Сы-цзе Д. Комплекс Ди

поднес ко рту бутылку "Хмельного духа", стал пить из горлышка и одновременно
затеял другой рукой ту же игру в прятки с хитрой змейкой.
-- Швы на черепе -- дело долгое, настоящий марафонский забег. Миллиметр
за миллиметром, стежок за стежком, я наконец все зашила. Два раза меняла
иглу: кость страшно твердая, волосы мешают... Закончила и наложила воск на
лицо. Как раз в это время печальный вальс сменился каким-то танго повеселее,
хотя и в нем, и даже в шарканье танцующих коллег мне слышалось что-то
трагическое. Я работала и заливалась слезами. Плакала так, что воск на лице
трупа, который должен был предохранять кожу от разрушительного действия
времени и перепадов температуры, но еще не успел застыть, был весь в
дырочках от капающих слез. Это никуда не годилось. Пришлось все переделывать
и сдерживаться изо всех сил. Потом я взялась за макияж. Подкрасила глаза,
придала векам их обычный цвет. Причесала его. И все бы ничего, но тут
случилась ужасная вещь. Я уже собиралась уходить, как вдруг мне показалось,
что чего-то не хватает, и я вернулась. Смотрела-смотрела и поняла: не
хватает улыбки. Я стала осторожно, кончиками пальцев растирать уголки рта, и
когда улыбка уже стала прорисовываться, череп затрещал. Это был громкий и
длительный скрежет, точно открывалась старая несмазанная дверь. Меня
передернуло. Весь мой шов разъехался, посреди головы опять зияла глубокая
черная дыра. Я сжала череп руками и заорала как ненормальная. Но меня никто
не услышал -- там внизу запустили музыку на полную громкость. Танго дошло до
самого романтического, самого упоительного места. Я постаралась снова
собраться с силами. Один Бог знает, как это было трудно. Каким-то
нечеловеческим усилием я все же справилась с собой и начала все сначала,
снова стала зашивать рану, а она никак не стягивалась... Что с тобой, Мо? Ты
плачешь? Дай мне свои очки. Успокойся, не надо... Почему ты плачешь? Из-за
меня?.. Да ты смотри, смотри! Он у тебя стоит! Прямо в воде!.. Ой, куда ты
меня тянешь? Ты с ума сошел! Я же одетая! (Громкий всплеск.) Мы оба
сумасшедшие! Да, да, погладь меня вот здесь... Тебе так нравится? Сними с
меня лифчик, он вымок и липнет к коже. Ай! Больно! Не кусайся! Соси
тихонько. Я волчица, а ты мой волчонок. Теперь другую грудь... Мне так
хорошо с тобой. Тебе не тяжело? Я боюсь тебя раздавить. Я же сильная,
мускулистая. Иначе как бы я работала? Чтобы таскать трупы, нужна сила.
Постой, я сама сниму... Это не так просто. Ты еще соображаешь, что делаешь?
Я -- уже ничего... Не понимаю, что со мной творится... Не шевелись. Я все
сделаю сама. Вот так, мне хорошо... Ох, как хорошо! Иди ко мне, ты мой!
Приподнимись чуть-чуть. Еще, пожалуйста еще... О, я умру от счастья. Умираю,
умираю...
Окно с вставленной изнутри деревянной рамой, на которую натянута темная
сетка от комаров, достаточно широкое и низкое, чтобы Мо, проигравший битву
на суше и одержавший победу на воде, мог, хоть еще толком не протрезвел,
легко забраться на подоконник. Он даже мог бы выпрыгнуть. Насколько
позволяет сетка, он высовывается наружу, но видит только какие-то блики в
темноте.
У него кружится голова, и он решает сесть верхом на подоконник, так что
одна нога свешивается в комнату, а другой он свободно болтает в таинственной
пустоте, над мерцающей, дышащей, манящей бездной. Дождь кончился. Весело
щебечет невидимый зяблик, ему отвечает зали-
вистая трель канарейки. Вдали белесый луч прожектора с телебашни
прошивает небо по горизонтали и вычерчивает подвижный световой конус. Мо
уверен, что где-то уже видел эту картину. Но где? Из окна гостиницы? Из дома
друга? Или в каком-нибудь фильме?
Ну и крепкая штука этот "Хмельной дух"! Глотка у него так и горит,
икота с винной отрыжкой разрывает грудь.
"Готово, -- подумал Мо. -- Я напрочь потерял голову".
Он пожалел, что не захватил свою тетрадь и ничего не записал за весь
этот полный событий и эмоций день. Ничего, ни единой мысли! Какая потеря!
Ведь нечего и сомневаться, что из-за "Хмельного духа" он все позабудет и уже
завтра ничего не сможет вспомнить. Он слез с подоконника, надел тапки
покойника и стал искать где-нибудь в доме бумагу и ручку. Бальзамировщица
осталась в ванной и, что-то напевая, стирала там в раковине свое белье --
последнее, которое носила еще девушкой.
Мо вернулся к окну и устроился на подоконнике в той же не слишком
устойчивой позе. На этот раз он забыл снять тапочки. Он нашел на кухне
большие спичечные коробки, притащил их с собой и теперь нацарапал на одном:
"Я не Фань Цзин. Но я совсем потерял голову. В этом мире больше всего
ценится успех, но мое безумие никак не связано с моими любовными подвигами,
скорее наоборот".
(Упомянутый Фань Цзин -- седовласый вечный студент, знаменитый герой
"Тайн китайских ученых", который год за годом, до шестидесяти лет,
безуспешно пытался сдать экзамен на мандаринский чин. Когда же на шестьдесят
первом году он узнал, что прошел наконец по конкурсу, то так обрадовался и
разволновался, что попросту рехнулся.)
Мо посмотрел наверх. Небо расчистилось, но еще пахло дождем, звезды,
названий которых он не знал, сияли, казалось, совсем близко -- рукой подать.
Белая краска на оконной раме растрескалась или обгрызена крысами и осыпается
чешуйками. Он посмотрел на себя в стекло: волосы всклокочены, как бурьян.
Две светящиеся точки, отражения двух горевших в комнате ламп, плясали на
поверхности очков, как крохотные блуждающие огоньки, перескакивали то на
лоб, то на нос и исчезали, если он наклонялся. Он перечитал то, что написал
на первом коробке, и почувствовал гордость, которая, точно целительный
бальзам, помазала его по сердцу и освежила разгоряченную голову. Он взял
второй коробок и написал:
"SOS. Я потерял голову. SOS.
Я сделал страшное открытие о себе самом: я люблю всех женщин, к которым
испытываю физическое влечение. Абсолютная власть Горы Старой Луны рухнула,
единственная любовь подорвана. Во мне поселился другой человек, молодой и
жадный, этакое морское чудовище. И я был свидетелем его триумфа. Который же
из нас настоящий?"
Рядом кружил и выводил свое скрипичное скерцо комар-переросток. Он
потыкался в стекла очков и приземлился на левом запястье Мо, между выпуклыми
полосками вен.
-- Что тебе, малыш? -- нежно обратился к комару наш герой.
Осторожно, кончиками пальцев правой руки он натянул кожу на левой в том
месте, где злосчастная козявка расположилась угоститься его кровушкой.
Натянул и отпустил, так что поры сжались и комар остался с защемленным
хоботком, а Мо несколько секунд забавлялся, глядя, как тот складывает
крылышки, тужится и сжимается чуть ли не до размера самой поры. Наконец,
судорожно замахав крыльями, комар вырвался, взлетел, как вертолет, прямо
вверх, поднялся на уровень очков наблюдателя, укусил его в нос, сиганул вниз
и исчез.
Мо истолковал это происшествие как намек на то, что и ему, как
отважному комару, пора улепетывать.
Он чувствовал, а житейский прагматизм подтверждал это чувство, что
Бальзамировщица, которой, как и ему самому, уже стукнуло сорок, искала не
только и не столько любовных приключений, сколько нового мужа. Это вполне
понятно и закономерно. Она хочет завести семью. Выйти замуж за первого
китайского психоаналитика -- отличный выбор! В расчете на это она и
согласилась сделать ему огромное одолжение -- пойти к судье Ди.
"Как бы выпутаться из этих осложнений? -- думал Мо, сидя на окне и
дрожа от холода. -- Как рассказать все это Горе Старой Луны?"
Ему вдруг захотелось обвязаться всем кухонным запасом спичек, поджечь
их, как поджигают бомбу фитильком, броситься вниз и полететь, словно объятый
пламенем самолет, переворачиваясь в воздухе, пронзая облака и туман и
оставляя за собой столб черного дыма.
Но сквозь этот воображаемый дым он видел того, другого себя, который
бился головой в иллюминатор и орал, чтобы его выпустили.
Вдруг новая идея осенила его -- помолиться.
А как это делается? До сих пор он никогда не молился. И что выбрать:
буддизм, даосизм? Впрочем, в обоих случаях люди ведут себя одинаково:
становятся на колени и складывают руки на уровне груди. Вот только про
христиан он ничего не знал. Во времена его детства религия была под таким
строгим запретом, что родители не водили его ни в храм, ни в церковь. Первый
раз он увидел молящихся, когда ему было семь лет, в разгар культурной
революции. Однажды к ним в дом пришли красногвардейцы и забрали мать на
допрос. Пробило полночь, а она все не возвращалась. Тогда они еще жили в
одной квартире с бабушкой и дедушкой. Мо никак не мог уснуть. Посреди ночи
он встал и, проходя по коридору, увидел какой-то необычный свет в комнате
стариков. Они оба стояли в постели на коленях перед зажженной свечкой
(боялись, что ли, включить лампу?). Мальчику никто никогда не объяснял, что
такое молитва. Но он сразу понял, что они именно молятся, хоть и не знал,
какому богу. Жестов он не запомнил, но слабое колеблющееся пламя свечи,
светящийся ореол над головами бабушки с дедушкой, их напряженные,
страдальческие, покрытые морщинами лица, которые выражали благоговение,
достоинство и трепетную надежду, навсегда запали ему в память. Как они оба
были прекрасны!
"Чего мне просить у неба? -- подумал Мо. -- Чтобы на меня обратили
внимание? Чтобы помогли сбежать, избавиться от этой женщины? Но не слишком
ли это дерзко? Какое до меня дело Высшей Силе, или там Господу Богу? Ему
плевать, выпрыгну я сейчас из окна или нет. Разве до него дойдет вонь от
моего разбившегося в лепешку трупа посреди двора? Скорее всего он будет
только рад моему избавлению, концу всех мук, полному, радикальному очищению.
Может быть, размышлял он далее, на меня так действует окно? Искушение
выброситься в окно -- не такой уж редкий феномен. Или дело
в том, что это проклятое окно? Однажды, десять лет назад, муж
Бальзамировщицы, гей, уже поддался роковому соблазну. Может, это было не
просто самоубийство, может, его погубил зов окна, бездна стыда? Я тоже
принадлежу к тем немногим (интересно, какую долю от всего человечества они
составляют: пять процентов? десять?), которые испытывают смертельный позыв
на краю пропасти. Сколько я ни читал мудрых книг Фрейда, сколько ни изучал
психоанализ, с этим ничего не поделаешь. Хоп -- и все! Врожденный рефлекс,
безотказный, как реакция мужчины на запах женщины".
Со странным чувством, будто он погружается в туманный поток, Мо
старался повторить движения, которые делал его дед в ту далекую ночь. Он
подтянул ноги и очутился на корточках -- настоящий орел на утесе. Орел в
очках, с костистыми лапами, а утес в семь этажей высотой. Потом попробовал
выпрямиться, не теряя равновесия. Замахал руками, будто вот-вот полетит, и
наконец встал на колени на самом бортике из розовых кирпичей, обмазанных
темным от дождя цементом. Сырость сразу пропитала его колени и чужие штаны.
Он заглянул в пустоту, точно в пруд перед прыжком.
В этот миг он услышал тихий голос прямо над ухом. Мерещится, что ли?
Нет. Это комар! "Ах, мерзавец, -- подумал он, -- опять ты! Узнаю по
мелодии!" Комар сел ему на нос и приготовился отсосать еще немножко крови.
Мо замотал головой, чтобы прогнать его, проявляя ловкость и осторожность
циркового акробата. Чуть сильнее -- и он сорвался бы вниз.
Дул холодный, но не слишком сильный ветер. В темном стекле отражались
бегущие по небу тучи. Мо соображал, чего бы пожелать в молитве. С горечью
подумал, что больше всего он хотел бы остаться девственником до тех пор,
пока Гора Старой Луны не выйдет из тюрьмы, и подарить свою невинность ей. Но
теперь поздно. Вся история с судьей Ди и Бальзамировщицей снова всплыла в
памяти, и черная тоска подхватила его, как смерч.
Он почувствовал себя козявкой, изувеченным комаром с помятыми
крылышками и неуклюжими, длинными (длиннее, чем кажется со стороны) лапками
коленками назад, которого стиснула рука Судьбы, и он, раздавленный,
дрожащий, испускает дух. Мо сложил руки для молитвы, как его дед, но из уст
вырвалась песенка, которую он часто слыхал, когда был маленьким, а с тех пор
за многие годы ни разу не спел:
Мой папа директор в народной столовой,
Его обвинили в хищенье талонов.
Каких? На продукты,
На масло и рис.
Мой папа веревками крепкими связан,
Стоит на коленях, за кражу наказан,
Вокруг все кричат: отвечай, негодяй!
За все отвечай, отвечай, отвечай!
Первые строчки Мо прошептал неслышно, как молитву, невнятным из-за
"Хмельного духа" голосом. Но мало-помалу разошелся и стал выкрикивать слова
так же громко и хрипло, как дрозд, который сидел на крыше дома напротив и
отвечал ему. Голос его окреп, стал уверенным, в
нем появился разухабистый задор. После первого куплета он пропел
припев, протрубил губами "ту-ру-ру!" и весело засмеялся, услышав в
собственном пении знакомые интонации кумира своего детства -- соседского
мальчишки по прозвищу Шпион. Он был сыном профессора анатомии, после
перевоспитания стал главарем воровской шайки, а в семидесятых, когда ему
было лет двадцать, сел в тюрьму за вооруженное ограбление банка. Это была
любимая песенка Шпиона, он любил распевать ее во все горло, чтобы подразнить
девчонок, насвистывать, спускаясь по лестнице или гуляя по двору, при этом
он молодецки гикал, и шапка подпрыгивала на его взъерошенной шевелюре.
Бедный Шпион! Он один умел так петь, подпуская легкие трели.
Закончив второй куплет душещипательным тремоло, Мо перешел к лихому
припеву, и вся боль, вся тоска от неудач, все раскаяние в измене испарились
вместе с мыслями о любителе девственниц судье Ди. Блатная песня заглушала и
убаюкивала совесть. Но вдруг его пение прервали самым варварским образом!
Сильные руки обхватили его сзади за ляжки. Мо дико закричал, небо в звездах
пошатнулось, накренилось и перевернулось, а вышитые тапочки покойного мужа
устремились в космос и вышли на орбиту как два небесных тела.
Крик аналитика зазвенел среди домов, к нему сочувственно присоединились
дрозд и воробей. Снова пошел дождь. Капли застучали по оконному стеклу.
Оказалось, это Бальзамировщица напала на него сзади. Когда она вышла из
ванной и увидела его стоящим на подоконнике, то приняла за своего мужа.
Неслышно, чтобы не спугнуть, она подкралась к нему, а потом молниеносным
броском схватила и рванула обратно, в комнату. Так, сцепившись, они
покатились по полу.
Да уж, силы ей было не занимать. Не зря коллеги-мужчины считали ее
непревзойденным мастером своего дела. Захлебываясь слезами, она затолкала Мо
в стенной шкаф, захлопнула железные створки и навесила солидный замок.
Аналитик вопил, колотил в двери ногами, но тщетно.
-- Клянусь, это ради твоего блага. Я не хочу, чтобы все повторилось, не
хочу потом латать тебе череп, -- твердо сказала Бальзамировщица.

Третья часть Тропинка
1
Не проглоти мой зуб!
Через окно кассового зала железнодорожного вокзала в Чэнду Мо смотрел
на убегающие вдаль и поблескивающие в мягком свете уходящего дня рельсы.
Сквозь разбитые стекла и паутину пробивались янтарножелтые лучи. Ржавая
решетка отливала благородной зеленью старинной меди. "Достигает ли этот
прекрасный чистый свет вышек женской тюрьмы, где томится Гора Старой Луны, а
теперь еще и Бальзамировщица? И сколько, интересно, этих вышек? Четыре? По
одной на каждой
стене? Так же ли прозрачно небо за спиной неподвижных, как статуи,
дозорных?"
Вот уже четверть часа стоял он в очереди за билетом, пряча лицо под
серым капюшоном. Рядом ругались две женщины, постепенно в свару вступили их
родственники всех поколений. Гул голосов, рык громкоговорителей, запах пота,
табачного пепла, лапши быстрого приготовления... Длинная очередь чуть
сдвигается и опять надолго застывает в сонном дурмане.
За треснувшими стеклами потихоньку сгущаются и обнимают землю сумерки.
Вдоль рельсов зажигаются сигнальные лампы и расплываются красными и зелеными
туманными пятнышками, будто сказочные блуждающие огоньки. Мо же они
напоминают мигалки полицейских машин, которые, должно быть, патрулируют
сейчас город и ищут психоаналитика в очках, объявленного заклятым врагом
судьи Ди.
"Не паникуй, не падай духом, -- увещевал себя Мо. -- Никто не будет
тебя арестовывать в такой час. Все полицейские сидят за ужином".
И все же, стоило в дверях появиться человеку в полицейской форме, как у
Мо задрожали поджилки. По мере того как страшный человек пробирался в толпе
и приближался к нему, дрожь сменялась болезненной судорогой. Но полицейский,
слава богу, на середине зала свернул в туалет.
Чем ближе к кассе, тем теснее сутолока и тем спокойнее чувствовал себя
Мо, затиснутый в густую толчею. Какая-то женщина потеряла босоножку с рваным
ремешком и дырявой подметкой. Наконец Мо хватается за никелированную решетку
перед кассой.
-- Один билет до Куньмина, -- кричит он в окошко. -- На сегодня, на
поезд в 21 час.
-- Не слышу, говорите громче! -- надрывается в микрофон кассирша. --
Куда вам ехать?
-- В Куньмин!
Мо пытается схватиться за прут поближе к кассе, но не успевает -- его
относит толпой в сторону, он вновь проталкивается к окошку и выкрикивает
название города. В конце концов ему уже не достается билета в спальный
вагон, а только в общий жесткий, такой же, в каком он ехал месяц тому назад,
когда у него украли чемодан фирмы "Делси".
Через несколько минут Мо, не снимая капюшона (в такое время года наряд
довольно нелепый, придававший ему клоунский вид), ужинал инкогнито тут же на
вокзале перед павильончиком фаст-фуд; собственно, это был простой ларек,
такой же, как десятки других мелких торговых точек под пышными, высокими, в
стиле советских пятидесятых годов аркадами, превращенными в полутемные
торговые ряды. Съестные лавочки соседствовали с камерами хранения,
сувенирными и газетными киосками, где продавались журналы с портретами
китайских и зарубежных секс-символов на обложках.
Над столиком жужжала настырная муха.
Ни тарелки, ни миски тут не давали. В квадратной пластмассовой
коробочке лежали кусочки холодного жареного цыпленка, ломтики кальмара, тоже
холодные, обмазанные перечным соусом, и паровая лапша с растительным маслом.
Стоило это недорого: пять юаней за все, включая стаканчик соевого молока.
Дешевле, чем одна поездка в парижском метро. Практичная пища для неимущего
беглеца. Однако цыпленок оказался совершенно безвкусным, просто несъедобным.
Мо попро-
бовал кусочек жареного кальмара -- еще того не легче! Как ни старался,
он не смог перекусить его -- жесткий как камень и упругий как резина, он не
поддавался зубам. По громкоговорителю передали объявление: разыскивался
некий Мао -- имя почти такое же, как у него. Кальмар наконец был раскушен, и
Мо жевал его, как жвачку. И вдруг... "Что это?" Что-то не так у него во рту,
что-то изменилось, он понял, что жизнь его вступила в новую фазу, которую
будущий биограф назовет "посткальма-ровой". Кажется, чего-то не хватает? Он
стал методично ощупывать челюсти языком: так и есть, исчез передний зуб.
А муха все жужжала.
Кончиком языка он обследовал дырку между двумя другими зубами, и она
показалась ему на удивление глубокой и широкой. Но ни капли крови почему-то
не выступило.
Он поискал, опять-таки при помощи языка, выпавший зуб во рту, но не
нашел. Наверное, он его проглотил, как куриную или рыбью косточку. Мо стало
не по себе. Вот ему уже трудно глотать слюну! Где зуб? Застрял в горле или
проскочил в желудок? К великому облегчению, зуб нашелся в пластмассовой
коробке, в гуще лапши. Целенький, желтовато-чайного цвета, местами, впрочем,
темно-коричневый, а на конце почти черный. Первый раз Мо видел свой зуб
"живьем", а не в зеркале, и впечатление у него сложилось не из приятных.
Длинная, сантиметра три, костяшка с торчащим, как каблук-шпилька, корнем
навевала мысли о вампирах из триллеров. Другой же конец, сорок лет исправно
служивший Мо для кусания и разгрызания, был похож на зазубренное кремневое
лезвие.
Бережно, как археолог ценную находку, он завернул зуб в бумажную
салфетку. Потом закурил сигарету -- у дыма, проходящего через новое
отверстие, был совсем другой вкус.
Страшно разозленный, он вышел из здания вокзала и перешел на другую
сторону площади. В памяти ярко всплыл образ девушки, которую он месяц назад
встретил в поезде, и он решил купить бамбуковую циновку, чтобы по ее примеру
постелить себе на ночь под лавкой.
Вдруг его обдало неприятным запахом, и женский голос прошептал в самое
ухо:
-- Ищем гостиницу, шеф?
Мо подскочил от неожиданности.
-- К сожалению, у меня через два часа поезд.
-- Ну, тогда, -- не отставала грубо размалеванная женщина, -- тут у нас
есть караоке-бар, с отличными девочками. Пошли, чуток расслабитесь, а, шеф?
-- Спасибо, нет. Да и какой я вам шеф!
-- Это просто модное словечко, то же самое, что "господин". Или, может,
вам хочется, чтоб я вас называла по-другому, поласковее, а? Мо остановился и
в бешенстве проорал шлюхе прямо в лицо:
-- Да отвяжись ты от меня!
Это возымело мгновенный эффект. Оскаленный щербатый рот, страшный до
жути, особенно под тусклым фонарем, отпугнул женщину--ее как ветром сдуло.
В единственном еще открытом магазине напротив вокзала циновки не
оказалось, Мо удовольствовался тонким, как бумага, полиэтиленовым дождевиком
для велосипедистов цвета бледной розы.
Поезд на Куньмин тронулся с опозданием всего в десять минут. Мо смотрел
в окно, как уплывают и остаются позади улицы Чэнду, города судьи Ди, и
напряжение отпустило его -- теперь можно хоть немножко посидеть спокойно. Он
открыл тетрадь и записал:
"Когда арестовали Эзру Паунда, он подобрал на память эвкалиптовую
шишечку. Я же в память об этом бегстве сохраню выпавший зуб".
Ну а Бальзамировщице предстояло провести первую ночь в тюрьме. Ее взяли
на работе, сразу же после воскресения судьи Ди. Стояло ясное, безмятежное
утро, венецианские шторы в большом зале трепетали под ветерком из
кондиционера. Вдруг зазвонил телефон. Директор будничным тоном попросил ее
зайти к нему, уточнить кое-что по поводу медицинской страховки. Она только
стянула перчатки и как была, в халате, предстала перед двумя полицейскими в
штатском, поджидавшими ее в директорском кабинете, и тут же была арестована.
Сослуживцы утверждали, что, когда она влезала в черный полицейский фургон,
стоявший у административного корпуса, на ней были наручники.
-- Я-то думал, это обычная труповозка! -- рассказывал один из них
ошарашенному Мо, когда тот около полудня заехал за подругой в такси, чтобы
вместе пообедать.
Двести метров от морга до такси показались аналитику бесконечными. Ноги
сводило судорогой, сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется.
Наконец он добрался до машины, плюхнулся на сиденье и обнял обеими руками
неудержимо трясущиеся коленки.
Он стоял перед трудной дилеммой: явиться в полицию с повинной или
преступно бежать? Призвав на помощь трезвый рассудок, Мо сделал выбор в
пользу первого решения и хладнокровно, не теряя времени, приступил к
закупкам всего необходимого для отбывания длительного срока. Механическим
голосом он велел таксисту отвезти его в магазин "Книжный мир" в центре
города. Там он купил семь томов Фрейда на китайском (вот что значит прожить
несколько лет во Франции: он даже не подумал узнать сначала, разрешается ли
в китайской тюрьме читать -- Фрейда или вообще что бы то ни было!),
двухтомный "Словарь психоанализа" на французском и сборник комментариев к
своему любимому Чжуан-цзы. Весь этот запас духовной пищи будущий зэк
погрузил в два больших пакета, которые дал ему продавец. Прощания с
родителями он бы не вынес, поэтому заезжать домой за вещами не стал, а купил
в магазине нижнее белье, несколько полотенец, зубную щетку и рабочую обувь
-- прочные черные кроссовки. Уж это-то он знал, слышал сотни раз, что в
китайской тюрьме заключенных водят на работы.
Он снова поймал такси и доехал до перекрестка у конного рынка, откуда
до суда было уже недалеко. (Подкатывать в такси прямо туда ему казалось
неосторожным. Чокнутому судье Ди могло почудиться в этом что-то вызывающее.)
Последнюю часть пути надо было проделать пешком. Ему казалось, что С каждым
шагом пакеты с книгами становятся все тяжелее, еще немного -- и до предела
растянутые ручки оторвутся, а книги с чудовищным грохотом полетят на
усеянный опавшими листьями, плевками и собачьими какашками тротуар. При виде
Дворца правосудия у него опять начались судороги, голень свело нестерпимой
болью, так что он не мог больше идти. Он остановился, положил книги на землю
и сел на них. Когда же боль утихла, двинулся дальше, припадая на одну ногу и
являя собой довольно комическое зрелище.
Сорок восемь слов, не больше и не меньше, -- таков, как вычитал
когда-то Мо, словарный запас, достаточный, чтобы прожить в казарме любой
страны мира. А сколько нужно слов, чтобы прожить в китайских местах лишения
свободы? Сто? Тысяча? Во всяком случае, десять томов на французском и
китайском уж наверно обеспечат ему высокое положение среди тюремной элиты,
можно сказать аристократии.
Судорога немножко отпустила. Он ковылял по тротуару со своими пакетами
и мечтал: "Если когда-нибудь я стану миллиардером, накуплю себе книг,
сколько душа пожелает, и распределю их по разным местам. Всю художественную
литературу, китайскую и иностранную, буду держать в парижских апартаментах,
в Пятом округе, где-нибудь на улице Бюффона, около Ботанического сада или в