Сы-цзе Д. Комплекс Ди

нежно зажурчал ручеек -- бачок стал наполняться -- и зашумела стиральная
машина. Этот шум вернул Мо на двадцать лет назад, в далекое весеннее
воскресенье, словно старая, полузабытая песенка зазвучала у него в голове.
Он увидел Бальзамиров-щицу, ее жениха и всех обитателей двора, столпившихся
около общественного крана, перед которым стояла новехонькая, купленная к
свадьбе стиральная машина. Первое семейное приобретение. Будущие супруги
смотрели, как в машину наливается вода, и одно это зрелище
переполняло счастьем их души. Мо вспомнил, что в ту пору в городе с
восьмимиллионным населением еще не было такси, так что гордая пара
добиралась до дома пешком, он вел велосипед за руль, она подталкивала сзади.
А на багажнике ехала привязанная веревками из рогожи стиральная машина марки
"Восточный ветер", продукция одноименного местного завода. То было великое
событие, достойное войти в анналы двора, в котором проживали несколько сот
семей медицинских работников. Бурные аплодисменты! Толпа детей и взрослых,
по большей части врачей, в том числе нескольких светил, сгрудилась вокруг
машины. Одни громко восхищались, другие интересовались, сколько она стоит и
как действует. Уступив многочисленным просьбам, владельцы агрегата
согласились устроить публичную демонстрацию. Бальзамировщица пошла за
грязным бельем, а Цзянь тем временем подключил машину к уличному крану. Мо
тоже был там и испытывал такое чувство, как будто присутствует при запуске
космического корабля. Цзянь нажал на кнопку пуска, красные и зеленые
лампочки замигали над круглым окошком, сквозь которое было видно, как
промокло и завертелось белье, как заплескалась, ритмично поднимаясь и
опускаясь, вода, как вскипели и радужно заискрились под весенним солнышком
пузырьки мыльной пены. Бальзамировщица, повиснув на руке Цзяня и восторженно
ахая, обходила, осматривала и ощупывала машину со всех сторон. Между тем
белый корпус трясся все сильнее и сильнее и временами ревел, как самолет
перед взлетом.
Наконец затихли последние конвульсии, и демонстрация завершилась
открытием люка. Жених и невеста опустились перед машиной на колени и на
глазах собравшихся торжественно извлекли выстиранную одежду -- вещи
невозможно было узнать, безжалостный "Восточный ветер" изодрал их в клочья.)
-- Если б ты видел, до чего ужасно выглядела его мать. Когда я подошла
к ней, меня так и передернуло. Дело не в том, что лицо стало серым, к этому
я уже привыкла, но оно было так искажено, как будто она умирала в приступе
дикой ярости, мускулы застыли в какой-то злобной гримасе -- странно и
страшно! Выпученные глаза, оскаленный рот, десны наружу... ну прямо лошадь,
под копытами которой разорвался снаряд: дым, порох, земля разлетаются в
разные стороны, и она дико ржет. Цзянь сдавленным голосом, сквозь рыдания,
объяснил, что его мать была лингвистом и умерла где-то на границе с Бирмой,
где изучала бесписьменный язык какого-то архаического племени с
матриархальным строем. Она хотела доказать, что большая часть лексики этого
языка происходит от древнекитайского эпохи Борющихся царств (Эпоха Борющихся
царств -- период междоусобных войн с V по III в. до н. э), еще до первых
императоров. Ее доставили в местную больницу, и в предсмертной агонии она
выкрикивала слова этого неизвестного наречия. Даже не слова, а корни слов,
какие-то странные нагромождения слогов, отдельные гласные, взрывные
согласные.
-- Ну, лингвистика лингвистикой, а что показало вскрытие?
-- Причин смерти могло быть две: редкая тропическая болезнь или же
отравление ядовитыми растениями или грибами -- печень буквально развалилась
на кусочки под пальцами патологоанатома. Цзянь выглядел таким потерянным,
подавленным горем и всеми похоронными процедурами. Он, бедненький, был
совсем один.
- А отец? Он ведь, кажется, тоже лингвист?
- Он работает в Пекине. Родители Цзяня развелись в конце шестидесятых.
Мать вырастила его одна. И Цзяню непременно хотелось, чтобы в гробу у нее
было нормальное, достойное крупного ученого выражение лица, а не эта
дьявольская гримаса. Тело доставили самолетом, но оно уже начало разлагаться
-- я так ему и сказала. Когда я опускала покойной веки -- профессиональный
рефлекс, -- то заметила на шее и висках синеватые пятна. Я сказала Цзяню,
что дорога каждая минута. Работники, которые перевозят трупы, ушли вместе с
начальником смены, а грузовые лифты закрыты на цепь с замком, так что нам
пришлось самим тащить его мать на второй этаж, в бальзамировочную, и
обкладывать льдом. Мы подняли завернутое в одеяло тело -- оно совершенно
окоченело, -- я за плечи, Цзянь за ноги, и кое-как, спотыкаясь, понесли к
лестнице. Цзянь молчал и вообще казался не в себе. Шел неуверенно, каким-то
деревянным шагом. Ему было очень плохо. Чтобы ухватиться покрепче, он надел
жемчужное ожерелье на шею, по щекам его текли слезы. До лестницы было
недалеко, но с каждым шагом тело как будто наливалось тяжестью и свисало все
ниже. Дважды за этот короткий путь мы останавливались, чтобы я могла
отдохнуть. И я постоянно чувствовала аромат его духов. Во время одной из
таких передышек я, выбившись из сил, присела на корточки спиной к стене и
положила голову покойной себе на колени. Закрыла глаза и так застыла. Цзянь
был тут, совсем рядом, но я его не видела, не слышала его голоса и его
дыхания, а только впивала этот гераниевый запах... была еще примесь розы и
мускуса, но почему-то она стала слабее, чем сначала. Скажешь, субъективное
ощущение? Может быть. Но я погружалась в этот аромат, он пропитал все мои
поры. Это было похоже на сон: вот я сижу и держу на коленях голову трупа, а
вот закрываю глаза и чуть не задыхаюсь от насыщенного запаха герани... еще
немножко -- и сама превращусь в длинный изящный плод герани. Ты его
когда-нибудь видел? Как бы его описать? Он похож на клюв белого журавля,
такой же изысканный изгиб.
-- По лестнице вы тоже несли тело вдвоем?
-- Нет. Лестница бетонная, крутая и, главное, очень узкая. Когда мы
дошли до нее, Цзянь сказал, что будет удобнее и проще, если он понесет свою
мать один. Сначала он попробовал взять ее на руки -- знаешь, как в кино,
когда молодой муж после свадьбы подхватывает счастливую новобрачную и легко
взбегает со своей ношей по лестнице в спальню. Но у Цзяня так не получилось.
Видимо, ему было слишком тяжело. Он не мог идти. Тогда он попросил меня
помочь ему взвалить тело на спину. Тут-то я и увидела, что щеки покойной
провалились еще больше, а кожа совсем посерела. Началось расслабление мышц,
значит, скоро отвалится нижняя челюсть и работать с лицом будет страшно
трудно. Я подвязала челюсть салфеткой. При свете голой лампочки на
лестничной клетке было видно, что глаза опять открылись и смотрели прямо
вперед, но выражение их изменилось: вместо злобы и ненависти в них теперь
стояло такое отчаяние, такая тоска, что все во мне перевернулось и я отвела
взгляд. Что это был за подъем! Глядя на
Цзяня, я думала, что нет для человека более тяжелого бремени, чем тело
мертвой матери. Цзянь преодолевал ступеньку за ступенькой. Икры его дрожали
от напряжения, кожа на щиколотках так обтягивала косточки, что едва не
лопалась. Но он упорно карабкался вверх. Вдруг ожерелье, висевшее у него на
шее, лопнуло, бусины посыпались на узкие ступеньки и с хрустальным звоном
запрыгали по бетону. Я шла несколькими ступенями ниже, так что мне ничего не
стоило вытянуть руки и наловить полные пригоршни летящих жемчужин.
Неожиданно сверху раздался оглушительный хохот -- я вздрогнула и подняла
голову. Цзянь смотрел на меня через голову матери и давился от смеха. Через
минуту он пришел в себя, пробормотал извинения и, тяжело переваливаясь,
двинулся дальше, а застрявшие у него в волосах и в складках свитера
жемчужины при каждом шаге соскакивали и плясали вокруг меня -- ужасно
красиво.
(Мо вспомнился другой звук, не столь мелодичный и хрустальный, как звон
скачущих по бетону жемчужин. Бульканье стиральной машины, снова запущенной,
к великой радости Бальзамировщицы, ее жениха и дворовых зевак, ровно через
неделю после первой неудачной попытки, в следующее воскресенье. Молодая пара
вернула растерзавший все белье "Восточный ветер" на завод-изготовитель, а
неделю спустя привезла новую машину тем же порядком: на багажнике
велосипеда, который один вел за руль, а другая подталкивала сзади. Хотя уже
стемнело, их появление вызвало во дворе еще больший фурор, чем в прошлый
раз. Говорили, что даже отъявленный скупердяй врач с первого этажа, жертва
нервного тика, который случался у него от трех до трех тысяч раз в день,
расщедрился и протянул из окошка удлинитель, куда включили 5оо-ваттную
лампу. Подвесили прямо над колонкой, около которой красовался новенький
агрегат марки "Восточный ветер".
Восторженные зрители не только толпились вокруг машины во дворе, но и
глазели из окон, точно с театральной галерки. Парни швырялись петардами в
девушек, которые по такому случаю выскочили из дому с мисками в руках, не
доужинав и угощая друг дружку. Атмосфера была самая праздничная: смех,
крики, споры, шуры-муры. Все грязное белье Бальзамировщицы пошло в расход
еще неделю назад, поэтому ей не осталось ничего другого, как только
загрузить в машину чистую одежду, что она и сделала у всех на глазах, храбро
улыбаясь. Машину включили, жених с невестой взялись за руки и стали с
умилением наблюдать через круглое окошечко, как кувыркаются в мыльной пене
синие куртки, цветастые блузки, поплиновые юбки, жакетки, а также пара
джинсов, пара расклешенных брюк, которых никто ни разу не видел на хозяйке,
и множество белых фирменных футболок -- похоронное бюро премировало ими
сотрудников.
Время стирки постепенно подходило к концу, как соната -- к
заключительной ноте. Нервы публики напряглись до предела -- все помнили тот
адский рев взбесившегося самолета, который предшествовал трагическому финалу
первой демонстрации. Лампочка раскачивалась на ветру и попеременно украшала
лица зрителей желтыми и багровыми бликами или серыми тенями. Владельцы
машины, понятно, волновались больше всех, но держались мужественно и,
избегая устремленных на них десятков пар глаз, сосредоточенно глядели на
запотевшее и забрызганное изнутри окошко. Все вроде бы шло хорошо. Барабан
продолжал ритмично крутиться, хорошо смазанный механизм урчал в глубоком
баритональном тембре. Напряжение толпы ослабло.
И все-таки "Восточный ветер" снова проявил вероломство. Положенное
время истекло, а машина, как упрямый осел, не желала останавливаться. Прошло
десять, пятнадцать минут, некоторые стали расходиться, остальные недовольно
загомонили. Кто-то схохмил, что завод вместо стиральной машины подсунул
машину для зомби, и все покатились со смеху. Мо видел, как Бальзамировщица
тоже попыталась засмеяться, но не смогла. Лицо ее пылало. Насмешки сыпались
на жениха с невестой со всех сторон, и те, как под ударами, вжимали голову в
плечи. К тому же в желтом конусе электрического света замельтешили дождинки.
Через несколько минут двор опустел. Сквалыга-врач, верный себе, забрал
лампочку (зря только жег!) и, дергая ртом и левым глазом, потребовал, чтобы
Бальзамировщица заплатила ему за расход электричества.
Дождь разошелся и хлестал по корпусу машины, она же продолжала
наяривать в темноте, словно предаваясь гнусному самоублажению. Мо из-под
навеса дома напротив видел сквозь дождевую завесу, как мигают изумрудные и
рубиновые огоньки. Неумолимый, бесчувственный, дикий монстр дебоширил и пел
под ливнем, причем баритон перешел теперь в напористый, самовлюбленный
тенор.
Из соседних окон сначала послышались одиночные возгласы, а потом хлынул
поток возмущенных криков и брани по адресу Бальзамировщицы и ее жениха. Они
же стояли у колонки, вдвоем под одним зонтиком, который держал Цзянь, и
обреченно смотрели на упрямую машину, струи дождя и ручьи под ногами.
Какой жестокий удар! Когда наконец дверца щелкнула и открылась, когда
из машины достали и осветили дрожащим лучом карманного фонарика белье,
оказалось, что все вещи до единой снова изорваны в клочья.)
- Я тебе уже говорила, что в то время я еще не бальзамировала, а только
причесывала покойников. Препарировать и заниматься косметикой мне до тех пор
ни разу не приходилось. Поэтому, скрыв истину, я, как ты догадываешься,
оказалась в ужасном положении. Я уложила мать Цзяня на холодильный стол и
стала тщательно, медленно разбирать ее волосы -- надеялась, что начальник и
остальные вернутся наконец со своего баскетбола. Надо сказать, волосы,
несмотря на возраст покойной, были великолепные. Не особенно густые, с
проседью, но такие шелковистые! Я их промыла, высушила, расчесала прядку за
прядкой и уложила в шиньон: Цзянь сказал, что такую прическу она делала по
торжественным случаям -- в день рождения, праздники, Новый год. У нее была
длинная красивая шея, и ей нравилось смотреть на нее в зеркало. Прическа ей
действительно шла -- придавала интеллигентный, едва ли не аристократический
вид. Хотя, конечно, выражение лица изменить не могла. Как бы тебе сказать?
Помню, было просто больно смотреть, как она лежит, такая вот изуродованная,
и, кажется, страдает от какой-то нескончаемой пытки. Начальник и все прочие
никак не возвращались, и я решилась сыграть роль до конца. Настало время
действовать. Пути назад уже не было.
-- Ты полюбила его с первого взгляда?
-- Да, наверное... Может, на сегодня хватит?
-- Нет-нет. Расскажи хотя бы, как ты вышла из положения. В двух словах.
Открой профессиональную тайну.
-- Ну, хоть я сама никогда не пробовала, но теоретически знала что и
как. Сначала внутривенно вливается формалиновая смесь. Это совсем не то, что
переливание крови. Надо рассечь ногу и ввести катетер, через который
специальным насосом раствор вводится в тело и выводится из него. Этот надрез
всегда делает сам начальник. Я иногда бывала рядом с ним -- помогала
привести покойника в порядок или подавала инструменты, но каждый раз
отворачивалась -- из какого-то инстинктивного, непреодолимого отвращения. Не
к мертвецам - к ним-то я давно привыкла. А к начальнику. У него были такие
белые, бескровные руки... брр! А ногти длинные, острые -- прямо вампир из
фильма ужасов! Но главное даже не это, а омерзительный запах. От него всегда
разило спиртным. Я не трезвенница -- за столом, по праздникам не прочь и
сама немножко выпить. Но, понимаешь, бальзамирование -- последняя услуга,
которую можно оказать человеку на этом , свете, последнее, чем можно его
порадовать. И меня просто тошнило от запаха винного перегара, пусть даже не
очень сильного. А вот теперь, когда надо было первый раз самой сделать
надрез, я пожалела, что не наблюдала повнимательнее. Было страшно: вдруг
ошибусь, вдруг не получится -- вот кошмар! Дрожа от страха, я готовила
инструменты, раствор и насос -- довольно старый, немножко ржавый, но еще
вполне исправный. Потом засучила покойной левую штанину до колена --
обнажилась ледяная тонкая голень, сплющенная, оттого что долго оставалась в
одном положении. Неловко и неуверенно я разрезала скальпелем кожу
крест-накрест. Потекла густая, как пюре, кровянистая жидкость. Цзянь
позеленел и закрыл глаза, ему стало дурно. Вдруг мне послышался шум внизу,
на первом этаже. Я уж подумала, что это шаги начальника, который, на мое
счастье, вернулся и сейчас поднимется сюда. Я побежала ему навстречу. Это
было такое облегчение! Я бы с радостью призналась начальнику, что взялась не
за свое дело, и пусть отругает или накажет. Я спустилась по лестнице и дошла
до самой двери. В коридоре было темно, слабо освещенная дверь закрыта. Нигде
никого. Скоро должно было совсем стемнеть, тогда ничего не будет видно. В
коридоре дуло, пробирал холодный, как нога усопшей, сквозняк. Было страшно
неуютно от гулкого эха моих одиноких шагов по лестнице и мраморному полу, от
теней по углам, я испугалась даже собственного отражения в зеркале. Меня так
и подмывало открыть дверь на улицу и удрать, ни слова не сказав клиенту, или
сбегать на баскетбольную площадку за выпивохой-начальником. Но я совладала с
собой и вернулась наверх, понятия не имея, что делать дальше. В
бальзамировочной я сказала Цзяню, что мне послышалось, никто не пришел, и
что, если он поможет мне повернуть тело, мы продолжим, а потом поставим
катетер. Он спросил разрешения почитать матери стихи по-английски -- это она
научила его этому языку, когда он был маленьким, а теперь он изучал его в
университете, причем не просто занимался им день и ночь, а отдавался ему как
единственной страсти в своей жизни. Он так робко попросил, что я не смогла
отказать. И он начал декламировать громким голосом, довольно приятным, с
женственными интонациями. Как ты знаешь, я по-английски ни бум-бум, но стихи
были очень красивые. Красивые и грустные. Дрожь унялась, моя рука окрепла,
скальпель послушно делал надрезы в нужных местах, операция протекала
нормально под аккомпанемент странных, каких-то волшебных звуков. Цзянь
сказал, что это старинная ирландская песня из романа Джойса. Я спросила, про
что она, и он перевел, а мне так понравилось, что я записала на память. Если
хочешь, могу рассказать:
Бом-бом! То колокол звонит
Матушка, прощай!
Схороните на старом погосте меня,
Где могила старшего братца.
Черный гроб, а за ним чередою
Белых шестеро ангелов Божьих,
Двое плачут-рыдают, два молитву читают,
Два других унесут мою душу.
Кожа покойной чудесным образом розовела, по мере того как по венам
разливалась жидкость, которую Цзянь накачивал ржавым насосом. Он сменил
меня, позабыв о своем Джойсе. Я же принялась чистить его матери зубы. Помню,
у нее, как и у сына, два передних неплотно сходились. Не прошло и часа, как
расслабились руки и подбородок. Жуткая гримаса исчезла, лицо расправилось.
Черты снова обрели спокойствие, какое пристало серьезной даме-лингвистке, и
казалось, что это радует усопшую. Китайско-бирманский диалект ее больше не
терзал. Увидев, каким приветливым стало лицо матери, сын захотел сделать ее
еще прекраснее. Я согласилась, и он пошел за косметикой, а меня оставил
наедине с покойной. Ну, я сидела, глядела на нее и не заметила, как заснула.
Когда же проснулась, шел дождь. Не знаю, что произошло за время, пока я
спала, но что-то во мне изменилось. Все вокруг казалось таким прекрасным,
даже шум дождя звучал как музыка. Мне захотелось запеть древнюю песнь
плакальщиц, она вдруг зашевелилась в памяти, зазвучала в мозгу, запросилась
наружу. При моей работе, ты же понимаешь, чего-чего, а похоронных песен я
наслушалась. И до самого прихода Цзяня я пела. Цзяню песня очень
понравилась, особенно ритм, как он сказал, светлый, сияющий. Он попросил
меня спеть что-нибудь еще. А сам открыл шкатулку, обтянутую темной
лакированной кожей, и я, не переставая петь, сначала взяла карандаш и
слегка, словно лаская, коснулась век покойной -- подвела глаза тонкой-тонкой
линией, потом нанесла на губы коралловую помаду с блеском и подкрасила
ресницы французской тушью. А Цзянь надел ей на шею золотое колье с сапфиром.
Его мертвая мать, можно сказать, похорошела, на губах ее заиграла улыбка.
-- Я думаю, в тот день он тебя полюбил.
-- Я тоже так думала, но ты, ученый психоаналитик, знаешь не хуже меня,
что гомосексуалист не может спать с женщиной. Иначе Цзянь не выбросился бы
из окна вечером после свадьбы и я не осталась бы вдовой, девицей-вдовой.
-- Да, правда.
-- Такая история.

3

Маджонг! Маджонг!
Телефонный сеанс психоанализа закончился около полуночи. Не зря, не зря
Мо потратил несколько месяцев, изъездил вдоль и поперек обширную провинцию
на юго-западе Китая! Сколько обманщиц, сколько I прикидывающихся невинными
девушками проституток прослушал он за время этого мрачного кастинга и уж
думал, что безнадежно заплутал в черном коридоре, не чаял что-то найти и
только постоянно все терял: в поезде у него украли чемодан, на рынке
портсигар, в гостинице часы, а в караоке-баре куртку. И вдруг в конце
туннеля блеснул свет: его старая знакомая и соседка Бальзамировщица, как
оказалось, все еще хранила, девственность.
Положив трубку, Мо в безотчетном порыве не просто отошел, а отпрыгнул
от телефона. Тело его оторвалось от пола и воспарило на облаке счастья.
Приземлившись на кровать, он больно ударился обо что-то твердое. Это был
фарфоровый чайник, купленный утром на базаре. От удара чайник разбился на
кусочки, но отличное настроение Мо не пострадало. Он вспомнил, что когда у
его бесполого аналитика Мишеля, похожего на типичного француза из
средненького французского фильма, случалось что-нибудь особенно хорошее, он
шел в ближайшее бистро и ставил всем выпивку. Мо решил последовать его
примеру и несмотря на поздний час оделся и вышел из номера. Впервые стены
гостиницы, ни одним окошком не смотрящей на улицу, огласились его веселым
свистом -- он насвистывал песенку Сержа Гензбура. Со словами "Да здравствует
любовь!" он положил свой ключ на стойку, снабженную деревянной вешалкой с
пронумерованными крючочками, и послал воздушный поцелуй коридорному.
(Это был студент, который подрабатывал в гостинице в выходные и по
ночам. Каждый вечер, начиная си часов, он обходил номера и предлагал
клиентам девушек. Кроссовки "Найк" замирали у двери, студент стучал по ней
пальцем, как по клавише компьютера, и звонким мальчишеским голосом
выговаривал: "Пришла любовь!" Он был самым образованным и самым бесполезным
из местных помощников Мо в его злополучных поисках девственницы.)
Мо вышел на главную улицу города. Фонари, из экономии, были выключены,
зато вовсю сияли яркие, ослепительно белые, голубые и розовые неоновые
вывески парикмахерских салонов. Работа в них кипела, накрашенные девицы,
официально именуемые парикмахерами, стояли или сидели посреди салона перед
включенными телевизорами в соблазнительно облегающем белье. Игривыми
голосами с акцентом отдаленных провинций они зазывали Мо, принимали томные
позы. Еще были открыты ночной ресторанчик и пара аптек, специализировавшихся
на продаже афродизиаков, в их освещенных витринах красовались свившиеся
клубками живые змеи, крабьи панцири, муляжи оленьих и носорожьих рогов,
причудливые растения и волосатые корни женьшеня. Мо брел по пустынной в этот
час улице, минуя все новые и новые парикмахерские салоны и подвергаясь
атакам неоновых лучей и бойких девиц. В самом конце улицы возвышались трубы
частного кирпичного завода, процветавшего благодаря строительному буму. В
лун-
ном свете сновали, как муравьи, скрюченные фигурки рабочих, которые
закладывали кирпичи для обжига в печное жерло или вытаскивали готовые; они
выкатывали груженые тачки, останавливались глотнуть воздуха и спешили снова
нырнуть в ненасытную черную пасть; а в ночное небо поднимались из труб клубы
белесого дыма.
Мо зашел в чайную напротив завода. Он уже бывал здесь -- один из
местных провожатых приводил его неделю назад. Поиски девиц и там не
увенчались успехом, но Мо приглянулись и высокая черепичная крыша, и
открытые терраски, и низенькие деревянные столики с весело поскрипывающими
бамбуковыми стульями, и влажный черный земляной пол, усеянный арахисовыми
скорлупками, шелухой от семечек и окурками; и уютный, домашний, напоминающий
детство запах. Больше всего ему понравилось, как подают чай: официант
наклонял медный чайник с тонким блестящим носиком метровой длины, и прямо в
вашу фарфоровую чашку на металлическом блюдце водопадом лилась струя
кипятка; когда же чашка наполнялась до краев, причем мимо не попадало ни
капли, официант накрывал ее белой фарфоровой крышкой, которую держал
кончиками пальцев. Однако на этот раз Мо постигло разочарование: чайной
больше не было, вместо нее открылась бильярдная, где в густом табачном дыму
толпилось множество народу. Игроки то отступали в тень, то наклонялись над
зеленым сукном и ударяли по шарам слоновой кости, так что они сталкивались,
катились к бортам, сталкивались снова... а с потолка свисали широкие
абажуры. Все как в дешевом вестерне шестидесятых годов: фальшивый антураж,
плохая игра, дрянное освещение, даже стук шаров какой-то ненастоящий,
слишком гулкий, точно записанный в студии неумелыми шумовиками. Мо подошел к
стойке походочкой Клинта Иствуда. Впервые в жизни ему захотелось шикануть
по-ковбойски, поставить по стаканчику всем присутствующим, причем уже не по
случаю своей личной радости, а просто так, проникнувшись духом
"американского империализма", и он осведомился у бармена о прейскуранте.
Цены на крепкие напитки, вполне, впрочем, умеренные, ошеломили его, и он
спросил, сколько стоит местное пиво, одновременно прикидывая количество
игроков в зале. Подсчет оказался столь впечатляющим, что, прежде чем бармен
успел ответить, он выскочил, не заказав ни капли.
-- Гора Старой Луны, любимая моя! Клянусь ради тебя быть разумным и
бережливым! -- громко воскликнул он и не солоно хлебавши пошел прочь из
города, к морю, осторожно обходя кучи мокрого мусора.
Он перешел через мост и зашагал вдоль лениво текущей темной реки, над
которой раскинулось угольно-черное небо и блестел серебристый лунный диск.
Еще не добравшись до бухты, где водились крабы, он уже почуял прохладный
запах моря. Знакомый, но все равно удивительный запах: как будто свежий