него сообразно силе и
ритму толчков, тонкий порошок вперемешку с бумажками (какими-то записками?
неоплаченными счетами?) кружил по кухне, сыпался им на волосы, плечи, лица,
попадал в кипящие вовсю пельмени. Несколько клочков прилипло к намазанному
кремом лицу Бальзамировщицы. "Снег идет!" -- шепнул ей Мо, но она не
ответила. И снова он был изумлен ее исступленным видом и понял, что она его
просто не услышала. В эту минуту он вдруг постиг сущность современного
искусства. Моя дорогая, несравненная Бальзамировщица, ты одна воплощаешь
всех женщин, чьи портреты висят в лучших музеях мира, -- женщин с
перекошенными глазами, лицами, раздробленными на углы, круги и плоскости, и
особенно ты похожа на картину Пикассо, на которую теперь он будет смотреть с
восторгом посвященного, на "Женщину с мандолиной", с ее растекающейся грудью
и плечами, изломанными теперь понятной ему сладкой судорогой. Он вспомнил ее
голову, упрощенную до крошечного квадрата с огромным глазом посредине и
возносящуюся из темной грушевидной мандолины. Первое половое сношение
психоаналитика прошло самым идеальным образом, точно как описано в учебнике,
и теперь превращалось в докторскую диссертацию о творчестве Пикассо. Он сам
захотел стать этим художником, желая обрести не славу и талант, а зоркий,
бесстыдный, свободный от условностей взгляд. Глазами Пикассо, гениального
ценителя красоты, он посмотрел на кувыркающиеся в кипятке пельмени и увидел
пенные вихри, буруны, встающих на дыбы белогривых кобылиц, готовых с бешеным
ржанием вырваться на волю... Но в самый последний миг Бальзамировщица
схватила ложку и помешала воду в кастрюле. Глядя на ее руку и оседающие на
дно пельмени, Мо с удивлением понял, что даже в страстном забытьи она не
отрывалась от реального мира. Он подумал о мертвых телах, которых касалась
эта влажная от пота и крема, блестящая, почти светящаяся рука, рука
девственницы, присыпанная мукой; рука, которая сейчас ласкала его член.
Задыхающимся, горячим шепотом она сказала ему в самое ухо: "Любимый".
Непривычное, возбуждающее ощущение. Мо почувствовал, что, пожалуй, тоже
испытывает что-то вроде влюбленности. Он хотел сказать: "Я люблю тебя", но
из горла вырвался только хрип. Вдруг она напряглась, расширила глаза и
воскликнула: "Муж мой!" На Мо обрушилась тишина. Он не слышал больше ни
урчанья холодильника, ни бульканья кипятка. Только это священное слово
звенело в воздухе.
Он не совсем понял, возводит ли его это звание в почетный ранг главы
семейства или унижает до роли простого заместителя, а то и жалкой жертвы.
Бальзамировщица сняла с него очки, положила их на буфет, обхватила
ладонями его лицо и покрыла поцелуями.
-- Муж мой! Обними меня сильнее! -- пронзительно выкрикнула она. -- Не
покидай меня никогда больше!
Не оставляя судорожных усилий, Мо упирался ослепшими без очков глазами
то в пол, то в потолок, потом глубоко вздохнул и сказал:
-- Твой муж шлет тебе пламенный привет.
Это прозвучало так неожиданно, что она опешила, недоуменно посмотрела
на него, а потом откинула голову и разразилась смехом, от которого оба они
затряслись. Это приятное сотрясение оказалось для Мо роковым -- он истек
спермой.
-- Как, уже? -- разочарованно спросила она. -- Пельмени еще не
сварились.
-- Прости, -- пробормотал он, натягивая штаны и отыскивая очки.
Он вновь обрел ясность зрения. И что за непотребство! Первым, что
увидели его лишившиеся невинности глаза, был пельмень. Дырявый пельмень,
который, трепыхаясь, как больная бабочка, вылетел на поверхность, а потом по
широкой спирали пошел на дно, оставляя за собой вихревой хвост из мясного
фарша с сельдереем.
Мо сел на пол у дверцы холодильника. Бальзамировщица взяла клочок
бумаги и вытерла струйку крови с его ноги. Потом другой бумажкой -- остаток
спермы.
"Вот, я больше не девственница", -- подумала она. По щекам ее
покатились слезы и прочертили борозды в синеватой, припудренной мукой
корочке высохшей маски.
-- Идем, -- сказала она и поцеловала Мо в щеку. -- Давай поедим, я
жутко голодная.
-- Подожди, я сначала помоюсь.
Пельмени отдавали гарью, но соус к ним она приготовила превосходный: с
уксусом, пряностями, резаным зеленым луком, толченым чесноком и капелькой
кунжутного масла. Они сидели друг напротив друга за низеньким столиком,
покрытым газетой, и ели молча. Молчание было довольно тягостным. Мо старался
впихнуть в себя все, что лежало на тарелке, боясь обидеть хозяйку. К
счастью, ей пришло в голову достать фаянсовую бутылку дорогого спиртного
напитка под названием "Хмельной дух", который славился своей крепостью,
тонким букетом и оригинальной упаковкой в форме грубого мешка. Несколько
глотков чудесной жидкости быстро подняли настроение расстроенного
преждевременным семяизвержением психоаналитика и вылечили его травмированное
мужское самолюбие. В Мо было здоровое упорство. Проиграв, он не отступался.
Всю жизнь его преследовали неудачи, но вместо того чтобы смириться, он
каждый раз снова бросался в бой и каждый раз терпел еще худшее поражение.
Так уж он был устроен. Вот и теперь, взглянув на вещи с точки зрения Пабло
Пикассо, он стал искать случая затеять все сначала, смыть позор и утвердить
свое достоинство.
Инстинкт подсказывал ему, что он располагает еще двумя-тремя часами,
чтобы поправить дело, а там уж пора будет уходить и продолжать борьбу с
жестоким миром.
Не желая тратить энергию, вселенную в него "Хмельным духом", он
отказался от дыни, которую его подруга вынула из холодильника. Длинным
кухонным ножом она разрезала плод, из-под ножа потек и пропитал газету сок.
Семечки были собраны в фарфоровую миску. Она кусала мякоть, и по подбородку
стекал красный сок. На Мо вдруг навалилась страшная сонливость: сначала
поддавался расслабляющей истоме рассудок, а за ним словно резко
проваливалось в пропасть тело. У него отяжелели веки, очки свалились с носа
в дынные корки. Он крепился как мог, с улыбкой водрузил очки на место, забыв
протереть стекла, подавил зевок и наконец встал, взял со стола бутылку
"Хмельного духа" и направился к ванной.
-- Я только приму ванну и вернусь.
-- Погоди, я с тобой, -- сказала она. -- Не хочу оставаться одна.
Чтобы прийти в себя, ему пришлось несколько раз окунуться с головой в
горячую воду. Но окончательно взбодриться было нелегко. Разомлевшее тело не
слушалось. Мо с тревогой видел, что его драгоценный мужской член обмяк,
сморщился и совсем спрятался в гущу распушив-
шихся в воде волос. Между тем Бальзамировщица села на стул рядом с ним,
поставила ноги на бортик ванны и принялась красить лаком ногти. - Сегодня
вечером, - начала она, - я чуть не умерла от страха с твоим судьей Ди.
Сколько лет работаю, но никогда не бывало, чтобы мертвый проснулся. Раньше я
видела такое только в гонконгском фильме ужасов. Жуть!
С ней случилось то, что испокон веков случается со всеми после любовных
ласк: ее потянуло на душевные откровения, слова лились и лились из ее уст,
как вода из крана. И она не задумывалась о том, что весь ее бесконечный
монолог посвящен покойному мужу, а бедному Мо в нем не хватило места. Ни
слова о нем самом. Столь явное замещение доконало его, как будто после
физической осечки, которую он ощутил как пощечину, его безжалостно лупили
кулаками. "До чего жестока женщина! Бесподобное создание!"- думал несчастный
дублер, погружаясь глубже в ванну, чтобы вода залилась ему в уши и перекрыла
слух.
-- Самое сильное впечатление за всю мою практику, это когда я
занималась телом моего мужа. Вообще-то у нас так заведено, что
бальзамировщик не прикасается к тем, кого знал: своим родственникам, друзьям
или даже соседям. Это железное правило. Поэтому к делу приступили четверо
моих коллег, а я осталась ждать внизу. Они обмыли тело, принялись разминать
его. После падения с седьмого этажа сосуды полопались, и требовалось немало
времени и терпения, чтобы свернувшаяся кровь снова стала жидкой. И тут вдруг
являюсь я и прошу, чтобы все ушли и дали мне доделать все самой, включая
самое трудное -- реставрацию черепа. Они были только рады уступить мне эту
изнурительную и, главное, неблагодарную работу. Что ж, я их понимала, они
знали, что, сколько бы ни старались, хорошо все равно не получится -- череп
раскололся как арбуз, почти пополам. Запекшаяся кровь, засохший мозг и
множество трещин по всей голове -- как тут отреставрируешь! И начинать-то
рискованно! Чуть что не так -- развалится на куски, и тогда уж никто не
склеит. Даже я. Страшно подумать! Ну, я сжала зубы, вытерла слезы. Приступаю
к работе, а сама дышать и то боюсь. Выбрала самую тонкую иглу. Нитки были
японские, хирургические, самого высшего качества -- я даже не смогла
оторвать, пришлось откусывать зубами. Кости разошлись сантиметров на
двадцать в длину и на пять, не меньше, в ширину. Я начала шить с самого
узкого места. Коллеги внизу включили магнитофон и стали отрабатывать вальс
под медленную и грустную фортепианную запись. (Помнишь, тогда вальс был в
большой моде. Его танцевал миллиард китайцев. А потом все помешались на
маджонге.) Такого печального вальса я никогда не слышала, он был еще
печальнее реквиемов, которые поют европейцы, вот как по телевизору
показывают: женщины в шляпах с траурными вуалетками, и у всех в руках
свечки...
Мо, побежденный дремотой и алкоголем, слышал эту исповедь сквозь сон,
слова доносились из другого мира, отделялись от живого человека и
превращались в звуковое облачко. Наверное, такой голос у призраков. Он
перестал понимать, происходит все это наяву или во сне, на самом ли деле она
говорит или ему только грезится. Вдруг глаза его лениво открылись, и он
увидел сквозь воду тонкую змейку, которая болтается у него между ног. Он
протянул руку, чтобы схватить ее, но не смог Змейка выскользнула и снова
юркнула под воду, а в руке у Мо остался пучок волос. Это его рассмешило. Он