Страница:
- Спасибо, ваше сиятельство, - сказал я. - Так, ничего особенного... Забавная фигура.
Исса Тумгоев в особняке на Гимназической улице в Краснодаре обещал, что чеченцу "из промосковских", который и выведет на Шлайна, меня передаст Заира. Она уже прикрыла за собой дверь кунга. Полагалось ждать?
Мой "Эриксон" в кармане пиджака заверещал.
- Я вижу тебя, Шемякин, - услышал я в трубке Милика.
- Молодец, - похвалил я его.
- Есть предложение.
- Говори.
- Подойди к прилавку, поторгуйся насчет чего-нибудь...
Священник в офицерском обличье покупал у плюгавого старикашки "этюдник".
- Все равно скоро сдохнешь, - сказал он реализатору в кубанке. - В могилу не унесешь!
- Три тысячи рублей...
- Дед, - сказал я, - отдай за сколько предлагает. Он и отнять может.
И подумал о том, о чем полагалось бы подумать ещё на Гимназической улице после разговора в чеченском особняке с Иссой Тумгоевым: если Ефим Шлайн на свободе, зачем я ему, этому Иссе?
Выходило, что я добирался в Грозный только ради сопровождения Заиры.
Обычная ситуация. Мотоциклист, потерявший баланс на крутом вираже, вылетает с гаревой дорожки на дощатый барьер, сокрушая и доски, и собственный скелет.
Интеллигентный дурачок в костюме с вьетнамского вещевого рынка на Рязанском шоссе в Москве, не вылезающий, судя по смертельной бледности, из бункера, довольно ощутимо двинул меня ребром ладони по почкам. На столе, из-за которого он вышел размяться в восточных единоборствах с человеком старше его в два раза и наручниках, то есть со мной, лежали "Глок" и "Беретта 92F". Слава Богу, бельевая кольчужка "Второй шанс", сидящая на Заире, идиотику не досталась. Палка с набалдашником была прислонена к столешнице. "Эриксон" я успел уронить и раздавить ногой, когда меня, после недолгого разговора с глазу на глаз, Милик, священник, хотя и в офицерском обличье, сдал по нашему обоюдному согласию патрульным - с расчетом на доставку в компетентные органы, а не под побои, конечно... А как иначе я ещё мог выскочить на Шлайна, который, если верить Макшерипу Тумгоеву, работает в Грозном?
Однако не дорогое оружие тешило душу молодца. Он с упоением, расхаживая по комнатушке в манере Шлайна, зачитывал мятую листовку, найденную в кармане моего пальто. Вернее, пальто Иссы Тумгоева. Я и сам с интересом слушал её, как теперь говорят, озвучивание:
- "Аллах свидетель и истории, и событий нашего времени, что чеченцы ищут путь к свободе и независимости миром, терпением, земными муками. Но куфр (16) не внемлет голосу разума, человеколюбия, понимания чаяний других народов... Коварство и подлость, месть и ложь, насилие и физическое уничтожение, возведенные в ранг..." Ну, это тра-ля-ля-тра-ля-ля... Вот! Так, значит... "Слишком коротка жизнь человека, чтобы рассчитывать на завтра..."
- Это очень мудро, - вставил я, отдышавшись.
- Мало показалось, харя наемная? - спросил он, радуясь удаче.
- Продолжайте, прошу вас, - сказал я. - Чтение, конечно...
Он и сам жаждал.
- Так... Вот... "В случае пролития крови и не отказа России от насильственных методов к народам Кавказа, оставшимся в живых и потомкам завещаем... Не складывать знамя борьбы за свободу и независимость Кавказа до полной победы... Перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами - Москву путями..." Какими, значит... Вот, слушай, гад, чего вы добиваетесь...
- Слушаю, - сказал я.
- "Привлечения к высшей мере ответственности тех, от кого исходит зло и насилие. Воздействуя на источники ядерной опасности. Со святой земли вон соотечественников, изменивших интересам истинной свободы, туда, где над их трупами не будут читать ясин (17), без права возращения к их потомкам..." Что-то путано по-русски переведено... Подписано - "Аминь. Парламент Чеченской Республики, Президент Чеченской Республики..." (18)
Молодец забежал за письменный стол и, не садясь, сказал мне с похвалой:
- На Лефортово в Москве тянешь.
- Вот видите, - ответил я. - От меня только прибыток. И для вас повышение. А вы руки распускаете...
Паренек, повернувшись спиной, чтобы я не разглядел набор номера, дождался ответа и сказал в мобильный:
- Здесь одиннадцатый. Борис Борисыч, на центральном рынке в ювелирке взяли курьера. С правительственной директивой. От самого, я думаю... Слушаюсь! Жду!
Борис Борисыч в обличье Ефима Шлайна сказал Одиннадцатому:
- Выйдите!
И мне раздраженно:
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! Ты на каких же это гастролях здесь, в Грозном, Бэзил?
"Вот и встретились, - подумал я, подставляясь под ключ от наручников. - Вот и конец славной миссии..."
Бывают такие огромные добрые лохматые пахучие слюнявые собаки, подлинные друзья человека, от проявления горячих чувств которых, в особенности после их прогулки под дождем или снегом, хочется увернуться. Я и чувствовал себя подобным псом. После мотания по прагам, франкфуртам, тунисам, краснодарам, моздокам, где-то там еще, по жаре, под снегом и дождем, с вываленными в дерьме душой и шерстью... На месте Ефима Шлайна мне тоже, естественно, хотелось бы увернуться от такого. У него и без меня забот хватало. Например, совещание с Виктором Ивановичем Желяковым, который появился в дверях кабинета с загадочной улыбкой на дряблом лице.
ЭПИЛОГ
Если бы удавалось проходить по белу свету невидимкой, не оставляя следа, подобно лодке в пруду, не царапая глазной сетчатки и психики остальных людей, не отравляя им существование необъяснимыми выходками, каким бы прекрасным оказалось наше существование... Да мир не таков. Даже любовь, переживание совсем бескорыстное, оборачивается дурными болезнями. Чего уж говорить о дружбе? Медведь прибил мужика из лучших чувств, когда на его лбу комара стукнул.
В присутствии коллеги по борьбе с организованной экономической преступностью и бандитизмом, Виктора, как он его называл, Ефим Шлайн минут десять распространялся в этом духе. Я так и не разобрался, кто из нас двоих медведь, а кто - мужик, тем не менее какой такой комар и что примерно он нажужжал Ефиму, понял. Виктор Иванович правильно предчувствовал. Моя возникшая из небытия ипостась, да ещё здесь, в Грозном, воплощала для него наихудшее.
Приходилось терпеть. Я выжидал, когда Желяков с помощью коллеги Шлайна насосется моим унижением и выкатится из кабинета какого-то младшего то ли его, то ли шлайновского сотрудника. Время у меня имелось. Я думал о Заире, женщине, которую выбросили, как и тысячи других, из привычного аула. Потом слезливо - о себе, тоже в общем-то выдранном с корнем в каком-то там поколении...
- Ну, все, давай о деле, - сказал Ефим, когда пришла свобода от назойливого генерала.
Я обрисовал встречу с Севастьяновым, рассказал о выжатом из него обещании перекачать на дискеты внутреннюю базу данных на Горе. Сообщил код ящика камеры хранения на вокзале в Сочи, где оставил пакет с кассетами, записанными на лужайках гольф-клуба "Эль-Кантауи". Объяснил, какой гремучей силы окажется смесь из записанных на магнитофон разговоров и перекачанной на дискеты компьютерной базы данных. И взял триумфальный реванш за ижицу в присутствии мздоимца и предателя Желякова, сообщив о перевербовке желяковского агента Милика, который уже убыл на Гору в качестве связника предателя Желякова.
Прижатый мною означенный Милик, понимая преступную суть своих предыдущих деяний, полтора часа назад в доверительной беседе со мной на центральном рынке Грозного согласился смыть позор возможного тюремного срока выносом из бункеров Горы дискет, которые передаст ему Севастьянов. Но только выносом. Большего сделать не сможет. Поэтому прибыть за дискетами следует мне, Шемякину, лично, а по какой дороге и каким образом, Ефим Шлайн, побывавший у Горы, знает.
Спесь с меня Ефим все-таки сбил.
Мадам Зорро, которую я подставил под выстрел на автостоянке в московском Астраханском переулке, оказалась его информатором. Это она просигналила Ефиму, что сотрудник службы безопасности казино "Чехов", то есть Милик, отправляется сопровождающим при партии крупных наличных в Чечню. Другой информатор, некто Идрис, африканец, работающий в Краснодаре и на Шлайна, и на Камерона из Спецкомиссии, и на кого угодно еще, лишь бы платили, сообщил Ефиму, что по поручению Камерона передал Хворостинину, бывшему репрессированному гребенскому казаку, приборчик для лучевого "зацарапывания" наличных. Гребенской известен среди "подпольных" чеченских дельцов тем, что предоставляет внаем ритуальные дуэльные револьверы, тешит их предрассудки насчет божьего суда на разборках. Деньги с Миликом и приборчик в футляре с револьверами при казачишке предположительно должны были сойтись в одном караване на пути к Горе. Они и сошлись. Банкноты засветились. Да и гребенского облучили, возможно, до смерти, поскольку казачишка оказался под длительным воздействием радиации.
Шлайн обозначился Милику на подмосковном аэродроме в Раменском перед трапом самолета, чтобы подхлестнуть беспокойство на Горе после проверки денег на подлинность. То есть он преднамеренно засветил чеченцам не санкционированную, как положено на территории России, операцию Прауса Камерона, а чеченцы сообщили об этом Желякову, и, как говорится, пошло-поехало... Ефиму оставалось, как обезьяне с пальмы, наблюдать, пользуясь формулой великого интригана Мао, схватку тигра и дракона да собирать на обоих компру.
А вообще-то где черти носили Бэзила Шемякина, когда столько работы подвалило? Ну и что, что личные дела? Ну и что, что ринулся спасать? Он, Ефим Шлайн, разве сам не выбрался бы из плена? Ведь выбрался же... В сущности, если говорить объективно, то и в плен он, Ефим Шлайн, попал исключительно по вине Шемякина. Не полагалось бы ему прятаться в самое горячее время в неизвестных местах. Бабы опять, наверное? Седина в волосы, а бес в ребро? Что же касается оплаты понесенных расходов и гонорара, то вопрос рассмотрят, конечно, хотя, если по-честному, это ему, Ефиму Шлайну, пришлось выполнять работу, от которой Шемякин отлынивал на средиземноморских и черноморских курортах.
А кончился разговор вопросом:
- Бэзил, кто эта замужняя чеченская дама, с которой ты появился в избранных кругах грозненского рынка, да ещё в ювелирном ряду?
После такого вопроса мне пришлось смолчать про Алексеева П.А., остановленного камероновскими коллегами на подступах к острову Фиджи. Пришлось бы упоминать о Наташе, а тогда Ефим, который её очень любил, пустился бы разносить адюльтеры, являющиеся, по мнению Шлайна, чем-то близким к измене родине. Другие сравнения в этом случае Ефиму были бы недоступны.
За обедом, который принесли в тот же кабинет, я все-таки ввернул словечко насчет больной психики захваченного Шлайном Камерона. Ефим ничего не сказал. То есть, согласился. Его конторе, я думаю, и самой казалось невыгодным размазывать случившееся. В конце-то концов, все преимущества оказались на её стороне. Как высказался Шлайн за мороженым (подумать только, пломбир с шоколадом в Грозном!), если нужно, он и сам, подучившись, конечно, сыграет с Хабаевым и Бисултановым в гольф. Чего уж с достойным коллегой Праусом чиниться! Тем более, что его "крот" - Желяков - совсем затравил Шлайна, а значит, Камерон - не плох.
К себе в кабинет Ефим Шлайн меня не повел. Я это отметил. Шлайн и Шемякин не существовали в одном времени, даже если их вдруг занесло в одно пространство. Таков, если хотите, наш боевой порядок. И поэтому меня выводили из грозненского представительства шлайновской или желяковской конторы (может, разберутся, кто из них кто?) в том же качестве, в каком и ввели: с завязанными глазами и под расписку коменданта, как подозреваемого и освобожденного за недостатком улик. С возвращенными до мелочей вещами. Без расписки, конечно.
Подрывную листовку из кармана своего временного пальто я положил назад, в небольшой карман в подкладке, под обычным нагрудным.
Три дня спустя, на берегу протоки, напротив островка посреди реки Хуландойах, мы с Хакимом Арсамаковым в три приема получили от Милика коробки с дискетами, которые передавал Севастьянов. У Льва, оказывается, возникла проблема. Бисултанов унюхал запах, какой исходит от долго работавшего компьютера... Но слушал я вполуха. Следовало торопиться. От исхода операции зависела оплата всей моей предыдущей работы.
В десяти километрах от Горы я лично перекачивал дискеты в ноутбук "Тосиба хеви дьюти" под защитой приданных нам с Арсамаковым спецназовцев. Я стер файлы, касающиеся фирм "Анапа-Чайка" и "Анапа-Чудо", а все остальные через мобильный перебросил по спутнику в Москву на электронный адрес, указанный Ефимом Шлайном.
- Как прием? - спросил я его.
- Порядок, - ответил он. - Набалдашник оставил?
- В нужном месте.
- Высылаю авиацию. Убирайтесь!
Наверное, я последний на Земле человек, который получает вместо компьютерных посланий письма, написанные от руки, в конвертах, да ещё отправленные "до востребования" на Московский центральный телеграф. В первом таком письме из Женевы Заира написала:
"Хабаев собрал в своем огромном кабинете всех, кто ещё оставался в Горе, и сказал, чтобы уходили быстрее. Все и ушли. Макшерип видел, как Хабаев и Бисултанов зарядили по патрону в старые австрийские револьверы, которые им прислал в подарок Желяков, и по его, Макшерипу, счету "три" застрелили друг друга. Севастьянов присутствовал тоже.
Самоубийство для чеченца - не признак поражения, как принято считать у христиан, а свободное волеизъявление, которое призвано защитить честь.
У Севастьянова случился нервный срыв. Макшерипу удалось вывести его из бункера. Они улетели оттуда на вертолете "Галс". Кстати, цел ли он в ангаре на вилле в Лазаревском?
...Макшерип видел, как два Су-27, заходившие, по его мнению, со стороны Грузии, точечно уложили две БОВ, то есть бомбы объемного взрыва, у обоих боковых входов-выходов Горы. Брат низко завис на "Галсе" в километре оттуда и видел огромный, в полнеба, огненный шар, который всосало внутрь Горы. И через несколько секунд - такой же второй.
Он был в армии и говорит, что БОВ по разрушительной силе сравнивают с ядерным боеприпасом небольшой мощности..."
Гору бомбили по радиомаяку в набалдашнике камероновской палки, которую я "забыл" неподалеку от острова на реке Хуландойах.
Второе письмо пришло из Туниса:
"Ольга Севастьянова, разумеется, под подсказкам Льва, очень хорошо справилась с делами по моим доверенностям. Макшерип и Исса учат французский, я найму их менеджерами в свои два новых отеля. Продовольствие туда поставляет твой друг Ганнибал...
Вот ведь как случается! Только мы трое и выжили из всего холдинга "Гуниб".
Не могу здесь привыкнуть к морю. В Лазаревском оно было далеко от виллы, едва слышно. А теперь рядом. Горы тоже где-то есть, но далеко, их просто не видно, можно километры пройти - песок и хилые пальмы, верблюды и туристы.
Бумаги на оформление черноморской виллы, "Галса" и "Бэ-Эм-Ве Ле Ман", которым ты восхищался, я выслала. Джамалдина оставь при вилле, это преданный мне человек, будет предан и вам. Его и обе кошки, Жоржик и Туниска, признают...
Надеюсь, тебе, твоей жене и сынишке понравится жить в Лазаревском. Это благодарность от нас троих, меня и братьев. Или ты по-прежнему собираешься куковать в холодных Кимрах?
А сюда заглянешь? Я купила и повесила в спальне старинную картину с арабской надписью: "Исса (19), да будет мир с ним, сказал: "Мир есть мост. Иди по нему, но не строй дома. Мир длится один час только. Потрать его на любовь".
Вот и все...
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Груз "200" - армейское обозначение транспорта с телами погибших, груз "300" - транспорт с ранеными. (Здесь и далее - примеч. автора.)
2) Мюсир - старший воинский командир, на уровне генерала, или советник.
3) Хаджи - звание человека, совершившего хадж, паломничество в Мекку.
4) Сидар (перс.) - генерал.
5) Иншааллах (араб.) - "Если пожелает Аллах".
6) Харам - греховные и запретные для мусульманина поступки.
7) Кафир - неверующий или сомневающийся в Коране.
8) Моджахеды (арабо-перс.,букв. - борцы за веру) - участники различных социальных, а также религиозных движений в мусульманских странах.
9) Наиб - буквально: заместитель; командир отдельного горского отряда.
10) Мюрид - ученик аскета; горец, борющийся под знаменем ислама.
11) Кускус - блюдо из приготовленной на пару манной крупы с мясом, иногда морепродуктами, и овощами.
12) Брик - блюдо из мяса или морских продуктов в тесте с зеленью.
13) Тубиб (араб.) - врач.
14) Ваххабиты - экстремистское направление в исламе, претендующее на "чистоту".
15) Зикр - горский групповой танец.
16) Куфр - неверие, непризнание ислама или отход от него, многобожие, отказ от молитвы.
17) Ясин - обряд на могиле мусульманина.
18) Подлинный текст.
19) Исса - мусульманское имя Иисуса Христа.
Исса Тумгоев в особняке на Гимназической улице в Краснодаре обещал, что чеченцу "из промосковских", который и выведет на Шлайна, меня передаст Заира. Она уже прикрыла за собой дверь кунга. Полагалось ждать?
Мой "Эриксон" в кармане пиджака заверещал.
- Я вижу тебя, Шемякин, - услышал я в трубке Милика.
- Молодец, - похвалил я его.
- Есть предложение.
- Говори.
- Подойди к прилавку, поторгуйся насчет чего-нибудь...
Священник в офицерском обличье покупал у плюгавого старикашки "этюдник".
- Все равно скоро сдохнешь, - сказал он реализатору в кубанке. - В могилу не унесешь!
- Три тысячи рублей...
- Дед, - сказал я, - отдай за сколько предлагает. Он и отнять может.
И подумал о том, о чем полагалось бы подумать ещё на Гимназической улице после разговора в чеченском особняке с Иссой Тумгоевым: если Ефим Шлайн на свободе, зачем я ему, этому Иссе?
Выходило, что я добирался в Грозный только ради сопровождения Заиры.
Обычная ситуация. Мотоциклист, потерявший баланс на крутом вираже, вылетает с гаревой дорожки на дощатый барьер, сокрушая и доски, и собственный скелет.
Интеллигентный дурачок в костюме с вьетнамского вещевого рынка на Рязанском шоссе в Москве, не вылезающий, судя по смертельной бледности, из бункера, довольно ощутимо двинул меня ребром ладони по почкам. На столе, из-за которого он вышел размяться в восточных единоборствах с человеком старше его в два раза и наручниках, то есть со мной, лежали "Глок" и "Беретта 92F". Слава Богу, бельевая кольчужка "Второй шанс", сидящая на Заире, идиотику не досталась. Палка с набалдашником была прислонена к столешнице. "Эриксон" я успел уронить и раздавить ногой, когда меня, после недолгого разговора с глазу на глаз, Милик, священник, хотя и в офицерском обличье, сдал по нашему обоюдному согласию патрульным - с расчетом на доставку в компетентные органы, а не под побои, конечно... А как иначе я ещё мог выскочить на Шлайна, который, если верить Макшерипу Тумгоеву, работает в Грозном?
Однако не дорогое оружие тешило душу молодца. Он с упоением, расхаживая по комнатушке в манере Шлайна, зачитывал мятую листовку, найденную в кармане моего пальто. Вернее, пальто Иссы Тумгоева. Я и сам с интересом слушал её, как теперь говорят, озвучивание:
- "Аллах свидетель и истории, и событий нашего времени, что чеченцы ищут путь к свободе и независимости миром, терпением, земными муками. Но куфр (16) не внемлет голосу разума, человеколюбия, понимания чаяний других народов... Коварство и подлость, месть и ложь, насилие и физическое уничтожение, возведенные в ранг..." Ну, это тра-ля-ля-тра-ля-ля... Вот! Так, значит... "Слишком коротка жизнь человека, чтобы рассчитывать на завтра..."
- Это очень мудро, - вставил я, отдышавшись.
- Мало показалось, харя наемная? - спросил он, радуясь удаче.
- Продолжайте, прошу вас, - сказал я. - Чтение, конечно...
Он и сам жаждал.
- Так... Вот... "В случае пролития крови и не отказа России от насильственных методов к народам Кавказа, оставшимся в живых и потомкам завещаем... Не складывать знамя борьбы за свободу и независимость Кавказа до полной победы... Перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами - Москву путями..." Какими, значит... Вот, слушай, гад, чего вы добиваетесь...
- Слушаю, - сказал я.
- "Привлечения к высшей мере ответственности тех, от кого исходит зло и насилие. Воздействуя на источники ядерной опасности. Со святой земли вон соотечественников, изменивших интересам истинной свободы, туда, где над их трупами не будут читать ясин (17), без права возращения к их потомкам..." Что-то путано по-русски переведено... Подписано - "Аминь. Парламент Чеченской Республики, Президент Чеченской Республики..." (18)
Молодец забежал за письменный стол и, не садясь, сказал мне с похвалой:
- На Лефортово в Москве тянешь.
- Вот видите, - ответил я. - От меня только прибыток. И для вас повышение. А вы руки распускаете...
Паренек, повернувшись спиной, чтобы я не разглядел набор номера, дождался ответа и сказал в мобильный:
- Здесь одиннадцатый. Борис Борисыч, на центральном рынке в ювелирке взяли курьера. С правительственной директивой. От самого, я думаю... Слушаюсь! Жду!
Борис Борисыч в обличье Ефима Шлайна сказал Одиннадцатому:
- Выйдите!
И мне раздраженно:
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! Ты на каких же это гастролях здесь, в Грозном, Бэзил?
"Вот и встретились, - подумал я, подставляясь под ключ от наручников. - Вот и конец славной миссии..."
Бывают такие огромные добрые лохматые пахучие слюнявые собаки, подлинные друзья человека, от проявления горячих чувств которых, в особенности после их прогулки под дождем или снегом, хочется увернуться. Я и чувствовал себя подобным псом. После мотания по прагам, франкфуртам, тунисам, краснодарам, моздокам, где-то там еще, по жаре, под снегом и дождем, с вываленными в дерьме душой и шерстью... На месте Ефима Шлайна мне тоже, естественно, хотелось бы увернуться от такого. У него и без меня забот хватало. Например, совещание с Виктором Ивановичем Желяковым, который появился в дверях кабинета с загадочной улыбкой на дряблом лице.
ЭПИЛОГ
Если бы удавалось проходить по белу свету невидимкой, не оставляя следа, подобно лодке в пруду, не царапая глазной сетчатки и психики остальных людей, не отравляя им существование необъяснимыми выходками, каким бы прекрасным оказалось наше существование... Да мир не таков. Даже любовь, переживание совсем бескорыстное, оборачивается дурными болезнями. Чего уж говорить о дружбе? Медведь прибил мужика из лучших чувств, когда на его лбу комара стукнул.
В присутствии коллеги по борьбе с организованной экономической преступностью и бандитизмом, Виктора, как он его называл, Ефим Шлайн минут десять распространялся в этом духе. Я так и не разобрался, кто из нас двоих медведь, а кто - мужик, тем не менее какой такой комар и что примерно он нажужжал Ефиму, понял. Виктор Иванович правильно предчувствовал. Моя возникшая из небытия ипостась, да ещё здесь, в Грозном, воплощала для него наихудшее.
Приходилось терпеть. Я выжидал, когда Желяков с помощью коллеги Шлайна насосется моим унижением и выкатится из кабинета какого-то младшего то ли его, то ли шлайновского сотрудника. Время у меня имелось. Я думал о Заире, женщине, которую выбросили, как и тысячи других, из привычного аула. Потом слезливо - о себе, тоже в общем-то выдранном с корнем в каком-то там поколении...
- Ну, все, давай о деле, - сказал Ефим, когда пришла свобода от назойливого генерала.
Я обрисовал встречу с Севастьяновым, рассказал о выжатом из него обещании перекачать на дискеты внутреннюю базу данных на Горе. Сообщил код ящика камеры хранения на вокзале в Сочи, где оставил пакет с кассетами, записанными на лужайках гольф-клуба "Эль-Кантауи". Объяснил, какой гремучей силы окажется смесь из записанных на магнитофон разговоров и перекачанной на дискеты компьютерной базы данных. И взял триумфальный реванш за ижицу в присутствии мздоимца и предателя Желякова, сообщив о перевербовке желяковского агента Милика, который уже убыл на Гору в качестве связника предателя Желякова.
Прижатый мною означенный Милик, понимая преступную суть своих предыдущих деяний, полтора часа назад в доверительной беседе со мной на центральном рынке Грозного согласился смыть позор возможного тюремного срока выносом из бункеров Горы дискет, которые передаст ему Севастьянов. Но только выносом. Большего сделать не сможет. Поэтому прибыть за дискетами следует мне, Шемякину, лично, а по какой дороге и каким образом, Ефим Шлайн, побывавший у Горы, знает.
Спесь с меня Ефим все-таки сбил.
Мадам Зорро, которую я подставил под выстрел на автостоянке в московском Астраханском переулке, оказалась его информатором. Это она просигналила Ефиму, что сотрудник службы безопасности казино "Чехов", то есть Милик, отправляется сопровождающим при партии крупных наличных в Чечню. Другой информатор, некто Идрис, африканец, работающий в Краснодаре и на Шлайна, и на Камерона из Спецкомиссии, и на кого угодно еще, лишь бы платили, сообщил Ефиму, что по поручению Камерона передал Хворостинину, бывшему репрессированному гребенскому казаку, приборчик для лучевого "зацарапывания" наличных. Гребенской известен среди "подпольных" чеченских дельцов тем, что предоставляет внаем ритуальные дуэльные револьверы, тешит их предрассудки насчет божьего суда на разборках. Деньги с Миликом и приборчик в футляре с револьверами при казачишке предположительно должны были сойтись в одном караване на пути к Горе. Они и сошлись. Банкноты засветились. Да и гребенского облучили, возможно, до смерти, поскольку казачишка оказался под длительным воздействием радиации.
Шлайн обозначился Милику на подмосковном аэродроме в Раменском перед трапом самолета, чтобы подхлестнуть беспокойство на Горе после проверки денег на подлинность. То есть он преднамеренно засветил чеченцам не санкционированную, как положено на территории России, операцию Прауса Камерона, а чеченцы сообщили об этом Желякову, и, как говорится, пошло-поехало... Ефиму оставалось, как обезьяне с пальмы, наблюдать, пользуясь формулой великого интригана Мао, схватку тигра и дракона да собирать на обоих компру.
А вообще-то где черти носили Бэзила Шемякина, когда столько работы подвалило? Ну и что, что личные дела? Ну и что, что ринулся спасать? Он, Ефим Шлайн, разве сам не выбрался бы из плена? Ведь выбрался же... В сущности, если говорить объективно, то и в плен он, Ефим Шлайн, попал исключительно по вине Шемякина. Не полагалось бы ему прятаться в самое горячее время в неизвестных местах. Бабы опять, наверное? Седина в волосы, а бес в ребро? Что же касается оплаты понесенных расходов и гонорара, то вопрос рассмотрят, конечно, хотя, если по-честному, это ему, Ефиму Шлайну, пришлось выполнять работу, от которой Шемякин отлынивал на средиземноморских и черноморских курортах.
А кончился разговор вопросом:
- Бэзил, кто эта замужняя чеченская дама, с которой ты появился в избранных кругах грозненского рынка, да ещё в ювелирном ряду?
После такого вопроса мне пришлось смолчать про Алексеева П.А., остановленного камероновскими коллегами на подступах к острову Фиджи. Пришлось бы упоминать о Наташе, а тогда Ефим, который её очень любил, пустился бы разносить адюльтеры, являющиеся, по мнению Шлайна, чем-то близким к измене родине. Другие сравнения в этом случае Ефиму были бы недоступны.
За обедом, который принесли в тот же кабинет, я все-таки ввернул словечко насчет больной психики захваченного Шлайном Камерона. Ефим ничего не сказал. То есть, согласился. Его конторе, я думаю, и самой казалось невыгодным размазывать случившееся. В конце-то концов, все преимущества оказались на её стороне. Как высказался Шлайн за мороженым (подумать только, пломбир с шоколадом в Грозном!), если нужно, он и сам, подучившись, конечно, сыграет с Хабаевым и Бисултановым в гольф. Чего уж с достойным коллегой Праусом чиниться! Тем более, что его "крот" - Желяков - совсем затравил Шлайна, а значит, Камерон - не плох.
К себе в кабинет Ефим Шлайн меня не повел. Я это отметил. Шлайн и Шемякин не существовали в одном времени, даже если их вдруг занесло в одно пространство. Таков, если хотите, наш боевой порядок. И поэтому меня выводили из грозненского представительства шлайновской или желяковской конторы (может, разберутся, кто из них кто?) в том же качестве, в каком и ввели: с завязанными глазами и под расписку коменданта, как подозреваемого и освобожденного за недостатком улик. С возвращенными до мелочей вещами. Без расписки, конечно.
Подрывную листовку из кармана своего временного пальто я положил назад, в небольшой карман в подкладке, под обычным нагрудным.
Три дня спустя, на берегу протоки, напротив островка посреди реки Хуландойах, мы с Хакимом Арсамаковым в три приема получили от Милика коробки с дискетами, которые передавал Севастьянов. У Льва, оказывается, возникла проблема. Бисултанов унюхал запах, какой исходит от долго работавшего компьютера... Но слушал я вполуха. Следовало торопиться. От исхода операции зависела оплата всей моей предыдущей работы.
В десяти километрах от Горы я лично перекачивал дискеты в ноутбук "Тосиба хеви дьюти" под защитой приданных нам с Арсамаковым спецназовцев. Я стер файлы, касающиеся фирм "Анапа-Чайка" и "Анапа-Чудо", а все остальные через мобильный перебросил по спутнику в Москву на электронный адрес, указанный Ефимом Шлайном.
- Как прием? - спросил я его.
- Порядок, - ответил он. - Набалдашник оставил?
- В нужном месте.
- Высылаю авиацию. Убирайтесь!
Наверное, я последний на Земле человек, который получает вместо компьютерных посланий письма, написанные от руки, в конвертах, да ещё отправленные "до востребования" на Московский центральный телеграф. В первом таком письме из Женевы Заира написала:
"Хабаев собрал в своем огромном кабинете всех, кто ещё оставался в Горе, и сказал, чтобы уходили быстрее. Все и ушли. Макшерип видел, как Хабаев и Бисултанов зарядили по патрону в старые австрийские револьверы, которые им прислал в подарок Желяков, и по его, Макшерипу, счету "три" застрелили друг друга. Севастьянов присутствовал тоже.
Самоубийство для чеченца - не признак поражения, как принято считать у христиан, а свободное волеизъявление, которое призвано защитить честь.
У Севастьянова случился нервный срыв. Макшерипу удалось вывести его из бункера. Они улетели оттуда на вертолете "Галс". Кстати, цел ли он в ангаре на вилле в Лазаревском?
...Макшерип видел, как два Су-27, заходившие, по его мнению, со стороны Грузии, точечно уложили две БОВ, то есть бомбы объемного взрыва, у обоих боковых входов-выходов Горы. Брат низко завис на "Галсе" в километре оттуда и видел огромный, в полнеба, огненный шар, который всосало внутрь Горы. И через несколько секунд - такой же второй.
Он был в армии и говорит, что БОВ по разрушительной силе сравнивают с ядерным боеприпасом небольшой мощности..."
Гору бомбили по радиомаяку в набалдашнике камероновской палки, которую я "забыл" неподалеку от острова на реке Хуландойах.
Второе письмо пришло из Туниса:
"Ольга Севастьянова, разумеется, под подсказкам Льва, очень хорошо справилась с делами по моим доверенностям. Макшерип и Исса учат французский, я найму их менеджерами в свои два новых отеля. Продовольствие туда поставляет твой друг Ганнибал...
Вот ведь как случается! Только мы трое и выжили из всего холдинга "Гуниб".
Не могу здесь привыкнуть к морю. В Лазаревском оно было далеко от виллы, едва слышно. А теперь рядом. Горы тоже где-то есть, но далеко, их просто не видно, можно километры пройти - песок и хилые пальмы, верблюды и туристы.
Бумаги на оформление черноморской виллы, "Галса" и "Бэ-Эм-Ве Ле Ман", которым ты восхищался, я выслала. Джамалдина оставь при вилле, это преданный мне человек, будет предан и вам. Его и обе кошки, Жоржик и Туниска, признают...
Надеюсь, тебе, твоей жене и сынишке понравится жить в Лазаревском. Это благодарность от нас троих, меня и братьев. Или ты по-прежнему собираешься куковать в холодных Кимрах?
А сюда заглянешь? Я купила и повесила в спальне старинную картину с арабской надписью: "Исса (19), да будет мир с ним, сказал: "Мир есть мост. Иди по нему, но не строй дома. Мир длится один час только. Потрать его на любовь".
Вот и все...
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Груз "200" - армейское обозначение транспорта с телами погибших, груз "300" - транспорт с ранеными. (Здесь и далее - примеч. автора.)
2) Мюсир - старший воинский командир, на уровне генерала, или советник.
3) Хаджи - звание человека, совершившего хадж, паломничество в Мекку.
4) Сидар (перс.) - генерал.
5) Иншааллах (араб.) - "Если пожелает Аллах".
6) Харам - греховные и запретные для мусульманина поступки.
7) Кафир - неверующий или сомневающийся в Коране.
8) Моджахеды (арабо-перс.,букв. - борцы за веру) - участники различных социальных, а также религиозных движений в мусульманских странах.
9) Наиб - буквально: заместитель; командир отдельного горского отряда.
10) Мюрид - ученик аскета; горец, борющийся под знаменем ислама.
11) Кускус - блюдо из приготовленной на пару манной крупы с мясом, иногда морепродуктами, и овощами.
12) Брик - блюдо из мяса или морских продуктов в тесте с зеленью.
13) Тубиб (араб.) - врач.
14) Ваххабиты - экстремистское направление в исламе, претендующее на "чистоту".
15) Зикр - горский групповой танец.
16) Куфр - неверие, непризнание ислама или отход от него, многобожие, отказ от молитвы.
17) Ясин - обряд на могиле мусульманина.
18) Подлинный текст.
19) Исса - мусульманское имя Иисуса Христа.