Сы-цзе Д. Комплекс Ди

два месяца. Но все бесполезно. Им очень хочется пива. Один пытается отнять у
нее упаковку. Она сопротивляется. От отчаяния у нее вырывается крик,
пронзительный, дикий, как у раненого зверя. (Еще долго каждый раз, как Мо
вспоминал о девушке, у него в ушах звенел этот крик, и ему снова делалось
страшно.)
Он выскочил из уборной. Ему хотелось защитить девушку, но, как это
сделать, он не знал. Она сама обратилась к нему:
-- Господин Мо, объясните им, пожалуйста, что случилось с моим билетом.
Кроме вас, больше никто не видел. Я положила его на край окна, и его унесло
ветром.
Мо решительно подтвердил, а потом вынул из кармана три бумажки по
десять юаней и дал контролерам:
-- Это вам, ребята. Всем поровну, и забудем об этом.
Смутно-смутно звучат голоса пассажиров, как будто доносятся издалека,
оттуда, куда плавал "Черный нарцисс", корабль из романа Конрада, или
судно Марлоу, забравшееся в поисках Курца (Марлоу и Курц -- герои
романа Джозефа Конрада "Сердце тьмы") в сердце тьмы. Сонные, ватные голоса.
Будто люди разбрелись по широкому полю и время от времени перебрасываются
словами. Голоса порхают, пересекаются, то вдруг нахлынут и приблизятся, так
что слышен смех, кашель и натужный чих, то отдалятся, стихнут, сойдут на
нет, изойдут тихим вздохом или зевком. Кто говорит, кто слушает, уже и не
поймешь.
Смутно-смутно доносится стук колес до слуха Мо, который забился под
деревянную скамью, ухом прямо в вагонный пол. Правда, когда поезд идет на
подъем, слышно, как колеса налегают на рельсы и гудят отдаленным громом, а
иной раз заскрежещут так, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и тогда
его потайная лежанка превращается в птичье гнездо посреди грозы. Кажется,
из-под колес должны разлетаться искры. Зато когда состав скатывается с горы
и несется в ночи, звук колес становится масляным, мягким, едва уловимым.
Остается невнятный, слитный шум, похожий на шум моря в прижатой к уху
перламутровой раковине: однообразный, ровный ропот прибоя, лижущего
голубовато-серый в предутреннем свете пласт прибрежной гальки. Приятнее
всего, когда поезд останавливается на станции. Тогда слышишь, как от одних
колес к другим передается вздох, будто кто-то дышит во сне. Кто-то живет и
дышит прямо под тобой. Так, что тебя касается тепло и влага этого дыхания.
Кое-что из разговоров полуночников Мо все же ясно слышал. Например, один
рассказывал бархатным, напоминающим сказителей былых времен голосом, будто в
каждой горной цепи, в каждом горном крае бывает своя особая порода людей,
как в каждом океане -- свои особые моряки. Здешние лоло умеют ловко прыгать
с поездов. Они этому не учатся, это врожденный дар. У некоторых эта
способность доходит до гениальности, они совершают прямо-таки цирковые
прыжки и могут на полном ходу запрыгнуть в любой, самый неприступный вагон и
выпрыгнуть из него. Это умение отличает лоло от других племен. Самое
поразительное -- как они берут приступом товарные вагоны без подножек,
запертые на железные перекладины. Вот идут себе лоло гуськом вдоль путей,
тихо-спокойно, с виду чуточку усталые или, может, выпивши. Проезжает поезд.
И вдруг один из них пускается бежать. Разбежится и прыгает. Потрясающе
красивый, точно рассчитанный полет с приземлением на вертикальную стенку
вагона. Лоло приникает к ней всем телом, держась руками за перекладину, а
его черный балахон хлопает на ветру. Потом он вынимает из кармана молоток,
сбивает замок, вытаскивает перекладины, сдвигает тяжеленную дверь и влезает
внутрь. А через минуту уже стоит у открытой двери с каким-нибудь
телевизором. Снова прыжок -- вниз. На этот раз -- свободное падение,
романтический полет: черный парус позади, добыча в руках. Летит, как лыжник
с трамплина, чем дальше, тем лучше, и так же, не падая, касается земли.
Телевизор передает подбежавшим приятелям, те привязывают его веревками ему
на спину, и все смываются. Иногда полицейские устраивают погоню, открывают
стрельбу, но угнаться за лоло, даже с телевизором за спиной, в родных горах
никто не может. Пули и те не успевают настичь или пролетают мимо целей --
мелькающих, снующих, порхающих, словно заколдованных.
-- Вы здесь, господин Мо?
Под лавкой кромешная тьма. Мо не видит, а скорее чувствует какое-то
движение и узнает голос: это она, кинозвезда с рынка прислуги. С него мигом
соскочил сон. Памятуя о неприятности, которая случилась с ним в прошлый раз
в другом поезде при сходных обстоятельствах, он решил не откликаться.
Поступок малодушный, зато праведный. Мо хранит аскезу.
Девушка снова и снова зовет его по имени. Шепотом, чтобы не разбудить
других пассажиров. Даже шепот у нее веселый, жизнерадостный. Беглый аскет
притворяется храпящим, но храп слишком часто меняет тон и ритм. Хоть видеть
девушку он не может, но знает, что она скользнула на его лежанку.
-- А тут неплохо, -- шепнула она.
Двигаться можно было только ползком -- под скамейкой слишком тесно и
низко. В темноте девушка врезалась в Мо, и оба вскрикнули.
-- Тише! -- сказал он.
-- Не бойтесь. Кругом все спят.
-- Давай на "ты". Что тебе нужно? -- Голос у него холодный как лед.
-- Ты любишь ююбу? Я тебе принесла несколько штук.
-- Тише! -- повторил он, отгораживаясь баррикадой добродетели. Он не
позволял себе улыбаться, хоть она и не разглядела бы его улыбки.
-- Прибереги их для твоего отца.
-- Не беспокойся, у меня есть еще. Бери. Они чистые. Я помыла.
-- Ладно, только одну штуку.
Девушка потыкалась в темноте, но не нашла его руку.
-- Где твоя рука?
Небольшая манипуляция, и ююба попадает по назначению. Мо осторожно,
чтобы не задеть передний зуб, кладет ее в рот.
-- Хочешь еще?
-- Потом.
Ночная дегустация. Мо не спеша жует сочный, свежий, мясистый
плод.
-- Я хочу показать тебе книжку, которую я купила, -- сказала девушка.
-- Чтоб ты ее оценил. У тебя есть огонь?
Мо чиркнул спичкой и увидел девушку прямо перед собой: она стояла на
четвереньках. "До чего хорошенькая!" -- невольно подумалось ему.
Чтобы осветить книгу, пришлось зажечь еще одну спичку. Девушка держала
ее в руке. Потертая тоненькая книжонка, на обложке написано по-китайски:
"Начальный курс грамматики французского языка". Некоторые страницы загнуты,
на полях пометки.
Мо застыл, не шевелясь и не говоря ни слова. Он был ошеломлен
бесстыдством собственного тела: пенис его затвердел. В первый раз с тех пор,
как он потерял девственность. Когда именно это произошло, он не мог бы
сказать: пока он ел ююбу или пока рассматривал учебник.
Спичка догорела, длинный ломкий фитилек упал на обложку книги, отскочил
и попал на подстилку-дождевик. Девушка ловко задула искру и снова исчезла в
темноте.
-- Ну что, -- прозвучал ее голос, -- стоит она пять юаней или нет? Я ее
купила по случаю. Чтобы запудрить мозги отцу.
-- Как ты ему запудришь мозги, раз ты не знаешь французского?
-- Скажу то самое, что ты нам тогда говорил на рынке: дескать, все
слова этого языка созданы для того, чтобы нравиться женщинам. Как это?..
Чтобы ухаживать за женщинами. Плевать мне, что я его не знаю. Главное,
побесить отца. Он хочет выдать меня замуж. За сына деревенского старосты. А
мне этот парень не нравится.
-- Но, может, он тебя любит?
-- Не надо мне его любви.
Она замолчала. Мо чувствовал, что она пристально смотрит на него.
-- Почему ты скрываешься, Мо?
--Что? Как она догадалась?! Мо не сообразил, что ответить, от
неожиданности и страха эрекция прекратилась.
-- Ты скрываешься, потому что боишься полиции, -- сказала она.
-- Хочешь знать правду? Поклянись, что никому не скажешь! Я уезжаю из
Китая. Но я терпеть не могу разводить слюнявые прощания, поэтому решил
тайком совершить последнее путешествие по стране, объехать ее под скамейкой
ночного поезда. Такой я патриот.
-- Врешь.
-- Знаешь Бирму? Вот я еду туда. Замечательная страна, люди там целый
день жуют бетель и сплевывают красный, как кровь, сок. Всюду сплошные храмы.
Я поступлю в монахи. Там буддийским монахам разрешается есть мясо. А я
обожаю мясо.
-- Не морочь мне голову. Толкователя снов ни за что не возьмут в
монахи. Ты бежишь. Это видно. Только что говорил, что ты не Мо. Она сменила
тему.
-- Можно я лягу рядом с тобой? Я ужасно устала.
-- Ложись, только на плащ. Тут страшно грязный пол.
Больше он не сказал не слова. В темноте было слышно, как она жует ююбу,
громко -- Мо казалось, на весь вагон -- чавкая по-деревенски или по-детски.
Но мало-помалу чавканье становилось все реже и сменилось ровным дыханием --
девушка уснула. Смутно доносился шум колес. Смутно звучали голоса
пассажиров. Смутно -- рулады храпа. Вдруг Мо разбудил девушку:
-- Послушай, я даже не знаю, как тебя зовут.
-- Все зовут меня сестричкой Ван. А почему ты спрашиваешь? Ты уже
выходишь?
-- Нет. Я хочу задать тебе один вопрос, но ты, если не хочешь, можешь
не отвечать.
-- Давай.
-- Ты девственница?
-- Что-что?
-- Ну, ты ни разу не спала с мужчиной?
-- А! Значит, девственница. Она прыснула.
-- В самом деле? -- переспросил он.
-- Ну да.
-- Если ты согласишься спасти нас, меня и моих друзей, я увезу тебя во
Францию.
-- А что я должна сделать?
-- В Чэнду есть такой судья Ди. Он посадил в тюрьму двух женщин,
которые мне дороги. А теперь разыскивает меня. Я предлагал ему деньги. Он
отказался. У него их куры не клюют. Ему нужно другое -- он хочет, чтобы ему
привели девственницу.
Договорив, он ждал, что она закричит так же оглушительно, как в
коридоре, когда к ней приставали контролеры, -- он как бы уже слышал этот
жуткий звериный визг. Но она молчала: ни слова, ни звука. Даже дыхания ее
больше не было слышно. Повисла невыразимо тягостная тишина. В конце концов
Мо потерял надежду и, горько усмехаясь, удивился про себя, что она еще не
удрала. И тут она неуверенно спросила:
-- Ты правда потом возьмешь меня во Францию?
--Да.
-- Тогда ладно, я согласна...
Он чуть не потерял сознание. Забыв о своем обете, он обнял ее, не
успела она еще договорить.
-- Спасибо, -- бормотал он тоном растроганного отца. -- Огромное
спасибо! Я научу тебя французскому.
Давно забытые строки Гюго, Верлена и Бодлера теснились в его мозгу и
просились наружу. Он дал им волю, и они полились из его уст, покрывавших
поцелуями невидимые волосы, глаза, нос девушки. Она опустила голову, но не
отталкивала его. Вдруг он впился поцелуем в ее губы. О, сладость сочного
дикого плода!
-- Что это такое? -- прошептала она. -- Что-то попало мне в рот. Из
твоего.
-- Мой зуб! -- закричал он с такой силой, что из образовавшейся дырки
во рту струей брызнула слюна. -- Не проглоти его!

2

Г олова Дракона
Чэнду, 5 октября
Дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны! Не разлюбила ли ты загадки?
Может, тюрьма отбила у тебя вкус к ним? Ты ведь была лучшей мастерицей по
загадкам во всем нашем 75-м потоке, умной, как сам Эдип! Помнишь, в конце
первого курса ты выиграла на конкурсе сочный спелый арбуз весом в пять кило
и мы разделили его с восемью твоими соседками по десятиметровой комнатке в
общежитии? У нас не было ножа. Мы накинулись на бедный арбуз с ложками,
пихались, смеялись до упаду. А на следующий год ты выиграла словарь и
подарила его мне, Словарь простонародной прозы эпохи Мин1, редкую книгу, я
ее обожаю и столько раз перечитывал, что мог бы сам написать роман в духе
той эпохи.
Так вот тебе загадка: почему я пишу это письмо -- понятия не имею,
какой длины оно получится -- на иностранном языке, которого прекрасный
адресат совсем не знает, -- на французском?
1. Скорее всего, речь идет о словаре "Собрание лексики прозы с
толкованиями" Лу Чжаньаня (1964).
Загадка, которая звенит и лучится счастьем, как новенькая монетка. Я
сам вздрогнул, когда моя рука самопроизвольно вывела первое слово
по-французски, -- какое нечаянное хитроумие! Я возгордился, зауважал сам
себя, аж закружилась голова! Нет, правда! Жаль, я не додумался до этого
раньше. Вот бы Вертухай помучались проверять! Воображаю, как им станет
кисло, когда какой-то ненормальный засыплет их любовными письмами на
французском языке! Бюджетный лимит и возрастающий поток заключенных не
позволят нанять переводчика, чтобы расшифровывать эту абракадабру. (В Чэнду
языком Вольтера и Гюго владеют всего трое-четверо профессоров из
Сычуаньского университета. "Скажите, господин профессор, сколько будет
стоить страница перевода?" -- "Порядка ста -- ста двадцати юаней. Такова
ставка".)
Отныне, дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны, чужой язык
соединяет нас, связывает изящным бантом, который ловкие пальцы вывязывают в
виде раскинувшей крылья экзотической бабочки. Язык с нездешней
письменностью. Из-за диковинных надстрочных значков и апострофов он кажется
тайнописью. Наверняка твои сокамерницы будут помирать от зависти, когда ты
будешь читать и перечитывать мои письма, чтобы извлечь какой-то смысл.
Помнишь, как в студенческие времена мы целыми вечерами слушали вместе записи
любимых поэтов: Элиота, Фроста, Паунда, Борхеса... Каждый читал по-своему, в
своей особой манере, и мы слушали как зачарованные, восторгались, замирали,
хотя ни ты, ни я не понимали ни слова по-английски или по-испански. Для меня
до сих пор эти голоса, эти непонятные фразы остаются лучшей на свете
музыкой. Музыкой избранных душ, мечтателей, романтиков. Нашей музыкой.
Знаешь, о чем я жалею, когда пишу эти строки? Не о том, что выучил
французский, а о том, что не выучил другие языки, потруднее и еще менее
известные. Например, вьетнамский. Кое-что я знаю об этом шеститональном, со
страшно запутанной грамматикой языке. Представляешь, если бы я писал тебе
письма по-вьетнамски, а судья Ди захотел их прочесть, ему бы ни за какие
деньги не найти переводчика во всей Сычуани! Или взять язык еще
позаковыристей, каталанский! Может ли хоть один из ста пятидесяти миллионов
жителей нашей провинции разобрать письмо на каталанском? Знаешь, чего бы я
хотел? Выучить самые редкие языки: тибетский, монгольский, латинский,
греческий, иврит, санскрит, древнеегипетский. Проникнуть в их сокровенные
святилища, встать на колени, зажечь три палочки ладана и молиться за нас с
тобой на всех этих божественных наречиях.
Нас было двое: сестричка Ван с упаковкой пива в руках и я, Мо, беглец с
щербатой, но счастливой улыбкой, разыскиваемый судьей Ди и полицией, -- Мо,
который передумал бежать в Бирму и после нескольких часов езды на поезде
вылез из своего жесткого убежища и пустился в обратный путь вместе с новой
соратницей, потенциальной спасительницей, самой подлинной и бесконечно
драгоценной девой.
Мы сошли с поезда в Мэйгу в три часа ночи. На земляном перроне стояли
лужи после недавнего ливня. Захудалая станция, затерявшаяся между громадами
гор. Поезд Чэнду--Куньмин, мой поезд, отъехал и скрылся в ночи, оставив
после себя долгое эхо свистков начальника станции, которое многократно
отразилось от каменных склонов и растворилось в шуме ветра, шелесте
деревьев, далеком ропоте невидимой реки.
Первым делом необходимо было связаться с зятем мэра Чэнду, помнишь, я
тебе о нем писал, с него несколько месяцев тому назад и началась вся эта
запутанная эпопея с девственницами. Только он мог все уладить с судьей Ди,
но, чтобы позвонить ему, надо было дождаться утра, ведь днем он заведовал
ресторанами, а ночь проводил в тюремной камере, как ты, и выключал свой
мобильный.
Мэйгу -- название речки, которая протекает у подножия гор и огибает
одноименный городок, расположенный рядом с железной дорогой. Вниз по течению
сплавляются длинные толстые стволы деревьев, поваленных в высокогорных
лесах, бревна ворочаются, сталкиваются друг с другом с каким-то глухим,
потусторонним мерным стуком. Идешь по берегу, и собственные шаги кажутся
чужими. Меняется ритм дыхания и речи. Становится страшно, как будто ты попал
в неведомую страну, населенную враждебными тенями и звуками, и сам
превратился в пришельца-призрака. На мосту при входе в город стоит старинная
плита с полустершимися надписями на китайском и на языке лоло, там
говорится, что эта река берет начало на вершине горы с тем же названием, к
северу от города. Ее исток-- чистейший родник с прозрачной водой. Если во
время засухи бросить в него мусор, во всей округе пойдут дожди с веревочными
струями.
Нам повезло. На главной улице городка еще не закрылся караоке-бар. Вот
уж никогда бы не подумал, что в таком маленьком, бедном захолустном местечке
можно найти подобное заведение, открытое в три часа ночи. Бар назывался
"Шанхай-блюз". Это было потрясающе. Жаль, ты не видела, как поет наша
будущая звезда кино. Ее милая мордашка сияла молодостью, кокетством и
удовольствием от музыки. В салоне было жарко и так темно, что не видно
других посетителей. Она скинула куртку и пошла к эстраде как настоящая дива.
Довольно смело для деревенской девочки. Футболка болталась на ее худеньких
плечиках, и во всей щуплой фигурке с неразвитой грудью, гибкими руками была
какая-то полудетская прелесть, которую даже такой слепой крот, как я, не мог
не оценить. Чем дольше я на нее смотрел, тем сильнее она напоминала мне
тебя. Не то чтобы она была так на тебя похожа, но что-то общее угадывается в
форме головы и в лице, особенно в профиль, те же лукавые глаза, высокий лоб,
та же манера потирать пальцами у корней волос, подстриженных так же коротко,
как у тебя. И в голосе есть что-то твое: он у нее довольно низкий, с
хрипотцой. У вас обеих здорово получается петь вместо черной исполнительницы
блюзов. Она знает много популярных песен -- верно, выучила, пока работала у
хозяев, которые держали студию записей для караоке. Некоторые из тех,
которые она выбирала, были просто ужасны, но одна очень недурна: "Я хожу
этой тропинкой только раз в тысячу лет". Слова, мелодия,, голос -- все
задевало за душу. Я даже сам не удержался и, хоть слуха у меня ни на грош,
взял микрофон и запел вместе с ней, перевирая все на свете. Я похвалил ее.
Она ужасно обрадовалась. Хотя и так знала, что у нее хороший голос и она
хорошо поет. Под впечатлением этой песенки я сказал, что если она будет
выступать на сцене, то имя Тропинка подойдет ей лучше, чем Сестричка, оно
гораздо лучше звучит. Она повторила несколько раз: Тропинка, Тропинка... --
и сказала совершенно серьезно:
-- Хорошо. С сегодняшнего дня так меня и называй.
Я человек суеверный, и как вспомню, что случилось на другой день, то
думаю, уж не вещей ли была, эта песня. Про путь, которым можно пойти раз в
жизни, не больше...
Хозяину бара, симпатичному парню лет тридцати, кажется, тоже
понравилось, как поет Тропинка. Когда все остальные посетители разошлись, он
спросил, любит ли она танцевать. Она сказала, что умеет танцевать хип-хоп --
научилась, когда работала в одном доме, балкон которого выходил во двор
какого-то училища. Она каждый день смотрела, как ученики на перемене
танцевали хип-хоп, и запомнила фигуры. Хозяин бара предложил, что устроит ей
аккомпанемент как диджей. Сначала он поставил запись Цуй Цзяня, китайского
рок-певца восьмидесятых годов: "Я не имею в этом мире ничего". Под
волшебными пальцами новоявленного диджея надсадные сиплые вопли Цуй Цзяня
стали более сдержанными и ритмичными. По правде говоря, лучшего диджея, чем
этот любитель, я в жизни своей не встречал. Он не нажимал кнопки
беспрерывно: сначала давал волю Цуй Цзяню, а уж потом вступал сам и играл на
кнопках, почти как джазовый ударник на своих инструментах. Тропинка с
улыбкой на губах, подхваченная музыкой, прошлась через весь зал мелким шагом
с энергичными поворотами. Потом начался сам танец: волнообразная дрожь
передавалась от плеч рукам, ногам, и вдруг все тело разламывалось, и каждая
его часть принималась конвульсивно, словно в трансе, двигаться отдельно от
других. Диджей поставил другой диск, на этот раз китайского рэпера. Ты,
конечно, знаешь стихи из знаменитого романа "Сон в Красном тереме" (роман
классика китайской литературы Цао Сюэциня (1724-- 1763)): "Деньги -- идол
людской". В рэп-переложении они звучат превосходно. Тропинка сделала задний
кульбит. На лету ее футболка задралась и стал виден тощий -- ребра торчат!
-- живот. С этого места ритм и фигуры изменились. Упираясь ладонями в пол,
она стала вертеться вниз головой вокруг своей оси. Поднятые ноги сгибались и
разгибались, скорость вращения все нарастала, и вдруг -- раз! -- точкой
опоры стала голова, а тело, тоненькое, но такое сильное, выпрямилось в
воздухе, как струна. Я зааплодировал. И, не дожидаясь, что она будет делать
дальше, присоединился к молодежи.
"Сейчас дедушка покажет вам революционный танец!" -- сказал я им. И
сплясал старую штуку, помнишь, мы учили в школе такую танцевальную сценку:
слуга злого помещика отнимает последние деньги у бедных
крестьян-арендаторов. (Поскольку я всегда был самым уродливым мальчишкой в
классе, эта роль досталась мне. И сделалась моим ярлыком, моим образом в
глазах других, так что я стал изгоем и чуть не дошел до гомосексуализма.)
Ощеренный рот без переднего зуба, пояс вместо кнута -- и готово дело. Я был
на высоте: крабья пробежка боком, пируэты, подскоки, щелканье кнутом, --
только в самом конце неудачно прыгнул, поскользнулся и врезался носом в пол.
Угадай, какую музыку подобрал мне этот диджей? Революционный балет "Седая
девушка". Клянусь! В "Шанхай-блюзе" в Мэйгу есть любые пластинки: от Битлз,
Ua, Майкла Джексона и Мадонны до "Солнца наших сердец", "Красного Востока" и
речей председателя Мао в исполнении гонконгских звезд под электронную
музыку.
Мне посчастливилось дозвониться до зятя мэра с первого раза, сразу
после завтрака. Этот король смертников, отбывающий свое тяжкое наказание,
ехал в такси. Мне показалось, что, услышав мой голос, он удивился, но виду
не подал и внимательно выслушал мой рассказ. Под конец я спросил, как он
думает: может ли свидание с другой девственницей, Тропинкой, исправить
положение или, по крайне мере, помочь вызволить Бальзамировщицу?
Трубка довольно долго молчала. Я думал, он размышляет. И наконец он
заговорил:
-- Как у тебя-то дела с женским полом? Я растерялся, но скромно
ответил:
-- Ничего. Есть даже некоторый прогресс по этой части. Он рассмеялся.
Негромко, но я все же услышал.
-- Браво! Как говорит старый Сун, мудрейший из зэков, жизнь сводится к
трем вещам: пожрать, посрать и потрахаться. Если ты все это можешь, значит,
все в порядке.
-- Оригинальная мысль.
-- Давай тащи сюда поскорей свою девочку. Как ее зовут? Тропинка?
Чудесно! Звони мне, как только приедете. А я пока договорюсь с судьей.
Под конец он прибавил почему-то на мандаринском наречии (может,
подражая кому-то из сокамерников):
-- Все у тебя, Мо, не как у людей!
И отключился.
Я был рад без памяти. Глупо, но мне хотелось заорать. Хоть родители в
это время уже должны были обходить своих пациентов в больнице, я позвонил и
им -- больше-то было некому. Разумеется, никто не подошел. На этом я
успокоился и стал обдумывать обратный путь. Тут-то нам и подвернулась "Синяя
стрела".
Микрофургон этой китайской марки стоял у въезда в город. Он был весь в
грязи, краска во многих местах облупилась -- не синяя стрела, а скорей уж
желтая. Кузов с открытым верхом позади кабины водителя весь избит и
искорежен, задняя дверца привязана веревкой. Водителя мы с Тропинкой
встретили в столовой, куда пришли позавтракать. Это был человек
неопределенного возраста -- можно дать и тридать, и пятьдесят, -- обросший
бородой или, вернее, давно не бритый, сутулый, с нездорово-желтым лицом, то
и дело заходившийся густым кашлем. Откашляется, прочистит горло, харкнет
тебе под ноги и разотрет ногой -- все по ходу разговора. Этакая карикатура
на шоферюгу в худшем виде.
Единственный поезд на Чэнду останавливался в Мэйгу часов через
пять-шесть, а любое промедление могло разрушить планы зятя мэра, поэтому я
решил отправиться на "Синей стреле". После недолгих переговоров, взяв
двадцать юаней за проезд, водитель согласился отвезти нас.
Этот переезд через Студеные горы я запомню на всю жизнь. Раздолбанный
фургончик трясся по самой ухабистой в мире дороге. Драная обивка кое-где
была заклеена липкой лентой. Мы сидели будто прямо на рессорах, скрипевших,
как старый матрас, и при каждом толчке нас подбрасывало до потолка кабины.
Хуже, чем на лодке в шторм. Потешно вякало радио, у которого не осталось ни
одной кнопки. Оно явно плохо переносило качку. То затыкалось, то начинало
робко дребезжать,
снова надолго умолкало и вдруг, когда мы успевали про него забыть,
принималось шипеть, трещать и орать как сумасшедшее. По иронии случая
передавали революционную песню "Мы победим Америку", помнишь, про раненого
солдата, который бросается в бой с американцами: свистят пули, разрываются
снаряды, но он идет вперед, с автоматом наперевес, среди огня и адского
грохота. Когда радио замолкало, можно было подумать, что солдат упал,
сраженный пулей, был слышен только жуткий хрип -- наверно, предсмертная
агония. Но вот подскок -- и он воскрес. Снова поет и поливает врагов из
автомата, только гильзы отлетают. Здорово! Я заметил, что окно в левой
дверце, со стороны водителя, закрыто неплотно, оставалась щель сантиметров
пять, в которую задувал ветер. И я не стал зажигать сигарету, чтобы дым и
пепел не полетели в лицо Тропинке, которая сидела рядом со мной. Кто бы мог
подумать, какое важное значение будет очень скоро иметь эта вроде бы мелкая
деталь. Вот уж действительно никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом.