Скворцов Валериан. Гольф с моджахедами

   - А старая шхуна? - спросил я.
   Туафаки рассмеялся.
   - Вам нравилась? Эх-эх-эх... Где она и где наша молодость?
   Отец Афанасий, преподобный Куги-Куги, поздоровался с Наташей за руку, а меня ткнул кулачищем в бок, едва не сломав пару ребер. В аборигенском понимании дружеские почести между единоверцами так и воздавались. Нэнси, сделав мне книксен, подержалась руками с Наташей и принялась тискать покрасневшего Колюню.
   - Да вы в полном расцвете, сэр, - ответил я инспектору комплиментом.
   Самолетик "Фиджи Эйр" ускорял бег на взлете. Футбольные команды выволакивали ворота - каждая свои - на положенные места. Болельщики рассаживались, поджав ноги, вдоль поля. Все тревожно поглядывали на дождевое облако, в сторону которого двухмоторник с буквами DQ-FCV на фюзеляже тянул выхлопную копоть.
   Уаелеси надел черный картуз, потянул было ладонь к козырьку, потом передумал отдавать формальную честь и сказал:
   - Мистер Шемьякингс... Давайте-ка вот что. Зовите меня Уаелеси, как раньше. Мы ведь давно знакомы и коллеги, верно?
   Инспектор Туафаки сказал правду.
   После Иностранного легиона и Алексеевских информационных курсов имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем я на восемь лет осел в Бангкоке, где получил лицензию "практикующего юриста", то есть право работать частным детективом. По рекомендации тайских знакомых я устроился в охранный кооператив бывшего майора королевской полиции Випола. А после поимки двух австралийцев, ограбивших склад бриллиантовой гранильни на Силом-роуд в центре таиландской столицы, моя лицензия стала бессрочной. Подобная привилегия иностранцам выпадала редко. Я прилично зарабатывал, купил квартиру во Втором сои, как называются бангкокские переулки, на престижной Сукхумвит-роуд. Так что поиск для меня православной невесты мама, вероятно, провернула бы раньше, если не кончина отца.
   Отец единственный в нашей тогдашней семье родился в России. Как неженатого и не обязанного умирать в стаде мироедов, высылаемых из калужских деревень в Заполярье, мой дед вытолкнул его, отодрав доски в полу теплушки, на рельсы. Беглецу посчастливилось добраться до Владивостока, а в 1930 году с даурскими контрабандистами уйти за китайский кордон. В Харбине он женился на дочери кассира железной дороги под совместным советско-китайским управлением. В 1945 году, когда мне было пять лет, советские войска заменили в Маньчжурии японцев. Наша семья покатилась от греха подальше сначала в Шанхай, где в пансионе для детей неимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд я превратился из Василия в Бэзила, а затем во Французский Индокитай - портовый Хайфон, потом Ханой, Сайгон...
   Отец кончил счеты с жизнью в Маниле, на Филиппинах, выстрелом в сердце. На счете в новозеландском банке он оставил маме достаточно на пять-шесть лет жизни. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке:
   "Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь".
   Болезнь гнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, на котором и находится Манила? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив нужные бумаги, не дрогнуть. И во-вторых, чтобы поближе ко мне оказался Владимир Владимирович Делл, бывший харбинский балалаечник и последний белый плантатор на индонезийской Суматре, торговец каучуком, друг отца...
   В Маниле стояла сорокаградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями, каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую - со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.
   Старый деревянный гест-хаус "Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн" возле манильского аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником.
   В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже прибыли Делл и священник отец Афанасий, оказавшийся австралийским аборигеном преподобным Куги-Куги, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "Столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный приход.
   Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сравняли и покрыли армоцементными плитами назло бунтовщикам, а поверх разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.
   От отца, кроме альбома с фотографиями, остались ещё несколько номеров журналов "Дроздовец", "Жизнь изюмских гусар" и "Часовой", которые пересылал из Франции поручик Неелов просто так, по старому знакомству, чтобы не выбрасывать. Отец не был кавалеристом, не был он белым, красным или ещё каким, считал себя "бесцветным", а в отряд Неелова, нанятого очередным китайским маршалом-временщиком в конце тридцатых годов, записался фельдшером ради быстрых денег. Угодив в окружение, отряд сдался противнику. Проткнув под ключицу поручика проволоку, конвойные нанизали на неё наемников ушными раковинами и связанными погнали на продажу. Ночью нееловцы легли в круг, каждый отгрыз ухо соседу и зубами же развязал путы. Разоружив и перебив охрану, они укатили на захваченных грузовиках, прихватив корпусную казну.
   Мама рассказывала, как расфуфыренный папа возвратился на харбинскую Модягоу-стрит, где мне предстояло появиться на свет, с кучей денег, длинной прической и в канотье набекрень. Отец, сколько я помнил, так и носил шляпу. Прикрывал синий комок, заменявший правое ухо.
   Неелов дожил до девяноста двух лет. После Китая он записался в Иностранный легион, потом по старости подвизался младшим библиотекарем на Алексеевских информационных курсах под Брюсселем, о которых от Неелова я и узнал...
   Православную невесту для меня хотела мама. И нашла по объявлению в газетах и переписке в Новой Зеландии. Отец Афанасий, отпевавший папу, содействовал.
   После заочного сватовства я встречал Наташу, вылетевшую из Веллингтона в Бангкок, где мы жили с мамой, на полпути, в Джакарте. В секции "Прилет" тамошнего аэропорта забронированная комната VIP походила на предбанник дома свиданий. По крайней мере, она казалась такой из-за двусмысленности затеи властной родительницы и православного батюшки, дикого австралийского аборигена. Пальмы, бамбуковый кустарник и охапки орхидей, рассованные по кадкам фикусы, водопадик, струившийся по замшелым камешкам, ротанговые кресла и кушетка с шелковой обивкой, бар, холодильник, да ещё три музыканта с экзотическими щипковыми во главе с цимбалистом... В резных тиковых дверях топтался прислужник в синей пижаме, поверх которой по-гренадерски перехлестывались золотистые шарфы, в золотистой чалме и куцых клешах, поддетых под золотистую же юбку. И из почтения к происходящему - босиком, с расходящимися по-обезьяньи пальцами ног.
   В довершение дикторша нежненьким голоском оповестила всех в аэропорту, что самолет компании "Катай Пасифик" из Веллингтона совершил посадку и встречающих просят пройти к таким-то воротам, а "невесту мистера Шем-Ки-Аня миссис Нату-Ло-Ху в салон ви-ай-пи номер восемь, где её ждет, сгорая от нетерпения, возлюбленный". Так и сказала: "сгорая от нетерпения" и "возлюбленный". Яванки сентиментальны, дикторша порола отсебятину по простоте душевной, а Наташа могла подумать, что по написанной мною бумажке...
   Я комкал в руке её фотографию. И трясся от страха. Все шло к тому, что меня выставляли напыщенным идиотом, и я не представлял, как выпутаться из двусмысленного положения, не обидев девушку.
   А когда Натали Лохв вошла, прислужник воздел над ней трехслойный зонтик-паланкин с бахромой, так что я не сразу сообразил, с какой стороны сунуться с букетом. Кроме того, Наташа, летевшая через Гонконг, купила китайскую кофту, застегивавшуюся на пуговицы со спины, - к спине я и обратился с приветствием. Мы посмеялись над кофтой, потом надо мной, и я вдруг по-настоящему запереживал из-за того, что в два раза старше "миссис Нату-Ло-Ху, невесты мистера Шем-Ки-Аня". Однако все обошлось. И когда компания "Катай Пасифик" из рекламных соображений прислала в салон своего джакартского служащего, прицепившего на мундир эполеты, с бутылкой "Дом Периньона" в хрустальном ведерке и букетом роз, мы уже мыли кости своим родителям и батюшке-аборигену.
   В суете мы забыли, что можем говорить по-русски, и спохватились минут через пять, когда Наташа спросила про мои занятия в Бангкоке: чем я зарабатываю на жизнь?
   - Охотой на крокодилов, - ответил я. Что ещё можно сказать при первом пристрелочном, говоря образно, свидании, относительно которого с обеих сторон допускалось, что оно окажется и последним?
   - А как это звучит по-нашему? - спросила Наташа, и на этом с английским между собой мы покончили.
   Из Джакарты мы улетели не в Бангкок, как велела мама, а на остров Бали, потом на Фунафути, откуда через неделю отправили телеграммы в Бангкок и Веллингтон: "Позаботьтесь о приглашении отца Афанасия и свидетелей для обряда венчания..."
   Квартира во втором переулке бангкокской Сукхумвит-роуд Наташе понравилась.
   Через три месяца, заручившись её и мамы одобрением, я отправился повидаться с Ефимом Шлайном, тогда советским, ещё не российским консулом в Бангкоке. Познакомиться. А потом, может, и поговорить насчет возможности посмотреть на страну, вроде бы считавшейся покойным отцом нашей родиной...
   2
   Стадион, он же центральный аэропорт Тувалу, занимает треть Фунафути, поэтому к бунгало мы пошли пешком, а на трехколесном "судзуки" уехали вперед чемодан и Колюня.
   Наверное, в глазах Уаелеси Туафаки я выглядел сыскарем-шишкой. Возможно, и так, если дела, которые полицейская молва приписывала бангкокской конторе бывшего майора Випола, где я работал, сравнивать с его заботами. Фунафутяне предавались трем видам правонарушений: угону велосипедов, появлению в нетрезвом виде в общественных местах и езде на тех же велосипедах без габаритных огней в темное время, если перечислять по значимости. За годы независимости случилось одно убийство, но оно считались классическим "глухарем", поскольку труп съели. Кого и как убивали, а также как ели, никто не видел. Даже свидетель, который указал на канаков. С какой целью и на каких плавсредствах эти канаки, обитающие на Новых Гебридах, преодолели более тысячи миль до Тувалу, оставалось загадкой. Даже если они пользовались моторной шхуной, лакомство не стоило потраченной солярки. Ее галлон на островах стоил дороже галлона пива...
   Труп принадлежал миссионеру, и "главный канак" якобы сказал свидетелю про священника, что "белая колдун ушла сюда", сопроводив "чистосердечное признание" хлопком по чреву и отрыжкой.
   Могло ли такое произойти на самом деле? Миссионер действительно пропал, возможно, его унесло в море. Канаки же и на суперскоростных катерах жили по обычаям каменного века. Тоже правда. Так что кто их знает! Однако получение инспекторских нашивок Уаелеси Туафаки затянулось на несколько лет именно из-за нежелательных иностранцев. Кого инспектор при этом имел в виду - миссионера или канаков, он не уточнил...
   Вообще, приезжие не добавляли инспектору особых хлопот. В год их набиралось в среднем не больше сотни, так что проблем для Фунафути они не представляют. Силы порядка - инспектор, сержант и шесть констеблей ситуацию контролируют. Хотя имеющийся на острове адвокат, скорее от безделья по причине отсутствия клиентуры, баламутит общественное мнение высказываниями насчет непомерной тяжести расходов на безопасность. Имеется в виду закупка накануне Рождества одиннадцати револьверов "Редхок" сорок четвертого калибра у фиджийского представителя коннектикутской "Штурм, Ругер и Ко" и стольких же радиотелефонов...
   Пока Уаелеси Туафаки изливал душу, я мучительно искал повод отбояриться от обязательной на Фунафути пьянки по случаю встречи старых знакомых.
   В Кимрах соседки однажды "поднесли" Наташе, а поскольку деньжата у нас водились, они зачастили с разговорами и тостами "за бабье счастье". Я же надолго отлучался по делам, и вскоре понадобилось серьезное лечение. Ефим Шлайн, на которого я время от времени работал теперь в России, помог устроить Наташу в спецсанаторий. В нем некогда лечились, как он уверял, "супруги членов Политбюро".
   Женский алкоголизм практически неизлечим. Во всяком случае, в Кимрах и Москве. Чтобы не травмировать Колюню, я перевез Наташу в Веллингтон под опеку тестя. Калью, проклиная меня и Россию, за баснословные деньги, которые я ему перевел со своего счета в Цюрихе, поместил дочь в клинику доктора Лайонела Коламски. Доктор приехал в Новую Зеландию из Орегона, чтобы испытывать не разрешенный к использованию в Америке "препарат Анти-Д2", сварганенный в Нью-Йорке доктором Тамарой Филипс. Лайонел выявил "ген алкоголизма рецептор Д2", а Тамара изобрела средство его блокировки, этот самый "Анти-Д2". Обоим - в Веллингтон и Нью-Йорк - я отправил телекс с запретом давать зелье Наташе, продублировав послание адвокату, представляющему по моей доверенности интересы больной жены.
   Когда я несколько дней назад прилетел из Москвы в Веллингтон, выживший из ума Калью городил несусветное про шимпанзе, у которого Лайонел и Тамара "напрочь отбили поступление в мозг сигналов удовольствия от алкоголя". Я немедленно вытащил Наташу из клиники под свою расписку, честное слово её духовника отца Афанасия Куги-Куги и надзор Нэнси. Пока лишь - на десять дней. "На предмет рекреационной поездки в лоне семьи и в сопровождении священнослужителя, а также квалифицированной сиделки". Отца Афанасия и Нэнси я выслал как авангард на Фунафути, а сам отправился с Наташей и Колюней следом, чтобы оказаться как можно дальше от Коламски, Филлипс, шимпанзе и бывшего красноармейца.
   Наверное, я впал в панику. А кто бы не впал?
   Семья жила врозь. На душе тяжестью лежало чувство вины за то, что я втянул Наташу в кимрское болото. Колюня дичал без матери, которая в одиночку, конечно же, не выздоровеет. Имевшиеся средства таяли. Я продал одну из двух своих московских квартир, ту, которая служила конторой, чтобы оплатить лечение Наташи и нынешнюю поездку. Расходный счетчик при этом только ещё набирал обороты. Положение не выправлялось, и, что бы я ни предпринимал, лишь глубже завязал в дурных обстоятельствах.
   Я намеревался запросить свой Цюрихский банк относительно остатка на моем счете. В общем-то ответ я знал заранее. Знал и то, что придется, наверное, трогать основной капитал, приносивший небольшой, но стабильный доход, - продавать нашу бангкокскую квартиру, которую я сдавал в наем. Я проедался. Я превращался в ненадежного мужа и подонка-отца. Господи, дошло до того, что ночью на перелете из Веллингтона на Фиджи я подловато прикидывал: хватит ли старому Калью Лохву пенсии, чтобы прокормить мою жену и моего ребенка?
   Что я сделаю через девять дней, предстояло подумать. На всякий случай я спросил добряка Уаелеси Туафаки, когда и откуда я смог бы переговорить со своим банкиром в Цюрихе.
   Разумеется, в любую минуту из почтового барака.
   Островитяне наблюдательны. А Туафаки ещё и вылавливал велосипедных угонщиков в толпе соотечественников. Глаз имел алмаз.
   - Что-то не так, Ваеусилью?
   - Зови как привык, Уаелеси, - сказал я. - Так длинно только в паспорте пишется...
   - Хорошо, Бэзил. Что у тебя?
   Афанасий, Нэнси и Наташа шли впереди. Пришлось понизить голос:
   - Я теперь пью кокосовое молоко...
   - Ну да, Бэзил. И поэтому привез не фельдшера, а сиделку. Я догадался?
   - Что я могу сказать, Уаелеси?
   - Это большое несчастье, Бэзил. Госпожа такая красавица. Я действительно сожалею.
   - Будем считать, что поговорили... Дождит часто?
   От количества осадков на Фунафути зависела цена воды, а от их качества - здоровье. Атолл, в сущности, был лысиной потухшего вулкана, высунувшейся из океана на десяток метров. Страна Тувалу не имела ни одного ручейка.
   - Обходимся, - сказал Уаелеси. - Радиационное наблюдение постоянно. Экологически мы самые чистые в мире... И вот что... Ну да, пожалуй... Как насчет прогуляться завтра на атолл к одному немцу на моем катере? Но именно ты и я. Если хочешь, возьмем священника...
   - Зачем этот немец?
   - Немец ни зачем. С немцем работает вака-атуа.
   На местном это значило "святой". Не обязательно христианский. Святой и все.
   - И что?
   - Он даже девственность восстанавливает.
   - И что?
   На том разговор кончился, мы пришли на место.
   Колюня носился по бунгало, и я приметил, как побледнело его лицо с капельками прозрачного пота на конопушках возле носа. Он уродился в мать. Даже, прыгнув на меня и повиснув на шее, попахивал таким же потом, как и она, когда ткнулась в мое плечо в самолете.
   - Завтра в шесть утра, - сказал мне Уаелеси. И по всей форме, сдвинув каблуки на песке, отдал Наташе честь.
   - Спасибо, инспектор, - сказала она. - Заходите в любое время. Без формы... Хорошо?
   Постояв по очереди на одной ноге, Уаелеси сбросил начищенные ботинки и стянул носки-гетры, потом вытянул из шортов форменную тенниску, снял картуз и, зайдя по щиколотку в малахитовый океан, отправился на прогулку по берегу. Высматривал отпечатки шин угнанного велосипеда?
   - Василек, - сказала Наташа, - я отпущу Нэнси и батюшку до вечера?
   - Отдыхайте, мои дорогие, - пожелал нам Афанасий Куги-Куги. - Вечером увидимся... Нэнси поживет эти дни с вами.
   Назначил дневального, подумал я. И тревожный караул одновременно.
   В Веллингтоне я увез жену в аэропорт, где нас ждали тесть и Колюня, прямиком из клиники доктора Коламски. Так что первый раз за полгода мы остались вдвоем в фале на Фунафути. К утру я твердо знал, что если жене и суждено выздороветь, то только не в разлуке со мной...
   Ночью, как сказала Наташа, мы вели себя опрометчиво.
   - Отчего бы теперь не девочка? - спросил я. - Будет приносить мне шлепанцы, а ты разогревать ужин...
   Наташа рассмеялась. В первый раз на моей памяти за много-много месяцев.
   Мы так и не поспали. А перед рассветом разразилась гроза.
   Я видел лицо жены, высветившееся молнией сквозь порванную ветром пальмовую рогожку, когда она сказала:
   - Василек, я знаю, как ты нас любишь... Я справлюсь.
   Гроза уходила, припустил ливень, резко посвежело. Прибой за стенами фале, щели в которых светлели и светлели, ещё громче швырял на песок и колол о коралловые коряги тяжелые волны.
   Знал и я, что справлюсь. Теперь - в особенности.
   Наташа первой услышала, как Колюня, разбуженный штормом и всполохами почти что атомных взрывов над островом, бродит по путаным отсекам фале, спотыкаясь о кокосовые маты, и не решается нас позвать. Он появился из-за плетеной "стены", ещё шатаясь спросонья, и плюхнулся возле Наташи, обняв её по всегдашней привычке и рукой, и ногой. И заснул снова.
   Колюня так и не пробудился, когда мы вышли размяться на серый мокрый пляж. Через край алюминиевого чана, поставленного возле фале на подпорки из пальмовых бревен, лилась набравшаяся с избытком дождевая вода.
   Прибой выглядел страшно. О морском купании приходилось только мечтать. И вдруг Наташа сказала:
   - Присмотрись к отсеку Нэнси. Тебе не кажется, что она не ночевала дома?
   Я покрутился вокруг стен из пальмовых листьев. Дождь оспинами исконопатил песок, в который ввинчивались, разбегаясь из-под ног, мелкие крабики. Какие ещё следы, кроме наших свежих, могли сохраниться?
   Колюня и отец Афанасий два дня раскапывали на пляже саперными лопатками ствол японской пушки, которую полвека засасывали зыбучие плавники. Лопатки предоставил инспектор Туафаки. Американские, складные, с винтовым фиксатором штыка, имевшем боковую насечку для рубки лиан в джунглях. Все, что "Шемьякингс младший" и преподобный Куги-Куги выкапывали за день, ночью снова затягивало песком. Не помог и джутовый канат, который они привязали к стволу. Чтобы вытянуть пушку, понадобился бы трактор, ввоз которого на остров Фунафути не предвиделся.
   Нэнси занималась с Наташей. У меня сердце останавливалось, когда начинались утренние и послеполуденные инъекции в отведенном для медпункта отсеке фале, который иначе как "пыточная" мы с Колюней между собой не называли...
   И в то же время, может, из-за того, что семья собралась вместе, во мне крепла странноватая надежда. Словно бы предчувствие. Возможно, и из-за того, что отчаяние имеет пределы. Восстание воли?
   В надежде, что поправка Наташи состоится, я укрепился, после того как съездил за две сотни миль вместе с Уаелеси на безымянный атолл к "немцу" и вака-атуа.
   Мы выбрались, едва шторм затих и перешел в ленивую зыбь. Все долгие шесть часов перехода на катере меня мутило. Но мучения стоили увиденного.
   На низком островке три километра на полтора в окружении кокосовых пальм с растрепанными из-за постоянных ветров челками стояли под парусиновым навесом, едва возвышаясь над уровнем моря, пианино и звукозаписывающая аппаратура. Питание к ней подавалось от ветряного генератора. Ветряк, издававший жалкое, похожее на вопли чаек поскрипывание, отстоял от "студии" на километр, чтобы не портить запись, и соединялся с аппаратурой кабелем. Немец, седой старик с венозными ляжками, торчавшими из-под коротких, словно у "голубого", бабьего покроя шортах, импровизировал "натуральные музыкальные моменты", на которые накладывались "природные звуки" - прибоя, ветра, птиц, скрипа пальм и заклинаний вака-атуа, если на святого находило вдохновение. А когда оно на него нашло, нашло и на меня воспоминание о взводном Руме, если полностью - Румянцеве, у которого приблудная болоночка, стоило заиграть на губной гармонике, принималась подвывать... Пьесы назвались "Серенада из глубин океана", "Летний любовник", "Не говори нежное прощай", "Зов Борея", "Вчерашние слезы" и в этом духе.
   Кто его знает, может, парочка влюбилась друг в друга...
   Во всяком случае, бизнесом они занимались семейно.
   В фале, где оба обретались, под туристским столиком размещалась коробка из-под кассет "Sony" с пачками долларовых купюр. Во вторую такую же коробку ссыпались черные жемчужины. Зеленые бумажки из одной менялись на ювелирные шарики в другой. Качество товара консультировал вака-атуа. Он же взвешивал драгоценные горошины на электронных весах японской фирмы "Танита" и выдавал деньги из расчета за карат, округляя десятые доли в собственных комиссионных интересах.
   Уаелеси шепнул, что жемчужины крадены у австралийской фирмы, которая арендует соседний атолл для контрабандного выращивания эксклюзивного товара. Секрет черноты фирма, в свою очередь, выкрала у японцев, выращивающих такой жемчуг на Таити, и больше его никто не знает. У ныряльщиков-воров тоже есть свой секрет: как на глубине десяти-пятнадцати метров раскрыть раковину и заглотнуть жемчужину...
   Однако не для выявления воровства инспектор жег дорогую солярку в дизеле полицейского катера. Жалобу австралийцы не подавали. Инспектор навещал музыкальный островок на предмет налогового обложения немца перед его отлетом из Фунафути. Согласно островному обычаю, вака-атуа не облагался вовсе, тем более что святой относился к влиятельной конгрегации христиан-бомбистов. Существовала такая с памятной даты, получившей название "Праздник благоволения Господня". В тот день японская фугаска угодила в костел Фунафути через пять минут после того, как американский сержант, получив от службы воздушного наблюдения предупреждение о приближающихся самолетах, увел с молитвы в укрытие четыре сотни прихожан.
   Мы полдня квасили яванский ром под "звуки природы, сливающиеся с музыкальными опусами", которые немец извлекал из исцарапанного песком пианино. Ксерокопию контракта с канадской компанией компакт-дисков "Норт Саунд", заказавшей музыку, жара и влажность припаяли к пластиковому столику, вынесенному на волю. Вака-атуа высыпал на контракт закуску что-то похожее на вяленых воробьев.
   Единственный на острове стул занимал исполнитель, а мы, угнездившись на песке, ставили под столешницу для укрытия от солнца бутылки и стаканы. И те, и другие были в чехлах-"термосах" из колоколо. Шнапс подавался прохладным - из холодильника, подключенного к ветряку-генератору. Вяленые же воробьи от жары становились только съедобнее.
   На третьей бутылке немец, отправившийся в фале за семейными фотографиями, споткнулся о коробку с жемчужинами. Проспавшись, мы ползали и выискивали их поштучно, задирая куски плетеного пола. Голова казалось такой тяжелой, что неимоверно хотелось сунуть её под очередную циновку и не вставать никогда.