Страница:
6. Преднаймовые и последующие психофизиологические тестирования персонала.
7. Вооруженная охрана: личная, стационарная, сопровождение грузов и ценностей.
8. Консалтинговые и технические мероприятия.
Предоставляет также: бронеавтомобили и автомобили представительского класса, профессиональную радиосвязь, вооружение и средства защиты.
Обещает: разумные цены и сжатые сроки.
Заявляет:
"Предвидеть и предотвратить сложнее, но эффективнее, чем бороться с последствиями".
Международные связи: входит в
World Association of Detectives Inc., (WAD) - Всемирную Ассоциацию Детективов,
World Investigators Network (WIN) - Всемирную Детективную Сеть,
American Society of Industrial Security (ASIS) - Американское Общество Промышленной Безопасности.
Ефим Шлайн прикинул: для провинциального сыскного бюро - работа неподъемная.
Скорее, некий филиал, созданный в собственных целях ВАД, ВДС и кем-то там еще. Филиал, прикрывающийся "Серноводском", возможно, и вывел Бекбулака Хасанова или тех, кто за ним стоит, на Льва Севастьянова в Париже.
Далее - почему именно "Серноводск"?
Городок находился в Чечне. По справкам - бальнеологический курорт в 50 километрах к западу от Грозного, в 3 километрах от станицы Серноводская близ железной дороги, у южного склона Сунженского хребта на высоте 310 метров над уровнем моря. Средняя температура января - минус 4. Разрушен в первую чеченскую войну в 1996 году. Пять лет назад. И ровно столько же лет ЧОП, то есть частное охранное предприятие, "Серноводск" подвизается на рынке, как они его называют, комплексной безопасности.
Второй раз в бюро "Серноводск" Ефим позвонил из почты в Адлере, куда прилетел на следующий день утренним рейсом, поскольку билетов на Новороссийск не оказалось.
Секретарь ответила, что шеф на месте, в Новороссийске, и может встретиться с потенциальным клиентом в шестнадцать ноль-ноль, если устраивает время, в конторе или любом удобном для клиента месте. Ефим ответил, что время подходит, а относительно удобного для себя места сообщит за полчаса до встречи. На том и расстались.
Шлайн приехал из Адлера в Новороссийск на такси. Намотавшись по серпантинам прошлого века, Ефим расплатился с таксистом, завернув в платный туалет, чтобы провериться насчет хвоста, и отправился далее пешком по центру города, переполненному подержанными иномарками с правым рулем, - к дому 18 по улице Советов. Юридический адрес ЧОП "Серноводск" принадлежал, оказывается, безликому зданию городской администрации.
В Москве Ефим замерзал и кутался в шарф, в Адлере снял кожаное пальто, а потом и картуз "под Жириновского". В Новороссийске же и при пятнадцати выше нуля парило из-за влажности. Постовой у стойки при входе в городскую администрацию покосился на раздувшийся бесформенный портфель, куда Ефим втиснул верхние пожитки, и сказал, что пропустить не может. В здании вырубилось электричество, установка на проверку ручной клади, как сказал постовой, не функционирует, и допуск в администрацию в таких случаях прекращается. Между тем, мимо пробегали суетливые люди в цветных пиджаках, прижимая крышки атташе-кейсов оттопыренными пальцами чаще всего с перстнем-печаткой.
Назвав номер ЧОП "Серноводск", Ефим Шлайн спросил, действительно ли контора с таким телефоном расположена в здании. Постовой, застряв взглядом в конце многостраничного списка, скрепленного нитяной прошивкой, нахмурился и ужесточил тон:
- А вы кто?
- Насчет сертификации чайного листа.
- Нет, это другое учреждение. Пройдите за дверь. Разберитесь в бюро пропусков.
Адлерского таксиста звали Иван Халявка. Это сообщалось на плашке, приклеенной скотчем у панели приборов. Новороссийского, который вез Ефима Шлайна на разболтанном BMW с правым рулем, тоже звали Иван, но фамилия была Хворостин. Он считал портовый ресторан наиболее подходящим для обеда, поскольку там круглосуточно подавали борщ с салом. Кубань для России колонизировали, видимо, запорожцы.
У пахнувшего морской свежестью пирса, уставленного круизными перевозчиками "челноков" в Турцию и обратно, Ефим вспомнил, что не брал отпуска три с лишним года. Из-за Эрики, которая беспрестанно сновала между Таллином и Москвой от мужа к отцу и обратно.
В ресторане "Морской еж" за пластиковым столом, накрытым серо-оливковой скатертью, он выпил бочкового пива и съел жареную свежую камбалу с кучей зелени, включающей сочнейший лук, в сопровождении огромных ломтей пушистого ситного. Когда принесли кофе, Ефим спросил про телефон и через минуту получил переносную трубку.
Наклонные грани стеклянной башни ресторана покрылись рябью - пошел дождь со снегом. Будто и не светило четверть часа назад солнышко. Буксир "Навигатор" с подъемным краном над белой надстройкой медленно полез под верхнюю перекладину огромного окна, за которым стоял на чалках, и вдруг рухнул до нижней. За окном начинался шторм.
- Меня зовут Нагоев, - сказал шеф ЧОП "Серноводск" в трубку. - Я знаю "Морской еж". Буду через десять минут.
Сухогрузы на рейде исчезли за смесью ливня и снега, которой разродилась туча, придавившая своим провисшим чревом окрестности.
Нагоев оказался поджарым, жилистым кавказцем в серой тройке с безупречным, в неприметную полоску, галстуком. Провинциальный детектив носил серый же плащ и перчатки - свои перчатки Шлайн забыл дома. Лицо никакое. Глаза - тоже. Рост средний. Сложение - такое же. Длинноватый, слегка отвисший нос, тяжеловатые мочки ушей, вот и все, пожалуй, особые приметы. С протянутой рукой не сунулся, улыбаться не стал, ждать приглашения присесть к столу - тоже.
Снял плащ, бросил на один стул, сел на другой, сказал:
- Слушаю? - И уставился в скатерть.
- Меня интересуют пункты первый, третий и седьмой из вашего ассортимента, - ответил Шлайн.
- Вы можете назвать район работы - хотя бы в общих чертах, поскольку разговор ознакомительный?
- Что значит - район?
- Где?
- Сочи, Краснодар, Ставрополь, Ингушетия, Осетия, Чечня... Там. Приблизительно.
- Можно.
- Можно - что?
- Работать по пунктам первый, третий и седьмой.
- У вас есть рекомендации? - спросил Ефим.
- А у вас? - ответил Нагоев.
Оба рассмеялись. Сразу и вместе, но по разным поводам.
Нагоев посчитал забавным, что получает клиента из службы Моссад. Иудейского обличья собеседник не мог служить в российской конторе - по крайней мере, в ранге, который обеспечивает свободу оперативных решений на месте. Молодые недавно появились кое-где, а этот дожил до почтенного возраста. Да и одет по-ближневосточному: кремовые брюки зимой, блейзер с пуговицами под серебро, манжеты полосатой сорочки торчат на ладонь из рукавов, пестрый галстук, который ни с чем не вяжется, и бесформенный, хотя и дорогой, портфель с торчащим кончиком пояса от безжалостно впихнутого кожаного пальто. Зарос, словно "гоги", ночующий на рынке...
Шлайна смешила нелепость ситуации. Юридический адрес нагоевского "Серноводска" совпадал с расположением новороссийской администрации. Не трудно домыслить, что человек, явившийся в ресторан "Морской еж", представляет, по существу, охранный колхоз, созданный оперативными сотрудниками, скорее всего, шлайновскими же коллегами из местных, для приработка на стороне. Таким образом, Шлайн, нанимая Нагоева, совершал, говоря юридическим языком, преступный сговор с целью подкупа должностного лица - совращал коллегу на совместные с ним оперативные действия, не санкционированные командованием.
Ефим выложил на стол две фотографии Севастьянова в анфас и профиль.
- Я видел его, - сказал Нагоев. - Четыре дня назад.
- И знаете, где он сейчас?
- Знаю. Что вы желаете?
- Понаблюдать за ним, день или два, не больше. Там, где он находится.
- Это опасно.
Ефим Шлайн пожал плечами.
- Смертельно опасно, - сказал Нагоев.
- Давайте договариваться, - ответил Шлайн. - Сколько, когда и где.
Пайзулла Нагоев достал из жилетного кармашка визитную карточку в половинку обычного формата, чиркнул несколько цифр на оборотной стороне тонким карандашиком и двинул по серо-оливковой скатерти, пошедшей морщинами. За карточкой последовали и севастьяновские фотографии.
- Это стоимость коктейля из пунктов первый, третий и седьмой.
Ефим Шлайн сделал усилие, чтобы ответить согласием не слишком быстро. Коллега работал по откровенно демпинговым ценам. А что следовало ожидать? Допустим, этот Нагоев имеет ранг полковника, как и он, Шлайн. Четыре с половиной тысячи рублей в месяц жалованья. Сто пятьдесят американских долларов. Пятерка в день.
Пятерка в день. Шлайн и Нагоев стоили десять долларов в сутки на двоих. Возможно, Шемякин и прав: убраться в отставку и открыть частную биржу по подбору швейцаров-вышибал для кафе и ресторанов...
Скрепляя договоренность, которая с этого момента превращалась в преступный сговор двух должностных лиц, Ефим Шлайн сказал:
- Согласен. Начинаем через три дня. Откуда?
- С другого конца Кавказа и у другого моря, Каспийского. Махачкала. Доберетесь?
- Подходит.
- Гостиница "Ленинград". В центре города. Вы приезжаете и размещаетесь. Через полчаса после вашего появления я позвоню в номер. Предоплату, которая указана на визитке, произведете в сбербанк в Петербурге. К моменту вашего появления в Махачкале сумме полагается прийти на счет.
- Диктуйте реквизиты счета, я записываю...
Через три дня в Махачкале на бульваре Ленинского проспекта против высотной гостиницы "Ленинград", осаждаемой тараканами, Ефим Шлайн погрузил свое оборудование в "Волгу" с ржавыми бамперами и приборной панелью без датчиков, за рулем которой сидел Пайзулла Нагоев.
Еще в Адлере Шлайн ощутил нарастающий дискомфорт из-за недостатка простора для движения. Тесное кресло в Ту-154, пока летел из Москвы, потом такси, в котором колени несколько часов упирались в спинку переднего сиденья, снова такси в Новороссийске, сидение в "Морском еже"...
Тогда, в Новороссийске, Ефим с удовольствием прошелся от пирса, над которым возвышалась стеклянная башня ресторана, несколько сот метров до ворот в высокой решетке, отгораживающей причалы от города. Выйдя на просторную площадь, он порысил по ней минут пять, любуясь дореволюционной постройки зданиями морского ведомства.
И в конце пробежки, прокручивая в памяти услышанное и увиденное в "Морском еже", подумал, что чеченцев в органы не брали. Никогда.
...Теперь, спустя неделю после Новороссийска, между компостными кучами, Ефим Шлайн испытывал ту же "кавказскую некомфортность" от недостатка движения в виду манившего прогуляться классического пейзажа с ручейком, редкими деревцами, тонким снежным покровом на фоне великолепных горных кряжей. Приходилось изображать бревно. "Никаких разминок, никаких потягушек даже на боку или животе", - велел Нагоев.
Полчаса назад за протокой, на крыльцо бревенчатой виллы вышел, видимо, предупрежденный по связи, чеченец, который плескался с Севастьяновым в ледяной воде после бани. В черном двубортном полупальто и начищенных фасонных ботинках, рангом явно повыше боевика. Он принял от конвойного приведенного откуда-то из-за дома арестанта, на темени которого ерошились сивые редкие волосы.
Конвойный и севастьяновский сторож обменялись фразой, которую Ефим Шлайн хорошо расслышал, но не понял. Да это и не имело значения - VPC-715 все писала на видеопленку. Арестантом был курьер, которого он, Шлайн, перехватил на аэродроме в Раменском, после того как цинки с долларовыми банкнотами подняли на борт транспортника. Приехали, значит, денежки благополучно. А офицерика не расстреляли... И пытать, по всей вероятности, не собираются. Все сам рассказал, что знал. Да и почему бы и нет? В надежде на зацарапанность наличных, которые сопровождал офицерик, Ефим Шлайн сам приказал поступить именно так, а не иначе... Хотя в идеале следовало бы посланцу исхитриться погибнуть. А он исхитрился выжить.
Но посланец - деталь. Главное, они сожрали наживку. Чтобы убедиться в этом, стоило сидеть в этой загнившей на солнце помойке, от которой разлетелись даже вороны. Или они разлетелись из-за него?
Конвойный ушел, в усадьбе восстановилась тишина. Тянуло в сон. Ефим по-прежнему не решался выпить из термоса кофе, чтобы взбодриться. Ветер, тянувший в сторону усадьбы, не утихал.
Глупо, конечно, брать в засаду пахучий напиток. Да кто мог знать?
Так ли часто выпадала возможность подумать о чем-нибудь, кроме службы? Кого бы и что вспомнить? Конечно, не из вчерашнего и позавчерашнего. А если из самого далекого прошлого - может, бабушку?
С опухшими слоновьими ногами. И всегда в черных чулках. Изрекавшую хасидские прописные истины. О том, что, хотя Бог присутствует в плохом человеке, как и в праведнике, грешник все же должен раскаяться, чтобы в его душе тоже зазвучал небесный глас. Раскаиваться полагалось Ефиму - за отметки в тетрадке, а потом и отцу, вернувшемуся из Суздальской тюрьмы после пятнадцатилетней отсидки за сотрудничество с гестапо, - его вина была в том, что не мог содержать семью.
Где-то здесь, в этих кавказских краях, его отец, юный Павел Шлайн, запутался в обязанностях перед народом и революцией, с одной стороны, и семьей и религией - с другой. Грамотный человек в российской армии на Кавказском фронте первой мировой войны обязательно носил офицерский мундир. Исключение составляли евреи. Их не производили в офицеры. Не произвели и отца, которого выбрали весной 1917 года в солдатский комитет потому, что он мог вести документацию, так как закончил ешиву - иудейский колледж - и ещё гимназию. Кавказская армия получила в состав выборных органов половину евреев, хотя исповедовала утробный антисемитизм и предавалась погромам. Потом, выйдя из Персии, она раскололась на две: красную и белую. С погромами в одной полагалось бороться ЧК, в другой - контрразведке. И там, и там имелись выпускники ешив. Павлу Шлайну досталось от судьбы первое.
Так сложилось по карьере, что двадцать пять лет спустя он вел опасную охоту за секретами человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, презиравший антисемитов, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл "коричневым большевиком". За секретами Бормана. Из номера берлинской гостиницы "Гамбург" старший Шлайн выслеживал похожих на бухгалтеров личностей, ходивших в дом на соседней Курфюрстенштрассе, куда перебралось финансовое ведомство гестапо после попадания американской бомбы в его штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе.
Когда эсэсовцы взломали дверь номера, Шлайн-старший, прикрывая передатчик и жевавшего листок кодового блокнота радиста, крикнул, как в ковбойском фильме: "В пианиста не стрелять!" Пианистами назывались радисты.
Ах, какая ушла эпоха! Наверное, когда захваченную парочку волокли через вестибюль, из ресторана доносилось танго "Рио-Рита". Или сладенькая "Лили Марлен"?
Павел Шлайн завербовал следователя, который и "упустил" его во время следственного эксперимента. Московский Центр, получив сообщение о побеге своего агента, оборвал с ним связь. Преданные товарищу Сталину штирлицы не убегали из гестапо... Сообщения Павла Шлайна о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их выбросили в мусорную корзину.
Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Финансовые операции во времена пишущих машинок за минуту, как теперь на компьютере, не оформлялись. Осуществить их за два-три месяца до краха рейха представлялось физически невероятным. А работу сделали обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе - в той части, в какой это касалось денег. Финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману раствориться в небытии. Его унесло по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.
Летом сорок пятого Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, чтобы в Москве осознать две капитальные свои вины. Плен и происхождение. То есть, к дальнейшему использованию по службе он был не пригоден - как побывавший во вражеских лапах. И как космополит.
Старший Шлайн вошел в камеру, когда Вторая мировая война заканчивалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда начиналась другая холодная.
Десять лет Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил семью и предал родину. Семью не сослали, потому что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Шлайн выполняет задание за рубежом, и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что в стужу, зной или распутицу слонялись по подмосковным поселкам с деревянной фотокамерой, делая портреты колхозников...
Ну и что? Случалось и похуже, семьи вообще исчезли. Родина, конечно, неизменно оставалась благодарной, ошибалось командование...
Бабушка вопрошала: отчего это тела злобствующих людей не рассыпаются на кусочки от страха перед своим творцом?
Конечно, по истечении времени так и происходит. С телами и праведников, и грешников. А с памятью о них?
Ефим далеко отлучился... А сороки вернулись. Что-то тревожило длиннохвостых.
Шлайн поднял голову и осмотрелся.
Бабушкина хасидская мудрость гласила: в происходящем вокруг скрыт зовущий человека голос Творца - тихий и негромкий. Такой и услышал Ефим в наушнике:
- Встаньте с поднятыми руками. Без суеты. Плавно. В случае неподчинения огонь без предупреждения... Вы на прицеле! Медленно сложить оружие...
Когда Ефим Шлайн поднимался из сугроба, сороки, как и предупреждал Пайзулла, со стрекотом снялись в бреющий полет под ветвями бука.
Глава третья
Слухи о войне
1
Обычно я стригся под полубокс. По случаю же нового тысячелетия к 2001 году отпустил чуб и разделил сивую поросль пробором ото лба к лысеющему затылку. Наверное, бессознательно молодился, собираясь везти Колюню к Наташе на православное Рождество из Кимр в Новую Зеландию, где она гостила - мы с сыном так это называли - у тестя в Веллингтоне.
И теперь, в кресле двухмоторного самолета компании "Фиджи Эйр", мне хотелось прикрыться панамой от потолочного вентилятора, похожего на ружейное дуло. Я ощущал себя старикашкой с взъерошенными остатками пуха, совсем уж смешным рядом с Наташей в платье с бретельками, ужасающе открытым декольте, на пуговицах в запашку и таком коротком, что вот-вот выглянут трусики. Впрочем, я их и так видел - в прогалине между натянувшимися на бедрах полами, если отклонялся к проходу между креслами, чтобы присмотреть за сновавшим по нему Колюней. Возбужденный тем, что мы единственные пассажиры в салоне, он плющил нос о каждый иллюминатор.
В турбовинтовой "Орион", переоборудованный из патрульного, списанного австралийскими пограничниками, мы погрузились на Фиджи, куда нас доставил из Веллингтона "Боинг" компании "Эйр Пасифик". Путь наш лежал на остров Фунафути, совсем уж тихоокеанскую глухомань в двухстах километрах от нулевого часового пояса, где занимается на земле день, и в 9 градусах южнее экватора. Рейс считался столичным. Двадцать с чем-то лет назад Фунафути, единственный обитаемый из девяти атоллов архипелага Тувалу, стал главным в отложившемся от Британии государстве в десять с половиной тысяч жителей на 26 квадратных километрах.
Самолетик начал падать. Посадке в иной манере пилоты островных линий не обучены, и я прикрикнул на Колюню, чтобы он угомонился в кресле за мной и Наташей. Возражений егозы я не слышал, потому что наглухо и до боли заложило уши.
Наталья закинула руку мне за шею, ткнувшись носом в плечо, которое тут же промокло. Всплакнула. Десять лет назад мы вылезли из допотопной "Дакоты" на футбольное поле Национального стадиона, которое заодно служило стране и аэродромом, чтобы провести на острове медовый месяц. За сотню австралийских долларов мы снимали под жилье старую шхуну. Солнце до дна высвечивало лагуну, где посудина стояла на вечном якоре, и казалось, что наш "летучий голландец" парит в воздухе. Между небом и землей. Мы и сами тогда чувствовали себя так же...
В стародавние времена игроков и зрителей не прогоняли со стадиона пожарной машиной. Самолет садился, народ уступал дорогу, и - все. Теперь я видел в иллюминаторе, как красный сундук с проблесковой мигалкой выметает болельщиков подальше от поля, а команды уволакивают ворота с сетками, каждая - свои. Пожарные не зажгли указатель "Следуй за мной", ветряная "морковка" висела тряпкой, и пилоту предоставлялось свобода приземляться как заблагорассудиться.
Я привычно помолился за своих, когда двухмоторник мягко, словно в сметану, поставил три изношенных колеса на стриженую травку и, заверещав реверсом, покатил в направлении полицейского в черных шортах, таком же картузе и белой тенниске.
Через открывшуюся при посадке дверь пилотской кабины доносились переговоры радиста, расстроенного ходом матча. Не на ту команду поставил. Сняв наушники, он замычал, словно от зубной боли, и пошел открывать дверь.
- Таалофа! - сказал у трапа, сброшенного радистом, полицейский, у которого на погонах оказались нашивки инспектора. И добавил по-английски: Добро пожаловать! Госпожа, сэр, маленький господин...
Это он десять лет назад сдавал нам шхуну, звали его Уаелеси Туафаки, тогда констебль, и нашивки ему ещё предстояло выслуживать.
Инспектор всматривался в Колюню. Прикидывал: не на его ли шхуне зачали паренька?
Паренька зачали на Волге, у Кимр, где, перед тем как перевезти маму и Наташу в Россию, которой они никогда не видели, я купил в 1992 году усадебку у художника, боявшегося пропить дар Божий в сельской глуши. Появлению Колюни на свет в Кимрском роддоме придавалась знаковая значимость: из всех нас он единственный обладал российским свидетельством о рождении. Мама сказала, что Шемякины наконец-то действительно вернулись и вернули себе хоть и не свою, но все же землю. Однако крестьянствовать на обретенных сотках мы уже не умели. Недорогие шабашники обновили дом, вот и все.
- Славный какой потомок, этот маленький Шемьякингс, - сказал инспектор Туафаки.
Приезжих по-прежнему регистрировали под дощатым навесом с сеткой, за которой во время матчей бесновались от бездействия запасные и проштрафившиеся игроки. Туда мы и потянулись под конвоем инспектора сквозь строй болельщиков.
Я обрадовался, увидев поджидающий нас у навеса эскорт: медсестру Нэнси, филиппинку, и православного батюшку Афанасия, в миру преподобного Куги-Куги, австралийского аборигена, некогда венчавшего нас с Наташей. Предварительный приезд обоих обошелся дорого, но того стоил. Нэнси и Куги-Куги составляли профилактическую и спасательную команду на случай рецидива Наташиной болезни, о которой знали я, Колюня, вдовый тесть и эти двое, улыбавшиеся от уха до уха и осенявшие нас крестными знамениями католическим и православным. Мы помахали, а инспектор из уважения к благословениям снял картуз и сунул под мышку.
- Спасибо, мистер Туафаки, что предупредили моих людей, - сказал я и, спохватившись, добавил: - Сэр...
- Это моя обязанность, - сказал он торжественно.
Главной улицей острова считалась проложенная в войну с Японией взлетно-посадочная полоса для американских истребителей Т-28, и на ней инспектор присматривал за всеми частными зданиями и общественными заведениями, включая почтово-телефонную контору.
Из нагрудного кармана тенниски он достал желтую коробку со штемпельной подушечкой и латунный футляр для печати.
Вообще-то паспортный контроль для пассажиров, прибывающих на Фунафути с Фиджи, не предусматривался. Правила я знал. И вряд ли их поменяли. Но поменялись мы с Наташей, которая выходила за меня замуж с новозеландским паспортом, а я женился на ней с французским, заработанным в Иностранном легионе. Первый на Фунафути считался своим, на мой немножко тогда косились из-за французских атомных испытаний в Тихом океане, но все же рассматривали его как правительственную бумагу, за которую её носитель не в ответе. Даже сочувствовали...
Теперь мы путешествовали с паспортами несуществующего государства советского. Пометка в графе "гражданство" была: "Россия/Russie". Десять лет спустя после исчезновения СССР считалось, что такими обзаводятся перевозчики наркотиков, нелегальных рабочих, проституток и фальшивой валюты. Паспортный контроль на Фиджи, естественно, предупредил соответствующую королевскую службу архипелага Тувалу, какого оперения птицы намереваются перелететь на остров... Слухи, особенно плохие, - чем дальше от мест, которых касаются, тем невероятней. В Веллингтоне мой выживший из ума тесть Калью Лохв, бывший красноармеец 21-го территориального Эстонского корпуса, сданного в 1942 году в полном составе под Псковом в плен, спросил: не объявила ли Россия войну Швейцарии из-за того, что её финансовая стража выкрала из Москвы председателя КГБ? И никак не мог взять в толк, что такую должность давно отменили...
Уаелеси Туафаки и сам переживал, я заметил, из-за необходимости ставить штемпельные отметки о прибытии в наши паспорта. Таких он в жизни не видел, однако из деликатности рассматривать не стал.
- Ваши люди приготовили фале на берегу, лагуна уютная, прибой ласковый, ветерок нежный, - сказал он, закончив формальность. - И такси готово.
"Фале" на островах называли поставленные на коралловые или цементные бугорки бунгало - дощатые каркасы, обтянутыми плетенками из пальмовых листьев. Пол забрасывали "колоколо", то бишь матами из волокон кокосовых орехов. Другого жилья, если не считать административных строений вроде дома правительства, представительства банков, почты, колледжа, госпиталя и ещё чего-то в этом роде, на Фунафути капитально не строили. Даже его величество обретался в фале.
7. Вооруженная охрана: личная, стационарная, сопровождение грузов и ценностей.
8. Консалтинговые и технические мероприятия.
Предоставляет также: бронеавтомобили и автомобили представительского класса, профессиональную радиосвязь, вооружение и средства защиты.
Обещает: разумные цены и сжатые сроки.
Заявляет:
"Предвидеть и предотвратить сложнее, но эффективнее, чем бороться с последствиями".
Международные связи: входит в
World Association of Detectives Inc., (WAD) - Всемирную Ассоциацию Детективов,
World Investigators Network (WIN) - Всемирную Детективную Сеть,
American Society of Industrial Security (ASIS) - Американское Общество Промышленной Безопасности.
Ефим Шлайн прикинул: для провинциального сыскного бюро - работа неподъемная.
Скорее, некий филиал, созданный в собственных целях ВАД, ВДС и кем-то там еще. Филиал, прикрывающийся "Серноводском", возможно, и вывел Бекбулака Хасанова или тех, кто за ним стоит, на Льва Севастьянова в Париже.
Далее - почему именно "Серноводск"?
Городок находился в Чечне. По справкам - бальнеологический курорт в 50 километрах к западу от Грозного, в 3 километрах от станицы Серноводская близ железной дороги, у южного склона Сунженского хребта на высоте 310 метров над уровнем моря. Средняя температура января - минус 4. Разрушен в первую чеченскую войну в 1996 году. Пять лет назад. И ровно столько же лет ЧОП, то есть частное охранное предприятие, "Серноводск" подвизается на рынке, как они его называют, комплексной безопасности.
Второй раз в бюро "Серноводск" Ефим позвонил из почты в Адлере, куда прилетел на следующий день утренним рейсом, поскольку билетов на Новороссийск не оказалось.
Секретарь ответила, что шеф на месте, в Новороссийске, и может встретиться с потенциальным клиентом в шестнадцать ноль-ноль, если устраивает время, в конторе или любом удобном для клиента месте. Ефим ответил, что время подходит, а относительно удобного для себя места сообщит за полчаса до встречи. На том и расстались.
Шлайн приехал из Адлера в Новороссийск на такси. Намотавшись по серпантинам прошлого века, Ефим расплатился с таксистом, завернув в платный туалет, чтобы провериться насчет хвоста, и отправился далее пешком по центру города, переполненному подержанными иномарками с правым рулем, - к дому 18 по улице Советов. Юридический адрес ЧОП "Серноводск" принадлежал, оказывается, безликому зданию городской администрации.
В Москве Ефим замерзал и кутался в шарф, в Адлере снял кожаное пальто, а потом и картуз "под Жириновского". В Новороссийске же и при пятнадцати выше нуля парило из-за влажности. Постовой у стойки при входе в городскую администрацию покосился на раздувшийся бесформенный портфель, куда Ефим втиснул верхние пожитки, и сказал, что пропустить не может. В здании вырубилось электричество, установка на проверку ручной клади, как сказал постовой, не функционирует, и допуск в администрацию в таких случаях прекращается. Между тем, мимо пробегали суетливые люди в цветных пиджаках, прижимая крышки атташе-кейсов оттопыренными пальцами чаще всего с перстнем-печаткой.
Назвав номер ЧОП "Серноводск", Ефим Шлайн спросил, действительно ли контора с таким телефоном расположена в здании. Постовой, застряв взглядом в конце многостраничного списка, скрепленного нитяной прошивкой, нахмурился и ужесточил тон:
- А вы кто?
- Насчет сертификации чайного листа.
- Нет, это другое учреждение. Пройдите за дверь. Разберитесь в бюро пропусков.
Адлерского таксиста звали Иван Халявка. Это сообщалось на плашке, приклеенной скотчем у панели приборов. Новороссийского, который вез Ефима Шлайна на разболтанном BMW с правым рулем, тоже звали Иван, но фамилия была Хворостин. Он считал портовый ресторан наиболее подходящим для обеда, поскольку там круглосуточно подавали борщ с салом. Кубань для России колонизировали, видимо, запорожцы.
У пахнувшего морской свежестью пирса, уставленного круизными перевозчиками "челноков" в Турцию и обратно, Ефим вспомнил, что не брал отпуска три с лишним года. Из-за Эрики, которая беспрестанно сновала между Таллином и Москвой от мужа к отцу и обратно.
В ресторане "Морской еж" за пластиковым столом, накрытым серо-оливковой скатертью, он выпил бочкового пива и съел жареную свежую камбалу с кучей зелени, включающей сочнейший лук, в сопровождении огромных ломтей пушистого ситного. Когда принесли кофе, Ефим спросил про телефон и через минуту получил переносную трубку.
Наклонные грани стеклянной башни ресторана покрылись рябью - пошел дождь со снегом. Будто и не светило четверть часа назад солнышко. Буксир "Навигатор" с подъемным краном над белой надстройкой медленно полез под верхнюю перекладину огромного окна, за которым стоял на чалках, и вдруг рухнул до нижней. За окном начинался шторм.
- Меня зовут Нагоев, - сказал шеф ЧОП "Серноводск" в трубку. - Я знаю "Морской еж". Буду через десять минут.
Сухогрузы на рейде исчезли за смесью ливня и снега, которой разродилась туча, придавившая своим провисшим чревом окрестности.
Нагоев оказался поджарым, жилистым кавказцем в серой тройке с безупречным, в неприметную полоску, галстуком. Провинциальный детектив носил серый же плащ и перчатки - свои перчатки Шлайн забыл дома. Лицо никакое. Глаза - тоже. Рост средний. Сложение - такое же. Длинноватый, слегка отвисший нос, тяжеловатые мочки ушей, вот и все, пожалуй, особые приметы. С протянутой рукой не сунулся, улыбаться не стал, ждать приглашения присесть к столу - тоже.
Снял плащ, бросил на один стул, сел на другой, сказал:
- Слушаю? - И уставился в скатерть.
- Меня интересуют пункты первый, третий и седьмой из вашего ассортимента, - ответил Шлайн.
- Вы можете назвать район работы - хотя бы в общих чертах, поскольку разговор ознакомительный?
- Что значит - район?
- Где?
- Сочи, Краснодар, Ставрополь, Ингушетия, Осетия, Чечня... Там. Приблизительно.
- Можно.
- Можно - что?
- Работать по пунктам первый, третий и седьмой.
- У вас есть рекомендации? - спросил Ефим.
- А у вас? - ответил Нагоев.
Оба рассмеялись. Сразу и вместе, но по разным поводам.
Нагоев посчитал забавным, что получает клиента из службы Моссад. Иудейского обличья собеседник не мог служить в российской конторе - по крайней мере, в ранге, который обеспечивает свободу оперативных решений на месте. Молодые недавно появились кое-где, а этот дожил до почтенного возраста. Да и одет по-ближневосточному: кремовые брюки зимой, блейзер с пуговицами под серебро, манжеты полосатой сорочки торчат на ладонь из рукавов, пестрый галстук, который ни с чем не вяжется, и бесформенный, хотя и дорогой, портфель с торчащим кончиком пояса от безжалостно впихнутого кожаного пальто. Зарос, словно "гоги", ночующий на рынке...
Шлайна смешила нелепость ситуации. Юридический адрес нагоевского "Серноводска" совпадал с расположением новороссийской администрации. Не трудно домыслить, что человек, явившийся в ресторан "Морской еж", представляет, по существу, охранный колхоз, созданный оперативными сотрудниками, скорее всего, шлайновскими же коллегами из местных, для приработка на стороне. Таким образом, Шлайн, нанимая Нагоева, совершал, говоря юридическим языком, преступный сговор с целью подкупа должностного лица - совращал коллегу на совместные с ним оперативные действия, не санкционированные командованием.
Ефим выложил на стол две фотографии Севастьянова в анфас и профиль.
- Я видел его, - сказал Нагоев. - Четыре дня назад.
- И знаете, где он сейчас?
- Знаю. Что вы желаете?
- Понаблюдать за ним, день или два, не больше. Там, где он находится.
- Это опасно.
Ефим Шлайн пожал плечами.
- Смертельно опасно, - сказал Нагоев.
- Давайте договариваться, - ответил Шлайн. - Сколько, когда и где.
Пайзулла Нагоев достал из жилетного кармашка визитную карточку в половинку обычного формата, чиркнул несколько цифр на оборотной стороне тонким карандашиком и двинул по серо-оливковой скатерти, пошедшей морщинами. За карточкой последовали и севастьяновские фотографии.
- Это стоимость коктейля из пунктов первый, третий и седьмой.
Ефим Шлайн сделал усилие, чтобы ответить согласием не слишком быстро. Коллега работал по откровенно демпинговым ценам. А что следовало ожидать? Допустим, этот Нагоев имеет ранг полковника, как и он, Шлайн. Четыре с половиной тысячи рублей в месяц жалованья. Сто пятьдесят американских долларов. Пятерка в день.
Пятерка в день. Шлайн и Нагоев стоили десять долларов в сутки на двоих. Возможно, Шемякин и прав: убраться в отставку и открыть частную биржу по подбору швейцаров-вышибал для кафе и ресторанов...
Скрепляя договоренность, которая с этого момента превращалась в преступный сговор двух должностных лиц, Ефим Шлайн сказал:
- Согласен. Начинаем через три дня. Откуда?
- С другого конца Кавказа и у другого моря, Каспийского. Махачкала. Доберетесь?
- Подходит.
- Гостиница "Ленинград". В центре города. Вы приезжаете и размещаетесь. Через полчаса после вашего появления я позвоню в номер. Предоплату, которая указана на визитке, произведете в сбербанк в Петербурге. К моменту вашего появления в Махачкале сумме полагается прийти на счет.
- Диктуйте реквизиты счета, я записываю...
Через три дня в Махачкале на бульваре Ленинского проспекта против высотной гостиницы "Ленинград", осаждаемой тараканами, Ефим Шлайн погрузил свое оборудование в "Волгу" с ржавыми бамперами и приборной панелью без датчиков, за рулем которой сидел Пайзулла Нагоев.
Еще в Адлере Шлайн ощутил нарастающий дискомфорт из-за недостатка простора для движения. Тесное кресло в Ту-154, пока летел из Москвы, потом такси, в котором колени несколько часов упирались в спинку переднего сиденья, снова такси в Новороссийске, сидение в "Морском еже"...
Тогда, в Новороссийске, Ефим с удовольствием прошелся от пирса, над которым возвышалась стеклянная башня ресторана, несколько сот метров до ворот в высокой решетке, отгораживающей причалы от города. Выйдя на просторную площадь, он порысил по ней минут пять, любуясь дореволюционной постройки зданиями морского ведомства.
И в конце пробежки, прокручивая в памяти услышанное и увиденное в "Морском еже", подумал, что чеченцев в органы не брали. Никогда.
...Теперь, спустя неделю после Новороссийска, между компостными кучами, Ефим Шлайн испытывал ту же "кавказскую некомфортность" от недостатка движения в виду манившего прогуляться классического пейзажа с ручейком, редкими деревцами, тонким снежным покровом на фоне великолепных горных кряжей. Приходилось изображать бревно. "Никаких разминок, никаких потягушек даже на боку или животе", - велел Нагоев.
Полчаса назад за протокой, на крыльцо бревенчатой виллы вышел, видимо, предупрежденный по связи, чеченец, который плескался с Севастьяновым в ледяной воде после бани. В черном двубортном полупальто и начищенных фасонных ботинках, рангом явно повыше боевика. Он принял от конвойного приведенного откуда-то из-за дома арестанта, на темени которого ерошились сивые редкие волосы.
Конвойный и севастьяновский сторож обменялись фразой, которую Ефим Шлайн хорошо расслышал, но не понял. Да это и не имело значения - VPC-715 все писала на видеопленку. Арестантом был курьер, которого он, Шлайн, перехватил на аэродроме в Раменском, после того как цинки с долларовыми банкнотами подняли на борт транспортника. Приехали, значит, денежки благополучно. А офицерика не расстреляли... И пытать, по всей вероятности, не собираются. Все сам рассказал, что знал. Да и почему бы и нет? В надежде на зацарапанность наличных, которые сопровождал офицерик, Ефим Шлайн сам приказал поступить именно так, а не иначе... Хотя в идеале следовало бы посланцу исхитриться погибнуть. А он исхитрился выжить.
Но посланец - деталь. Главное, они сожрали наживку. Чтобы убедиться в этом, стоило сидеть в этой загнившей на солнце помойке, от которой разлетелись даже вороны. Или они разлетелись из-за него?
Конвойный ушел, в усадьбе восстановилась тишина. Тянуло в сон. Ефим по-прежнему не решался выпить из термоса кофе, чтобы взбодриться. Ветер, тянувший в сторону усадьбы, не утихал.
Глупо, конечно, брать в засаду пахучий напиток. Да кто мог знать?
Так ли часто выпадала возможность подумать о чем-нибудь, кроме службы? Кого бы и что вспомнить? Конечно, не из вчерашнего и позавчерашнего. А если из самого далекого прошлого - может, бабушку?
С опухшими слоновьими ногами. И всегда в черных чулках. Изрекавшую хасидские прописные истины. О том, что, хотя Бог присутствует в плохом человеке, как и в праведнике, грешник все же должен раскаяться, чтобы в его душе тоже зазвучал небесный глас. Раскаиваться полагалось Ефиму - за отметки в тетрадке, а потом и отцу, вернувшемуся из Суздальской тюрьмы после пятнадцатилетней отсидки за сотрудничество с гестапо, - его вина была в том, что не мог содержать семью.
Где-то здесь, в этих кавказских краях, его отец, юный Павел Шлайн, запутался в обязанностях перед народом и революцией, с одной стороны, и семьей и религией - с другой. Грамотный человек в российской армии на Кавказском фронте первой мировой войны обязательно носил офицерский мундир. Исключение составляли евреи. Их не производили в офицеры. Не произвели и отца, которого выбрали весной 1917 года в солдатский комитет потому, что он мог вести документацию, так как закончил ешиву - иудейский колледж - и ещё гимназию. Кавказская армия получила в состав выборных органов половину евреев, хотя исповедовала утробный антисемитизм и предавалась погромам. Потом, выйдя из Персии, она раскололась на две: красную и белую. С погромами в одной полагалось бороться ЧК, в другой - контрразведке. И там, и там имелись выпускники ешив. Павлу Шлайну досталось от судьбы первое.
Так сложилось по карьере, что двадцать пять лет спустя он вел опасную охоту за секретами человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, презиравший антисемитов, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл "коричневым большевиком". За секретами Бормана. Из номера берлинской гостиницы "Гамбург" старший Шлайн выслеживал похожих на бухгалтеров личностей, ходивших в дом на соседней Курфюрстенштрассе, куда перебралось финансовое ведомство гестапо после попадания американской бомбы в его штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе.
Когда эсэсовцы взломали дверь номера, Шлайн-старший, прикрывая передатчик и жевавшего листок кодового блокнота радиста, крикнул, как в ковбойском фильме: "В пианиста не стрелять!" Пианистами назывались радисты.
Ах, какая ушла эпоха! Наверное, когда захваченную парочку волокли через вестибюль, из ресторана доносилось танго "Рио-Рита". Или сладенькая "Лили Марлен"?
Павел Шлайн завербовал следователя, который и "упустил" его во время следственного эксперимента. Московский Центр, получив сообщение о побеге своего агента, оборвал с ним связь. Преданные товарищу Сталину штирлицы не убегали из гестапо... Сообщения Павла Шлайна о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их выбросили в мусорную корзину.
Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Финансовые операции во времена пишущих машинок за минуту, как теперь на компьютере, не оформлялись. Осуществить их за два-три месяца до краха рейха представлялось физически невероятным. А работу сделали обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе - в той части, в какой это касалось денег. Финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману раствориться в небытии. Его унесло по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.
Летом сорок пятого Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, чтобы в Москве осознать две капитальные свои вины. Плен и происхождение. То есть, к дальнейшему использованию по службе он был не пригоден - как побывавший во вражеских лапах. И как космополит.
Старший Шлайн вошел в камеру, когда Вторая мировая война заканчивалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда начиналась другая холодная.
Десять лет Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил семью и предал родину. Семью не сослали, потому что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Шлайн выполняет задание за рубежом, и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что в стужу, зной или распутицу слонялись по подмосковным поселкам с деревянной фотокамерой, делая портреты колхозников...
Ну и что? Случалось и похуже, семьи вообще исчезли. Родина, конечно, неизменно оставалась благодарной, ошибалось командование...
Бабушка вопрошала: отчего это тела злобствующих людей не рассыпаются на кусочки от страха перед своим творцом?
Конечно, по истечении времени так и происходит. С телами и праведников, и грешников. А с памятью о них?
Ефим далеко отлучился... А сороки вернулись. Что-то тревожило длиннохвостых.
Шлайн поднял голову и осмотрелся.
Бабушкина хасидская мудрость гласила: в происходящем вокруг скрыт зовущий человека голос Творца - тихий и негромкий. Такой и услышал Ефим в наушнике:
- Встаньте с поднятыми руками. Без суеты. Плавно. В случае неподчинения огонь без предупреждения... Вы на прицеле! Медленно сложить оружие...
Когда Ефим Шлайн поднимался из сугроба, сороки, как и предупреждал Пайзулла, со стрекотом снялись в бреющий полет под ветвями бука.
Глава третья
Слухи о войне
1
Обычно я стригся под полубокс. По случаю же нового тысячелетия к 2001 году отпустил чуб и разделил сивую поросль пробором ото лба к лысеющему затылку. Наверное, бессознательно молодился, собираясь везти Колюню к Наташе на православное Рождество из Кимр в Новую Зеландию, где она гостила - мы с сыном так это называли - у тестя в Веллингтоне.
И теперь, в кресле двухмоторного самолета компании "Фиджи Эйр", мне хотелось прикрыться панамой от потолочного вентилятора, похожего на ружейное дуло. Я ощущал себя старикашкой с взъерошенными остатками пуха, совсем уж смешным рядом с Наташей в платье с бретельками, ужасающе открытым декольте, на пуговицах в запашку и таком коротком, что вот-вот выглянут трусики. Впрочем, я их и так видел - в прогалине между натянувшимися на бедрах полами, если отклонялся к проходу между креслами, чтобы присмотреть за сновавшим по нему Колюней. Возбужденный тем, что мы единственные пассажиры в салоне, он плющил нос о каждый иллюминатор.
В турбовинтовой "Орион", переоборудованный из патрульного, списанного австралийскими пограничниками, мы погрузились на Фиджи, куда нас доставил из Веллингтона "Боинг" компании "Эйр Пасифик". Путь наш лежал на остров Фунафути, совсем уж тихоокеанскую глухомань в двухстах километрах от нулевого часового пояса, где занимается на земле день, и в 9 градусах южнее экватора. Рейс считался столичным. Двадцать с чем-то лет назад Фунафути, единственный обитаемый из девяти атоллов архипелага Тувалу, стал главным в отложившемся от Британии государстве в десять с половиной тысяч жителей на 26 квадратных километрах.
Самолетик начал падать. Посадке в иной манере пилоты островных линий не обучены, и я прикрикнул на Колюню, чтобы он угомонился в кресле за мной и Наташей. Возражений егозы я не слышал, потому что наглухо и до боли заложило уши.
Наталья закинула руку мне за шею, ткнувшись носом в плечо, которое тут же промокло. Всплакнула. Десять лет назад мы вылезли из допотопной "Дакоты" на футбольное поле Национального стадиона, которое заодно служило стране и аэродромом, чтобы провести на острове медовый месяц. За сотню австралийских долларов мы снимали под жилье старую шхуну. Солнце до дна высвечивало лагуну, где посудина стояла на вечном якоре, и казалось, что наш "летучий голландец" парит в воздухе. Между небом и землей. Мы и сами тогда чувствовали себя так же...
В стародавние времена игроков и зрителей не прогоняли со стадиона пожарной машиной. Самолет садился, народ уступал дорогу, и - все. Теперь я видел в иллюминаторе, как красный сундук с проблесковой мигалкой выметает болельщиков подальше от поля, а команды уволакивают ворота с сетками, каждая - свои. Пожарные не зажгли указатель "Следуй за мной", ветряная "морковка" висела тряпкой, и пилоту предоставлялось свобода приземляться как заблагорассудиться.
Я привычно помолился за своих, когда двухмоторник мягко, словно в сметану, поставил три изношенных колеса на стриженую травку и, заверещав реверсом, покатил в направлении полицейского в черных шортах, таком же картузе и белой тенниске.
Через открывшуюся при посадке дверь пилотской кабины доносились переговоры радиста, расстроенного ходом матча. Не на ту команду поставил. Сняв наушники, он замычал, словно от зубной боли, и пошел открывать дверь.
- Таалофа! - сказал у трапа, сброшенного радистом, полицейский, у которого на погонах оказались нашивки инспектора. И добавил по-английски: Добро пожаловать! Госпожа, сэр, маленький господин...
Это он десять лет назад сдавал нам шхуну, звали его Уаелеси Туафаки, тогда констебль, и нашивки ему ещё предстояло выслуживать.
Инспектор всматривался в Колюню. Прикидывал: не на его ли шхуне зачали паренька?
Паренька зачали на Волге, у Кимр, где, перед тем как перевезти маму и Наташу в Россию, которой они никогда не видели, я купил в 1992 году усадебку у художника, боявшегося пропить дар Божий в сельской глуши. Появлению Колюни на свет в Кимрском роддоме придавалась знаковая значимость: из всех нас он единственный обладал российским свидетельством о рождении. Мама сказала, что Шемякины наконец-то действительно вернулись и вернули себе хоть и не свою, но все же землю. Однако крестьянствовать на обретенных сотках мы уже не умели. Недорогие шабашники обновили дом, вот и все.
- Славный какой потомок, этот маленький Шемьякингс, - сказал инспектор Туафаки.
Приезжих по-прежнему регистрировали под дощатым навесом с сеткой, за которой во время матчей бесновались от бездействия запасные и проштрафившиеся игроки. Туда мы и потянулись под конвоем инспектора сквозь строй болельщиков.
Я обрадовался, увидев поджидающий нас у навеса эскорт: медсестру Нэнси, филиппинку, и православного батюшку Афанасия, в миру преподобного Куги-Куги, австралийского аборигена, некогда венчавшего нас с Наташей. Предварительный приезд обоих обошелся дорого, но того стоил. Нэнси и Куги-Куги составляли профилактическую и спасательную команду на случай рецидива Наташиной болезни, о которой знали я, Колюня, вдовый тесть и эти двое, улыбавшиеся от уха до уха и осенявшие нас крестными знамениями католическим и православным. Мы помахали, а инспектор из уважения к благословениям снял картуз и сунул под мышку.
- Спасибо, мистер Туафаки, что предупредили моих людей, - сказал я и, спохватившись, добавил: - Сэр...
- Это моя обязанность, - сказал он торжественно.
Главной улицей острова считалась проложенная в войну с Японией взлетно-посадочная полоса для американских истребителей Т-28, и на ней инспектор присматривал за всеми частными зданиями и общественными заведениями, включая почтово-телефонную контору.
Из нагрудного кармана тенниски он достал желтую коробку со штемпельной подушечкой и латунный футляр для печати.
Вообще-то паспортный контроль для пассажиров, прибывающих на Фунафути с Фиджи, не предусматривался. Правила я знал. И вряд ли их поменяли. Но поменялись мы с Наташей, которая выходила за меня замуж с новозеландским паспортом, а я женился на ней с французским, заработанным в Иностранном легионе. Первый на Фунафути считался своим, на мой немножко тогда косились из-за французских атомных испытаний в Тихом океане, но все же рассматривали его как правительственную бумагу, за которую её носитель не в ответе. Даже сочувствовали...
Теперь мы путешествовали с паспортами несуществующего государства советского. Пометка в графе "гражданство" была: "Россия/Russie". Десять лет спустя после исчезновения СССР считалось, что такими обзаводятся перевозчики наркотиков, нелегальных рабочих, проституток и фальшивой валюты. Паспортный контроль на Фиджи, естественно, предупредил соответствующую королевскую службу архипелага Тувалу, какого оперения птицы намереваются перелететь на остров... Слухи, особенно плохие, - чем дальше от мест, которых касаются, тем невероятней. В Веллингтоне мой выживший из ума тесть Калью Лохв, бывший красноармеец 21-го территориального Эстонского корпуса, сданного в 1942 году в полном составе под Псковом в плен, спросил: не объявила ли Россия войну Швейцарии из-за того, что её финансовая стража выкрала из Москвы председателя КГБ? И никак не мог взять в толк, что такую должность давно отменили...
Уаелеси Туафаки и сам переживал, я заметил, из-за необходимости ставить штемпельные отметки о прибытии в наши паспорта. Таких он в жизни не видел, однако из деликатности рассматривать не стал.
- Ваши люди приготовили фале на берегу, лагуна уютная, прибой ласковый, ветерок нежный, - сказал он, закончив формальность. - И такси готово.
"Фале" на островах называли поставленные на коралловые или цементные бугорки бунгало - дощатые каркасы, обтянутыми плетенками из пальмовых листьев. Пол забрасывали "колоколо", то бишь матами из волокон кокосовых орехов. Другого жилья, если не считать административных строений вроде дома правительства, представительства банков, почты, колледжа, госпиталя и ещё чего-то в этом роде, на Фунафути капитально не строили. Даже его величество обретался в фале.