Скворцов Валериан. Гольф с моджахедами

   - А если предатель здесь? - спросил он.
   - Молодец, совсем герой! Правильно думаешь, военный человек. Мы тоже думаем. И догадку проверим... На твоих глазах. Расскажешь в Москве тоже.
   - Кому?
   - Главному. Пойдешь по цепочке, начнешь с того, кто тебе обещал заплатить за перевозку. Голова есть на плечах? Думай, старайся... А то отлетит. Жжик! - Бешир изобразил рубку шашкой.
   Подряд на обратную дорогу вытанцовывался.
   - Деньги?
   - Две штуки. Капустой, - сказал верзила.
   - Поладили, - ответил он. - Куда теперь?
   - Надень мешок. Так. Дорогу не запоминай, это жизни стоит, - ответил бешир. - Меня зовут Макшерип Тумгоев. А тебя?
   Не задумываясь, он ответил из-под мешковины:
   - Милик.
   - И все?
   - И все.
   - Тогда повтори, как зовут меня.
   Назвавшийся Миликом повторил.
   - Опять молодец. И помни: в Москве мое имя не меняется. В отличие от твоего...
   Милик услышал писк электронного набора кода, скрежет бронированной двери. И опять лифт, теперь вниз. На несколько секунд донеслись слабоватые кухонные ароматы, музыка и громкие голоса - вероятнее всего, с киноленты.
   Спуск длился дольше. Он насчитал двадцать одну секунду. Ехали только вдвоем. И другой шахтой. Видимо, иногда она выходила из скалы наружу слышались удары и посвист ветра. Даже электромотор гудел по иному.
   Непросохшее одеяло на плечах завоняло за это время всю кабину.
   Мешок снял Шепа Исмаилов, обогнавший их каким-то другим спуском.
   Но перед этим, едва раздвинулись двери кабины, женский голос успел по-русски сказать:
   - Ну и вонь... Что за чучело?
   - Курьер, сестричка, - сказал Тумгоев. - Тот самый.
   Сестричка имела миндалевидные глаза, тоже зеленоватые и рысьи, а об остальном обличье приходилось догадываться. Черный крепдешин кутал лицо и обволакивал туго стянутые, судя по тому, как на голове лежала ткань, волосы. Отделанный бахромой другой конец траурной шали ниспадал на грудь. Черный же хитон, поверх которого внакидку висел шиншилловый свингер, почти закрывал подолом носы лакированных туфель - темно-синих и без пятнышка грязи.
   Прилетела на воздусях? На каких же? Или живет здесь?
   Удивляло и другое: чеченки лицо не скрывали.
   - Как дома? - спросил Тумгоев.
   Нет, значит, не живет. Есть вертолетная площадка? Или привезли на машине? Скажем, в американском суперджипе "хаммер"?
   - По-старому... Карамчян передает...
   - Кругом и вперед, - скомандовал Милику Исмаилов.
   - Заходи в лифт, сестричка, пока открыт, - успел услышать курьер. Побудь в моей комнате. Объявлен сбор и...
   Дальше он не понял. Бешир закончил фразу по-чеченски. Или по-аварски? А может, на ингушском?
   Райский уголок населяли эти люди! Шепа Исмаилов провел его к обрыву. Внизу простирался желто-коричневый лес с редкими пятнами зелени. Опушку срезало пересохшее, серое из-за растаявшего на нем снега речное русло, покрытое галькой вперемешку с песком. Лесу хватило земли, чтобы удержаться корнями, лишь до первого кряжа. Дальше вздымались голые, побеленные снегом клыки второй, третьей и ещё неизвестно скольких гряд, вонзенных в небеса. Там, в синеве, оставленный самолетом белый след распадался теперь на легкие перья.
   Цепочка разведывательного дозора в открытую, без опаски преодолевала русло со множеством проток. Маскхалаты, обшитые под погодную неустойчивость черными и коричневыми лентами, почти не выделялись на фоне леса. Милик подивился вооруженности. Высший класс: из полутора десятков бойцов две трети тащили гранатометы. Броня для таких четырех, пальнувших вместе, картон. Взвод спецназа после полного залпа - готовая к транспортировке смесь грузов "200" и "300". Имелся и "Шмель", ручной огнемет, - выжигать укрытия, высвечивать позиции и подавать световые сигналы.
   Топали, конечно, с ночной вахты. Ступали тяжело. Лоскутное обрамление маскхалатов лохматило ветром.
   Сейчас сдадут арсенал, сбросят сбрую и врежут по двести граммов, подумал Милик с завистью. Он всегда считал, что большинство людей рождается именно для войны. Нужен лишь повод, чтобы однажды они догадались об этом. Скажем, как он когда-то. Что проще? Наставил ствол и - взял что приглянулось. Хоть ту глазастую, сестричку долговязого. Или Алену Апину.
   - Тихо здесь, - сказал он Исмаилову. - Хорошо. Что за река?
   Шепа бросил на землю куртку, которую держал под мышкой.
   - Не знаю, - соврал. И добавил: - Садись. Посидим. Скоро начнется.
   - Что начнется?
   - Чему будешь свидетелем. Тебя за этим привели.
   По рассасывающемуся следу, оставленному самолетом, Милик определил, что он находится с противоположной стороны кряжа или горы по отношению к тому месту, где его поднимали на лифте. Это первое. Далее, его вводили в гору с более высокого уровня, поскольку поднимали, скажем, на восемь этажей, а опускали в два раза дольше, допустим, на шестнадцать, если скорость лифтов одинаковая. Почти до реки. Это - второе. В-третьих, он находился на той стороне укрепленного муравейника, где ходят усиленные дозоры. Стало быть, непредвиденного ждут именно здесь.
   Но тогда с этим не сходился артиллерийский налет - обстреливали противоположную стороны горы или кряжа, а ведь с того направления никого, кроме их московско-моздокского каравана, не ждали. В чем дело?
   Хотелось бы ему пройтись с экскурсией по внутренностям муравейничка... А река, вне сомнения, не Сунжа. Сунжа в Дагестан, к Каспию течет. Эта другая. За гребнями, может, и Чечни-то нет, вообще российская граница, скажем, с Грузией, и артиллерию оттуда не развернешь. Потому и самолет-разведчик в недосягаемой для "гоги" выси над грузинской территорией?
   - Теперь смотри, Милик, хорошо смотри! - шепотом прервал Исмаилов его догадки, может, и пустые. И бормотнул самому себе: - На узу билля!
   - Велели смотреть, посмотрим... На узу билля, - собезьянничал курьер.
   - Молодец, - похвалил боевик. - Знаешь, что это?
   - Что же?
   - Означает: прибегнем к Аллаху!
   Тумгоев в высокой каракулевой папахе и ещё пятеро в таких же рассаживались на желтоватом в коричневых разводах ковре, сноровисто раскатанном убогими лопоухими пареньками - по виду, славянского происхождения. Полусогнувшись, эти пареньки, весьма обтрепанные, трусцой разнесли ещё и по рыжему молитвенному коврику для каждого.
   Когда правоверные кланялись, обращенные к небу спины в латаных овчинах походили на панцири морских черепах.
   Неожиданным стало появление Кащея. Старикашка совершал вынос "этюдника" в сопровождении двух боевиков, которые тянули ноги и вышагивали наподобие ассистентов при знаменосце. Гребенской приоделся - на нем были кубанка, пиджак размером больше, чем следует, отчего Кащею пришлось засучить рукава, и кавказская гимнастерка с мелкими пуговками. Штанины потертых солдатских брюк, на которых, наверное, из-за набедренных карманов не нашлось места для лампасов, гармошками налезали на грязные, потерявшие цвет кеды без шнурков.
   Четверо сели в углах ковра. Двое - Макшерип Тумгоев и широкий в плечах, коренастый блондин с пшеничной бороденкой "под Добролюбова" остались в центре, лицом к лицу на расстоянии в метр-полтора.
   Кащей стряхнул кеды, обнажив штопаные носки, встал на колени и пополз к парочке, оставляя борозду на ковровом ворсе. Поставил "этюдник", открыл и отполз назад к своей обувке.
   "Этюдник" оказался футляром с бархатной отделкой и выемками для двух пятизарядных револьверов. Крупнее и увесистее "нагана", знакомого Милику. Тушки патронов матово отливали в кожаных петлях, пришитых изнутри крышки.
   Тумгоев и блондин взяли по пушке и, разломив, откинули стволы. Выковыряли пальцами из петель по патрону. Вставили в барабаны. Щелкнув стволами, привели револьверы в готовность.
   Недлинную фразу, произнесенную в унисон, Тумгоев и "Добролюбов" закончили протяжным:
   - Бисмилляхир рахманир рахим...
   Подняли вверх револьверы. Сделав по выстрелу, ещё несколько раз нажали на спусковые крючки.
   Милик понял: проверили безотказность оружия и прокручивают барабаны в доказательство полного разряжения.
   Тумгоев и "Добролюбов" обменялись револьверами. Каждый протянул свой рукоятью вперед. Снова разлом с откидыванием стволов, выброс стреляной гильзы экстрактором, снова выковыривание из футляра по патрону и заряжание. Новый обмен. Прижав полученный револьвер к предплечью, каждый трижды протащил его, вращая барабан с единственным зарядом, вдоль рукава. Опять обмен оружием, после которого без промедления, едва рукояти легли в ладони, Тумгоев и "Добролюбов" приставили стволы к груди - каждый к своему сердцу. Нажали на спусковые крючки. Щелчки бойков прозвучали как один.
   Оба вхолостую. Обошлось.
   Снова обмен револьверами. Стволы в небо. У Тумгоева выстрел случился сразу же, "Добролюбов" преуспел на третьей попытке.
   Самоубийцы встали, сошлись грудью и, полуобнявшись, похлопали друг друга по спинам.
   Ни слова. Все разошлись по своим делам.
   Божий суд, вот что произошло, подумал Милик. Аллаху ведомо, кто предатель, и, если один из двоих оказался бы им, он знал бы, кого покарать. Самоубийством. Тумгоев и "Добролюбов" не стреляли друг в друга, и, случись одному из них погибнуть в результате этой "чеченской рулетки", он пал бы достойно, от собственной руки и без повода для кровной мести...
   - Ах, мудрецы, - сказал Милик возбужденно Кащею. Больше вокруг никого не осталось. Исмаилов тоже исчез.
   Старик считал деньги, слюнявя пальцы с фиолетовым трауром под заскорузлыми ногтями. Пачка была толстой, за пользование редкой игрушкой заплатили знатно.
   - Посмотрю? - спросил он казака.
   Гребенской Кащей, не отводя слезящихся глаз от пятисотрублевых купюр, приостановил шевеление губ, кивнул и сказал без досады:
   - Сбился из-за тебя, прости Господи! Да вить и то приятно посчитать по новой-то, а?
   Длинноствольная пушка весом под килограмм имела марку "Гассер Патент" на приствольной раме и маленькую коронку с латинской "N" на цевье возле рукояти.
   Милик откинул ствол, экстрактором выбросил стреляную гильзу. Она оказалась современной - "магнум" калибра 44, по европейскому стандарту одиннадцать миллиметров. Полголовы снесет, как отрубит. Или выходную дырку с кулак между лопаток проделает...
   По пятьсот рублей за патрон, не меньше, принимая во внимание раритет. Старый проходимец продал на стрельбу четыре патрона.
   - Почем нынче смерть? Сколько? - спросил Милик.
   - Пятьдесят пять тысяч... Да ведь если с дорогой туда и сюда...
   - А ты бы хотел, чтобы подороже стрелялись?
   Милик положил "Гассер Патент" в гнездо "этюдника", нелепо лежавшего на ковре - крышка покоилась на ворсе, а основание слегка задралось вверх. Крышку не перетянули и два револьвера, она осталась прижатой к ковру. Милик надавил на основание, чтобы "этюдник" лег правильно, но крышка вернула его в исходное положение. Для деревянной она показалась слишком тяжелой.
   - Я наводчик темный, на глухаря не хожу, - сказал гребенской казачок, занятый подсчетом купюр. - Мундштук подержать даю, и все...
   - Опять дурь несешь? Скажи по-русски.
   - Меня вызывают, никого не убиваю, а мундштук - револьвер значит. Наган вот этот.
   - Случалось - убивали?
   - Ребята здешние про то знают. Мне не нужно. Да и тебе зачем? Пошел бы ты со своими расспросами... в Москву!
   Кащей закрыл "этюдник", перекинул его кожаный ремень через плечо и отошел к двери подъемника. Код вызова оператора лифта от него не скрывали. Кабина пришла почти сразу.
   Часы, которые не отобрали при обыске, показывали десять с небольшим. Заметно потеплело. Милик сбросил камуфляжную куртку, сложил вдвое и, постелив на кремнистую землю, уселся. Уткнулся лицом в колени. Не кормили со вчерашнего. Может быть, поэтому не удавалось задремать, даже пригревшись на солнышке.
   Положение складывалось хуже губернаторского. Он чувствовал себя дерьмом, спущенным на Раменском аэродроме в некую канализационную систему без конца и начала во времени и пространстве. Напутствовавший его очкарик в кожаном реглане, все эти проводники, цинки с мечеными долларами, "чеченская рулетка", орава боевиков-идиотов, таинственная гора-муравейник, предстоящие гнусные розыски в Москве и даже самолет, который он видел в небе, представлялись дикими, совершенно чуждыми его заботам и интересам. Его вере, наконец. Да и не только его, наверное...
   В казино "Чехов" на своей охранной должности он ещё мог считать себя подобием уборщика при общественном туалете - он убрал, ему заплатили, а остальное - по поговорке конторского служаки: ушел - забыл, пришел вспомнил. Всякий труд почетен.
   Теперь же он превращался в живой придаток кавказского сортира. Он и испугаться-то не успел Тумгоева. Не боится и теперь. Бабки, только бабки... Жадность лишила права говорить про свой труд, что это - труд. Отныне и далее - понурое подчинение приказам предавать, выслеживать и доносить. Для начала за две тысячи зелеными. В банду, конечно, его не включат. Застрянет на подхватах. Как убогонькие. А впереди, когда завязнет поглубже, выше ноздрей, когда и кровью замажут, - рабство опущенного?
   Аспирантура в институте, служба в казино "Чехов", московские знакомства и само будущее, на которое он рассчитывал после выпуска из Краснодарского высшего военного Краснознаменного ордена Октябрьской революции училища имени генерала армии Штеменко по подготовке офицеров специальной службы, казались теперь лишенными смысла. Его уже мяло и ломало между частями и колесиками какой-то большой машины, которая крутилась усилиями тысяч людей, перетягивающих друг у друга с переменным успехом деньги и власть... Все оказались при блате. Он-то думал, что выживет в одиночку, без блата. И вот - подобрал себе наилучший.
   Чем он отличается от Кащея?
   Гребенской казачок даже ловчее. Как он сказал про себя: наводчик темный? А он - соучастник полный.
   Решение одно: набрать побольше воздуха в легкие и плыть в дерьме до развязки. Будь что будет. Отмолит и этот грех.
   Видимо, следовало не расслабляться и сосредоточиться на текучке. Определенно, его ждет допрос по всей форме. Бешир Тумгоев - оперативник, не дознаватель. Аллах засвидетельствовал: подозреваемые в предательстве Тумгоев и "Добролюбов" - оправданы. Аллах акбар, как говорится! Но предательство-то и после этого, прости Господи, суда существовать не перестало. Спектакль устраивался на потребу кретинам вроде Шепы Исмаилова. Предатель продолжает работу...
   Смысл, который очкарик вкладывал в слова "овеществленная правда", говоря о долларовых купюрах, оказавшихся мечеными, стал предельно ясен.
   Дураков и у чеченцев нет. Они вполне поняли: их, что называется, сделали по-крупному. Стопроцентное доказательство унижения предъявлено в двух цинках. И здесь, в горе или на горе, Бог ведает как лучше сказать, не знают - кто и как предал. А очкастый в Москве знает. Но не шумит.
   Может, и предательства-то нет? Может, очкастый желает в долю?
   Итак...
   Итак, очкастому в Раменском он не присягал. Спросят про него расскажет. Только если спросят, конечно.
   Менеджерша по безопасности казино "Чехов" здесь, определенно, известна. Лица кавказской национальности играли отчаянней всех: кто покруче, вроде Тумгоева, - те в рулетку, мелкота калибра Исмаилова - с "безрукими обиралами", на автоматах. Крутая интеллигентка-менеджерша присматривала за ними. Горцы, проигрывая, артачились, грубили охране, состоявшей из офицеров. Армейских, исключительно армейских. Менеджерша предпочитала их потому, что они, как правило, скрывали от командования стыдную подработку. Бывшие же из ФСБ и МВД могли использовать свое положение в темную, ибо, как известно, бывшие фээсбэшники и эмвэдэшники становятся бывшими только после прощального залпа над могилой. В их структурах вход - рубль, а выход - два, и никто себе в убыток расчета не даст и не возьмет.
   Я бы взял, что ли, на их месте? Вот так вот...
   Или?
   Или армия знает и бережет эту гору?
   Милик не услышал, как подошел Тумгоев. Услышал его вопрос:
   - Задремал, уважаемый? Давай отведу к человеку, будешь разговаривать. Поднимайся...
   И протянул колпак из черной мешковины.
   3
   Тумгоев отвез его на лифте на два или три этажа вниз, потом в абсолютной тишине, утопая сапогами в мягком покрытии, Милик прошел пятьдесят три шага до поворота вправо. Затем ещё четыре. Он слышал, как бешир открыл дверь, подтолкнул его внутрь, но сам остался за порогом.
   Мешковину с него снял кто-то сзади, кого он не видел, и сделал это грубо. Пришлось поправлять армейское кепи, съехавшее на правую сторону. Получилось, что он вроде бы честь отдал...
   - Так и стой, - сказал хрипловатый голос с ощутимым кавказским акцентом. - Попить желаешь?
   Он в сортир желал. Поэтому ничего не ответил. Да и кому?
   Дознаватель понял. Равнодушно сказал:
   - Не нужно на меня смотреть. Это - приказ...
   Они пользовались генераторами тайваньского производства. Два запасных стояли на ковровом полу возле фарфоровой картины-экрана с изображением стычки китайских кавалеристов. Картина была в лакированной раме на резаных из кости подставках, которую, наверное, и подарил осчастливленный крупным заказом поставщик. В центре стены, перед которой его поставили, Милик отметил стеклянное зеленое панно с белой арабской прописью. Под ним размещалась красная канистра с резервом солярки.
   Панно - определенно смотровое окно, через которое его слышат и видят из соседнего помещения. В сущности, рутинная техника.
   Сквозь легкий гул то ли кондиционера, то ли вентилятора, гнавшего в помещение теплый и свежий воздух, он услышал, как скрипнуло конторское кресло. Дознаватель сел и придвинулся вплотную. Человек, видимо, весил под сто килограммов. Пластмассовые ролики на ножках заскрежетали.
   Допрос поставленных спиной к спине подельников в казино "Чехов", если его приходилось устраивать, назывался "жопочной очной ставкой". Здесь он был один. Можно сказать: жопочный допрос. Черт с ними, подумал Милик. И, спохватившись, мысленно открестился от лукавого: помяни - он тут как тут...
   - Где в первый раз увидел цинки, Милик? - спросил хрипатый.
   - На борту, в Моздоке.
   - А вылетел из Раменского...
   - На борту в Моздоке. Встречал майор, имени не разобрал, он поднялся на борт, цинки ему вынес бортмеханик из пилотской кабины.
   - После этого?
   - Находились при мне.
   - А когда спал, Милик?
   - Спал на них. Спросите ваших...
   - Надо будет, спросим. Твое дело отвечать, Милик... Кто провожал в Раменском?
   - Не назвался.
   - Где именно не назвался?
   - У трапа.
   - И раньше его не видел?
   - Нет.
   В наушнике, подвешенном у левого уха, хрипатый услышал команду на русском:
   - Попроси описать этого, который провожал... у трапа. Детально.
   Хрипатый кивнул стеклянному панно.
   - Как выглядел? Подробно.
   - Картуз "под Жириновского", кожаное пальто с погонами. Заметно длиннорукий. Очки и борода, говорит фальцетом... Борода, думаю, фальшивая. Про усы и очки не уверен.
   - Размер обуви приметил, Милик?
   - Нет. Было темно, моросило.
   - Походку?
   - Он стоял. Но не спокойно. Вроде бы хотел с места сорваться, побегать...
   В наушнике босс велел:
   - Пусть слово в слово повторит полученную инструкцию.
   Хрипатый сказал:
   - Инструкция, полученная от этого, в картузе "под Жириновского"... Слово в слово!
   - Говорить правду в горах и скрывать от федералов, если перехватят. Выдавать себя за заложника в этом случае. Сказал, что от Моздока поведут по коридору связники.
   - Он сказал, какие и сколько?
   - Нет.
   - Какую правду он велел сказать, Милик... э-э-э... людям в горах?
   - Он сказал, что правда... овеществленная правда... - в пластиковых пакетах со стодолларовыми купюрами. В цинках. Сумму не назвал.
   - Прекращай. Скажи, что сегодня ему отдыхать, а завтра с рассветом в дорогу, - прозвучало в наушнике. - В конвой тех, кого он уже видел... Отправишь - зайди!
   Хрипатый услышал легкий щелчок. Хозяин отключил трансляцию и, стало быть, завесил со своей стороны смотровое стекло, сработанное под панно с арабской прописью. Текст хрипатый выбирал лично - из восьмой суры "Добыча" в Коране: "О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл".
   - Во имя Аллаха милостивого, милосердного, - сказал себе хрипатый и повторил суру, как и полагалось, по-арабски.
   Ему предстояло неприятное объяснение с хозяином. Он, что называется, уронил поводья и потерял стремена. Впервые на его памяти в Москве не сработало абсолютное оружие - деньги. Четыре крупных человека с погонами, которых служба контрразведки финансового имамата "Гуниб" подкармливала, да, видимо, закормила до неповоротливости, прозевали как, кто, где и когда "зацарапал" деньги. Деньги, сменившие руки только три раза. Третьим был стоявший спиной к хрипатому замызганный офицерик.
   Микрофон включился.
   - Хизир, - сказал босс, на этот раз по-чеченски. - Я хочу, чтобы Милик ночевал в гостевой вилле внизу, с этим...
   - Севастьяновым?
   - Да, с ним.
   - Вы один, хозяин?
   - Один, Тумгоев вышел... Включи в вилле видео - и аудиоаппаратуру на постоянную запись. Потом посмотри на них и послушай...
   - Слушаюсь, хозяин.
   Босс помолчал.
   Хрипатый ждал.
   Тумгоев, который должен был забрать "кафира" - неверного, уже топтался, наверное, под дверью, выжидая, когда над косяком загорится зеленая лампочка, разрешающая войти, вместо красной, воспрещающей. Держать перед красной лампочкой бешира оперативной разведки означало распалять его ненависть. Тумгоев, конечно, догадывался, что попал под испытание рулеткой Аллаха по настоянию Хизира. Да ещё на глазах офицерика и гребенского казачишки, которого давно пристрелили бы, не имей он револьверов, почитаемых по суеверному поверью. Это было "святое оружие", неизвестно кем занесенное в горы. Бешир, вне сомнения, припомнит свое унижение Хизиру Бисултанову, человеку низкого происхождения, выбившемуся в число мюсиров (2) "Гуниба", как считают завистники, по счастливой случайности...
   - Хизир, - сказал босс, - меня не оставляет чувство, что этот... в кожаном пальто, появившийся в Раменском...
   - Да, хозяин?
   - Меня не оставляет чувство, что он находится здесь, рядом с горой. Что скажешь?
   - Я проверю.
   - В этом есть необходимость, Хизир?
   - В этом нет необходимости. Я сделаю так, чтобы успокоить себя. У меня болит сердце, хозяин, когда у вас на уме мои заботы. Рабита, хозяин.
   - Что это?
   - Вы мой муршид, по-арабски - наставник. Ваши мысли передаются мне на расстоянии. Не знаю, как и объяснить... Такое называется - рабита. Это летает... как ангелы... от вас ко мне.
   - Ты хаджи (3), тебе виднее... Наши заботы общие.
   Босс отсоединился.
   Хизир включил зеленую лампочку. Никто не вошел.
   - Подойди к китайской картине и упрись в неё носом, - велел Бисултанов русскому и открыл дверь. За ней никого не было.
   Подобрав черный мешок со своего стола, он нахлобучил его на голову вздрогнувшего от неожиданности Милика и подтолкнул курьера к двери. Уже захлопнув её, Хизир с досадой вспомнил, что оставил в кабинете электромагнитую карточу-ключ. Это означало, что придется идти в шифровальную часть, отмечать в журнале причину - забывчивость - и брать дубликат. Забывчивость у Бисултанова?
   Красноречие горцев - умение молчать. Об этом случае будут долго молчать в конторах "Гуниба". В том числе и в салоне хозяина.
   Хизир мягким толчком втолкнул офицерика в подошедший подъемник. Радиотелефоны внутри горы не всегда прозванивались. Приходилось самому отвозить наверх мелкую мразь, чтобы сдать конвойным.
   - Ты опознаешь кожаного из Раменского, если я сведу вас? - спросил он Милика. - Допустим, в Москве, на улице, издалека...
   - Опознаю.
   - У тебя как с памятью?
   - Нормально, не жалуюсь.
   - Приподними край мешка. Смотри не на меня, только вниз. Номер спутникового телефона на этой картонке... Мобильник не при мне. Бесполезно наводить по нему ракету. Запомни это. И теперь запоминай номер.
   - Запомнил.
   Он запомнил и смотревшие в стороны, словно у балерины в третьей позиции, ступни, скособоченные внутрь, а не вовне, как у большинства горцев. Дознаватель на ходу ширкал коленкой о коленку. Это Милик услышал ещё в коридоре на пути к лифту.
   - Сколько обещал Тумгоев за выход на источник, отправивший меченые доллары?
   - Две тысячи.
   Створки подъемника раздвинулись. Солнце, оказывается, исчезло. Валила метель. Мешок он опустил не до конца.
   - Получишь две пятьсот. Передаст твой начальник в казино "Чехов". В Москве ничего не делай. Ничего! Понял?
   - А если Тумгоев...
   - Скажешь, что не удается. Ищешь. Звони мне каждые три дня. От меня связи не жди. Запомнил?
   - Запомнил.
   Хрипатый свистнул. Из метели появились два боевика.
   - Кафира - к Тумгоеву, - сказал Хизир и, вдавив кнопку, закрыл створки лифта.
   Хозяин "Гуниба" писал на русском:
   "Беды в любой структуре приходят снизу. И когда такое случается, размышлять некогда. Прибыль или убыток весьма часто зависят от мимолетных обстоятельств или маленьких людей. Если не успел обдумать мелочи и пренебрег изучением маленьких подчиненных, скорее всего опозоришься. Конечно, позора избежать всегда можно - умертвив себя. Предки делали это, бросившись грудью на кинжал. Это - пример для действий при поражении. Честь не запятнана, но дело не сделано. Мы, чеченцы, часто заняты только своей честью и свободой. Современный мир думает теперь и о выгодах.
   Вывод: ночью и днем нужно обдумывать каждую непредвиденную возможность.