Страница:
Латинском квартале. Книги по психоанализу -- в Пекине, где буду жить большую
часть года, в университетском городке, на берегу Безымянного озера (да-да,
именно так это живописное озеро и называется). А остальные: по истории,
живописи, философии и т. д. -- в маленькой квартирке (она же будет моей
приемной) в Чэнду, где-нибудь неподалеку от родителей".
Вдруг он вспомнил о своей бедности и ясно осознал, что у него на этом
свете нет и, скорее всего, никогда не будет ничего, даже жалкой хижины или
каморки, куда сложить книги. "Быть может, этот десяток томов, -- подумал он,
-- мое последнее богатство, все, что у меня осталось в жизни". Слезы хлынули
у него из глаз. Хромая, всхлипывая, шел он по улице и даже не мог прикрыть
заплаканное лицо -- руки были заняты тяжелыми пакетами. Хотел подавить плач,
но только разрыдался еще пуще. На него оглядывались прохожие. Даже водители
автомобилей и автобусов. Некоторые посматривали с опаской. Но ему не было
дела до окружающего мира.
-- Черт знает что! Я реву из-за денег! -- бормотал он. -- Из-за
каких-то паршивых денег! Неужели хоть сейчас, когда меня вот-вот посадят за
решетку, нельзя было дать мне хоть маленькую передышку и не выставлять на
посмешище?
Сквозь слезы он представил себя со стороны: вот он еле плетется,
хромает, волочит тяжеленные пакеты, как муравей, который тащит в одиночку
хлебную крошку, карабкается и карабкается с ней вверх по склону...
Сам себе сценарист, он прокручивал в воображении заключительный эпизод
автобиографического фильма. Сейчас он войдет во Дворец правосудия. Под
сводами длинной мраморной колоннады разнесется эхо его шагов. В линзах очков
засияют два маленьких солнца. Потом он спустится под землю, туда, где
расположены судейские кабинеты. Пойдет мрачными, чем дальше, тем больше
сужающимися коридорами по этому царству ужасов. Едва он переступит порог
кабинета судьи Ди, как тот, решив, что непрошеный гость притащил два пакета
взрывчатки, завизжит в смертельном страхе и запросит пощады. (Тут последует
серия крупных планов: лицо одного -- лицо другого.) А Мо утомленным жестом
снимет очки, протрет рукавом запотевшие стекла и очень просто скажет:
"Наденьте наручники на меня и освободите Бальзамировщицу!"
Вид у него будет такой же, как у капитана "Титаника", который решил
умереть на борту тонущего судна и отдает распоряжения первыми погрузить в
спасательные шлюпки женщин и детей. (Страшное дело, как может кино
заморочить человеку голову, даже когда он идет сдаваться правосудию.) Далее
-- ночь, переполненная камера, многоголосый храп, мертвенный свет, Мо пишет
по-французски первую страницу своего дневника: "В чем отличие западной
цивилизации от нашей? Каков главный вклад французского народа в мировую
историю? На мой взгляд, это не революция 1789 года, а рыцарский дух. И я
совершил сегодня рыцарский подвиг".
Ультрасовременное здание Дворца правосудия, построенное по проекту
австрийского архитектора на холме, под которым, по преданию, был похоронен
генерал Чжан Фэй, воин эпохи Троецарствия (Эпоха Троецарствия -- период
царств Вэй, Хань и У (220--64 гг. до н. э.) ), представляло собой сияющий
стеклянный замок. Солнце зажигало грани этого огромного бриллианта,
серебрило струи искусственного дождя, который поливал газоны и подвешивал
капли под крышей массивной башни, возвышавшейся над дворцом как крепостной
донжон и подставлявшей лучам мраморный циферблат с застывшими на трех часах
стрелками. (Видимо, у архитектора было неплохо развито чувство юмора -- этот
циферблат напоминал горожанам слова, которые традиция приписывает самому
Владыке ада: "Берегитесь, час настал!")
Одна, две, три... -- сосредоточенно глядя себе под ноги, Мо считал
ступеньки, ведущие к входу в стеклянный замок, откуда несколько часовых, в
том числе вооруженных, молча наблюдали за его восхождением со скрипящими от
натяжения пакетами в руках.
Мо поднимался медленно, тяжело дыша, стараясь не сбиться со счета. На
середине лестницы он изнемог и остановился передохнуть. Отдышался немного и
посмотрел наверх, на часовых, чьи темные силуэты выделялись на стеклянном
фасаде. Один из них, безоружный, спустился на пару ступенек, подбоченился и
крикнул, как строгий надсмотрщик:
-- Ну, что застрял?!
-- Устал.
-- Давай-давай, еще немножко!
Солдат сложил руки на груди и продолжал расспросы:
-- Что это ты тащишь в пакетах?
-- Книги, -- ответил Мо. Спокойный, беззлобный голос часового успокоил
его. -- Я иду к судье Ди. Вы его, наверное, знаете.
-- Не повезло тебе. Он только что вышел.
-- Я подожду в кабинете, -- сказал Мо и торжественным тоном прибавил:
-- У меня к нему дело.
Когда до верха оставалось всего несколько ступенек, самых последних,
вдруг случилось комическое происшествие. Мо так шумно перевел дух, что очки
соскочили с его носа. Он инстинктивно разжал руки, потом попытался поймать
выпавшие пакеты на лету, но поздно -- из левого вывалились шедевры Фрейда,
из правого -- комментарии к Чжуан-цзы. У Мо защемило сердце, когда он
увидел, а точнее, услышал, как полетели вниз по ступеням его сокровища,
сначала компактно, потом вразброд.
Часовые покатились со смеху, точно марионетки, у которых отрезали
ниточки. Один из них вскинул к плечу винтовку, прицелился в книгу и сделал
вид, что спустил курок. Отдернулся, будто приклад ударил его в челюсть,
прицелился в другую книгу, снова выстрелил понарошку и заплясал от радости
-- попал!
Только что купленный баллончик с пеной для бритья "Жиллет", шампунь от
перхоти и зубная щетка улетели еще ниже, чем книги, резвее всех оказался
"Жиллет". Баллончик со звоном скакал по ступенькам, пока не докатился до
самого низа, куда Мо спустился подобрать его. Когда он снова поднялся,
взмыленный, нагруженный туалетными принадлежностями для тюремного быта, то
увидел, что какой-то человек лет пятидесяти, высокий и худощавый, с набитым
кожаным портфелем под мышкой, наклонился над одной из его книг. Чтобы лучше
рассмотреть, ему пришлось согнуться чуть ли не пополам. Маленькая головка,
длинная шея -- он был похож на журавля.
-- Ты знаешь, что это за книги? -- спросил он Мо. Тот кивнул.
-- Вот что, приятель. Я требую, чтобы ты, с позволения сказать, отвечал
мне ясно и точно: да или нет, -- произнес Журавль негромко, но с угрозой в
голосе. -- Повторяю вопрос.
-- Да, знаю, -- сказал Мо.
-- Будешь отвечать, когда я повторю вопрос. Ты знаешь, что это за
книги?
--Да.
-- Они твои?
--Да.
-- Следуй за мной. Я забыл в кабинете очки, а они мне нужны, чтобы
выяснить кое-какие детали. -- Он показал Мо служебное удостоверение с
фотографией. -- С позволения сказать, я судья Хуань, председатель Комитета
по борьбе с нелегальными изданиями. Сочинения Фрейда у нас строжайше
запрещены.
-- Но я купил их в книжном магазине!
-- Вот именно. Я и хочу узнать, кто, с позволения сказать, издал и
напечатал их по фальшивой лицензии.
В отличие от своего коллеги Ди, любителя подземелий, Журавль свил себе
гнездо на последнем, пятом этаже стеклянного замка.
Недоразумение возникло в лифте. Мо упомянул имя судьи Ди, и Журавль
решил, что перед ним гость его собрата, консультант по вопросам психологии.
Желая искупить давешнюю грубость, он показал себя любезным и весьма
словоохотливым, пожаловался, что ему не хватает кадров, что он должен
надрываться один-одинешенек и часто засиживается до ночи. Словом, обычный
треп. Дежурная пластинка всех чиновников. Судья Журавль говорил суконным
языком, засоренным канцелярскими оборотами, а время от времени смеялся
трескучим смехом, от которого вибрировали стены застекленной кабинки, в
которой они поднимались. Слушать его было довольно утомительно, он не мог
сказать и двух фраз, чтобы не ввернуть свое "с позволения сказать" (любимая
приговорка генсека Коммунистической партии и главы государства в
телевизионных интервью). Мо узнал, что он вышел из бедноты и сделал
головокружительную карьеру: в конце девяностых рядовой коммунист, школьный
учитель был по приказу Партии переброшен на работу в правоохранительные
органы. Правда, как скромно признал судья Хуань, он не мог соперничать с
многими товарищами, пришедшими из армии.
-- Вот и твой, с позволения сказать, всемогущий судья Ди, по правде
говоря, часто внушает мне страх.
Застекленная дверь с названием упомянутого Журавлем Комитета была
закрыта на три замка: один на тяжелой предохранительной решетке, два других
-- на самой двери, врезанные на разной высоте. Хозяин отключил сигнализацию,
набрав код на панели с кнопками, затем достал бренчащую связку ключей.
Щелкнул замок, заскрипела решетка, распахнулась дверь, и наконец церемонию
увенчало жужжание кондиционера.
Свежее дуновение не могло, однако, развеять запаха, с порога ударявшего
в нос: запаха морали, повиновения, власти, тайных операций, душных камер,
нетленных мумий.
Первая комната Комитета по борьбе с нелегальными изданиями была очень
просторной и очень темной -- из-за опущенных штор. Мо шел шаг в шаг за
Журавлем. Сначала он подумал, что попал в подвал. Его близорукие глаза
еле-еле различали какие-то неясные тени и светлые пятна, но скоро он понял,
что вокруг него со всех сторон громоздились запрещенные книги, многим из
которых не было цены. Они были свалены кое-как на стеллажи, занимающие все
стены снизу доверху. Пахло заплесневелой бумагой. По обычаю старинных
китайских домов, из небольшого углубления посреди потолка в центр комнаты
падал конус тускло-серого света, остальное пространство тонуло во мраке. Мо
казалось, что он идет по заброшенной библиотеке. Полки из скверной фанеры,
без всякой нумерации, прогибались под тяжестью книг, на которых тоже не было
никаких ярлыков. Стены были словно расчерчены в поперечную линейку, причем
некоторые линии стали волнистыми, другие превратились в дуги, а самые нижние
осели так, что касались пыльного ковра.
Дойдя до более или менее освещенной середины зала, Мо воспользовался
тем, что Журавль отвлекся, поставил свои пакеты и вытащил с полки первую
попавшуюся книжку. Это оказались "Записки личного врача Мао". На обложке
черно-белая фотография: автор в шортах, с благодушной улыбкой, а рядом
прищурившийся от слишком яркого.света Мао в рубахе навыпуск и широких
штанах. Мо воровато открыл книгу и наткнулся на страницу, где говорилось о
некой болезни Великого Вождя, связанной с фимозом. Сам он был только
носителем, но заражал всех своих партнерш. Однажды врач посоветовал ему (с
той же благодушной улыбкой?) почаще промывать половой орган, на что глава
государства отвечал, что предпочитает полоскать его в женской влаге. Мо
захлопнул книгу, поставил ее на место и продолжал осмотр. Дальше шли полки с
политической литературой, в основном свидетельства о событиях на площади
Тяньаньмэнь в 1989 году и их анализ, а кроме того разоблачительные
документальные книги о борьбе за власть внутри правящей партийной верхушки,
о подозрительной смерти Линь Бяо, об истинном лице Чжоу Эньлая, архивные
материалы о голоде в шестидесятые годы, об уничтожении интеллигенции в
трудовых воспитательных лагерях, о каннибализме во времена культурной
революции... У Мо
закружилась голова, он задыхался среди такого множества книг,
документов, докладов, кричащих о кровавых зверствах и жестоких
преступлениях. Он не заметил, как его занесло, затянуло в море эротических
романов, фривольных книжек распутных монахов, он чуть не утонул в фантазиях
маркиза де Сада, с полок смотрели подпольные перепечатки учебников по
технике секса, альбомы порнографических гравюр эпохи династии Мин, разные
версии "Камасутры" на китайском, десятки изданий "Цзинь, Пин, Мэй" ("Цзинь,
Пин, Мэй", или "Цветы сливы в золотой вазе" -- знаменитый китайский роман
неизвестного автора XVII века, весьма откровенно описывающий любовные
похождения главного героя) (эту книгу Мо читал в Париже и так увлекся, что
хотел исследовать ее с точки зрения психоанализа, но дело не пошло дальше
разбросанных по разным тетрадям отрывочных заметок). Целых два стеллажа
занимали оригиналы древних книг, на старинной бумаге, сшитые вручную. Мо
спросил у Журавля, о чем они и почему их запретили,
-- Это тайные даосские трактаты о семяизвержении, -- ответил он.
-- Вы хотите сказать, о мастурбации?
-- Нет, именно о семяизвержении или, вернее, о неизвержении. Они много
веков изучали способы заставить сперму циркулировать в теле во время
полового акта, чтобы она проникла в мозг и превратилась в сверъестественную
энергию.
Мо еле удержался, чтобы не вытащить свою тетрадь и не записать сведения
об этих книгах. "Какая жалость, -- подумал он, -- что я не могу взять их с
собой в тюрьму! Я бы написал к ним многотомные комментарии!"
Вторая комната освещалась точно так же, но была поменьше. Вместо
стеллажей с книгами здесь в могильном сумраке хранились металлические
коробки с кинофильмами. Десятки, сотни, тысячи бобин, целые пирамиды и
штабеля. Мертвенный свет придавал этому кинематографическому кладбищу совсем
зловещий вид. Некоторые штабеля обрушились, ленты вывалились из коробок и
раскинулись петлями и кругами, как мертвые змеи, или связались в толстые
узлы, местами пленка ссохлась, местами покрылась зеленой плесенью.
В третьей комнате находился кабинет самого Журавля, председателя и
единственного сотрудника Комитета. Он надел очки, открыл большую тетрадь в
черной ледериновой обложке, наклонился над томами Фрейда, вытянул шею и
принялся изучать их один за другим, выписывая сомнительные выходные данные.
Мо же обнаружил в этой комнате нечто, заставившее его содрогнуться еще
больше, чем в двух предыдущих: тут был склад доносов. "Моя личная
коллекция", -- гордо заявил Журавль.
Прочтенные письма были тщательно, как музейные экспонаты,
рассортированы, снабжены наклеечками и разложены по семи роскошным шкафам
черного дерева, с искусной резьбой и стеклянными створками. Каждый имел свою
специфику.
В первом лежали доносы детей на родителей и наоборот, во втором --
супружеские, в третьем -- соседские, в четвертом -- доносы на коллег, в
пятом и шестом -- анонимные. Внутри каждого шкафа письма распределялись, в
зависимости от тематики, по папкам всех цветов радуги. Красный цвет означал
политику, желтый -- хищения, голубой -- внебрачные связи, фиолетовый --
гомосексуализм, синий -- изнасилования, оранжевый -- азартные игры, зеленый
-- воровство и грабеж.
Седьмой шкаф был отведен для "саморазоблачений", доносов на самих себя.
В дверце торчал ключ, и Мо, спросив разрешения, открыл этот шкаф. Письма
относились к временам культурной революции и были по большей части весьма
пространными. Некоторые насчитывали по сотне страниц и были похожи на
автобиографические романы, в которых автор безжалостно обнажал самые темные
стороны своей жизни, порочные мысли, тайные страсти, потаенные желания.
В углу громоздились папки с красными этикетками, наполненные еще не
прочитанными и не разобранными письмами. Очевидно, увлечение требовало от
Журавля массы времени и сил.
-- Кажется, я мог бы пополнить вашу коллекцию еще одним письмом, --
сказал Мо.
-- На кого ты хочешь донести?
-- На судью Ди.
Журавль не сдержал смеха. Оторвавшись от своего занятия, он сказал:
-- С позволения сказать, теперь я понимаю, почему судья Ди просил тебя
притащить с собой Фрейда.
-- Почему же?
-- Он разыскивает преступника, вроде бы психоаналитика, организатора
убийств в моргах. Наверное, он надеялся найти в книгах Фрейда ключ к этому
делу.
Улыбка застыла на губах Мо. Дикая боль снова парализовала его
икроножные мышцы и отдалась в пояснице, как только он понял, что означают
эти слова.
-- И что же, судья Ди собирается приговорить его к расстрелу?
-- По меньшей мере, с позволения сказать, к пожизненному заключению.
-- Скажите, пожалуйста, где тут туалет? -- спросил Мо, стараясь не
выдать смятения.
-- Дальше по коридору и налево.
Едва закрыв за собой дверь, Мо во всю прыть, как только позволяли
схваченные судорогой ноги, бросился к лестнице -- садиться в лифт он не
стал, чтобы не встретиться с судьей Ди. Опрометью скатился вниз до первого
этажа и выскочил вон из стеклянного дворца. Скорее бежать!
"Наверняка судья уже перекрыл аэропорт, -- подумал Мо. -- Единственный
выход -- сесть в поезд".
Забыв о хромоте, он мысленно разработал маршрут бегства: из Чэнду в
Куньмин по железной дороге, из Куньмина автобусом к бирманской границе. Там
найти проводника и пешком в Бирму. А дальше самолетом Рангун--Париж.
Из темноты с ревом вырвался, мгновенно разросся, заслонил собой все
окно и исчез паровоз. Потом замелькали в какой-то пьяной тряске огромные
тени. Товарные вагоны. Последнее, что мелькнуло перед глазами Мо во время
этой секундной встречи двух составов, были вооруженные охранники, сидящие в
хвостовом вагоне под зеленым абажуром -- единственный слабенький огонек в
мрачном видении.
Поезд въехал в туннель, и на оконном стекле постепенно, как фотография
в проявителе, проступило отражение головы старика. Были отчетливо различимы
зубы, кончик языка, ощупывающий бугорки по краям черной дыры, зияющей
посреди рта и уродующей лицо.
"Это я, -- подумал Мо с каким-то нарциссическим надрывом, и на глаза
его навернулись слезы. -- Такой, каким буду лет через двадцать. Мо -- старый
дед, возможно зэк, раб в руднике, который вкалывает по приговору судьи Ди.
Но пока все хорошо. Бегство -- мое спасение".
Вдруг в стекле появилось еще одно отражение -- молоденькой девушки лет
восемнадцати, которую он, кажется, знал или где-то видел. Она стояла в
коридоре у двери его купе -- наверное, тоже узнала его. Мо, не раздумывая,
сорвал очки, закрыл лицо капюшоном, опустил голову и притворно захрапел. В
таком положении, не смея даже мельком взглянуть в сторону коридора, он
оставался до тех пор, пока поезд не выехал из туннеля. Когда он снова поднял
голову, девушки уже не было. Мо снова задышал полной грудью и даже позволил
себе прислушаться к оживленной беседе соседей.
Лоло! Они говорили про нацменьшинство лоло, или, на мандаринском языке,
и. Эта народность живет в тех самых горах, которые тянулись за окном. Мо
мало знал об этих людях, слышал только, что они носят грубые холщовые
балахоны вроде плащей; мужчины ходят в них днем, а на ночь в них же
заворачиваются и ложатся у огня, который разводят прямо в жилище, посреди
земляного пола. Как говорят, плащ лоло -- его дом. Рабочий, сидевший рядом с
Мо и, видимо, часто ездивший этим путем, рассказывал с легкой улыбкой о том,
что с ним случилось месяц тому назад среди бела дня между станциями Эмэй и
Эбин. На вагон, в котором он ехал, напали грабители -- обычное в этих краях
дело. Десятка полтора лоло в черных балахонах, с длинными ножами ворвались в
вагон. Трое бандитов перекрыли одну дверь, еще двое или трое -- другую,
остальные в полном молчании орудовали внутри. Пассажиры тоже молчали. Даже
дети не заплакали. Лоло разделились на две группы, как контролеры. Одни
двинулись с одного конца вагона, другие -- с другого. Когда приставят нож к
горлу, каждый станет послушной овечкой. Карманы курток, штанов, рубашек,
сумки, портфели, крестьянские торбы, чемоданы -- твердые, как железо, пальцы
бандитов мигом обыскивали все. Надавать щелбанов по лицу, по очкам, по
груди, по интимным частям -- они это обожают. А это очень больно. Большие
или плотно набитые чемоданы они опрокидывали на пол. Добыча обычно бывает
немалой -- ведь в этой стране не пользуются чеками, деньги, иногда
сбережения всей жизни или всей семьи, перевозят наличными. Вся операция
заняла минут десять. И знаете, как эти лоло убрались? Просто-напросто
выпрыгнули из поезда. Даже не стали ждать, пока он поедет в гору и замедлит
ход. Плевать им -- соскочили на полном ходу. С ума сойти!
"За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только
лоло!" -- подумал Мо.
Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в
потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж,
проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала
со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как
одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на
переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы
бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти -- ненависти к чужаку.
Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам
деревушках, казалось, горели злобой.
Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее проехать эти места!
Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить.
С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета
курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости.
Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская
язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого
вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал,
водопроводный кран, печную трубу.
В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб,
нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну.
Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла.
Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом
"Мальборо", как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной
(какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не
могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в
вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он
тут же узнал ее -- то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в
тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок "Цзинь ша цзян" (что означает
"Река золотого песка" -- была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь
этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее,
высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно
"Очкарик".
О первое лобзанье Упругой ягодицы... В февральской тьме мерцает Река
золотого песка.
Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные
воспоминания о далеком детстве... Мо разнежился и не заметил, что снова
загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос:
-- Здравствуйте, господин Мо!
Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. "Вот
и конец, это сыщик", -- подумал он, почти теряя сознание.
Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что
это? Связка ключей? Нет, наручники! "Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое
сердце не выдержит!" Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме,
повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к
его виску, -- "Молчание ягнят" по-сычуаньски.
-- Отведите меня... -- дрожащим голосом произнес он.
Он хотел сказать: "Отведите меня к судье Ди", -- но не договорил. Он не
верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что
видел в вагонном окне.
Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее
было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый
горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива
"Heineken", которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес --
вот оно, таинственное звяканье.
-- Вы меня не помните, господин Мо? -- спросила девушка. -- Вы еще
толковали мне сны на рынке прислуги.
-- Меня зовут не Мо. Вы обознались, -- буркнул он, раздавил окурок в
пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в
глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь.
Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он
старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не
туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. "Совсем
рехнулся, -- подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над
ней, как будто его одолевала тошнота. -- Идиот! Конечно это она. Как я мог
не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош!
Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить
меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!"
Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало
в раковину. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что это его
зуб. К счастью, раковина была давным-давно забита и зуб потонул в мутной
воде с плавающей сверху пеной. После долгих и упорных подводных поисков Мо
наконец выудил его. Помыл, вытер, еще раз помыл, но запах помоев, угля и
уборной въелся так, что избавиться от него было невозможно.
В коридоре вдруг раздался шум: топот, возня, препирательства. Он
приложил ухо к двери и прислушался. Трое контролеров что-то грозно говорят
девушке, а она отвечает им дрожащим плаксивым голоском. Она едет без билета.
Контролеры так кричат, точно застукали на месте преступления воровку. Бедная
девушка оправдывается как может. Лепечет, что у нее нет денег. Что за
восемнадцать лет она никогда ничего не нарушала. Клянется, что это будет
первый и последний раз. Контролеры неумолимы: они требуют, чтобы она вместо
штрафа отдала им свое пиво. Она упрашивает: это подарок отцу на день
рождения, она работала служанкой и потратила на него все свое жалованье за
часть года, в университетском городке, на берегу Безымянного озера (да-да,
именно так это живописное озеро и называется). А остальные: по истории,
живописи, философии и т. д. -- в маленькой квартирке (она же будет моей
приемной) в Чэнду, где-нибудь неподалеку от родителей".
Вдруг он вспомнил о своей бедности и ясно осознал, что у него на этом
свете нет и, скорее всего, никогда не будет ничего, даже жалкой хижины или
каморки, куда сложить книги. "Быть может, этот десяток томов, -- подумал он,
-- мое последнее богатство, все, что у меня осталось в жизни". Слезы хлынули
у него из глаз. Хромая, всхлипывая, шел он по улице и даже не мог прикрыть
заплаканное лицо -- руки были заняты тяжелыми пакетами. Хотел подавить плач,
но только разрыдался еще пуще. На него оглядывались прохожие. Даже водители
автомобилей и автобусов. Некоторые посматривали с опаской. Но ему не было
дела до окружающего мира.
-- Черт знает что! Я реву из-за денег! -- бормотал он. -- Из-за
каких-то паршивых денег! Неужели хоть сейчас, когда меня вот-вот посадят за
решетку, нельзя было дать мне хоть маленькую передышку и не выставлять на
посмешище?
Сквозь слезы он представил себя со стороны: вот он еле плетется,
хромает, волочит тяжеленные пакеты, как муравей, который тащит в одиночку
хлебную крошку, карабкается и карабкается с ней вверх по склону...
Сам себе сценарист, он прокручивал в воображении заключительный эпизод
автобиографического фильма. Сейчас он войдет во Дворец правосудия. Под
сводами длинной мраморной колоннады разнесется эхо его шагов. В линзах очков
засияют два маленьких солнца. Потом он спустится под землю, туда, где
расположены судейские кабинеты. Пойдет мрачными, чем дальше, тем больше
сужающимися коридорами по этому царству ужасов. Едва он переступит порог
кабинета судьи Ди, как тот, решив, что непрошеный гость притащил два пакета
взрывчатки, завизжит в смертельном страхе и запросит пощады. (Тут последует
серия крупных планов: лицо одного -- лицо другого.) А Мо утомленным жестом
снимет очки, протрет рукавом запотевшие стекла и очень просто скажет:
"Наденьте наручники на меня и освободите Бальзамировщицу!"
Вид у него будет такой же, как у капитана "Титаника", который решил
умереть на борту тонущего судна и отдает распоряжения первыми погрузить в
спасательные шлюпки женщин и детей. (Страшное дело, как может кино
заморочить человеку голову, даже когда он идет сдаваться правосудию.) Далее
-- ночь, переполненная камера, многоголосый храп, мертвенный свет, Мо пишет
по-французски первую страницу своего дневника: "В чем отличие западной
цивилизации от нашей? Каков главный вклад французского народа в мировую
историю? На мой взгляд, это не революция 1789 года, а рыцарский дух. И я
совершил сегодня рыцарский подвиг".
Ультрасовременное здание Дворца правосудия, построенное по проекту
австрийского архитектора на холме, под которым, по преданию, был похоронен
генерал Чжан Фэй, воин эпохи Троецарствия (Эпоха Троецарствия -- период
царств Вэй, Хань и У (220--64 гг. до н. э.) ), представляло собой сияющий
стеклянный замок. Солнце зажигало грани этого огромного бриллианта,
серебрило струи искусственного дождя, который поливал газоны и подвешивал
капли под крышей массивной башни, возвышавшейся над дворцом как крепостной
донжон и подставлявшей лучам мраморный циферблат с застывшими на трех часах
стрелками. (Видимо, у архитектора было неплохо развито чувство юмора -- этот
циферблат напоминал горожанам слова, которые традиция приписывает самому
Владыке ада: "Берегитесь, час настал!")
Одна, две, три... -- сосредоточенно глядя себе под ноги, Мо считал
ступеньки, ведущие к входу в стеклянный замок, откуда несколько часовых, в
том числе вооруженных, молча наблюдали за его восхождением со скрипящими от
натяжения пакетами в руках.
Мо поднимался медленно, тяжело дыша, стараясь не сбиться со счета. На
середине лестницы он изнемог и остановился передохнуть. Отдышался немного и
посмотрел наверх, на часовых, чьи темные силуэты выделялись на стеклянном
фасаде. Один из них, безоружный, спустился на пару ступенек, подбоченился и
крикнул, как строгий надсмотрщик:
-- Ну, что застрял?!
-- Устал.
-- Давай-давай, еще немножко!
Солдат сложил руки на груди и продолжал расспросы:
-- Что это ты тащишь в пакетах?
-- Книги, -- ответил Мо. Спокойный, беззлобный голос часового успокоил
его. -- Я иду к судье Ди. Вы его, наверное, знаете.
-- Не повезло тебе. Он только что вышел.
-- Я подожду в кабинете, -- сказал Мо и торжественным тоном прибавил:
-- У меня к нему дело.
Когда до верха оставалось всего несколько ступенек, самых последних,
вдруг случилось комическое происшествие. Мо так шумно перевел дух, что очки
соскочили с его носа. Он инстинктивно разжал руки, потом попытался поймать
выпавшие пакеты на лету, но поздно -- из левого вывалились шедевры Фрейда,
из правого -- комментарии к Чжуан-цзы. У Мо защемило сердце, когда он
увидел, а точнее, услышал, как полетели вниз по ступеням его сокровища,
сначала компактно, потом вразброд.
Часовые покатились со смеху, точно марионетки, у которых отрезали
ниточки. Один из них вскинул к плечу винтовку, прицелился в книгу и сделал
вид, что спустил курок. Отдернулся, будто приклад ударил его в челюсть,
прицелился в другую книгу, снова выстрелил понарошку и заплясал от радости
-- попал!
Только что купленный баллончик с пеной для бритья "Жиллет", шампунь от
перхоти и зубная щетка улетели еще ниже, чем книги, резвее всех оказался
"Жиллет". Баллончик со звоном скакал по ступенькам, пока не докатился до
самого низа, куда Мо спустился подобрать его. Когда он снова поднялся,
взмыленный, нагруженный туалетными принадлежностями для тюремного быта, то
увидел, что какой-то человек лет пятидесяти, высокий и худощавый, с набитым
кожаным портфелем под мышкой, наклонился над одной из его книг. Чтобы лучше
рассмотреть, ему пришлось согнуться чуть ли не пополам. Маленькая головка,
длинная шея -- он был похож на журавля.
-- Ты знаешь, что это за книги? -- спросил он Мо. Тот кивнул.
-- Вот что, приятель. Я требую, чтобы ты, с позволения сказать, отвечал
мне ясно и точно: да или нет, -- произнес Журавль негромко, но с угрозой в
голосе. -- Повторяю вопрос.
-- Да, знаю, -- сказал Мо.
-- Будешь отвечать, когда я повторю вопрос. Ты знаешь, что это за
книги?
--Да.
-- Они твои?
--Да.
-- Следуй за мной. Я забыл в кабинете очки, а они мне нужны, чтобы
выяснить кое-какие детали. -- Он показал Мо служебное удостоверение с
фотографией. -- С позволения сказать, я судья Хуань, председатель Комитета
по борьбе с нелегальными изданиями. Сочинения Фрейда у нас строжайше
запрещены.
-- Но я купил их в книжном магазине!
-- Вот именно. Я и хочу узнать, кто, с позволения сказать, издал и
напечатал их по фальшивой лицензии.
В отличие от своего коллеги Ди, любителя подземелий, Журавль свил себе
гнездо на последнем, пятом этаже стеклянного замка.
Недоразумение возникло в лифте. Мо упомянул имя судьи Ди, и Журавль
решил, что перед ним гость его собрата, консультант по вопросам психологии.
Желая искупить давешнюю грубость, он показал себя любезным и весьма
словоохотливым, пожаловался, что ему не хватает кадров, что он должен
надрываться один-одинешенек и часто засиживается до ночи. Словом, обычный
треп. Дежурная пластинка всех чиновников. Судья Журавль говорил суконным
языком, засоренным канцелярскими оборотами, а время от времени смеялся
трескучим смехом, от которого вибрировали стены застекленной кабинки, в
которой они поднимались. Слушать его было довольно утомительно, он не мог
сказать и двух фраз, чтобы не ввернуть свое "с позволения сказать" (любимая
приговорка генсека Коммунистической партии и главы государства в
телевизионных интервью). Мо узнал, что он вышел из бедноты и сделал
головокружительную карьеру: в конце девяностых рядовой коммунист, школьный
учитель был по приказу Партии переброшен на работу в правоохранительные
органы. Правда, как скромно признал судья Хуань, он не мог соперничать с
многими товарищами, пришедшими из армии.
-- Вот и твой, с позволения сказать, всемогущий судья Ди, по правде
говоря, часто внушает мне страх.
Застекленная дверь с названием упомянутого Журавлем Комитета была
закрыта на три замка: один на тяжелой предохранительной решетке, два других
-- на самой двери, врезанные на разной высоте. Хозяин отключил сигнализацию,
набрав код на панели с кнопками, затем достал бренчащую связку ключей.
Щелкнул замок, заскрипела решетка, распахнулась дверь, и наконец церемонию
увенчало жужжание кондиционера.
Свежее дуновение не могло, однако, развеять запаха, с порога ударявшего
в нос: запаха морали, повиновения, власти, тайных операций, душных камер,
нетленных мумий.
Первая комната Комитета по борьбе с нелегальными изданиями была очень
просторной и очень темной -- из-за опущенных штор. Мо шел шаг в шаг за
Журавлем. Сначала он подумал, что попал в подвал. Его близорукие глаза
еле-еле различали какие-то неясные тени и светлые пятна, но скоро он понял,
что вокруг него со всех сторон громоздились запрещенные книги, многим из
которых не было цены. Они были свалены кое-как на стеллажи, занимающие все
стены снизу доверху. Пахло заплесневелой бумагой. По обычаю старинных
китайских домов, из небольшого углубления посреди потолка в центр комнаты
падал конус тускло-серого света, остальное пространство тонуло во мраке. Мо
казалось, что он идет по заброшенной библиотеке. Полки из скверной фанеры,
без всякой нумерации, прогибались под тяжестью книг, на которых тоже не было
никаких ярлыков. Стены были словно расчерчены в поперечную линейку, причем
некоторые линии стали волнистыми, другие превратились в дуги, а самые нижние
осели так, что касались пыльного ковра.
Дойдя до более или менее освещенной середины зала, Мо воспользовался
тем, что Журавль отвлекся, поставил свои пакеты и вытащил с полки первую
попавшуюся книжку. Это оказались "Записки личного врача Мао". На обложке
черно-белая фотография: автор в шортах, с благодушной улыбкой, а рядом
прищурившийся от слишком яркого.света Мао в рубахе навыпуск и широких
штанах. Мо воровато открыл книгу и наткнулся на страницу, где говорилось о
некой болезни Великого Вождя, связанной с фимозом. Сам он был только
носителем, но заражал всех своих партнерш. Однажды врач посоветовал ему (с
той же благодушной улыбкой?) почаще промывать половой орган, на что глава
государства отвечал, что предпочитает полоскать его в женской влаге. Мо
захлопнул книгу, поставил ее на место и продолжал осмотр. Дальше шли полки с
политической литературой, в основном свидетельства о событиях на площади
Тяньаньмэнь в 1989 году и их анализ, а кроме того разоблачительные
документальные книги о борьбе за власть внутри правящей партийной верхушки,
о подозрительной смерти Линь Бяо, об истинном лице Чжоу Эньлая, архивные
материалы о голоде в шестидесятые годы, об уничтожении интеллигенции в
трудовых воспитательных лагерях, о каннибализме во времена культурной
революции... У Мо
закружилась голова, он задыхался среди такого множества книг,
документов, докладов, кричащих о кровавых зверствах и жестоких
преступлениях. Он не заметил, как его занесло, затянуло в море эротических
романов, фривольных книжек распутных монахов, он чуть не утонул в фантазиях
маркиза де Сада, с полок смотрели подпольные перепечатки учебников по
технике секса, альбомы порнографических гравюр эпохи династии Мин, разные
версии "Камасутры" на китайском, десятки изданий "Цзинь, Пин, Мэй" ("Цзинь,
Пин, Мэй", или "Цветы сливы в золотой вазе" -- знаменитый китайский роман
неизвестного автора XVII века, весьма откровенно описывающий любовные
похождения главного героя) (эту книгу Мо читал в Париже и так увлекся, что
хотел исследовать ее с точки зрения психоанализа, но дело не пошло дальше
разбросанных по разным тетрадям отрывочных заметок). Целых два стеллажа
занимали оригиналы древних книг, на старинной бумаге, сшитые вручную. Мо
спросил у Журавля, о чем они и почему их запретили,
-- Это тайные даосские трактаты о семяизвержении, -- ответил он.
-- Вы хотите сказать, о мастурбации?
-- Нет, именно о семяизвержении или, вернее, о неизвержении. Они много
веков изучали способы заставить сперму циркулировать в теле во время
полового акта, чтобы она проникла в мозг и превратилась в сверъестественную
энергию.
Мо еле удержался, чтобы не вытащить свою тетрадь и не записать сведения
об этих книгах. "Какая жалость, -- подумал он, -- что я не могу взять их с
собой в тюрьму! Я бы написал к ним многотомные комментарии!"
Вторая комната освещалась точно так же, но была поменьше. Вместо
стеллажей с книгами здесь в могильном сумраке хранились металлические
коробки с кинофильмами. Десятки, сотни, тысячи бобин, целые пирамиды и
штабеля. Мертвенный свет придавал этому кинематографическому кладбищу совсем
зловещий вид. Некоторые штабеля обрушились, ленты вывалились из коробок и
раскинулись петлями и кругами, как мертвые змеи, или связались в толстые
узлы, местами пленка ссохлась, местами покрылась зеленой плесенью.
В третьей комнате находился кабинет самого Журавля, председателя и
единственного сотрудника Комитета. Он надел очки, открыл большую тетрадь в
черной ледериновой обложке, наклонился над томами Фрейда, вытянул шею и
принялся изучать их один за другим, выписывая сомнительные выходные данные.
Мо же обнаружил в этой комнате нечто, заставившее его содрогнуться еще
больше, чем в двух предыдущих: тут был склад доносов. "Моя личная
коллекция", -- гордо заявил Журавль.
Прочтенные письма были тщательно, как музейные экспонаты,
рассортированы, снабжены наклеечками и разложены по семи роскошным шкафам
черного дерева, с искусной резьбой и стеклянными створками. Каждый имел свою
специфику.
В первом лежали доносы детей на родителей и наоборот, во втором --
супружеские, в третьем -- соседские, в четвертом -- доносы на коллег, в
пятом и шестом -- анонимные. Внутри каждого шкафа письма распределялись, в
зависимости от тематики, по папкам всех цветов радуги. Красный цвет означал
политику, желтый -- хищения, голубой -- внебрачные связи, фиолетовый --
гомосексуализм, синий -- изнасилования, оранжевый -- азартные игры, зеленый
-- воровство и грабеж.
Седьмой шкаф был отведен для "саморазоблачений", доносов на самих себя.
В дверце торчал ключ, и Мо, спросив разрешения, открыл этот шкаф. Письма
относились к временам культурной революции и были по большей части весьма
пространными. Некоторые насчитывали по сотне страниц и были похожи на
автобиографические романы, в которых автор безжалостно обнажал самые темные
стороны своей жизни, порочные мысли, тайные страсти, потаенные желания.
В углу громоздились папки с красными этикетками, наполненные еще не
прочитанными и не разобранными письмами. Очевидно, увлечение требовало от
Журавля массы времени и сил.
-- Кажется, я мог бы пополнить вашу коллекцию еще одним письмом, --
сказал Мо.
-- На кого ты хочешь донести?
-- На судью Ди.
Журавль не сдержал смеха. Оторвавшись от своего занятия, он сказал:
-- С позволения сказать, теперь я понимаю, почему судья Ди просил тебя
притащить с собой Фрейда.
-- Почему же?
-- Он разыскивает преступника, вроде бы психоаналитика, организатора
убийств в моргах. Наверное, он надеялся найти в книгах Фрейда ключ к этому
делу.
Улыбка застыла на губах Мо. Дикая боль снова парализовала его
икроножные мышцы и отдалась в пояснице, как только он понял, что означают
эти слова.
-- И что же, судья Ди собирается приговорить его к расстрелу?
-- По меньшей мере, с позволения сказать, к пожизненному заключению.
-- Скажите, пожалуйста, где тут туалет? -- спросил Мо, стараясь не
выдать смятения.
-- Дальше по коридору и налево.
Едва закрыв за собой дверь, Мо во всю прыть, как только позволяли
схваченные судорогой ноги, бросился к лестнице -- садиться в лифт он не
стал, чтобы не встретиться с судьей Ди. Опрометью скатился вниз до первого
этажа и выскочил вон из стеклянного дворца. Скорее бежать!
"Наверняка судья уже перекрыл аэропорт, -- подумал Мо. -- Единственный
выход -- сесть в поезд".
Забыв о хромоте, он мысленно разработал маршрут бегства: из Чэнду в
Куньмин по железной дороге, из Куньмина автобусом к бирманской границе. Там
найти проводника и пешком в Бирму. А дальше самолетом Рангун--Париж.
Из темноты с ревом вырвался, мгновенно разросся, заслонил собой все
окно и исчез паровоз. Потом замелькали в какой-то пьяной тряске огромные
тени. Товарные вагоны. Последнее, что мелькнуло перед глазами Мо во время
этой секундной встречи двух составов, были вооруженные охранники, сидящие в
хвостовом вагоне под зеленым абажуром -- единственный слабенький огонек в
мрачном видении.
Поезд въехал в туннель, и на оконном стекле постепенно, как фотография
в проявителе, проступило отражение головы старика. Были отчетливо различимы
зубы, кончик языка, ощупывающий бугорки по краям черной дыры, зияющей
посреди рта и уродующей лицо.
"Это я, -- подумал Мо с каким-то нарциссическим надрывом, и на глаза
его навернулись слезы. -- Такой, каким буду лет через двадцать. Мо -- старый
дед, возможно зэк, раб в руднике, который вкалывает по приговору судьи Ди.
Но пока все хорошо. Бегство -- мое спасение".
Вдруг в стекле появилось еще одно отражение -- молоденькой девушки лет
восемнадцати, которую он, кажется, знал или где-то видел. Она стояла в
коридоре у двери его купе -- наверное, тоже узнала его. Мо, не раздумывая,
сорвал очки, закрыл лицо капюшоном, опустил голову и притворно захрапел. В
таком положении, не смея даже мельком взглянуть в сторону коридора, он
оставался до тех пор, пока поезд не выехал из туннеля. Когда он снова поднял
голову, девушки уже не было. Мо снова задышал полной грудью и даже позволил
себе прислушаться к оживленной беседе соседей.
Лоло! Они говорили про нацменьшинство лоло, или, на мандаринском языке,
и. Эта народность живет в тех самых горах, которые тянулись за окном. Мо
мало знал об этих людях, слышал только, что они носят грубые холщовые
балахоны вроде плащей; мужчины ходят в них днем, а на ночь в них же
заворачиваются и ложатся у огня, который разводят прямо в жилище, посреди
земляного пола. Как говорят, плащ лоло -- его дом. Рабочий, сидевший рядом с
Мо и, видимо, часто ездивший этим путем, рассказывал с легкой улыбкой о том,
что с ним случилось месяц тому назад среди бела дня между станциями Эмэй и
Эбин. На вагон, в котором он ехал, напали грабители -- обычное в этих краях
дело. Десятка полтора лоло в черных балахонах, с длинными ножами ворвались в
вагон. Трое бандитов перекрыли одну дверь, еще двое или трое -- другую,
остальные в полном молчании орудовали внутри. Пассажиры тоже молчали. Даже
дети не заплакали. Лоло разделились на две группы, как контролеры. Одни
двинулись с одного конца вагона, другие -- с другого. Когда приставят нож к
горлу, каждый станет послушной овечкой. Карманы курток, штанов, рубашек,
сумки, портфели, крестьянские торбы, чемоданы -- твердые, как железо, пальцы
бандитов мигом обыскивали все. Надавать щелбанов по лицу, по очкам, по
груди, по интимным частям -- они это обожают. А это очень больно. Большие
или плотно набитые чемоданы они опрокидывали на пол. Добыча обычно бывает
немалой -- ведь в этой стране не пользуются чеками, деньги, иногда
сбережения всей жизни или всей семьи, перевозят наличными. Вся операция
заняла минут десять. И знаете, как эти лоло убрались? Просто-напросто
выпрыгнули из поезда. Даже не стали ждать, пока он поедет в гору и замедлит
ход. Плевать им -- соскочили на полном ходу. С ума сойти!
"За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только
лоло!" -- подумал Мо.
Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в
потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж,
проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала
со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как
одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на
переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы
бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти -- ненависти к чужаку.
Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам
деревушках, казалось, горели злобой.
Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее проехать эти места!
Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить.
С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета
курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости.
Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская
язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого
вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал,
водопроводный кран, печную трубу.
В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб,
нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну.
Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла.
Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом
"Мальборо", как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной
(какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не
могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в
вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он
тут же узнал ее -- то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в
тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок "Цзинь ша цзян" (что означает
"Река золотого песка" -- была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь
этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее,
высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно
"Очкарик".
О первое лобзанье Упругой ягодицы... В февральской тьме мерцает Река
золотого песка.
Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные
воспоминания о далеком детстве... Мо разнежился и не заметил, что снова
загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос:
-- Здравствуйте, господин Мо!
Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. "Вот
и конец, это сыщик", -- подумал он, почти теряя сознание.
Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что
это? Связка ключей? Нет, наручники! "Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое
сердце не выдержит!" Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме,
повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к
его виску, -- "Молчание ягнят" по-сычуаньски.
-- Отведите меня... -- дрожащим голосом произнес он.
Он хотел сказать: "Отведите меня к судье Ди", -- но не договорил. Он не
верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что
видел в вагонном окне.
Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее
было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый
горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива
"Heineken", которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес --
вот оно, таинственное звяканье.
-- Вы меня не помните, господин Мо? -- спросила девушка. -- Вы еще
толковали мне сны на рынке прислуги.
-- Меня зовут не Мо. Вы обознались, -- буркнул он, раздавил окурок в
пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в
глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь.
Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он
старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не
туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. "Совсем
рехнулся, -- подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над
ней, как будто его одолевала тошнота. -- Идиот! Конечно это она. Как я мог
не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош!
Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить
меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!"
Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало
в раковину. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что это его
зуб. К счастью, раковина была давным-давно забита и зуб потонул в мутной
воде с плавающей сверху пеной. После долгих и упорных подводных поисков Мо
наконец выудил его. Помыл, вытер, еще раз помыл, но запах помоев, угля и
уборной въелся так, что избавиться от него было невозможно.
В коридоре вдруг раздался шум: топот, возня, препирательства. Он
приложил ухо к двери и прислушался. Трое контролеров что-то грозно говорят
девушке, а она отвечает им дрожащим плаксивым голоском. Она едет без билета.
Контролеры так кричат, точно застукали на месте преступления воровку. Бедная
девушка оправдывается как может. Лепечет, что у нее нет денег. Что за
восемнадцать лет она никогда ничего не нарушала. Клянется, что это будет
первый и последний раз. Контролеры неумолимы: они требуют, чтобы она вместо
штрафа отдала им свое пиво. Она упрашивает: это подарок отцу на день
рождения, она работала служанкой и потратила на него все свое жалованье за