Симонов Константин Михайлович. Разные лица войны (повести, стихи, дневники)

   Вскочив и скинув с себя две очутившиеся на нем шинели – свою и чужую, – он стал поспешно натягивать сапоги.
   В хату зашел дежурный красноармеец с кринкой молока и полбуханкой пеклеванного хлеба.
   – Спасибо, – сказал Лопатин. – Только раньше, где у вас тут можно умыться?
   Красноармеец замялся.
   – С водой плоховато, товарищ майор, Беляевка-то у немцев...
   Лопатин не знал, что такое Беляевка, о которой говорил красноармеец, но вспомнил слышанные еще в Крыму разговоры о том, что в Одессе не хватает воды, и смутился.
   – Ладно, – сказал он, – нет так нет.
   Вынув из полевой сумки грязное полотенце, он вылил на него остатки «Тройного» одеколона, вытер лицо и руки и, на ощупь причесав редкие волосы, сел за стол.
   – Беда с водой, – проговорил красноармеец, одобрительно наблюдая, как проголодавшийся Лопатин уминает хлеб. – А что делать, – добавил он, – воды нету и нету. Вечером бочку на передовую везем, так за ней фрицы охотятся – из пушек бьют, как по танку. На пункте сбора раненых бочонок с молдаванским вином стоит, легкораненым по пол-литра на душу наливают вместо воды. Комиссар дивизии приезжал, ругался, говорит – непорядок, а наш комиссар говорит ему: разрешите доложить, человек не конь, ему это не противопоказано.
   – А где комиссар? – спросил Лопатин вставая. По-прежнему слышались только редкие далекие выстрелы, и он подумал – уж не отменено ли наступление?
   – Еще ночью уехали, – сказал красноармеец. – Вместе с новым командиром полка, к Слепову в батальон.
   – Штаб полка у вас, по-моему, хаты через три отсюда?
   – Да, только навряд ли там кто есть, кроме оперативного. Все вперед ушли. Проводить вас?
   – Да, пожалуйста, – сказал Лопатин и надел шинель. – А это чья шинель? – спросил он.
   – Комиссара. Видно, вас будить не хотел.
   На улице было пасмурно, накрапывал дождь. Оперативный дежурный подтвердил, что все еще ночью уехали в батальон к Слепову, там же рядом и наблюдательный пункт полка.
   – А что, наступление отменилось? Почему тишина такая? – спросил Лопатин.
   – Почему отменилось? – обиженно сказал дежурный. – Два орудия взяли, шесть минометов, пленных девяносто человек, немецкого лейтенанта-артиллериста в штаб дивизии отправили, – все как по нотам.
   – Отчего же так тихо? – спросил Лопатин.
   – Сам удивляюсь, – ответил дежурный, и его безоблачное, молодое лицо приняло задумчивое выражение. – Обычно, если у них чего возьмешь, до самого вечера из всех видов оружия стреляют, себя утешают, а сегодня тихо. Вот так живешь и не знаешь, что день грядущий нам готовит...
   – А далеко до НП полка? И вообще сколько отсюда до передовой? – спросил Лопатин. – Я вчера ездил с комиссаром, но в темноте не сориентировался.
   – Напрямую – два километра, – сказал дежурный, – до НП – пять. Он на фланге, – и, вызвав связного, спросил у него, знает ли тот КП Слепова.
   – Ходил, – равнодушно ответил красноармеец.
   – Не заблудитесь?
   – Чего ж заблуждаться. Ходил.
   Лопатин простился с дежурным, и красноармеец, вскинув на плечо винтовку, горбясь под моросившим мелким дождем, пошел рядом с Лопатиным по раскисшей за ночь улице.
   Проходя мимо хаты, где он ночевал, Лопатин вспомнил о шинели Левашова, которую тот оставил из-за него и теперь, наверное, мокнет в одной гимнастерке. Он зашел в хату, взял левашовскую шинель и пошел дальше. Было скользко и грязно. Невдалеке за хутором дорога начала подниматься в гору, с обеих сторон потянулась неубранная кукуруза. Несмотря на дождь, в воздухе стоял томительный смрад.
   – Не хоронят, что ли? – спросил Лопатин у связного.
   Связной только махнул рукой, словно одним этим жестом можно было ответить на любой вопрос. Они поднялись на горку, теперь с нее было видно все поле. Оно было черное, истоптанное так, словно по нему ходил скот, и по всему этому большому грязному полю, с торчавшими из грязи пожелтелыми стеблями кукурузы, далеко, сколько было видно глазу, лежали трупы.
   Лопатин сделал несколько шагов в сторону от дороги.
   – Стойте! Не идите! – закричал связной.
   – Почему? – спросил Лопатин.
   – Это минное поле, – сказал связной. – Когда на румын наступали, они побежали со второй на третью линию и на своем же поле подорвались. Тут мы у дороги полосу прибрали, а дальше не разминировано; двое барахолили – взорвались.
   Лопатин остановился и несколько секунд продолжал стоять неподвижно. Трупы лежали повсюду. Наверное, тут разом погиб целый батальон, несколько сот человек.
   – Товарищ майор, – сказал связной, видя, что Лопатин по-прежнему стоит в стороне от дороги. – Не ровен час... идите лучше обратно след в след, как туда зашли.
   Лопатин послушался и, повернувшись, след в след ступая в черные, уже наполнившиеся водой вмятины, вышел обратно на дорогу.
   Они прошли еще сотню шагов, когда сзади заржала лошадь и послышалось шлепанье колес по грязи. С ними поравнялась бричка, запряженная малорослой лошадкой. На переднем сиденье, крепко схватившись за вожжи, ехала девушка в ловко затянутой шинели и ладных, по ноге, сапогах. Поравнявшись с Лопатиным и связным, девушка придержала лошадь.
   – Подвезти, товарищ майор?
   – Смотря куда вы едете, – сказал Лопатин.
   Девушка ответила, что едет на медпункт второго батальона.
   – А далеко ли оттуда до НП полка?
   – Метров семьсот, – опередив девушку, поспешно ответил связной. Он надеялся, что майор решит подъехать на бричке, а его отпустит обратно.
   – Хорошо, я подъеду, – сказал Лопатин. – А вы идите. Благодарю вас, – он махнул рукой связному и, поставив ногу на поломанную железную подножку, стал влезать в бричку.
   – Только осторожней, – сказала девушка, – не ушибитесь. Там пулеметы лежат.
   Действительно, из наваленной на дно брички соломы торчали два ручных пулемета. Лопатин подвинул пулеметы, сел, девушка хлестнула лошадь вожжами, и бричка покатила по дороге.
   – Вы военфельдшер? – спросил Лопатин, заметив санитарную сумку, лежавшую на сиденье рядом с девушкой.
   – Так точно, – не поворачиваясь, сказала девушка.
   – А как вас зовут? – Лопатин не привык обращаться к женщинам по их военным званиям.
   – Зовут Тая, Таисья.
   – А почему вы пулеметы везете?
   – В Одессу за медикаментами ездила, а комиссар полка приказал оттуда, из Январских мастерских, два пулемета прихватить – они на ремонте были.
   Девушка по-прежнему не оборачивалась. Она была красива, знала это и, наверно, привыкла к тому, что с нею старались заговаривать. Лопатин замолчал.
   – А вы из штаба дивизии? – спросила девушка, первая прерывая молчание и на этот раз обернувшись.
   – Нет, – сказал Лопатин.
   – Из армии?
   – Нет.
   – Откуда?
   – Из Москвы.
   – Из Москвы? – Девушка с любопытством посмотрела на него. – Давно?
   – Полтора месяца.
   – Говорят, Москву сильно разбомбили?
   – Врут, – сказал Лопатин.
   – А вы были там во время бомбежек?
   – Был.
   – Жутко, наверное, да? – спросила девушка.
   – Страшно там, где нас нет, – помолчав, сказал Лопатин.
   – А может, и верно, – сказала она. – Я сначала из медсанбата в батальон до того не хотела идти, прямо плакала, а сейчас привыкла.
   Они оба помолчали.
   – Слушайте, Тая, – сказал Лопатин.
   – А?
   – Вы добровольно пошли на фронт?
   – Нет, мобилизовали.
   – А если б не мобилизовали, пошли бы?
   – Не знаю, – сказала она.
   – А вы кого-нибудь любите? – спросил Лопатин после того, как они молча проехали шагов сто.
   – Кого люблю – того тут нету, – сказала девушка и сердито хлестнула лошадь.
   Дорога повернула, и бричка стала приближаться к посадкам акации.
   – А скажите... – начал Лопатин.
   И тут же навсегда забыл, что хотел спросить у девушки.
   Над головой просвистел снаряд и разорвался далеко на поле позади брички. Девушка, соскочив на землю и накрутив на кулак вожжи у самой конской морды, удерживала испуганную лошадь. Когда разорвался второй снаряд, Лопатин еще сидел в бричке.
   – Вылезайте, чего же вы! – крикнула ему девушка.
   Он вылез, зацепился за сломанную подножку и упал в грязь. Шинель Левашова была у него в руках. Над головами снова просвистело; девушка, бросив вожжи, легла на землю. Лошадь метнулась и понеслась. Лицо Лопатина было рядом с сапогами девушки.
   Четвертый снаряд разорвался на дороге, лошадь опрокинулась на спину и заметалась, дрыгая ногами.
   – Ой! – вскрикнула девушка.
   – Вы не ранены? – спросил Лопатин.
   Девушка ничего не ответила, только мотнула головой и всхлипнула. Ей было страшно, и она жалела лошадь. В это время разорвался еще один снаряд, и Лопатин зажмурил глаза. Прошла минута, разрывов больше не было. Лопатин почувствовал толчок в плечо. Он открыл глаза. Девушка, приподнявшись на локте, тихонько толкала его в плечо сапогом.
   – А я думала – вы убиты, – сказала она, когда он поднял голову. – Извините.
   Они полежали еще несколько минут.
   – Пойдемте дальше, посадками, – сказала девушка, – там щели есть.
   Лопатин поднялся, и они, озираясь так, словно могли заранее увидеть летящий снаряд, подошли к опрокинутой бричке. У лошади был распорот живот и оторвана нога, хотя сначала, когда лошадь упала, Лопатину показалось, что она дергает всеми четырьмя ногами. Девушка, поглядев на мертвую лошадь, вздохнула, подняла с дороги санитарную сумку, отерла ее полой шинели и стала озабоченно шарить внутри.
   – Не побился, – обрадованно сказала она, вынимая из сумки пузырек и встряхивая его. – А я боялась – побился.
   – А что это? – спросил Лопатин.
   – Мыльный спирт. В Одессе, в аптеке достала. Для волос, а то никак не промоешь.
   – Пошли, – сказал Лопатин.
   – Давайте пулеметы возьмем, – сказала девушка.
   Он забыл, а она помнила.
   Вывалившиеся из брички пулеметы лежали тут же, среди разбросанного на дороге сена.
   Девушка взвалила себе на плечо один. Лопатин взялся за другой, но ему мешала левашовская шинель.
   – А вы наденьте на себя вторую шинель, – посоветовала девушка.
   Лопатин послушно натянул левашовскую шинель поверх своей, поднял пулемет и понес его, неловко прижимая к груди.
   До посадок оставалось метров сто.
   – По нашему батальону бьют, – сказала девушка, посмотрев в ту сторону.
   У Лопатина знакомо засосало под ложечкой – ды-мы разрывов поднимались именно там, где через считаные минуты предстояло очутиться им обоим.

6

   Перед тем как по всему фронту загремела немецкая артиллерия, Ковтун и Левашов сидели в посадках у наблюдательного пункта и, свесив ноги в окоп, завтракали чем бог послал: черствым хлебом, вареными яйцами и взятой с собой брынзой. Большего, как и предполагал Левашов, у командира второго батальона Слепова бог и не мог послать.
   Командир и комиссар полка были довольны друг другом и первым, вместе проведенным боем. Бой сложился удачно, румынский «язык» был отрезан за час с небольшим, а потери против ожиданий оказались невелики. Левашов сам ходил в атаку и испытывал теперь счастливую усталость. Осмотрительный Ковтун сразу же после боя приказал артиллеристам подготовить данные для заградительного огня перед новой линией переднего края и послал начальника штаба к соседям, в морской полк, точно проверить стык с ними. Лишь после этого он сел завтракать, но зато теперь ел в свое удовольствие, с хрустом круша горбушку пеклеванного хлеба.
   – Чудное дело – атака, – говорил Левашов, тыча яйцо в соль, горкой насыпанную на газету. – Всего и пробежишь полверсты, а потом топаешь их обратно, и в ногах такой чугун, словно кругом света шел. У тебя так бывает?
   – Я в атаки мало ходил, – честно признался Ковтун.
   – Что-то сейчас Мурадов делает?.. – сказал Левашов, дожевав яйцо и стряхнув скорлупу с колен. – Жив или нет, как ты думаешь?
   – Жив, – уверенно сказал Ковтун, не потому, что был уверен в этом, а потому, что сегодня вообще хорошо шли дела. – Жив, – повторил он, – не всем же умирать. Будут и такие, что войну и начнут и кончат.
   – В этом году навряд ли их разобьем, – сказал Левашов. – Даже если прямо с завтрашнего дня начать обратно на них наступать, как они на нас, и то клади три месяца только до границы.
   Ковтун ничего не ответил и, помолчав, показал на лежавшую рядом с Левашовым флягу.
   – Осталась вода?
   – Есть немного. Выпей.
   Ковтун отвинтил пробку, сделал три мелких глотка и снова завинтил ее.
   – Мурадов так говорил, – сказал Левашов, возвращаясь в мыслях к бывшему командиру полка. – Насчет воды у нас в Одессе хорошо живется только станковым пулеметам – только они досыта пьют!
   – Забыл свою флягу, – виновато сказал Ковтун.
   – Нашел о чем беспокоиться!
   – А я не беспокоюсь, – сказал Ковтун. – Я беспокоюсь – почему тихо?
   – Вот тебе и тихо, – оживленно и даже весело воскликнул Левашов, когда через минуту над их головами провизжал первый снаряд.
   Но прошло еще несколько минут, и веселое настроение, с которым Левашов встретил свист первых снарядов, исчезло. К артиллерии прибавились минометы, огонь все разрастался, появились первые убитые и раненые.
   – Погоди, не слышу! – кричал в трубку телефонист, беспомощно оглядываясь на Ковтуна.
   Ковтун взял трубку сам, но снаряды продолжали рваться без перерыва. В короткую паузу он услышал голос Ефимова, спрашивавшего, надежно ли закрепились на отбитых у румын позициях и как дела в правофланговом батальоне, по которому артиллерия молотит с особенной силой.
   – Вижу это отсюда! – кричал в трубку Ефимов. Очевидно, он был уже не в штабе дивизии, а у соседей.
   – Сейчас сам пойду туда! – крикнул Ковтун, но ответа не услышал, связь прервалась.
   – Подожди идти! – перекрикивая разрывы, тряхнул его за плечо Левашов. – Ничего там не сделается, в третьем батальоне! Там Мальцев, мужик надежный.
   – Надежный или ненадежный, а раз сказал комдиву, что иду, надо идти, – сказал Ковтун и, нахлобучив фуражку, пошел по окопу.
   Ковтун ушел. Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а огонь все продолжался. За желтыми пригорками переднего края с полной нагрузкой работало несколько десятков орудий и минометов.
   «Откуда-то поднатащили», – подумал Левашов и, соединившись по вновь заработавшему телефону со Слеповым, спросил – готов ли тот к контратаке румын?
   – Мы всегда готовы, – густым, спокойным басом сказал в телефон Слепов. – Комдив по телефону командира полка ищет. Он не у вас?
   – Пошел в третий батальон, – сказал Левашов.
   – У меня все, – сказал Слепов. – Да, товарищ комиссар!
   – Что? – спросил Левашов, собиравшийся положить трубку.
   – Корреспондент к вам пошел от меня со связным. Не дошел еще?
   – На кой он мне черт здесь? Не мог задержать у себя, пока обстрел?
   – Он сослался, что вы приказали, чтоб он к вам шел.
   – Врет, – сказал Левашов.
   – А я поверил, – сказал Слепов. – У меня все.
   – Ну все так все, – сердито сказал Левашов и положил трубку. – Нате, здрасте, – повернулся он к Лопатину, как раз в этот момент мешком свалившемуся в окоп. – Вас тут не хватало!
   У Лопатина, измазанного в грязи и одетого в две шинели, был на редкость нелепый вид.
   – Не знаю, уж как и величать вас, – рассмеялся Левашов, глядя на два шинельных воротника с разными петлицами и знаками различия. И только сказав это, понял, что вторая, надетая сверху, шинель была его собственная.
   – Вот принес вам, – сказал Лопатин, стаскивая ее подрагивавшими после пережитого страха руками.
   – Только за этим и лезли? – спросил Левашов, принимая из рук Лопатина шинель и кладя ее рядом с собой в окопе. – Да вы садитесь пониже, а то пилотку отстрелит, придется к непокрытой прикладывать. Садись, садись, – уже резко, вновь, как вчера, переходя на «ты», нажал он на плечо Лопатина. – Значит, пришел посмотреть, как мы тут сегодня дышим? Но до самых главных людей сейчас все равно не доберешься, – он кивнул на стоявшую впереди стену дыма. – Главные – на переднем краю лежат. А все остальное, до самого Владивостока, – подсобное хозяйство. И мы с тобой в том числе.
   Он испытывал симпатию к добравшемуся-таки до него Лопатину.
   – Румын двух для тебя имею, – сказал он гостеприимно. – Хочешь поговорить? Устрою.
   – А что за румыны?
   – Подносчики снарядов с немецкой батареи, что мы утром захватили. Сами руки подняли и разрешения попросили из своих же пушек по другой немецкой батарее вдарить. Сказали, что расположение знают, были на ней.
   – Ну и как?
   – Весь боекомплект выстрелили! Я остальных пленных в дивизию отправил, а этих задержал. Хочу ночью с ними поговорить. Обижает меня, что мало к нам с оружием в руках переходят. Где же, думаю, пролетарская солидарность, в которую столько лет верили и которая у меня лично из веры и сейчас еще вся не вышла? Или мы в розовом свете на жизнь смотрели, или положение наше сейчас слишком тяжелое и у людей кишка тонка на нашу сторону перейти, или уж не знаю что! Думаю про это, из головы не выходит. А у тебя как?
   – У меня? – Лопатин смущенно подумал, что он даже наедине с собой душил в себе этот тяжкий вопрос, мучивший Левашова. А Левашов не побоялся заговорить об этом вслух.
   – Обрадовался я этим двум румынам, – продолжал Левашов, не дождавшись ответа, – ей-богу, больше, чем пушкам! Пушки что? Железо и железо. Одними брошюрками в нашем деле не проживешь! Надо и на поле боя к политбеседам готовиться: увидел факт – и делай из него выводы! Так, по-твоему, или не так?
   – По-моему, так, – сказал Лопатин.
   – Так-то оно так, – и Левашов прищелкнул языком, адресуясь к кому-то, по чьему мнению все это было вовсе не так. – Может, подхарчиться хочешь? Тут еще яйца остались.
   – Нет, спасибо, – сказал Лопатин, – если только за компанию.
   – Мне до ночи недосуг, – сказал Левашов. – Боюсь, скоро контратака будет.
   Он посмотрел вправо, где особенно сильно молотила артиллерия, и поморщился.
   – Командир полка туда пошел. Беспокоюсь за него.
   – Новый? – спросил Лопатин.
   – Новый. Пока ты спал, прибыл.
   – Хороший?
   – Повоюем – увидим, – пожал плечами Левашов и схватился за трубку, которую ему протянул телефонист. – Обратно пошел? – закричал он в трубку. – А зачем отпустил? От тебя же идти – плешь! Я отсюда вижу, как они по ней молотят. – И, не отрываясь от трубки, опять посмотрел вправо. – А ты бы сказал: переждите! Так будете действовать, опять без командира полка останетесь! – Левашов раздраженно хлопнул себя по ляжке.
   Стоя в окопе рядом с Левашовым, Лопатин смотрел на небо. Оно было туманное, шел дождь, облака нависали над самой землей. Из них, как большие рыбы, выныривали одиночные «Юнкерсы»; очевидно, боясь на такой малой высоте взрывов собственных бомб, летчики, высмотрев цель, снова уходили в облака, а через несколько секунд оттуда, из-за облаков, с уже невидимых самолетов на землю сыпались бомбы.
   – Бывал раньше под бомбежками? – спросил Левашов, положив трубку и посмотрев сначала на небо, потом на Лопатина.
   – Бывал, – сказал Лопатин, вспомнив Западный фронт и подумав, что, наверное, он бывал под бомбежками чаще Левашова.
   – Не боишься?
   – Боюсь. А у вас большие потери в полку?
   – Не все еще донесли. В третьем батальоне прямое попадание в окоп. Сразу одиннадцать человек как корова языком слизала! – с горечью сказал Левашов и повторил, что его беспокоит командир полка.
   – А я здесь, – сказал Ковтун, влезая в окоп.
   Шинель его была в глине, у фуражки при падении сломался козырек, на щеке виднелись брызги грязи.
   – Прибыл... – Левашов выругался со всей лаской и даже нежностью в голосе, на которые был способен; вытащил из кармана грязный платок, плюнул на него и вытер Ковтуну щеку. – Я уж тут ругал Мальцева, что он не задержал тебя. Прижало по дороге?
   – Немножко прижало, – сознался Ковтун, через силу улыбнулся и посмотрел на незнакомого худого длинноносого человека с майорскими шпалами на темно-зеленых петлицах.
   Левашов сказал, что это корреспондент «Красной звезды» Лопатин.
   – Здравствуйте, товарищ Лопатин, – самым обыденным тоном сказал Ковтун. – Извините, как ваше имя и отчество?
   – Василий Николаевич.
   – Попробуйте вызвать командира дивизии, он у соседей, – повернулся Ковтун к телефонисту и снова вежливо обратился к Лопатину: – Как вам тут у нас нравится, Василий Николаевич?
   Лопатину показалось, что командир полка шутит, но Ковтун и не думал шутить. Он никогда не имел дела с корреспондентами и задал свой странно прозвучавший в этой обстановке вопрос, просто чтоб что-нибудь сказать. Голова же его была занята в эту минуту совсем другим. Он думал о том, что контратака румын неотвратимо приближается, и ни о чем другом сейчас не был в состоянии думать.
   – Товарищ капитан, соединяю! – крикнул телефонист, и Ковтун схватился за трубку, лицо его из скучающего стало напряженным.
   – Докладывает Ковтун. Перед моим фронтом румыны накапливаются на исходных рубежах для атаки.
   – Ну и пусть накапливаются, – сказал Ефимов. – У нас тут тоже накапливаются, ждем. Заградительный огонь подготовили?
   – Так точно.
   – Ну и ждите. Сейчас еще разок-другой зайдут на бомбежку, а потом начнут общую атаку. Взяли в плен офицера. Показывает, что мы им утром все карты спутали. Хотели атаковать нас в девять, а пришлось перенести на тринадцать. Если еще раз не перенесли, значит, через десять минут пойдут. Судя по всему, будут прорывать не у вас, а здесь, где я. Так что особенно не нервничайте.
   – А мы не нервничаем, – ответил Ковтун.
   – Положим, не врите, по голосу слышу, – отозвался Ефимов. – Но особых поводов, повторяю, нет. Как только разберусь тут с положением, приду к вам. Желаю успеха. У меня все.
   Ковтун положил трубку и потер ладонями лицо.
   – Спать чего-то хочется, – сказал он. – Комдив говорит...
   – Все слышал, – сказал Левашов, во время разговора стоявший рядом, приблизив ухо к трубке.
   – Что ж, будем ждать, – сказал Ковтун, еще раз потер руками лицо и, зевнув, обратился к Лопатину: – Долго ли у нас в полку пробудете? – Лицо Ковтуна опять было скучающим. От нервного напряжения перед атакой его все сильнее одолевала зевота.
   – Побуду. Мне ваш командир дивизии назначил здесь свидание. Он придет?
   – Сказал, что придет, – ответил Ковтун и обратился к Левашову: – Я вчера надеялся, что он весь первый день будет у нас сидеть.
   – А что тебе, няньки нужны? – спросил Левашов.
   – Не нужны, а все ж спокойней.
   – Вот уж не ожидал от тебя, – разочарованно сказал Левашов.
   – А чего ты ожидал от меня? Что я тебе врать буду?
   Из тумана вынырнул «Юнкерс», строча из пулеметов, низко прошел над землей и, круто взяв вверх, исчез в тумане.
   – К нам подбирается, – сказал Левашов. – Сейчас вывалит на голову мешок дерьма! Ну-ка, быстро! – крикнул он, схватывая Лопатина за плечо и пригибая вниз.
   Одна из бомб разорвалась так близко, что Лопатин даже не услышал ее свиста, а только почувствовал удар воздуха, опрокинувший его на дно окопа. Он приподнялся, сел и, приложив руку к вдруг заболевшему лицу, наткнулся пальцами сначала на кусок стекла от очков, а потом на что-то мягкое и мокрое.
   – По-моему, я ранен, – сказал он, боясь отнять руку от лица, чтобы не причинить себе новую боль, и одним правым глазом совсем близко видя побледневшее квадратное лицо Ковтуна.
   Ковтун был человеком дела.
   – Отнимите руку! – спокойно сказал он и, сжав Лопатину запястье, с силой оторвал его руку от лица. – Сидите смирно!
   И Лопатин, скосив правый глаз, увидел, как большие пальцы Ковтуна тянутся к его лицу. Ковтун снял с него окровавленные сломанные очки и, держа их в левой руке, еще раз потянулся пальцами к лицу Лопатина и выдернул воткнувшийся в нижнее веко осколок стекла.
   – Вот тебе и посидел в полку, – горестно из-за спины Ковтуна сказал Левашов.
   Теперь, когда Ковтун отпустил руку Лопатина, Лопатин снова зажал ею щеку и глаз. Он не знал, для чего он это делает, но ему хотелось прикрыть раненое место.
   – Ранение касательное – царапина. А глаз цел, только от удара затек, – сказал Ковтун. – Ничего им не видите?
   – Ничего, – сказал Лопатин.
   – Просто затек, – повторил Ковтун. – Фельдшера бы, а?
   – Я уже послал, – сказал Левашов.
   В окоп торопливо влезла та самая Таисья, с которой Лопатин ехал из штаба полка. Она велела Лопатину присесть поудобней, и он, скрипнув зубами от боли, почувствовал прикосновение марли и услышал шипение перекиси водорода.
   – Ничего, ничего, товарищ майор! Сейчас, сейчас. Минутку, минуточку, – говорила девушка, повторяя каждое слово по два раза и ловко и быстро накладывая временную повязку.
   После бомбежки над фронтом повисла тягостная тишина, продолжавшаяся уже несколько минут.
   – Пошли! – напряженным, не своим голосом крикнул Ковтун и таким же голосом кому-то скомандовал в трубку: – Давай огонь!
   Над окопом со свистом пронеслись снаряды, и впереди, закрыв дымом наступавшие румынские цепи, легла первая серия разрывов.
   Лопатин поднялся в окопе и, превозмогая боль, щуря правый глаз, стал смотреть вперед.
   – Белкина! – тоже, как и Ковтун, не своим, изменившимся голосом, хрипло сказал Левашов. – Проводите майора до моего танка, и пусть прямо в медсанбат везут!
   – Я останусь здесь, – сказал Лопатин, которому вдруг не захотелось никуда двигаться из этого окопа.
   – А идите вы знаете куда... – беззлобно, но строго сказал Левашов. – Белкина, выполняйте приказание! Доставьте раненого и возвращайтесь.