Сы-цзе Д. Комплекс Ди

я хоть могу съездить поздравить отца с днем рождения.
-- Вы везете ему что-нибудь в подарок? Простите, я, должно быть, кажусь
вам слишком любопытным, но, видите ли, изучать отношения детей и родителей
-- мое ремесло. Я психоаналитик.
-- Психоаналитик? Это такая профессия?
-- Да. Я анализирую... как вам объяснить... Я работаю с пациентами, но
не в больнице, а в частном кабинете -- скоро он у меня будет.
-- Вы врач?
-- Нет. Я интерпретирую сны. Люди, у которых что-то не в порядке,
рассказывают мне, что им снилось, а я пытаюсь помочь им понять эти сны.
-- Господи, вот уж никогда не скажешь, что вы предсказатель судьбы.
-- Что-что?
-- Я говорю, вы предсказатель судьбы! -- повторила девушка и, прежде
чем Мо успел опровергнуть это народное определение психоанализа, добавила,
показывая пальцем на картонный ящик на багажной полке. -- Вон он, подарок...
телевизор "Радуга". Наш, китайский, с двадцативосьмисантиметровым экраном.
Отец-то хотел побольше и японский, но это слишком дорого.
Пока Мо, вытянув шею, снизу вверх смотрел на коробку с телевизором --
весомое доказательство дочерней любви покачивалось на багажной полке в такт
колесам, -- девушка отложила швабру, вытащила из сумки и расстелила под
лавкой, на которой он сидел, бамбуковую циновку, зевнула во весь рот, сняла
туфли, поставила их рядом с его ботинками, нагнулась, с плавной кошачьей
грацией нырнула под сиденье и скрылась из виду. (Наверно, свернулась
калачиком, чтобы не вылезали ноги. И наверно, судя по тому, что из мрака не
доносилось ни звука, тут же, едва положив голову на служившую подушкой
сумку, уснула.)
Мо изумило это хитроумно сооруженное ложе. До боли знакомое чувство
охватило его: он горячо сострадал бедной девушке, он уже готов был полюбить
ее; близорукий взгляд его затуманился жалостью, так что даже сквозь очки он
смутно видел все-таки высунувшиеся из-под лавки голые пятки. Гипнотическое
зрелище эти пятки, которые то и дело дергались или вяло почесывали одна
другую, отгоняя комаров. Тонкие щиколотки были не лишены изящества, а
остатки кораллово-красного лака на ногтях больших пальцев обличали некоторые
претензии на кокетство. Не прошло и минуты, как девушка снова поджала
грязные ноги, но они прочно отпечатались в памяти Мо, так что, представив
себе их, он мысленно видел ее всю: как она лежит в темноте, с поцарапанными
коленками, в перекрученных шортах, пропотевшей мужской майке, пыль пристала
к липкой спине, осела пепельным кружком на затылке, обвела серой каймой губы
и нарисовала темные круги под слипшимися от жаркого дыхания ресницами.
Мо встал, перебудив соседей, извинился и, с трудом пробираясь между
сидящими в коридоре людьми, направился в туалет. Вернувшись, он увидел, что
его бесценное место, кусочек рая размером с треть скамейки, захвачено
ближайшим соседом, отцом нерадивого школьника. Он сидел неподвижно, уронив
голову на откидной столик, как будто его застрелили. Остальную часть скамьи
занял второй узурпатор; теперь уже он, в свою очередь, навалился на плечо
отца семейства и пустил изо рта струйку слюны. На самом краешке, со стороны
коридора, притулилась крестьянка. Она кормила ребенка, расстегнув блузку и
придерживая пальцами тугую набухшую грудь. Мо с досадой и горечью принял
потерю привилегированной позиции и сел на пол у ног крестьянки.
Ночная лампочка бросала блики света на голые торсы спящих, на
картежников, слабый луч попал и на красный чепчик младенца. "Зачем ему эта
штука, когда такая духота? -- подумал Мо. -- Или он болен? Разве его мать не
знает, что сказал один знаменитый психоаналитик про героиню европейской
сказки: ее красная шапочка -- не что иное, как символ месячных?"
И вдруг то ли красная шапочка, то ли упоминание о том, что она
символизировала, запалили в душе Мо жаркий огонь. "А что, если она
девственница?" -- громом прогрохотало у него в голове. В тот же миг со
столика свалилась его ручка, отскочила от пола и в истерике устремилась на
другой конец коридора. Краем глаза Мо видел, как она катится и катится, не
останавливаясь, будто подражая мчащемуся по рельсам поезду, но остался
безучастным. Он снова уставился на красный чепчик и не сразу осознал, что
повторяет про себя одно и то же: "Да, если она девственница, тогда совсем
другое дело". Ребенок на руках у крестьянки сморщился, раскрыв измазанный
молоком рот, и запищал.
Мо не переносил детского плача. Он отвернулся. По лицам пассажиров
пробегали тени, за окном мелькали дрожащие огоньки, проносились безлюдная
бензоколонка, улица с темными витринами, недостроенные дома в многоярусных
бамбуковых лесах.
Младенец в красном чепчике замолк, потянулся к Мо и стал колотить его
по лицу своим капризным невинным кулачком, разморенная, уставшая мать не
мешала ему. Мо не уворачивался, он пристально следил за банкой из-под пива,
которая в конце концов сорвалась с места и
теперь катилась по вагону: пересекла маленькую лужицу (пролилась вода
или пописал ребенок), обогнула густой плевок и остановилась прямо перед ним,
так что даже в полутьме было видно отверстие в тонкой жести. Теплое
дуновение пощекотало шею, Мо обернулся: это ребенок, почти выпроставшись из
материнских рук, уткнулся носиком ему в затылок и обнюхивал, будто проверяя,
чем тут пахнет. Он посмотрел на Мо подозрительно, почти враждебно, сморщил
свои крохотные ноздри и продолжил обонятельный анализ. Фу! Он чихнул и снова
заплакал.
На этот раз он вопил по-настоящему, во всю мочь своих легких, заходясь
истошным криком. Мо пробрала необъяснимая дрожь, ему стало не по себе от
сердитого, осуждающего взгляда ребенка: малыш как будто понял его тайные
помыслы, распознал странную, бредовую идею использовать девственницу для
достижения заветной цели, которой когда-нибудь все подивятся.
Он резко повернулся к ребенку спиной, словно прогоняя эти страхи,
способные поколебать его решимость и убежденность врачевателя душ.
Под детский плач Мо на четвереньках нырнул под лавку -- с головой
окунулся во мрак. Первым ощущением была абсолютная слепота. И такое
зловоние, что он задохнулся бы, если б не заткнул нос. Перед ним вспыхнуло
воспоминание детства, как давным-давно, в самом начале культурной революции,
он спускался в подвал, где вместе с другими узниками был заперт его дед,
христианский пастор (неудивительно, что и в его жилах текла кровь
Спасителя); там стоял запах мочи, испражнений, кислого пота, грязи, сырости,
затхлости да еще набросанных на ступеньки гниющих дохлых крыс, о которых он
то и дело спотыкался. Теперь он понял, почему бывшая продавщица из Пинсяна
так тщательно подмела под лавкой, прежде чем туда залезть, -- страшно
подумать, каково тут было бы дышать без этой подготовительной процедуры.
С топографической точки зрения пространство андеграунда, в которое он
попал, было не так уж мало. Тесноватое в высоту, оно зато было длиной и
шириной в две лавки: той, на которой прежде сидел Мо и двое нынешних
захватчиков, и той, что отходила от общей спинки в другую сторону. Свет,
сочившийся справа и слева, был слишком слаб, чтобы что-то как следует
различить, но внутреннее чутье говорило ему, что похожая на кучу тряпья или
листьев темная масса здесь, рядом, и есть его спящая красавица.
Он ничуть не жалел, что не прихватил с собой ни спичек со столика, ни
зажигалки из прикованного цепочкой чемодана. Темнота вокруг казалась
романтической, таинственной, заманчивой и даже возбуждающей. Мо было забавно
чувствовать себя искателем приключений, пробирающимся по подземному ходу в
пирамиду или по бывшему римскому водостоку в сокровищницу.
Прежде чем углубиться в неизвестность, он машинально проверил, на месте
ли деньги в трусах и французский документ в кармане куртки.
Сантиметр за сантиметром Мо пополз наискось в непроглядной тьме,
которая, как он надеялся, могла обернуться ему на пользу. Вдруг он наткнулся
лицом на что-то жесткое, скорее всего на острую коленку девушки. От удара,
хотя и беззвучного, очки врезались ему в переносицу. Резкая боль заставила
его вскрикнуть и, казалось, еще больше сгустила тьму.
Спящая красавица никак не отозвалась на возглас прекрасного принца.
-- Девушка! -- зазвучал в темноте проникновенный низкий голос
пасторского внука. -- Не бойтесь, это я, психоаналитик, с которым вы только
что разговаривали. Вы меня заинтересовали. Я хочу попросить вас рассказать
мне свои сны, если вы их помните. А если нет, нарисовать дерево, все равно
какое: большое, маленькое, с листьями или без... По этому рисунку я скажу,
девственница ли вы.
Договорив, Мо стал ждать ответа, все в той же позе, на четвереньках. Он
несколько раз мысленно повторил сказанное и остался доволен: голос его не
дрогнул при упоминании о девственности, и, кажется, он ничем не выдал полное
отсутствие собственного сексуального опыта.
Девушка по-прежнему молчала. Мо почувствовал под рукой ее босую ногу, и
сердце его бешено забилось. Он обласкал взглядом эту невидимую ногу.
-- Я знаю, что вы меня слышите, -- продолжал он, -- хотя ничего не
отвечаете. Наверное, вас удивило мое предложение. Это естественно, но я могу
пояснить: толкование рисунков -- не шарлатанство и не моя выдумка. Я
научился этому во Франции, в Париже, на конференции по психотерапии детей,
перенесших травму. Ее организовало французское министерство образования. До
сих пор помню, какие деревья нарисовали две девочки и один мальчик, жертвы
сексуального насилия: огромные, мрачные, темные, агрессивные, с ветками,
похожими на страшные волосатые руки, и торчащими на голом месте стволами.
Пока он говорил, к нему подкрался худший враг -- его собственное
бессознательное, или Оно, оба термина принадлежат Фрейду, -- подкрался и
врасплох захватил разум. Не в силах совладать с ним, Мо гладил невидимую
холодную, но нежную ногу. Ощупывал косточки на подъеме, осязал шелковистую
кожу, которая как будто бы вздрагивала от его прикосновений. Наконец охватил
рукой тоненькую, хрупкую щиколотку, потрогал выпуклую косточку, и его член
затвердел.
Недоступная глазу нога претерпевала полную метаморфозу. Под пальцами Мо
плоть ее мало-помалу превращалась в плоть совсем другой ноги, к которой
рыцарь-избавитель Мо прикоснулся двадцать лет тому назад, о чем неоднократно
рассказывал своему аналитику (а тот совершил оплошность, когда,
сосредоточившись на детстве, пренебрег этим ключевым эпизодом).
Это произошло как-то весной, в начале восьмидесятых годов. Место
действия -- Китай, университет, плохо освещенная шумная столовая, в которую
набилось несколько сот студентов, у каждого в руках эмалированная миска и
пара палочек. Из динамика несутся оглушительные стихи во славу новой
политики правительства. Все стоят в очереди. К каждому из двух десятков
скользких раздаточных окошечек тянется, утопая в облаке не то пара, не то
чада, длинная цепочка черных голов, всем тесно и весело. Быстро взглянув по
сторонам и убедившись, что на него никто не обращает внимания, Мо уронил на
пол свой талончик на обед, засаленный и закапанный соевым соусом и супом.
Незаметный в толкучке, листок вспорхнул и якобы случайно упал к ногам одной
студентки, у самых ее тапочек в бликах солнечного света, которому удалось
пробиться через зарешеченные окна с битыми стеклами. Черные вельветовые
тапки на тонкой, как бумага, подошве не закрывали подъема,
над ними начиналась белизна носков. С бьющимся, как у воришки, сердцем
Мо присел около этих ножек, окутанных кухонными парами, и протянул руку к
карточке. Подбирая же ее, провел кончиками пальцев по черному вельвету и
затрепетал, ощутив сквозь носок нежное тепло.
Он поднял голову и, опять-таки сквозь испарения, увидел лицо студентки:
ни удивления, ни любопытства в ее взгляде, скорее волнующая
полупоощрительная улыбка в уголках рта.
Это была X. К., его однокурсница, тоже изучавшая классику (X. -- ее
фамилия, по-китайски она состоит из сложного иероглифа, значение левой его
части "старый" или "древний", значение правой -- "луна". Иероглиф имени тоже
двойной: слева-- "огонь", справа-- "гора". Все целиком -- прекрасный символ
одиночества: "Огненная Гора Старой Луны". А как это красиво графически, как
мелодично и волшебно звучит! Мо до сих пор млел, стоило ему произнести ее
имя.).
Он снова уронил карточку, которая приземлилась на том же месте. И
опять, подбирая ее, почувствовал шевеление длинных пальчиков под черным
вельветом.
В вагоне было все так же темно, но скрежет под полом стал вдруг потише,
а стук колес -- пореже, и в тот момент, когда он совсем затих, Мо застонал
от наслаждения, но еще и от стыда и муки -- горячая струйка обожгла низ его
живота и промочила трусы, хорошо хоть не задев кармашек с припрятанными
капиталами.
Поезд остановился. Дрожащие лучи вокзальных фонарей пронизали вагон,
немного света попало и под лавку. И Мо с ужасом увидел, что ножка, которую
он все время гладил, причина его унижения, на самом деле была ручкой --
ручкой валявшейся на полу швабры.
Он закрыл глаза, обхватил лицо руками, вытянулся на спине и стал
молиться, чтобы поезд поскорее тронулся и темнота скрыла постыдные следы, но
и снаружи и внутри установилась гнетущая тишина. Поезд стоял неподвижно.
Вдруг рядом с ним под лавкой раздался мужской голос:
-- Где это мы?
Мо вздрогнул и быстро перевернулся на живот, чтобы было не видно
мокрого пятна на брюках. От резкого движения с него свалились очки.
-- Кто вы? А где же та девушка, продавщица из Пинсяна?
-- Она ушла, а свое место уступила мне за три юаня.
Тогда Мо понял, что за то недолгое время, пока он отлучался в туалет,
диспозиция под лавкой поменялась в худшую для него сторону. Неужели девушка
именно тогда и вылезла? Он хотел поподробнее расспросить нового попутчика и
подполз к нему поближе, но тот уже снова спал. Резиновых туфель продавщицы
нигде не было. И только пару минут спустя Мо сообразил, что его собственные
ботинки (заграничные, прочные и сохраняющие форму) тоже исчезли.
Мо вылез из-под лавки весь грязный, в мокрых штанах и с чумазым лицом,
когда же он посмотрел наверх, на багажную полку, ему стало дурно: там, где
стоял чемодан, теперь висела только обрезанная кем-то цепочка,
поблескивавшая в фонарных лучах.
В смятении он бросился к выходу и спрыгнул из вагона на перрон.
Моросящий дождик окутал вокзал плотным туманом, и в первый момент Мо решил,
что у него помутилось в глазах. Он закричал и побежал
по платформе, но крик его затерялся среди далеко растянувшихся
блестящих рельсов и в толпе пассажиров и железнодорожных служащих; одни
болтали, стоя у дверей вагонов, другие, присев на корточки тут же на
платформе, ели моментальную вермишель, третьи играли в бильярд в бывшем
кабинете начальника вокзала, недавно переделанном в караоке-бар с мигающими,
как на сцене, огнями немыслимо ядовитых цветов. Никто, разумеется, не видел
девушку с краденым голубым чемоданом на колесиках фирмы "Делси".
"Пока я пытался что-то узнать у полицейского, мой поезд отошел, --
писал Мо (в новом блокноте с серой обложкой, который он купил на другой
день. Кроме того, он приобрел черный квадратный чемодан без колесиков,
металлическую цепочку потолще, с более прочными, чем у той, что была раньше,
звеньями, и мобильный телефон.). -- Я побежал за ним, но догнать не смог. И
еще долго шел под дождем по уходящим за горизонт рельсам и выкрикивал имя
Горы Старой Луны, призывая ее, воплощение красоты и мудрости, на помощь".
Завершив этими словами свою запись, Мо, снявший номер в плохонькой
гостинице, составил подробнейший, в несколько страниц, перечень всего, что
было в утраченном чемодане, с указанием цены во франках и юанях, не забыв ни
обуви, ни тетрадей, ни маленького термоса -- ни единой вещи, с тем чтобы
подать рекламацию в Управление железных дорог. Но скоро одумался и
рассмеялся.
"Как будто ты не знаешь своей великой родины!" -- сказал он себе,
разорвал список на мелкие кусочки и, не переставая смеяться, выкинул в
окошко.

2

Предсвадебная трагедия балъзамировщицы трупов
-- Скажи, когда ты первый раз услышала о гомосексуалистах?
-- Мне было тогда... сейчас посчитаю... по-моему, двадцать пять лет.
-- Двадцать пять? Так поздно? Ты уверена?
-- Ты ничуть не изменился, Мо. Все та же отвратительная страсть
растравлять чужие раны. А у меня хрупкая психика, как у любой женщины в
сорок лет.
-- Если рана не зарубцевалась, я могу по крайней мере снять боль.
Считай, что наш телефонный разговор на расстоянии почти в тысячу километров
-- это бесплатный сеанс психоанализа.
-- Уймись, Мо! Ты звонишь поздравить меня с днем рождения -- прекрасно,
я очень тронута. Спасибо. Но все имеет пределы. Прошло то время, когда мы с
тобой вместе бегали в школу. Я вдова и к тому же бальзамировщица трупов.
-- Чудесное слово -- "бальзамировщица"! Хоть я плохо себе представляю,
что это за профессия, но я заранее от нее в восторге! Иногда фильм нравится
вот так, по названию, еще до того, как посмотришь.
-- Ну и что?
-- Почему ты упираешься? Ты же знаешь, я никому ничего не расскажу.
Психоаналитик -- все равно что священник, хранит тайну исповеди.
Это профессиональная этика. Доверься мне, выговоришься -- станет легче.
Попробуй.
-- Ну ладно. Так ты спрашиваешь, когда я услышала про это дело?
-- Да, про гомосексуалистов. Тебя, кажется, пугает само слово.
-- До двадцати пяти лет я его никогда и не слышала.
-- А как это было первый раз, помнишь?
-- Да. Это было года за два до моего замужества, но мы с Цзянем уже
были жених и невеста. Он преподавал английский в лицее. Как-то в субботу
после работы -- тогда еще работали по субботам -- он на велосипеде заехал за
мной в морг, что-то около шести вечера. Я, как обычно, села на багажник, а
он крутил педали...
(Педали... Краем сознания Мо уловил тревожное созвучие этого слова с
другим, прямо относящимся к предмету беседы. В ту пору он часто видел, как
крутит педали этот парень, сутуловатый, с длинными, всегда аккуратно
причесанными волосами, сияющий чистотой, как новенькая монета, с длинным
худым лицом книжного человека. Подъехав к серому бетонному дому, в котором
жили семьи Мо и Бальзамировщицы, он тормозил и на несколько секунд замирал,
сохраняя равновесие на неподвижном велосипеде, прежде чем небрежно и не
спеша опустить ноги на землю. Велосипед он всегда оставлял довольно далеко,
как будто опасался, что он потеряется среди других, сваленных как попало
перед подъездом велосипедов.)
-- Ну, и все как обычно: мы проехали мимо музыкальной школы, потом мимо
кондитерской фабрики и шинного завода.
-- Кстати, один нескромный, но очень значительный для меня как
последователя Фрейда вопрос: тебе никогда не снилась труба шинного завода?
Длинная-длинная труба, поднимающаяся к небу, как огромный, мощный пенис?
-- Нет. Никогда. Я ее терпеть не могу, эту трубу, которая вечно
отравляет воздух своим черным дымом. А потом сажа и всякая труха оседают на
улицах, на домах, на деревьях. Летом, перед грозой, когда и так нечем
дышать, дым стелется чуть ли не над самой землей, лезет в лицо, набивается в
нос. Кошмар! Вот мимо кондитерской фабрики проезжать -- одно удовольствие.
Там так вкусно пахнет! Помнишь?
-- Еще бы. Когда мы были маленькие, в шестидесятые годы, пахло всегда
молочно-ванильной карамелью -- я обожал эти конфеты и никогда нигде больше
их не встречал. Рассказывай дальше. Значит, вы ехали на велосипеде и вдыхали
черный дым шинного завода.
-- Ну и вот. Около музыкальной школы он свернул и поехал напрямик,
потому что уже темнело.
-- Да-да, по узкой аллейке вдоль сточной канавы, там еще всегда такая
вонища. И дорога вся в колдобинах... Представляю, каково тебе было трястись
на багажнике.
-- Там почти никто и не ездил -- именно потому, что дорога плохая. И,
если помнишь, посреди аллеи стоял маленький домик.
-- Мужской общественный туалет.
-- Туалет -- громко сказано. Тошнотворный нужник.
-- Ты права. Это была такая темная, сырая кирпичная развалюха,
свет проникал только сквозь дыры в черепичной крыше. Электрйчест-
ва тоже не было. Внутри тучи мух. На полу лужи, даже в сухую погоду. А
уж когда дождь, просто не зайдешь. Все мочились прямо с порога. Иногда даже
устраивали соревнования, местные Олимпийские игры -- кто дальше пустит
струю.
-- В тот день так называемый туалет был оцеплен полицией. Издалека я
видела просто какие-то тени и не могла понять, кто это. А когда мы подъехали
поближе, заметила, что у них в руках автоматы -- дула поблескивали под
фонарями. Полицейские в форме. И довольно много. Все происходило в полной
тишине. Они арестовали десяток мужчин -- совсем молодых и постарше. Лиц я не
разглядела -- они выходили из домика гуськом, опустив голову. Полицейские
перекрыли дорогу. Мы сошли с велосипеда и пошли пешком. Я спросила своего
будущего мужа, кто эти несчастные люди. Вот тогда-то, в двадцать пять лет, я
и услышала то самое слово.
-- Что они делали в будке?
-- Цзянь объяснил мне, что у них там было место встреч. Все они
сгорбившись прошли мимо нас под конвоем полицейских к бронированному фургону
с решетками. Вид у них был подавленный, виноватый, они были похожи на
пойманных зверей, которым перебили хребет. Даже полицейские смотрели на них
с любопытством, как на диковинку. И такая жуткая тишина! Слышно было, как
гудят телеграфные провода на ветру, как булькает вода в сточной канаве, я
услышала даже урчание своего пустого живота. Цзянь шел, опустив голову и
глядя на грязную дорогу под колесами. Только когда мы снова сели на
велосипед и я прислонилась щекой к его спине, я почувствовала через рубашку,
что он весь в холодном поту. Я что-то ему сказала, но он не ответил. Потом
мы никогда больше не ездили той дорогой.
-- А он часто заезжал за тобой на работу?
-- Да. Почти каждый день. И отвозил меня домой.
-- Вот это галантность! У меня не хватило бы духу, даже если бы я был
влюблен. Боюсь мертвых.
-- Цзянь не боялся.
-- Может, ты еще скажешь, что смерть его чем-то притягивала? Да? В
таком случае, у него психология западного человека. Интересный тип. Жаль,
что его нельзя подвергнуть анализу.
-- Знаешь, где мы с ним познакомились? В морге. В том самом зале, где я
до сих пор работаю.
-- Расскажи.
-- Это было в начале восьмидесятых. Прошло уже почти двадцать лет. Я
даже не помню, во что он был тогда одет.
-- Подумай -- и вспомнишь.
-- Нет, больше не могу, хочу спать. Давай продолжим завтра, ладно?
-- Договори только, как вы познакомились. Мне это очень важно.
-- Завтра.
-- Ну, хорошо, до завтра. Я тебе позвоню.
-- Было часов пять вечера. Все мои коллеги и начальник смены ушли
играть в баскетбол -- у них был товарищеский матч с командой пожарных. Я
вошла в ритуальный зал и увидела Цзяня с каталкой, на которой лежало тело
женщины. Помню его ухоженные волосы до плеч, грустный, замкнутый вид,
измученный взгляд и особенно его духи. Тогда, в начале
восьмидесятых, духи были такой редкостью! Даже у богатых. Я сразу
почувствовала запах настоящих духов. Тонкий, пряный, экзотический аромат, в
нем угадывалась герань с легкой примесью розы. В одной руке он держал
длинное жемчужное ожерелье, которое как-то неприятно подчеркивало
женственность его облика, и машинально перебирал бусины, как монах четки.
Пальцы у него были короткие и грубые (потом я узнала, что это последствие
трудового перевоспитания в глухой горной деревне во время культурной
революции), на правой руке виднелись два уродливых шрама.
-- Как ты была одета в тот день?
-- На мне был белый халат и перчатки.
-- Белый халат?
-- Ну да. Как у медсестры. Я всегда ношу свежий, белоснежный. Не то что
другие сотрудники! Посмотрел бы ты на их халаты! Черные, засаленные, и
только когда совсем уж залоснятся, они их стирают.
-- Представляю. А Цзянь, наверное, любил, когда одеваются опрятно.
-- Он на меня даже не посмотрел. Глядел не отрываясь на фиолетовое
пятно за ухом матери. Первый признак, что труп начал разлагаться. Достал из
кармана и протянул мне записку от директора похоронного бюро, это было
разрешение -- не знаю уж, как он его добился, -- присутствовать в виде
исключения при бальзамировании. Я тогда еще не бальзамировала сама. Черт
знает, что за блажь на меня нашла, но почему-то я не сказала ему, что я
только делаю покойникам прически, а для главной процедуры надо ждать
начальника смены.
-- Часто у вас допускаются такие наблюдатели?
-- Нет, крайне редко.
-- Я тебя слушаю и понемногу начинаю понимать этого малого. Готов
спорить, что он надушился духами своей матери и ожерелье тоже было ее.
-- Молодец, французский аналитик! Голова у тебя варит! Вот только
почему ты до сих пор не женился? Все еще влюблен в однокурсницу, которой до
тебя и дела не было? Как там ее звали? Какая-то Гора?..
-- Гора Старой Луны. Не смей говорить о ней в таком тоне. Хватит валять
дурака, рассказывай дальше.
-- На чем мы остановились?
-- На том, что ты собиралась бальзамировать его мать.
(Вдруг внимание нашего аналитика отвлекли звуки из соседнего номера
дешевой гостиницы, в которой он остановился. Завыли трубы, полился душ,
запел мужской голос, а потом спустили воду из бачка -- казалось, прямо над
головой у Мо загрохотал водопад, старые трещинки на потолке стали
расползаться и превратились в язвочки, из которых посыпались хлопья
известки. Это придало особый колорит телефонному сеансу психоанализа. Потом