Страница:
лых полвека: "Краснеет небо на востоке. Восходит солнце. Это он, наш
председатель Мао...", -- а другим, западным солнцем капитализма на
коммунистический лад) и приобрела ореол богатства, власти и нескромного
очарования буржуазии, он приобщился к европейской кухне и стал скрупулезно
соблюдать новый этикет. Белая салфетка вокруг шеи, бренчанье вилок, ложек и
ножей и бесконечная перемена тарелок. Кролик по-охотничьи, савойская капуста
"дюшес", почки в мадере, семга со сливками... Эти экзотические блюда для
него театр, кино, шоу (он выучил какие-то крохи английского и обожает слово
"шоу", которое произносит как "су" с сильным акцентом). Он открыл, что в
западной кухне, как и в западной цивилизации, все -- сплошное су. Даже войну
они объявляют прежде всего ради су. У него же все наоборот. Он, судья Ди,
любит, чтобы все было основательно, никакого су; он выносит людям приговоры.
Каждый вечер, возвращаясь домой, он чувствует себя помолодевшим, оттого что
ему удалось разбить еще несколько жизней, разрушить еще несколько семей. Он
печатает шаг и, входя на виллу, так топает по ступенькам, как будто в нее
врывается полк солдат. При этом мощном звуке его жена выскакивает из спальни
и бросается ему на шею, протяжно, как в китайской опере, голося:
-- Ты вернулся, господин судья?
(Примечание автора для китайских читательниц, которые собираются
вступить в брак: обращение к мужу по его должности кажется мне некоторым
перебором, чем-то нетипичным, особенно в домашней обстановке. Зато сам
вопрос поставлен с исключительной находчивостью. В нем содержится ключ к
искусству супружеской жизни, благодаря которому на протяжении тысячелетий
сохраняется крепость наших семей: никогда не задавать неудобных вопросов. Не
спрашивайте мужа, откуда он вернулся и что делал. Никогда! Констатируйте сам
факт в вопросительной форме, показывая не только, что вы о нем заботитесь,
но и что его возвращение -- чудо, в которое вы едва осмеливаетесь поверить.
От счастья и восторга вы в силах лишь что-то пролепетать. Это касается и
отношений с другими людьми. Если, например, вы заводите разговор с
человеком, который сидит за столом и обедает, не спрашивайте его, что он
ест, такой вопрос может поставить его в неловкое положение -- вдруг он ест
какое-нибудь очень дешевое кушанье, -- спросите лучше: "Вы едите?" Это будет
очень изысканно и безукоризненно.)
В европейской кухне судья Ди больше всего ценил колбасные изделия.
Иногда он заходил позавтракать в "Холидей-Инн", лучшую в городе гостиницу.
Там, в квадратном садике, где располагался буфет, он мог отведать колбаски,
до которой был весьма охоч, а кроме того ветчины, копченой куриной грудки,
салями или отбивной. По его меркам, все это были приятные закуски, слишком
легкие для обеда или ужина, особенно когда надо утолить физический и
моральный голод, который вызывало у него вынесение смертного приговора. По
остроте ощущений и возбуждающей силе суд превосходит саму казнь, ведь там
стрелок только выполняет чужую волю и чужие приказы. Как ни велико
удовольствие убивать, чисто мужское и ни с чем не сравнимое, но во время
судебных заседаний к мужскому упоению властью над жизнью и смертью человека
прибавляется свойственное скорее женщинам наслаждение игрой, полное невинной
детской жестокости, похожее на забаву кошки с мышкой: чуть отпустить жертву,
самую малость, чтобы в ней зашевелилась надежда. Сначала мышь не ждет
спасения и только больше сжимается. Кошка разжимает когти еще немножко,
поощряет ее -- давай! Мышка бросается прочь. А кошка поджидает, подстерегает
и в последний момент, когда мышь уже поверит в свободу, вонзит в нее
безжалостные когти -- бац! -- игра окончена. После такого напряжения весь
организм, все мышцы истощаются и требуют подкрепления. Так многие мужчины
после секса испытывают лютый голод и принимаются опустошать холодильник.
Вот чем объяснялось пристрастие судьи к свиным внутренностям. После
суда или затяжной партии в маджонг он обжирался свиными почками, печенками,
языками, хвостами, сердцами, легкими, кишками, ушами, ножками и мозгами. Он
даже включил в судебный штат домашнего повара-шанхайца, который мог в любое
время суток приготовить ему жаркое из потрохов в вине по-шанхайски; оно
тушится на медленном огне и приправляется толченым имбирем, цветками
кардамона, анисом, корицей, кусочками поджаренного тофу с гнильцой, желтым
вином и клейким рисом, который обычно идет на перегонку. Сидя в пекинской
гостинице, судья грезит об этом блюде, он словно видит воочию блестящие от
прозрачного жира стенки глиняного горшка и кусочки потрохов, волокнистые,
красноватые, мягкие, сочные, проспиртованные и пропитанные пряностями и
травами, с резким, сладко-соленым вкусом, в котором мед смешивается с
плесенью, и у него текут слюнки.
Рекомендованные пекинским сексологом морские огурцы -- полная
противоположность его любимому жаркому. Эти иглокожие моллюски --
родственники морских звезд и ежей, они обитают на дне моря, в коралловых
рифах. Продукт очень дорогой и редкий, поскольку добывают его только в
Индийском океане и в западной части Тихого. Ловцы ныряют на большую глубину,
ощупывают вслепую заросли кораллов и снимают урожай этих живых овощей.
Вернувшись с добычей, ныряльщик раскладывает ее сушиться на берегу. Похожий
на сороконожку морской огурец сжимается на воздухе, тает на солнце и
превращается в студенистую массу. Чтобы она затвердела, ее надо сразу же
посыпать солью, и тогда моллюск приобретает форму мужского члена длиной в
десять-пятнадцать сантиметров, цветом он также напоминает человеческую кожу
в прожилках, складках и бугорках. Для употребления в пищу его бросают в
кипящую воду, он надувается, и конец его тоже становится похожим на головку
пениса.
Благодаря фаллическому облику морской огурец занимал в древнекитайской
медицине особое, аристократическое место, он, как монарх, вознесен над
другими лекарственными средствами. Им пользовали императоров, истощенных
ласками тысячи наложниц. В эпоху Тан его называли "морской силой", а спустя
несколько столетий он получил наименование, под которым известен до сих пор,
-- "морской женьшень". Долгое время вкушать этот деликатес имели право лишь
верховные правители. Изредка император мог предложить кусочек какому-нибудь
министру или генералу, желая заручиться его преданностью в политической
интриге или военном конфликте. В начале XX века, после падения последней
династии, евнух-повар Хэ Гун-гун (злые языки утверждают, что он был не
поваром, а цирюльником) открыл у северных ворот Запретного города ресторан
"Стойкий боец", и в первый раз за всю ис-
торию китайских возбуждающих средств запах морского женьшеня проник за
стены дворца и коснулся ноздрей столичных жителей. Но понадобилось еще сто
лет, чтобы с наступлением китайского капитализма яство настолько
демократизировалось, что попало, хоть и в посредственном исполнении, на стол
нуворишей.
Одна беда -- это редкостное кушанье, это легендарное снадобье
совершенно безвкусно. Усилия многих поколений императорских поваров,
перепробовавших все мыслимые приправы, ни к чему не привели -- морской
огурец был и остался пресным, отвратительно, тошнотворно пресным. Нетрудно
понять, как должен был страдать судья Ди, соблюдая предписанную ему
"огуречную" диету. Утром официант из ресторана напротив гостиницы приносил
ему в номер поднос с никелированным колпаком, под которым стояла пиала
рисовой каши с морским женьшенем. Согласно рецепту лучших гонконгских
кулинаров, в кашу во время приготовления постоянно подливали воду до тех
пор, пока все рисинки не разваривались. Но морской женьшень как был, так и
оставался резиновым. В обед тот же официант под тем же колпаком доставлял
"морской женьшень в красном масле", то есть порезанный мелкими ломтиками и
политый морковным соком, фирменное блюдо пресловутого "Стойкого бойца".
Пресная жвачка. На ужин все таким же образом подавался суп из морского
женьшеня с душистыми грибами и бамбуковыми побегами. Вода водой.
Результаты диеты сказались на четвертый день. Судья Ди почувствовал,
что его члена, ледяного с той ночи, когда он очнулся в морге, коснулось
живительное тепло.
"Надо скорее ехать в Чэнду", -- ликуя, подумал он.
Иволга
Появление на столике у постели Тропинки мази, изготовленной
специалистом по пандовому дерьму, в невиннейшей, плотно закрытой таре:
консервной банке, стеклянной баночке из-под варенья и флаконе, -- вызвало
гнев у всего медицинского персонала травматологического отделения лучшей
сычуаньской больницы. Фанатики, свято веровавшие в единого бога-скальпеля,
делали юной пациентке и ее опекуну Мо сначала устные, а затем и письменные
предупреждения, угрожали немалым штрафом и немедленной выпиской, если они не
выкинут вон сомнительное, шарлатанское, позорное, антинаучное снадобье.
Этот категорический запрет, говоривший о недостатке толерантности, а
также спешка заставили Мо перебраться с девушкой в гостиницу "Космополитен",
удобную, спокойную, полупустую, на южной окраине Чэнду. Принадлежала она
пожилой крестьянской паре, разбогатевшей на торговле цветами из своих
теплиц, и располагалась в их собственном, переоборудованном доме. В ней было
восемь номеров, холл с алтарем Бога богатства и настенными часами, которые
показывали время в Нью-Йорке, Пекине, Токио, Лондоне, Париже, Сиднее и
Берлине. Во дворе перед домом стояла двухметровая клетка. Не ивовая, какие
подвешивают на гвоздик, и не бамбуковая, какие укрепляют на ветках деревьев,
а железная, в форме пагоды, покрашенная в зеленый цвет. В клетке
на жердочке сидела сонная птица. Это была иволга. При виде новых
постояльцев птица проснулась и пропела несколько нот. Девушка на костылях
скакала, не касаясь одной ногой земли, через двор. Мужчина в очках,
нагруженный вещами, хотел помочь ей, но она гордо отказалась и поскакала еще
быстрее. Можно подумать, прибыла благородная девица с поврежденной ногой и
при ней старый, неуклюжий, близорукий лакей.
За несколько дней Тропинка сильно изменилась. Стала раздражительной,
обидчивой, капризной, то и дело огрызалась. Спросит ее Мо: "Что ты хочешь на
обед?" Она в ответ: "Все равно!" И больше ни слова. Кусает губы, накручивает
прядь волос на палец и смотрит на него, надувшись как балованный ребенок. Мо
покорно терпел такую перемену в их отношениях: ничего не поделаешь, у всех
больных портится характер. Теперь, когда каждое движение причиняло будущей
кинозвезде острую боль, она не могла оставаться такой же милой, веселой,
кокетливой и лукавой, какой была прежде.
Комната Тропинки на втором этаже такая темная, что даже днем приходится
зажигать висящую под потолком голую лампочку. Стены тонут в наводящих тоску
потемках.
Девушка лежит на кровати, положив левую ногу поверх одеяла. Входит Мо с
тазом теплой воды, ставит его на пол. Наклонившись, бережно спускает до
колен пижамные штаны больной. Сломанная нога раздута, кожа как-то нехорошо
блестит, чуть ли не светится и вся в темных пятнах.
-- Синяков стало больше, чем вчера, -- говорит Тропинка. -- Противно
смотреть. Не нога, а карта мира.
Мо улыбнулся. На ноге кишели, расползались, сливались друг с другом
пятна разных цветов, от синего до черного, включая все оттенки фиолетового,
и некоторые из самых крупных в самом деле напоминали очертаниями материки.
-- Начнем с Черной Африки, -- сказал он и снова улыбнулся, довольный
тем, что смог за удачной шуткой спрятать чувство неловкости и вины, которое
вспыхивало в нем при виде этой искалеченной ноги.
Он подложил под голень полотенце, смочил губку теплой водой и осторожно
протер пятно в центре карты, густо-черное, с фиолетовыми, синими и красными
прожилками, похожее на жертвенную черепаху, подвешенную так, что треугольная
голова окуналась в океан. Посреди этого черного континента явственно
выделялось углубление с двумя поперечными складками на коже. "В этом месте
концы сломанной кости", -- подумал Мо и, как умелая медсестра, обтер участок
вокруг, не задев очаг боли.
-- Говорят, самый удивительный подвиг Старого Наблюдателя, --
рассказывал он, -- это исцеление одного охотника. У того была сломана скула,
и в месте удара образовалась вмятина. Так старик не только срастил кость, но
и все выровнял -- следа не осталось.
-- Как это, без операции?
-- Одними компрессами с той самой мазью, которую он мне дал для тебя. В
ней намешаны какие-то чудодейственные травы, они притягивают осколки друг к
другу.
Он обмыл всю ногу, достал из кармана связку ключей с нацепленным тут же
перочинным ножиком, лезвием отковырнул крышку жес-
тянки. По комнате распространился резкий смрадный дух -- запах грязи,
тины, гнили, болотной жижи.
-- Воняет ужасно, -- поморщилась Тропинка. -- Как будто сидишь на дне
колодца у нас в деревне.
Жестянка неизвестно из-под чего (этикетка давно отвалилась) была
наполнена черной, вязкой, похожей на слизь мазью.
-- Старик сказал, что это для первой повязки.
Лезвием ножа он наложил мазь на сложенную в несколько раз тряпицу,
которая мгновенно утратила свою белизну. Потом осторожно прижал компресс к
ноге Тропинки и замотал бинтом.
Ночью Мо проснулся оттого, что девушка стучала кулаком в перегородку
между комнатами.
-- Тебе больно? -- спросил он в темноте, прижимаясь губами вплотную к
штукатурке.
-- Да, но не в этом дело. Ты не можешь пойти накормить несчастную
птичку? Она голодная.
-- Какую птичку, бедная моя хромая принцесса?
-- Иволгу, которая сидит в клетке.
Мо прислушался. Где-то над головой пробежала крыса. Ночная бабочка
билась об оконное стекло. Вдали прогудел автомобиль. Квакала лягушка. И,
перекрывая все эти звуки, свистела во дворе иволга, издавая острые,
тревожные, металлические звуки, как будто кто-то в ночи играл на пиле.
-- Чувствуется, что домашняя, -- сказала Тропинка. -- Дикие иволги
кричат по-другому.
-- А как они кричат?
Девушка несколько раз коротко свистнула, изображая иволгу, но
получилось похоже на воробьиное чириканье. Мо засмеялся и окончательно
проснулся. Он встал, взял из пакета пачку печенья и спустился во двор.
Накрошил печенье в ладонь и просунул в клетку. Тропинка не ошиблась --
иволга была страшно голодная. Она сорвалась с шестка и сверкающей золотой
стрелой спикировала к Мо, забрызгав его водой из поилки. Птица зацепилась
когтями за прутья клетки и повисла вниз головой, на крыльях перья у нее были
ярче, чем на тельце. Она клевала с руки Мо и дрожала от удовольствия. Когда
печенье было съедено до последней крошки, иволга, не выказав ни малейшего
признака благодарности, снова уселась на шесток. Теперь она была сыта и,
даже не поглядев на своего благодетеля, принялась щегольски чистить перышки.
Мо, слегка обиженный, пошел назад, но вдруг у него за спиной, в клетке,
раздался почти человеческий голос. Мо подскочил от удивления и обернулся.
Самовлюбленное пернатое несколько раз произнесло одно и то же слово, по
слогам и без выражения. Отчетливые, граненые и совершенно непонятные звуки.
Наутро Мо расспросил хозяйку гостиницы и узнал от нее, что родители
благородной птицы принадлежали христианскому пастору. К нему приезжало много
любителей со своими иволгами -- предлагали деньги и разные подарки и просили
позволения поставить клетки с питомцами рядом с этой парой, чтобы те
наслушались и научились так же разговаривать. Но пастор не соглашался. После
его смерти певчая чета прожила недолго. А осиротевший птенец вырос и время
от времени выдает словечко, которое перенял у родителей. Вроде бы на латыни.
Пастор
произносил его под конец богослужения. Это, кажется, последнее слово
Христа.
Мо, как и его западные коллеги, читал Библию, но последнего слова
Христа что-то не помнил. Он записал этот случай на первой странице новой
тетради и пообещал себе отыскать священный источник загадочной цитаты. Но
забыл.
Несмотря на плотную повязку, запах тины три дня не выветривался из
комнаты хромой принцессы. Если ей хотелось принять душ, верный, безропотный,
близорукий санитар, стоя на коленях перед кроватью, оборачивал больную ногу
полиэтиленовой пленкой и закреплял розовыми резинками. От запаха мази у него
кружилась голова.
На четвертый день он снял повязку и обмыл ногу, перед тем как наложить
новую. Синяки посветлели. Африка была уже не черной, а серой, местами с
синевой, и поверхность ее, как и других континентов, значительно
уменьшилась. А у черепахи рассосалась шея. Треугольная головка превратилась
в крошечный островок в океане.
Пациентка ужасно обрадовалась, а Мо открыл банку из-под варенья с мазью
для второго раза. Банка была старая, стекло давно потеряло прозрачность и
блеск. Темно-коричневая мазь имела какой-то странный, сложный запах. В нем
смешивались жир, воск, опиум, ладан, какие-то корни, травы, кора, ядовитые
грибы, слышался даже навозный душок. Мо разглядел кусочки листьев и грибных
ножек, когда выкладывал мазь на тряпку.
-- Правда, что этот твой золотарь выправил сломанную скулу так, что
следа не осталось?
-- Да. И знаешь, что ему помогло? Рентгеновский снимок. Глядя на него,
он почувствовал, что какая-то невидимая ткань осталась неповрежденной и
удерживала осколки кости. Его мазь стянула их, он так и сказал: "Стянула",
-- и срастила.
-- И с моей ногой тоже так получится?
--Думаю, да.
-- Где он всему этому научился? Он тебе не рассказывал?
-- Когда-то в молодости в своем родном городе он изучал лекарственные
травы и ходил к одному врачу старинной школы, который умел как никто лечить
катаракту иглоукалыванием, знал какие-то точки в деснах. И предложил ученику
передать ему секрет, если он женится на его дочери. Тот согласился и
унаследовал драгоценный секрет. А много лет спустя, уже во время культурной
революции, он скрывался в горах Эмэйшань и однажды, собирая травы, упал в
яму и сломал ногу. Вот тогда-то один буддийский монах вылечил его за десять
дней. Они подружились и обменялись секретами: как лечить катаракту и как
сращивать кости.
Через два дня позвонил зять мэра и поднял тревогу: судья Ди решил
вернуться раньше времени. Катастрофа! К счастью, через несколько часов дали
отбой: передумал. Можно спокойно жить дальше. Состояние больной ноги
улучшалось с каждым часом.
-- Как будто по ней пылесосом водят, я это каждой клеточкой чувствую,
-- говорила хромая принцесса. -- Вот только что как будто червяк прополз от
лодыжки к колену. А теперь спускается.
Последнюю повязку наложили, как велел Старый Наблюдатель, на шестой
день. Остатки мази от предыдущего компресса тщательно смыли (Мо знал теперь
каждый сантиметр этой ноги), подложили под голень полотенца, открыли флакон.
Тропинка хотела вытащить тугую пробку зубами, но Мо воспротивился:
-- Старик сказал, что там есть порошок из высушенного желчного пузыря
павлина, это самый главный компонент, но им можно отравиться, и даже до
смерти. Когда-то знатные монголы и маньчжуры глотали этот порошок, чтобы
покончить с собой.
-- Как, ты говоришь, эта отрава называется?
-- Желчный пузырь павлина.
-- Красиво! У павлина все красивое, даже желчный пузырь, хоть я и не
знаю, что это за штука.
-- Это такой черный мешочек около печени. Ты наверняка видела, когда
потрошила курицу.
-- Мне нравятся павлины. Они как короли... -
-- Говорят, смерть от павлиньей желчи безболезненная, тихая, спокойная.
Есть такой старинный стих: "Умер в звездном фонтане, раскинувшемся, точно
хвост огромного павлина".
Кто там идет с костистым, зловещим лицом?
Судья Ди? Во дворе темно -- не узнать. Или мне уже не годятся очки?
Теряю зрение. Если и дальше так пойдет, под конец всех этих приключений
совсем ослепну.
Кожаные подметки скрипят по гравию. Он купил себе в Пекине новые
итальянские ботинки? Или ему подарили -- кто-нибудь более ловкий, чем Я?
Шаги на лестнице -- как будто целая армия идет парадным маршем. Вот он
поднимет ногу и замрет, а потом как грохнет по ступеньке что есть силы. Шаги
протопали по коридору и остановились за дверью Тропинки. Удар и долгий,
рассыпчатый скрип -- дверь открылась. Раздается голос судьи -- он говорит о
себе в третьем лице:
-- А вот и судья Ди пришел к вам, барышня.
-- Заходите, пожалуйста. Садитесь, господин судья.
-- Микрофонов, скрытых камер нет?
(Слышно, как судья подходит к кровати и, кажется, опускается на колени
-- проверяет, нет ли чего-нибудь под ней.)
-- Знаешь, где был судья Ди? В Пекине. Он собирался приехать пораньше.
Но не вышло. (Скрип стула -- видимо, он сел.) Его попросили сделать доклад.
Все китайские чиновники и юристы хотели узнать, как он притворился мертвым,
чтобы накрыть преступную шайку в морге Чэнду. История такая жуткая, по ней
уже собираются снимать телефильм.
-- И вы будете играть сами себя?
-- Может быть. Чтобы был настоящий реализм... Но ты что-то неважно
выглядишь.
-- Да. Мне делали операцию, и я еще не совсем здорова.
-- Вот видишь, у судьи Ди верный глаз! От него ничего не ускользнет.
Как тебя зовут? -- Тропинка.
-- Плохое имя. Наша страна стала могучей и процветающей, никто больше
не ходит по тропинкам. Мы гордо и уверенно шагаем широкой дорогой
социализма. Имя надо поменять. Судья Ди будет называть тебя
Дорогой.
(Молчание. Молодец, правильно делает, что не спорит. Где она? Сидит в
постели? Или стоит у стены? Злодей встает со стула.)
-- Иди ко мне, Дорога. Возьми мою куртку и повесь в шкаф на вешалку.
-- Тут нет шкафа. Я повешу ее на дверь.
(Первый раз слышны шаги Тропинки -- она идет от стенки к двери,
очень медленно.)
-- Это что за шутки? Ты ходишь, как старушка с забинтованными ногами. А
ну-ка...
(Она вдруг испускает громкий стон.)
-- Тебя так поразил судья Ди? Прекрасный, сильный и неотразимый?
-- Простите, это лоло.
-- Что? Ты лоло? Невероятно! Дорога Лоло -- вот твое полное имя. Люблю
смотреть, как пляшут женщины-лоло. Они такие страстные, ритмичные, задорные.
Станцуй-ка мне!
-- Я не могу.
-- Не ломайся! Все лоло умеют танцевать. Взмахнула рукой и пошла! Давай
станцуем вместе, как влюбленные на празднике огней у вас в горах. Что за
странный запах? От тебя пахнет порохом. Ну давай, пошли! "Пекинские златые
горы"!
(Он подхватил ее и запел эту известную революционную песню, но не успел
допеть строчку, как недолеченная нога Тропинки подвернулась
и она упала.)
-- Что происходит? Ты соображаешь, что делаешь? Упускаешь шанс
потанцевать с самим судьей Ди! Его терпение скоро лопнет. Пойди прими душ и
ложись рядом с ним.
(Она встает. Со стоном -- ей, наверно, больно. Тяжелые шаги и скрип
пружин. Судья взгромоздился на ложе. Ворочается. А девушка опять упала и
вскрикнула.)
-- Перестань паясничать перед судьей Ди. Не смешно.
-- Я не паясничаю. Я попала в аварию и сломала ногу.
-- Что?! Этот поганый психоаналитик хотел подсунуть мне хромую? Какое
оскорбление! Судья Ди не станет спать с калекой!
(Одним прыжком выскакивает из кровати и разражается потоком брани.
Уходит и захлопывает дверь, так что трясутся стены. Свирепые шаги по
лестнице, по двору, и Мо проснулся.)
Еще минуту он, не до конца очнувшись, соображает, правда все это или
ему только приснилось. Во дворе хрипло кричит в своей клетке-пагоде иволга,
и эти крики возвращают его в реальность. Он приникает ухом к перегородке --
Тропинка ровно дышит. Какая радость! То был всего лишь страшный сон...
Мо разглядывал свежий снимок: "Просто чудо!" Сломанные концы сошлись,
кость вырисовывается цельным светящимся пятном. Вот она, волшебная
живучесть, первобытная сила. Черная пленка с костями -- как победоносный
пиратский флаг.
Днем он водил Тропинку в больницу на рентген. Снимок обещали выдать
через три часа, Мо остался ждать, а Тропинка ушла. Мо дал ей двести юаней и
сказал:
-- Пройдись по магазинам и купи себе что захочешь. Это мой подарок.
"Интересно, где она сейчас? -- думал аналитик, идя домой со снимком. --
Все еще ходит по магазинам? И что она купила? Помаду? Серьги? Платья?
Туфли?"
От радости он не чуял под собой земли. Парил, летел над нею. Спустился
вниз по главной улице, Народной, свернул налево, пошел вдоль Шелковой реки к
Южному мосту. И по дороге улыбался всем встречным: мужчинам и женщинам,
старикам и детям, даже полицейским, которые обычно нагоняли на него страх.
Ему хотелось каждого остановить и показать снимок -- доказательство
настоящего чуда, сотворенного Старым Наблюдателем.
"Если я когда-нибудь женюсь... (На ком? На Горе Старой Луны? На
Бальзамировщице? Или на Тропинке? Сейчас я так безмерно счастлив, что
влюблен во всех трех, вернее, четырех, считая дочь Старого Наблюдателя,
которой я еще даже не знаю. Если бы они согласились, я, несмотря на расходы
и слабое здоровье, готов взять в жены их всех.) Так вот, если когда-нибудь я
женюсь, то повешу этот снимок на стенку в семейной гостиной. Помещу под
стекло, оправлю в рамку, устрою мягкую подсветку, чтобы все любовались этим
шедевром".
Близился вечер. Солнце подернулось дымкой. От мутной, грязной воды
потянуло теплым ветром, пахнуло чем-то затхлым. Как обмелела эта Шелковая
речка со времен его детства! А была такая прозрачная, в ярких солнечных
бликах и широкая -- не переплыть. Сколько счастливых часов провел он здесь,
загорая с приятелями на чуть выступающем из воды островке. Теперь он другой
человек, зрелый плод, выросший из семечка, каким был Mo-подросток,
председатель Мао...", -- а другим, западным солнцем капитализма на
коммунистический лад) и приобрела ореол богатства, власти и нескромного
очарования буржуазии, он приобщился к европейской кухне и стал скрупулезно
соблюдать новый этикет. Белая салфетка вокруг шеи, бренчанье вилок, ложек и
ножей и бесконечная перемена тарелок. Кролик по-охотничьи, савойская капуста
"дюшес", почки в мадере, семга со сливками... Эти экзотические блюда для
него театр, кино, шоу (он выучил какие-то крохи английского и обожает слово
"шоу", которое произносит как "су" с сильным акцентом). Он открыл, что в
западной кухне, как и в западной цивилизации, все -- сплошное су. Даже войну
они объявляют прежде всего ради су. У него же все наоборот. Он, судья Ди,
любит, чтобы все было основательно, никакого су; он выносит людям приговоры.
Каждый вечер, возвращаясь домой, он чувствует себя помолодевшим, оттого что
ему удалось разбить еще несколько жизней, разрушить еще несколько семей. Он
печатает шаг и, входя на виллу, так топает по ступенькам, как будто в нее
врывается полк солдат. При этом мощном звуке его жена выскакивает из спальни
и бросается ему на шею, протяжно, как в китайской опере, голося:
-- Ты вернулся, господин судья?
(Примечание автора для китайских читательниц, которые собираются
вступить в брак: обращение к мужу по его должности кажется мне некоторым
перебором, чем-то нетипичным, особенно в домашней обстановке. Зато сам
вопрос поставлен с исключительной находчивостью. В нем содержится ключ к
искусству супружеской жизни, благодаря которому на протяжении тысячелетий
сохраняется крепость наших семей: никогда не задавать неудобных вопросов. Не
спрашивайте мужа, откуда он вернулся и что делал. Никогда! Констатируйте сам
факт в вопросительной форме, показывая не только, что вы о нем заботитесь,
но и что его возвращение -- чудо, в которое вы едва осмеливаетесь поверить.
От счастья и восторга вы в силах лишь что-то пролепетать. Это касается и
отношений с другими людьми. Если, например, вы заводите разговор с
человеком, который сидит за столом и обедает, не спрашивайте его, что он
ест, такой вопрос может поставить его в неловкое положение -- вдруг он ест
какое-нибудь очень дешевое кушанье, -- спросите лучше: "Вы едите?" Это будет
очень изысканно и безукоризненно.)
В европейской кухне судья Ди больше всего ценил колбасные изделия.
Иногда он заходил позавтракать в "Холидей-Инн", лучшую в городе гостиницу.
Там, в квадратном садике, где располагался буфет, он мог отведать колбаски,
до которой был весьма охоч, а кроме того ветчины, копченой куриной грудки,
салями или отбивной. По его меркам, все это были приятные закуски, слишком
легкие для обеда или ужина, особенно когда надо утолить физический и
моральный голод, который вызывало у него вынесение смертного приговора. По
остроте ощущений и возбуждающей силе суд превосходит саму казнь, ведь там
стрелок только выполняет чужую волю и чужие приказы. Как ни велико
удовольствие убивать, чисто мужское и ни с чем не сравнимое, но во время
судебных заседаний к мужскому упоению властью над жизнью и смертью человека
прибавляется свойственное скорее женщинам наслаждение игрой, полное невинной
детской жестокости, похожее на забаву кошки с мышкой: чуть отпустить жертву,
самую малость, чтобы в ней зашевелилась надежда. Сначала мышь не ждет
спасения и только больше сжимается. Кошка разжимает когти еще немножко,
поощряет ее -- давай! Мышка бросается прочь. А кошка поджидает, подстерегает
и в последний момент, когда мышь уже поверит в свободу, вонзит в нее
безжалостные когти -- бац! -- игра окончена. После такого напряжения весь
организм, все мышцы истощаются и требуют подкрепления. Так многие мужчины
после секса испытывают лютый голод и принимаются опустошать холодильник.
Вот чем объяснялось пристрастие судьи к свиным внутренностям. После
суда или затяжной партии в маджонг он обжирался свиными почками, печенками,
языками, хвостами, сердцами, легкими, кишками, ушами, ножками и мозгами. Он
даже включил в судебный штат домашнего повара-шанхайца, который мог в любое
время суток приготовить ему жаркое из потрохов в вине по-шанхайски; оно
тушится на медленном огне и приправляется толченым имбирем, цветками
кардамона, анисом, корицей, кусочками поджаренного тофу с гнильцой, желтым
вином и клейким рисом, который обычно идет на перегонку. Сидя в пекинской
гостинице, судья грезит об этом блюде, он словно видит воочию блестящие от
прозрачного жира стенки глиняного горшка и кусочки потрохов, волокнистые,
красноватые, мягкие, сочные, проспиртованные и пропитанные пряностями и
травами, с резким, сладко-соленым вкусом, в котором мед смешивается с
плесенью, и у него текут слюнки.
Рекомендованные пекинским сексологом морские огурцы -- полная
противоположность его любимому жаркому. Эти иглокожие моллюски --
родственники морских звезд и ежей, они обитают на дне моря, в коралловых
рифах. Продукт очень дорогой и редкий, поскольку добывают его только в
Индийском океане и в западной части Тихого. Ловцы ныряют на большую глубину,
ощупывают вслепую заросли кораллов и снимают урожай этих живых овощей.
Вернувшись с добычей, ныряльщик раскладывает ее сушиться на берегу. Похожий
на сороконожку морской огурец сжимается на воздухе, тает на солнце и
превращается в студенистую массу. Чтобы она затвердела, ее надо сразу же
посыпать солью, и тогда моллюск приобретает форму мужского члена длиной в
десять-пятнадцать сантиметров, цветом он также напоминает человеческую кожу
в прожилках, складках и бугорках. Для употребления в пищу его бросают в
кипящую воду, он надувается, и конец его тоже становится похожим на головку
пениса.
Благодаря фаллическому облику морской огурец занимал в древнекитайской
медицине особое, аристократическое место, он, как монарх, вознесен над
другими лекарственными средствами. Им пользовали императоров, истощенных
ласками тысячи наложниц. В эпоху Тан его называли "морской силой", а спустя
несколько столетий он получил наименование, под которым известен до сих пор,
-- "морской женьшень". Долгое время вкушать этот деликатес имели право лишь
верховные правители. Изредка император мог предложить кусочек какому-нибудь
министру или генералу, желая заручиться его преданностью в политической
интриге или военном конфликте. В начале XX века, после падения последней
династии, евнух-повар Хэ Гун-гун (злые языки утверждают, что он был не
поваром, а цирюльником) открыл у северных ворот Запретного города ресторан
"Стойкий боец", и в первый раз за всю ис-
торию китайских возбуждающих средств запах морского женьшеня проник за
стены дворца и коснулся ноздрей столичных жителей. Но понадобилось еще сто
лет, чтобы с наступлением китайского капитализма яство настолько
демократизировалось, что попало, хоть и в посредственном исполнении, на стол
нуворишей.
Одна беда -- это редкостное кушанье, это легендарное снадобье
совершенно безвкусно. Усилия многих поколений императорских поваров,
перепробовавших все мыслимые приправы, ни к чему не привели -- морской
огурец был и остался пресным, отвратительно, тошнотворно пресным. Нетрудно
понять, как должен был страдать судья Ди, соблюдая предписанную ему
"огуречную" диету. Утром официант из ресторана напротив гостиницы приносил
ему в номер поднос с никелированным колпаком, под которым стояла пиала
рисовой каши с морским женьшенем. Согласно рецепту лучших гонконгских
кулинаров, в кашу во время приготовления постоянно подливали воду до тех
пор, пока все рисинки не разваривались. Но морской женьшень как был, так и
оставался резиновым. В обед тот же официант под тем же колпаком доставлял
"морской женьшень в красном масле", то есть порезанный мелкими ломтиками и
политый морковным соком, фирменное блюдо пресловутого "Стойкого бойца".
Пресная жвачка. На ужин все таким же образом подавался суп из морского
женьшеня с душистыми грибами и бамбуковыми побегами. Вода водой.
Результаты диеты сказались на четвертый день. Судья Ди почувствовал,
что его члена, ледяного с той ночи, когда он очнулся в морге, коснулось
живительное тепло.
"Надо скорее ехать в Чэнду", -- ликуя, подумал он.
Иволга
Появление на столике у постели Тропинки мази, изготовленной
специалистом по пандовому дерьму, в невиннейшей, плотно закрытой таре:
консервной банке, стеклянной баночке из-под варенья и флаконе, -- вызвало
гнев у всего медицинского персонала травматологического отделения лучшей
сычуаньской больницы. Фанатики, свято веровавшие в единого бога-скальпеля,
делали юной пациентке и ее опекуну Мо сначала устные, а затем и письменные
предупреждения, угрожали немалым штрафом и немедленной выпиской, если они не
выкинут вон сомнительное, шарлатанское, позорное, антинаучное снадобье.
Этот категорический запрет, говоривший о недостатке толерантности, а
также спешка заставили Мо перебраться с девушкой в гостиницу "Космополитен",
удобную, спокойную, полупустую, на южной окраине Чэнду. Принадлежала она
пожилой крестьянской паре, разбогатевшей на торговле цветами из своих
теплиц, и располагалась в их собственном, переоборудованном доме. В ней было
восемь номеров, холл с алтарем Бога богатства и настенными часами, которые
показывали время в Нью-Йорке, Пекине, Токио, Лондоне, Париже, Сиднее и
Берлине. Во дворе перед домом стояла двухметровая клетка. Не ивовая, какие
подвешивают на гвоздик, и не бамбуковая, какие укрепляют на ветках деревьев,
а железная, в форме пагоды, покрашенная в зеленый цвет. В клетке
на жердочке сидела сонная птица. Это была иволга. При виде новых
постояльцев птица проснулась и пропела несколько нот. Девушка на костылях
скакала, не касаясь одной ногой земли, через двор. Мужчина в очках,
нагруженный вещами, хотел помочь ей, но она гордо отказалась и поскакала еще
быстрее. Можно подумать, прибыла благородная девица с поврежденной ногой и
при ней старый, неуклюжий, близорукий лакей.
За несколько дней Тропинка сильно изменилась. Стала раздражительной,
обидчивой, капризной, то и дело огрызалась. Спросит ее Мо: "Что ты хочешь на
обед?" Она в ответ: "Все равно!" И больше ни слова. Кусает губы, накручивает
прядь волос на палец и смотрит на него, надувшись как балованный ребенок. Мо
покорно терпел такую перемену в их отношениях: ничего не поделаешь, у всех
больных портится характер. Теперь, когда каждое движение причиняло будущей
кинозвезде острую боль, она не могла оставаться такой же милой, веселой,
кокетливой и лукавой, какой была прежде.
Комната Тропинки на втором этаже такая темная, что даже днем приходится
зажигать висящую под потолком голую лампочку. Стены тонут в наводящих тоску
потемках.
Девушка лежит на кровати, положив левую ногу поверх одеяла. Входит Мо с
тазом теплой воды, ставит его на пол. Наклонившись, бережно спускает до
колен пижамные штаны больной. Сломанная нога раздута, кожа как-то нехорошо
блестит, чуть ли не светится и вся в темных пятнах.
-- Синяков стало больше, чем вчера, -- говорит Тропинка. -- Противно
смотреть. Не нога, а карта мира.
Мо улыбнулся. На ноге кишели, расползались, сливались друг с другом
пятна разных цветов, от синего до черного, включая все оттенки фиолетового,
и некоторые из самых крупных в самом деле напоминали очертаниями материки.
-- Начнем с Черной Африки, -- сказал он и снова улыбнулся, довольный
тем, что смог за удачной шуткой спрятать чувство неловкости и вины, которое
вспыхивало в нем при виде этой искалеченной ноги.
Он подложил под голень полотенце, смочил губку теплой водой и осторожно
протер пятно в центре карты, густо-черное, с фиолетовыми, синими и красными
прожилками, похожее на жертвенную черепаху, подвешенную так, что треугольная
голова окуналась в океан. Посреди этого черного континента явственно
выделялось углубление с двумя поперечными складками на коже. "В этом месте
концы сломанной кости", -- подумал Мо и, как умелая медсестра, обтер участок
вокруг, не задев очаг боли.
-- Говорят, самый удивительный подвиг Старого Наблюдателя, --
рассказывал он, -- это исцеление одного охотника. У того была сломана скула,
и в месте удара образовалась вмятина. Так старик не только срастил кость, но
и все выровнял -- следа не осталось.
-- Как это, без операции?
-- Одними компрессами с той самой мазью, которую он мне дал для тебя. В
ней намешаны какие-то чудодейственные травы, они притягивают осколки друг к
другу.
Он обмыл всю ногу, достал из кармана связку ключей с нацепленным тут же
перочинным ножиком, лезвием отковырнул крышку жес-
тянки. По комнате распространился резкий смрадный дух -- запах грязи,
тины, гнили, болотной жижи.
-- Воняет ужасно, -- поморщилась Тропинка. -- Как будто сидишь на дне
колодца у нас в деревне.
Жестянка неизвестно из-под чего (этикетка давно отвалилась) была
наполнена черной, вязкой, похожей на слизь мазью.
-- Старик сказал, что это для первой повязки.
Лезвием ножа он наложил мазь на сложенную в несколько раз тряпицу,
которая мгновенно утратила свою белизну. Потом осторожно прижал компресс к
ноге Тропинки и замотал бинтом.
Ночью Мо проснулся оттого, что девушка стучала кулаком в перегородку
между комнатами.
-- Тебе больно? -- спросил он в темноте, прижимаясь губами вплотную к
штукатурке.
-- Да, но не в этом дело. Ты не можешь пойти накормить несчастную
птичку? Она голодная.
-- Какую птичку, бедная моя хромая принцесса?
-- Иволгу, которая сидит в клетке.
Мо прислушался. Где-то над головой пробежала крыса. Ночная бабочка
билась об оконное стекло. Вдали прогудел автомобиль. Квакала лягушка. И,
перекрывая все эти звуки, свистела во дворе иволга, издавая острые,
тревожные, металлические звуки, как будто кто-то в ночи играл на пиле.
-- Чувствуется, что домашняя, -- сказала Тропинка. -- Дикие иволги
кричат по-другому.
-- А как они кричат?
Девушка несколько раз коротко свистнула, изображая иволгу, но
получилось похоже на воробьиное чириканье. Мо засмеялся и окончательно
проснулся. Он встал, взял из пакета пачку печенья и спустился во двор.
Накрошил печенье в ладонь и просунул в клетку. Тропинка не ошиблась --
иволга была страшно голодная. Она сорвалась с шестка и сверкающей золотой
стрелой спикировала к Мо, забрызгав его водой из поилки. Птица зацепилась
когтями за прутья клетки и повисла вниз головой, на крыльях перья у нее были
ярче, чем на тельце. Она клевала с руки Мо и дрожала от удовольствия. Когда
печенье было съедено до последней крошки, иволга, не выказав ни малейшего
признака благодарности, снова уселась на шесток. Теперь она была сыта и,
даже не поглядев на своего благодетеля, принялась щегольски чистить перышки.
Мо, слегка обиженный, пошел назад, но вдруг у него за спиной, в клетке,
раздался почти человеческий голос. Мо подскочил от удивления и обернулся.
Самовлюбленное пернатое несколько раз произнесло одно и то же слово, по
слогам и без выражения. Отчетливые, граненые и совершенно непонятные звуки.
Наутро Мо расспросил хозяйку гостиницы и узнал от нее, что родители
благородной птицы принадлежали христианскому пастору. К нему приезжало много
любителей со своими иволгами -- предлагали деньги и разные подарки и просили
позволения поставить клетки с питомцами рядом с этой парой, чтобы те
наслушались и научились так же разговаривать. Но пастор не соглашался. После
его смерти певчая чета прожила недолго. А осиротевший птенец вырос и время
от времени выдает словечко, которое перенял у родителей. Вроде бы на латыни.
Пастор
произносил его под конец богослужения. Это, кажется, последнее слово
Христа.
Мо, как и его западные коллеги, читал Библию, но последнего слова
Христа что-то не помнил. Он записал этот случай на первой странице новой
тетради и пообещал себе отыскать священный источник загадочной цитаты. Но
забыл.
Несмотря на плотную повязку, запах тины три дня не выветривался из
комнаты хромой принцессы. Если ей хотелось принять душ, верный, безропотный,
близорукий санитар, стоя на коленях перед кроватью, оборачивал больную ногу
полиэтиленовой пленкой и закреплял розовыми резинками. От запаха мази у него
кружилась голова.
На четвертый день он снял повязку и обмыл ногу, перед тем как наложить
новую. Синяки посветлели. Африка была уже не черной, а серой, местами с
синевой, и поверхность ее, как и других континентов, значительно
уменьшилась. А у черепахи рассосалась шея. Треугольная головка превратилась
в крошечный островок в океане.
Пациентка ужасно обрадовалась, а Мо открыл банку из-под варенья с мазью
для второго раза. Банка была старая, стекло давно потеряло прозрачность и
блеск. Темно-коричневая мазь имела какой-то странный, сложный запах. В нем
смешивались жир, воск, опиум, ладан, какие-то корни, травы, кора, ядовитые
грибы, слышался даже навозный душок. Мо разглядел кусочки листьев и грибных
ножек, когда выкладывал мазь на тряпку.
-- Правда, что этот твой золотарь выправил сломанную скулу так, что
следа не осталось?
-- Да. И знаешь, что ему помогло? Рентгеновский снимок. Глядя на него,
он почувствовал, что какая-то невидимая ткань осталась неповрежденной и
удерживала осколки кости. Его мазь стянула их, он так и сказал: "Стянула",
-- и срастила.
-- И с моей ногой тоже так получится?
--Думаю, да.
-- Где он всему этому научился? Он тебе не рассказывал?
-- Когда-то в молодости в своем родном городе он изучал лекарственные
травы и ходил к одному врачу старинной школы, который умел как никто лечить
катаракту иглоукалыванием, знал какие-то точки в деснах. И предложил ученику
передать ему секрет, если он женится на его дочери. Тот согласился и
унаследовал драгоценный секрет. А много лет спустя, уже во время культурной
революции, он скрывался в горах Эмэйшань и однажды, собирая травы, упал в
яму и сломал ногу. Вот тогда-то один буддийский монах вылечил его за десять
дней. Они подружились и обменялись секретами: как лечить катаракту и как
сращивать кости.
Через два дня позвонил зять мэра и поднял тревогу: судья Ди решил
вернуться раньше времени. Катастрофа! К счастью, через несколько часов дали
отбой: передумал. Можно спокойно жить дальше. Состояние больной ноги
улучшалось с каждым часом.
-- Как будто по ней пылесосом водят, я это каждой клеточкой чувствую,
-- говорила хромая принцесса. -- Вот только что как будто червяк прополз от
лодыжки к колену. А теперь спускается.
Последнюю повязку наложили, как велел Старый Наблюдатель, на шестой
день. Остатки мази от предыдущего компресса тщательно смыли (Мо знал теперь
каждый сантиметр этой ноги), подложили под голень полотенца, открыли флакон.
Тропинка хотела вытащить тугую пробку зубами, но Мо воспротивился:
-- Старик сказал, что там есть порошок из высушенного желчного пузыря
павлина, это самый главный компонент, но им можно отравиться, и даже до
смерти. Когда-то знатные монголы и маньчжуры глотали этот порошок, чтобы
покончить с собой.
-- Как, ты говоришь, эта отрава называется?
-- Желчный пузырь павлина.
-- Красиво! У павлина все красивое, даже желчный пузырь, хоть я и не
знаю, что это за штука.
-- Это такой черный мешочек около печени. Ты наверняка видела, когда
потрошила курицу.
-- Мне нравятся павлины. Они как короли... -
-- Говорят, смерть от павлиньей желчи безболезненная, тихая, спокойная.
Есть такой старинный стих: "Умер в звездном фонтане, раскинувшемся, точно
хвост огромного павлина".
Кто там идет с костистым, зловещим лицом?
Судья Ди? Во дворе темно -- не узнать. Или мне уже не годятся очки?
Теряю зрение. Если и дальше так пойдет, под конец всех этих приключений
совсем ослепну.
Кожаные подметки скрипят по гравию. Он купил себе в Пекине новые
итальянские ботинки? Или ему подарили -- кто-нибудь более ловкий, чем Я?
Шаги на лестнице -- как будто целая армия идет парадным маршем. Вот он
поднимет ногу и замрет, а потом как грохнет по ступеньке что есть силы. Шаги
протопали по коридору и остановились за дверью Тропинки. Удар и долгий,
рассыпчатый скрип -- дверь открылась. Раздается голос судьи -- он говорит о
себе в третьем лице:
-- А вот и судья Ди пришел к вам, барышня.
-- Заходите, пожалуйста. Садитесь, господин судья.
-- Микрофонов, скрытых камер нет?
(Слышно, как судья подходит к кровати и, кажется, опускается на колени
-- проверяет, нет ли чего-нибудь под ней.)
-- Знаешь, где был судья Ди? В Пекине. Он собирался приехать пораньше.
Но не вышло. (Скрип стула -- видимо, он сел.) Его попросили сделать доклад.
Все китайские чиновники и юристы хотели узнать, как он притворился мертвым,
чтобы накрыть преступную шайку в морге Чэнду. История такая жуткая, по ней
уже собираются снимать телефильм.
-- И вы будете играть сами себя?
-- Может быть. Чтобы был настоящий реализм... Но ты что-то неважно
выглядишь.
-- Да. Мне делали операцию, и я еще не совсем здорова.
-- Вот видишь, у судьи Ди верный глаз! От него ничего не ускользнет.
Как тебя зовут? -- Тропинка.
-- Плохое имя. Наша страна стала могучей и процветающей, никто больше
не ходит по тропинкам. Мы гордо и уверенно шагаем широкой дорогой
социализма. Имя надо поменять. Судья Ди будет называть тебя
Дорогой.
(Молчание. Молодец, правильно делает, что не спорит. Где она? Сидит в
постели? Или стоит у стены? Злодей встает со стула.)
-- Иди ко мне, Дорога. Возьми мою куртку и повесь в шкаф на вешалку.
-- Тут нет шкафа. Я повешу ее на дверь.
(Первый раз слышны шаги Тропинки -- она идет от стенки к двери,
очень медленно.)
-- Это что за шутки? Ты ходишь, как старушка с забинтованными ногами. А
ну-ка...
(Она вдруг испускает громкий стон.)
-- Тебя так поразил судья Ди? Прекрасный, сильный и неотразимый?
-- Простите, это лоло.
-- Что? Ты лоло? Невероятно! Дорога Лоло -- вот твое полное имя. Люблю
смотреть, как пляшут женщины-лоло. Они такие страстные, ритмичные, задорные.
Станцуй-ка мне!
-- Я не могу.
-- Не ломайся! Все лоло умеют танцевать. Взмахнула рукой и пошла! Давай
станцуем вместе, как влюбленные на празднике огней у вас в горах. Что за
странный запах? От тебя пахнет порохом. Ну давай, пошли! "Пекинские златые
горы"!
(Он подхватил ее и запел эту известную революционную песню, но не успел
допеть строчку, как недолеченная нога Тропинки подвернулась
и она упала.)
-- Что происходит? Ты соображаешь, что делаешь? Упускаешь шанс
потанцевать с самим судьей Ди! Его терпение скоро лопнет. Пойди прими душ и
ложись рядом с ним.
(Она встает. Со стоном -- ей, наверно, больно. Тяжелые шаги и скрип
пружин. Судья взгромоздился на ложе. Ворочается. А девушка опять упала и
вскрикнула.)
-- Перестань паясничать перед судьей Ди. Не смешно.
-- Я не паясничаю. Я попала в аварию и сломала ногу.
-- Что?! Этот поганый психоаналитик хотел подсунуть мне хромую? Какое
оскорбление! Судья Ди не станет спать с калекой!
(Одним прыжком выскакивает из кровати и разражается потоком брани.
Уходит и захлопывает дверь, так что трясутся стены. Свирепые шаги по
лестнице, по двору, и Мо проснулся.)
Еще минуту он, не до конца очнувшись, соображает, правда все это или
ему только приснилось. Во дворе хрипло кричит в своей клетке-пагоде иволга,
и эти крики возвращают его в реальность. Он приникает ухом к перегородке --
Тропинка ровно дышит. Какая радость! То был всего лишь страшный сон...
Мо разглядывал свежий снимок: "Просто чудо!" Сломанные концы сошлись,
кость вырисовывается цельным светящимся пятном. Вот она, волшебная
живучесть, первобытная сила. Черная пленка с костями -- как победоносный
пиратский флаг.
Днем он водил Тропинку в больницу на рентген. Снимок обещали выдать
через три часа, Мо остался ждать, а Тропинка ушла. Мо дал ей двести юаней и
сказал:
-- Пройдись по магазинам и купи себе что захочешь. Это мой подарок.
"Интересно, где она сейчас? -- думал аналитик, идя домой со снимком. --
Все еще ходит по магазинам? И что она купила? Помаду? Серьги? Платья?
Туфли?"
От радости он не чуял под собой земли. Парил, летел над нею. Спустился
вниз по главной улице, Народной, свернул налево, пошел вдоль Шелковой реки к
Южному мосту. И по дороге улыбался всем встречным: мужчинам и женщинам,
старикам и детям, даже полицейским, которые обычно нагоняли на него страх.
Ему хотелось каждого остановить и показать снимок -- доказательство
настоящего чуда, сотворенного Старым Наблюдателем.
"Если я когда-нибудь женюсь... (На ком? На Горе Старой Луны? На
Бальзамировщице? Или на Тропинке? Сейчас я так безмерно счастлив, что
влюблен во всех трех, вернее, четырех, считая дочь Старого Наблюдателя,
которой я еще даже не знаю. Если бы они согласились, я, несмотря на расходы
и слабое здоровье, готов взять в жены их всех.) Так вот, если когда-нибудь я
женюсь, то повешу этот снимок на стенку в семейной гостиной. Помещу под
стекло, оправлю в рамку, устрою мягкую подсветку, чтобы все любовались этим
шедевром".
Близился вечер. Солнце подернулось дымкой. От мутной, грязной воды
потянуло теплым ветром, пахнуло чем-то затхлым. Как обмелела эта Шелковая
речка со времен его детства! А была такая прозрачная, в ярких солнечных
бликах и широкая -- не переплыть. Сколько счастливых часов провел он здесь,
загорая с приятелями на чуть выступающем из воды островке. Теперь он другой
человек, зрелый плод, выросший из семечка, каким был Mo-подросток,