Страница:
Она медленно поднялась на четвертый этаж, останавливаясь на каждой площадке, прислушиваясь к самой себе, осматриваясь вокруг боязливо и настороженно. Дом был сравнительно новый, но в плохом состоянии — с побитыми метлахскими плитками на площадках, с погнутыми перилами, с исчирканной детскими каракулями штукатуркой. На двери под номером, который был в книжечке, отсутствовала звонковая кнопка, вместо нее торчало из дырки два провода с оголенными концами. Ника опустила чемодан на пол, нерешительно взялась за провода кончиками пальцев, стараясь не коснуться меди, и тронула одной жилкой другую, вызвав к жизни слабенькую голубую искру и оглушительный трезвон за дверью; оттуда послышались голоса, ребячий топот, перебранка, и наконец дверь распахнулась.
— Кого надо? — крикнула маленькая костлявая женщина, почему-то подозрительно глядя на Нику.
— Простите, пожалуйста, — отозвалась та робко. — Здесь живет Ярослав Иванович Ратманов?
— Ну, — согласилась женщина, не приглашая гостью входить.
— Мне хотелось бы его видеть, — еще тише сказала Ника.
— А его нету! Жена придет скоро, за дитем в ясли пошла.
— Как, — сказала Ника растерянно, — он разве женат?
— А чего ж это ему, интересно, не быть женатому, — воинственно заявила женщина и улыбнулась очень ехидно. — Небось не признался, а? Так вас и ловят, доверчивых-то…
Ника непонимающе приоткрыла рот, потом ей вдруг стало жарко от негодования.
— Меня мало интересуют ваши… двусмысленные догадки, — заявила она, раздувая ноздри. — Однако вы все-таки пропустите меня, или я должна ждать своего брата на лестнице?
Женщина, опешив, посторонилась. Ника вошла и с независимым видом обвела взглядом тесно заставленный хозяйственной утварью коридорчик.
— Покажите мне его комнату, — сказала она высокомерно.
— А чего показывать-то? Вон она, запертая стоит. Говорю, нет никого дома! А хочешь ждать, так ступай на кухню и жди, — уже более миролюбиво предложила соседка. — Галина вот-вот подойдет. Ты что ж это, сестра ему?
— Да, совершенно верно. Сестра!
— Интересно получается. Сроду не было никаких сестер, а тут вот вам, нате. То-то вы с ним такие похожие, — опять ехидным тоном заметила женщина. — Ну, мне-то до этого всего дела мало, разбирайтесь там меж собой, дело ваше. А покудова посиди тут, куды тебя еще девать…
— Спасибо, — независимо сказала Ника, усаживаясь на табурет в углу.
В кухне было жарко, на газовой плите кипела огромная кастрюля, какие-то тряпки висели на протянутой наискось веревке, возле раковины урчала и плескалась включенная стиральная машина. Ника расстегнула дубленку, потом совсем сняла и положила на колени. Она чувствовала себя немного оглушенной. Значит, Ярослав женат; странно, что эта возможность ни разу не пришла ей в голову, хотя по возрасту ему, конечно, полагалось быть женатым. Ни один из бесчисленных вариантов встречи с братом, которые она мысленно представляла себе в дороге, не предусматривал такой простой вещи — присутствия третьего лица. А сейчас и вовсе плохо — брата нет и встреча произойдет только с его женой. Что она ей скажет? Как объяснит свой приезд?
Ею овладела внезапная слепая паника. Убежать отсюда, пока не поздно, пока не вернулась эта неизвестно откуда взявшаяся и никому не нужная Галина; поймать такси и прямо в Свердловск, денег ей хватит, у нее ведь куча денег, она в дороге почти ничего не истратила из своих трехсот пятидесяти рублей, — а в Свердловске прямо в аэропорт. Утром она будет в Ленинграде, подумать только — снова там, дома, в Европе, вдали от этого снега и мороза, от всей этой Азии… в Ленинграде сейчас обычная осень, дождь, в мокром асфальте отражаются разноцветные огни…
Она порывисто вскочила, словно и в самом деле собиралась бежать. Женщина у плиты, отворачивая лицо от пара, глянула на нее вопросительно.
— Простите, а… Ярослав когда возвращается с работы? — спросила Ника.
— Ну, с работы-то они приходят рано, сейчас он в техникум пошел. На вечернем учится. Ты чего ж это — говоришь, сестрой ему доводишься, а знать ничего не знаешь? Техникум-то он уж скоро кончает, и женат скоро пятый год…
— Мы просто… давно не, виделись, и вообще… Скажите, а этот его техникум — это далеко?
— Не, недалёко, тут до угла дойдешь — и направо, в самый конец, где площадь. Ну, десять минут от силы.
— Вы знаете, я пойду туда, — заторопилась Ника, не попадая в рукава куртки. — Я все равно не знакома с его женой, так что лучше я там… Чемодан вам здесь не помешает? Большое спасибо, простите за беспокойство…
Она вылетела на площадку, прострекотала каблуками по всем восьми лестничным маршам и, застегиваясь, выбежала на улицу.
Найти техникум оказалось совсем легко, и в канцелярии Ника без труда получила все нужные сведения — молоденькая секретарша, почти Никина ровесница, подробно объяснила ей, в какой группе учится Ратманов, в каком кабинете занимается сегодня эта группа, на каком этаже расположен кабинет и через сколько минут кончится лекция…
Ника стояла в коридоре, обмирая от страха, то и дело посматривала на часы и ужасалась стремительному бегу секундной стрелки. Когда не нужно, как оно тянется, это время! А сейчас — хоть бы оно остановилось на полчасика, чтобы дать ей возможность немного собраться с мыслями. Что она скажет ему? А если он не захочет вообще с нею разговаривать? Собственно, зачем она ему нужна… и кому она теперь нужна, это ведь тоже вопрос, — со своим прошлым она покончила, корабли все сожжены, родителей у нее нет, сестра оказалась циничной и бессердечной, Дмитрий никогда не простит ей того прерванного ею разговора. Еще так недавно у нее было все — и вдруг все рассыпалось в прах. Все — и вдруг ничего. Ужасно. Может быть, в конце концов, не так уж не правы были все эти отшельники и пустынники и вообще все эти… ну, монахи. Просто они более трезво смотрели на жизнь, потому что…
Ника не успела додумать этой мысли — двери кабинета вдруг распахнулись безо всякого звонка, и студенты толпою повалили мимо нее. Она всматривалась, привстав на цыпочки и закусив губу, но ни в одном лице не могла обнаружить ни капли фамильного сходства. В самом деле, как ей распознать брата? Да и здесь ли он, может быть секретарша напутала, назвала не ту группу? С отчаянно заколотившимся сердцем Ника шагнула вперед и остановила одну из студенток.
— Пожалуйста, извините, вы не могли бы мне сказать, Ратманов сегодня здесь? — спросила она едва слышно, так как голоса вдруг не стало.
— Ратманов? — спрошенная вытянула шею, оглядываясь, и указала на кого-то рукой. — Да вон он стоит! Славка, тебя спрашивают!
Студентка убежала, а Ника осталась стоять на ватных ногах, не в силах двинуться с места. Наверное, она тоже убежала бы, если бы не эти обессилевшие вдруг ноги, убежала бы без оглядки, потому что вместо брата увидела перед собой совершенно чужого мужчину — самого обыкновенного, такого, какие тысячами ходят по улицам, молодого мужчину лет под тридцать, среднего роста, коренастого, с довольно светлыми волосами, мужчину, в котором не было ничего не только родного, но и просто… хоть капельку знакомого!
— Вы меня спрашивали? — осведомился он, подойдя ближе и глядя на нее вопросительно, но без особого интереса.
Ника сделала судорожное усилие и кивнула.
— Вы — Ярослав Иванович Ратманов? — спросила она строго.
— Он самый, — подтвердил он. — А вы кто же будете?
— А я буду ваша сестра, — сказала Ника ледяным тоном, вдруг почему-то ужасно разозлившись на брата, который явно не принимал ее всерьез и уж, во всяком случае, не догадывался, что с нею происходит.
— Во как, — чуть озадаченно сказал Ярослав, очевидно не зная, как отнестись к неожиданному заявлению незнакомки. — Это какая же такая… сестра?
— Самая обыкновенная. Младшая. Из Москвы. Разве Светлана не говорила вам, что у вас есть еще одна сестра?
— Постой, постой, — он приблизился и осторожно взял ее за плечо, поворачивая лицом к свету. — Так ты что, действительно Вероника, что ли?
Ника собралась было ответить ему еще более независимо, но тут силы ее наконец иссякли и она, закрыв лицо руками, внезапно расплакалась навзрыд.
— Э, э, ты чего это, — забеспокоился Ярослав, — ну, вот еще! Ты погоди, Вероника, слышь? Ты давай не плачь и давай объясняй все толком. Вот так. Во, молодцом. Ты когда приехала-то? Дома была? Галину видела?
Ника, еще всхлипывая и утирая остатки слез, отрицательно помотала головой.
— Не видела, нет, я только пришла, и там… какая-то женщина, соседка ваша, что ли, начала мне говорить какие-то ужасные вещи, а потом говорит: «Посиди, сейчас его жена придет», а я тогда не стала ждать и решила прийти сюда, просто чтобы… ну как вы не понимаете, я ведь вас сначала хотела увидеть!
— Да я понимаю, — озадаченно сказал он. — Понимаю. Вот оно что… так как же нам это теперь сообразить, погоди-ка… Ты знаешь, Вероника, ты тут пока посиди, а я пойду скажу, что уйду с лекции сегодня, ради такого дела…
Он убежал и очень скоро вернулся, сказав Нике, что все улажено. Они молча спустились вниз, к раздевалке, оделись, молча вышли на улицу.
— Какая у вас ранняя зима, — кашлянув, сказала Ника тонким голосом.
— Сибирь, — извиняющимся тоном отозвался Ярослав. — Вообще-то рановато в этом году. А так климат суровый, это верно. В Москве тепло?
— Не тепло, конечно… но там осень еще. Дожди…
— Долго ехала?
— Почти двое суток…
— Владивостокским?
— Да…
Они опять замолчали. Проходя мимо «Гастронома», Ярослав вдруг извинился и сказал, что на минутку заскочит. Ника опять испытала чувство неловкости, не зная, что полагается делать в таких случаях: видимо, он решил купить чего-нибудь, чтобы отпраздновать ее приезд, — должна ли она была протестовать или войти вместе с ним и в свою очередь купить хотя бы коробку конфет для этой самой Галины? Похоже, что живут они скромно, да иначе и быть не может, а теперь из-за нее непредвиденные расходы…
Она раздумывала над этим, казнясь сознанием собственной несообразительности. Господи, она ведь сама писала Дмитрию о ранних браках в прошлом веке; ей скоро семнадцать, а она не умеет сделать ни одного самостоятельного шага, сразу теряется в непривычной обстановке, — действительно, только замуж не хватает такой дуре никчемной…
У дверей «Гастронома» двое, уже порядком навеселе, долго пересчитывали в ладонях мелочь, потом один приблизился к Нике и в изысканных выражениях осведомился, не желает ли девушка скинуться на полбанки. Ника испуганно отказалась; тут, на ее счастье, вернулся Ярослав. Сразу оценив обстановку, он подошел к Никиному собеседнику и легонько тряхнул его за плечо.
— Давай, Леша, — сказал он дружелюбно. — Давай сыпь отсюда, пока не набузовался…
— Славка, др-р-уг! — радостно взревел тот. — Слышь, Славка, познакомься вот с девушкой — ты глянь, симпатичная какая, ну?
— А мы, Леша, знакомы. Пошли, Вероника, — сказал Ярослав, взяв ее за локоть. — Не замерзла, пока ждала?
— Нет, вовсе не замерзла. По-моему, потеплело немного, вам не кажется? — светским тоном спросила Ника.
Они отошли от «Гастронома», когда сзади послышался обиженный вопль:
— Славка, пар-р-разит, ты что ж это делаешь — ребятам сказал, что в техникум, а сам вон куда рванул! И еще бутылка в кармане! Н-ну, погоди, хитрован, мы тебя укоротим — завтра все чисто Галке расскажем! А вы не ходите с ним, слышьте, девушка, — он, змей, женатый давно!!
— Вы его знаете? — небрежно спросила Ника.
— Вместе работаем. Хороший парень, но принять любит, беда… А чего это ты мне все «вы» да «вы»? Вроде не по-родственному получается… а, сестренка? Или мне тебя тоже на «вы» называть нужно?
— Что вы… Просто — вы понимаете… ну, ты… понимаешь, это ведь трудно — так сразу!
— Ну, чего тут трудного. Привыкнешь! Да-а, значит, вон у меня еще какая сестренка объявилась, ты смотри. Свету-то я видел года три назад. А ты что ж, выходит… не знала про меня ничего?
— Нет, ничего совершенно.
— Так-так… ну, ничего, вот познакомились. Это хорошо, что приехала навестить, с Галиной еще познакомишься, она у меня хорошая. Петька тоже — заводной такой пацаненок, жалко только, что в садик приходится таскать. Болеют они там часто. А ты, значит, в этом году школу кончила… Понятно. С институтом что ж, не получилось пока?
— Что ты, я еще в десятом, — удивленно сказала Ника. — Еще целый год впереди!
— Вон как. Я подумал — кончила ты… сейчас-то ведь каникул нет?
— Нет, какие же теперь каникулы. Понимаешь, Ярослав, я… ну, я совсем уехала из Москвы. И вообще… я с прошлым решила порвать совершенно, вот. Мне нужно начинать жить заново. Понимаешь?
— Что-то, сестренка, не доходит, — признался он. — Как это «порвать с прошлым»? Какое же оно у тебя такое… это прошлое? Ну ладно, сейчас дома все и расскажешь. А то я чего-то не очень соображаю…
— Погоди! — сказала Ника, схватив его за рукав. — Ты спешишь домой?
— Да нет, Галина меня раньше одиннадцати не ждет. А что?
— Давай тогда походим немного, нам лучше поговорить сначала наедине, тебе не кажется? Я тебе сказала уже, что ничего не знала о… ну, о том, как это все тогда с тобой получилось. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, сестренка. Сыпь дальше.
— Я узнала случайно, не от родителей. Буквально вот… месяц назад. Ты понимаешь? Они лгали мне всю жизнь и продолжали бы лгать и дальше, если бы не… не эта…
— Да ты погоди, ты не плачь, опять ты за свое! Нельзя ж так, Вероника… а то смотри, будешь плакать — отведу сейчас домой и говорить с тобой ни о чем не стану. Может, давай лучше завтра потолкуем? Успокоишься пока, отдохнешь, а?
— Нет-нет, ничего, я… я совсем не устала, и я не волнуюсь сейчас нисколько, просто… ну, мне трудно об этом! Ты не представляешь, что это такое — вдруг, вот так, потерять все совершенно!
— Так уж и все, — хмыкнул Ярослав.
— Во всяком случае — главное. Самое страшное, ты знаешь, это когда пропадает вера в людей… правда? Скажи, Ярослав, вот ты, когда узнал, — у тебя ведь появилось такое чувство, что в мире вообще никому нельзя верить?
— Да нет, — сказал Ярослав, подумав, — такого не было… И зря ты, по-моему, говоришь «вообще». Неверно это. Люди, они ведь разные… Допустим, кто-то тебя предал — а другой и поможет, и поддержит. Нет, всех под одну гребенку нельзя.
— Я тебя понимаю! Не думай, что я решительно всех людей считаю способными на предательство, — горячо запротестовала Ника. — Нет, конечно! Но просто… появляется какое-то недоверие. Я так верила родителям! Я их считала образцом, понимаешь? Особенно маму. А оказывается…
Голос ее снова задрожал и оборвался.
— Ты что ж, значит, решила от них… уйти? — спросил после затянувшейся паузы Ярослав.
— Я от них уже ушла! Я не могу с ними жить после этого.
Ярослав опять долго молчал.
— Не дело это, сестренка, — сказал он наконец тихо.
Ника остановилась, обернула к нему лицо.
— Как? — В голосе ее было недоумение, почти испуг. — Ты считаешь, их можно… простить? Простить их поступок?
— Не так ставишь вопрос. Я, может, и сам не сумею сейчас объяснить… Но ты все-таки постарайся понять, Вероника. Кончать пора эту историю, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Я не понимаю тебя, Ярослав. Что нужно кончать?
— Да вот… всю эту бодягу. Я ведь сам, когда узнал… ладно, думаю, нужны вы мне! Жил до сих пор без вас — и дальше проживу. После приезжал ко мне Иван Афанасьич… отец твой… ну, поговорили мы с ним. Откровенно поговорили. Он мне сказал: виноваты мы перед тобой, на всю жизнь виноваты, но теперь что ж делать — давай хоть сейчас исправлять что можно. Приезжай, мол, в Москву, будем жить вместе…
— А где они были раньше?! — воскликнула Ника. — Шестнадцать лет ждали, пока дело не дошло до милиции!
— Погоди, погоди. В общем, я отказался. Мне тогда в армию было скоро идти, этим и отговорился. Отслужу, говорю, а там видно будет. Ну, а после демобилизации написал, что возвращаюсь в Новоуральск, буду жить здесь…
— Ты совершенно правильно поступил!
— Наверное. Но только я не со зла так поступил, ты вот это пойми. Зла у меня тогда уже не было. Я просто подумал, что ни к чему это — семья-то, в общем, чужая, чувствовали бы себя неловко… А злости я на них уже не держал, хочешь — верь, хочешь — не верь.
— Злость — это не то слово, — помолчав, сказала Ника. — У меня тоже нет злости к родителям. Тут другое, Слава… Я не знаю — ну, непримиримость, что ли. Непримиримость к тому, что они сделали, непримиримость к тому, что позволило им жить все эти годы спокойно, как ни в чем не бывало…
— А ты не знаешь, так ли уж они спокойно жили, — возразил Ярослав. — Ну, жили, конечно, что ж было делать! Света росла, потом ты родилась… А ведь что у матери на душе делалось, про это никто не знает. Не думаю я, чтобы ей это тоже так легко обошлось. Я, Вероника, вот что хочу сказать, ты пойми меня, — нельзя, понимаешь, чтоб это тянулось и тянулось. А то ведь… нет, ну смотри сама — то они со мной нехорошо сделали, то ты им теперь мстить начинаешь…
— Да не месть это! Что ты все слова какие-то выбираешь — «злость», «месть»! Я совершенно не собираюсь мстить, ты тоже меня пойми…
— Ладно, — перебил Ярослав, — слова дело десятое, можно как хочешь сказать. Не о словах сейчас речь. А речь вот о чем: ты вот ушла, бросила стариков одних. Света — та отрезанный ломоть, ты у них одна оставалась. Подумала ты об этом? Не подумала, вижу. А ведь об этом не думать нельзя. Как же они теперь одни будут? Нехорошо, сестренка, получается. Не знаю… тебя, конечно, тоже можно понять — погорячилась, ладно, с кем не бывает…
— Погорячилась? Ты, значит, действительно ничего не понял!
— Да я все понимаю. Однако казнить человека за то, что он когда-то ошибся, что-то не так сделал…
— Выходит, — усмехнулась Ника, — простить за истечением срока давности?
— Да при чем тут срок… Ты вот другое себе представь: ну, хорошо, проходит еще двадцать лет, подрастает у тебя сын. И вдруг спросит — а чего это, мол, я никогда дедушку с бабушкой не видел? Что ты ему скажешь?
— Если спросит в том возрасте, когда уже сможет понять, — скажу правду. Уверена, что он меня не осудит.
— Это если будет думать так же, как ты. А если — как я? Ну, допустим, хорошо, не осудит. Допустим, решит, что так и надо, что можно бросить родителей, если у них что-то было не в ажуре… Храбрая ты, однако, сестренка. Я бы своего Петьку побоялся такому учить.
— Ну, знаешь…
— Да нет, ты погоди, в жизни ведь всякое бывает. Что ж тогда? Так оно и будет цепляться одно за другое? Я поэтому и говорю, сестренка, — кончать это надо, точку ставить…
Они помолчали, Ярослав полуобнял Нику за плечо, на миг прижал к себе.
— Ладно, — сказал он уже другим тоном, веселее, — время у тебя еще будет над всем подумать, а сейчас идем-ка домой. После еще потолкуем. Только ты, знаешь, ты при Галке не говори пока, что родителей решила бросить. Там как оно еще получится… Скажи просто — навестить, мол, приехала. И давай, сестренка, держи хвост пистолетом, слышь? Ты, я вижу, из-за меня все это затеяла — вроде моральную поддержку решила мне оказать, так зря это. Я, пожалуй, и сам еще могу тебя поддержать, а? Ну, пошли домой, вот Галку-то сейчас удивим…
— Кого надо? — крикнула маленькая костлявая женщина, почему-то подозрительно глядя на Нику.
— Простите, пожалуйста, — отозвалась та робко. — Здесь живет Ярослав Иванович Ратманов?
— Ну, — согласилась женщина, не приглашая гостью входить.
— Мне хотелось бы его видеть, — еще тише сказала Ника.
— А его нету! Жена придет скоро, за дитем в ясли пошла.
— Как, — сказала Ника растерянно, — он разве женат?
— А чего ж это ему, интересно, не быть женатому, — воинственно заявила женщина и улыбнулась очень ехидно. — Небось не признался, а? Так вас и ловят, доверчивых-то…
Ника непонимающе приоткрыла рот, потом ей вдруг стало жарко от негодования.
— Меня мало интересуют ваши… двусмысленные догадки, — заявила она, раздувая ноздри. — Однако вы все-таки пропустите меня, или я должна ждать своего брата на лестнице?
Женщина, опешив, посторонилась. Ника вошла и с независимым видом обвела взглядом тесно заставленный хозяйственной утварью коридорчик.
— Покажите мне его комнату, — сказала она высокомерно.
— А чего показывать-то? Вон она, запертая стоит. Говорю, нет никого дома! А хочешь ждать, так ступай на кухню и жди, — уже более миролюбиво предложила соседка. — Галина вот-вот подойдет. Ты что ж это, сестра ему?
— Да, совершенно верно. Сестра!
— Интересно получается. Сроду не было никаких сестер, а тут вот вам, нате. То-то вы с ним такие похожие, — опять ехидным тоном заметила женщина. — Ну, мне-то до этого всего дела мало, разбирайтесь там меж собой, дело ваше. А покудова посиди тут, куды тебя еще девать…
— Спасибо, — независимо сказала Ника, усаживаясь на табурет в углу.
В кухне было жарко, на газовой плите кипела огромная кастрюля, какие-то тряпки висели на протянутой наискось веревке, возле раковины урчала и плескалась включенная стиральная машина. Ника расстегнула дубленку, потом совсем сняла и положила на колени. Она чувствовала себя немного оглушенной. Значит, Ярослав женат; странно, что эта возможность ни разу не пришла ей в голову, хотя по возрасту ему, конечно, полагалось быть женатым. Ни один из бесчисленных вариантов встречи с братом, которые она мысленно представляла себе в дороге, не предусматривал такой простой вещи — присутствия третьего лица. А сейчас и вовсе плохо — брата нет и встреча произойдет только с его женой. Что она ей скажет? Как объяснит свой приезд?
Ею овладела внезапная слепая паника. Убежать отсюда, пока не поздно, пока не вернулась эта неизвестно откуда взявшаяся и никому не нужная Галина; поймать такси и прямо в Свердловск, денег ей хватит, у нее ведь куча денег, она в дороге почти ничего не истратила из своих трехсот пятидесяти рублей, — а в Свердловске прямо в аэропорт. Утром она будет в Ленинграде, подумать только — снова там, дома, в Европе, вдали от этого снега и мороза, от всей этой Азии… в Ленинграде сейчас обычная осень, дождь, в мокром асфальте отражаются разноцветные огни…
Она порывисто вскочила, словно и в самом деле собиралась бежать. Женщина у плиты, отворачивая лицо от пара, глянула на нее вопросительно.
— Простите, а… Ярослав когда возвращается с работы? — спросила Ника.
— Ну, с работы-то они приходят рано, сейчас он в техникум пошел. На вечернем учится. Ты чего ж это — говоришь, сестрой ему доводишься, а знать ничего не знаешь? Техникум-то он уж скоро кончает, и женат скоро пятый год…
— Мы просто… давно не, виделись, и вообще… Скажите, а этот его техникум — это далеко?
— Не, недалёко, тут до угла дойдешь — и направо, в самый конец, где площадь. Ну, десять минут от силы.
— Вы знаете, я пойду туда, — заторопилась Ника, не попадая в рукава куртки. — Я все равно не знакома с его женой, так что лучше я там… Чемодан вам здесь не помешает? Большое спасибо, простите за беспокойство…
Она вылетела на площадку, прострекотала каблуками по всем восьми лестничным маршам и, застегиваясь, выбежала на улицу.
Найти техникум оказалось совсем легко, и в канцелярии Ника без труда получила все нужные сведения — молоденькая секретарша, почти Никина ровесница, подробно объяснила ей, в какой группе учится Ратманов, в каком кабинете занимается сегодня эта группа, на каком этаже расположен кабинет и через сколько минут кончится лекция…
Ника стояла в коридоре, обмирая от страха, то и дело посматривала на часы и ужасалась стремительному бегу секундной стрелки. Когда не нужно, как оно тянется, это время! А сейчас — хоть бы оно остановилось на полчасика, чтобы дать ей возможность немного собраться с мыслями. Что она скажет ему? А если он не захочет вообще с нею разговаривать? Собственно, зачем она ему нужна… и кому она теперь нужна, это ведь тоже вопрос, — со своим прошлым она покончила, корабли все сожжены, родителей у нее нет, сестра оказалась циничной и бессердечной, Дмитрий никогда не простит ей того прерванного ею разговора. Еще так недавно у нее было все — и вдруг все рассыпалось в прах. Все — и вдруг ничего. Ужасно. Может быть, в конце концов, не так уж не правы были все эти отшельники и пустынники и вообще все эти… ну, монахи. Просто они более трезво смотрели на жизнь, потому что…
Ника не успела додумать этой мысли — двери кабинета вдруг распахнулись безо всякого звонка, и студенты толпою повалили мимо нее. Она всматривалась, привстав на цыпочки и закусив губу, но ни в одном лице не могла обнаружить ни капли фамильного сходства. В самом деле, как ей распознать брата? Да и здесь ли он, может быть секретарша напутала, назвала не ту группу? С отчаянно заколотившимся сердцем Ника шагнула вперед и остановила одну из студенток.
— Пожалуйста, извините, вы не могли бы мне сказать, Ратманов сегодня здесь? — спросила она едва слышно, так как голоса вдруг не стало.
— Ратманов? — спрошенная вытянула шею, оглядываясь, и указала на кого-то рукой. — Да вон он стоит! Славка, тебя спрашивают!
Студентка убежала, а Ника осталась стоять на ватных ногах, не в силах двинуться с места. Наверное, она тоже убежала бы, если бы не эти обессилевшие вдруг ноги, убежала бы без оглядки, потому что вместо брата увидела перед собой совершенно чужого мужчину — самого обыкновенного, такого, какие тысячами ходят по улицам, молодого мужчину лет под тридцать, среднего роста, коренастого, с довольно светлыми волосами, мужчину, в котором не было ничего не только родного, но и просто… хоть капельку знакомого!
— Вы меня спрашивали? — осведомился он, подойдя ближе и глядя на нее вопросительно, но без особого интереса.
Ника сделала судорожное усилие и кивнула.
— Вы — Ярослав Иванович Ратманов? — спросила она строго.
— Он самый, — подтвердил он. — А вы кто же будете?
— А я буду ваша сестра, — сказала Ника ледяным тоном, вдруг почему-то ужасно разозлившись на брата, который явно не принимал ее всерьез и уж, во всяком случае, не догадывался, что с нею происходит.
— Во как, — чуть озадаченно сказал Ярослав, очевидно не зная, как отнестись к неожиданному заявлению незнакомки. — Это какая же такая… сестра?
— Самая обыкновенная. Младшая. Из Москвы. Разве Светлана не говорила вам, что у вас есть еще одна сестра?
— Постой, постой, — он приблизился и осторожно взял ее за плечо, поворачивая лицом к свету. — Так ты что, действительно Вероника, что ли?
Ника собралась было ответить ему еще более независимо, но тут силы ее наконец иссякли и она, закрыв лицо руками, внезапно расплакалась навзрыд.
— Э, э, ты чего это, — забеспокоился Ярослав, — ну, вот еще! Ты погоди, Вероника, слышь? Ты давай не плачь и давай объясняй все толком. Вот так. Во, молодцом. Ты когда приехала-то? Дома была? Галину видела?
Ника, еще всхлипывая и утирая остатки слез, отрицательно помотала головой.
— Не видела, нет, я только пришла, и там… какая-то женщина, соседка ваша, что ли, начала мне говорить какие-то ужасные вещи, а потом говорит: «Посиди, сейчас его жена придет», а я тогда не стала ждать и решила прийти сюда, просто чтобы… ну как вы не понимаете, я ведь вас сначала хотела увидеть!
— Да я понимаю, — озадаченно сказал он. — Понимаю. Вот оно что… так как же нам это теперь сообразить, погоди-ка… Ты знаешь, Вероника, ты тут пока посиди, а я пойду скажу, что уйду с лекции сегодня, ради такого дела…
Он убежал и очень скоро вернулся, сказав Нике, что все улажено. Они молча спустились вниз, к раздевалке, оделись, молча вышли на улицу.
— Какая у вас ранняя зима, — кашлянув, сказала Ника тонким голосом.
— Сибирь, — извиняющимся тоном отозвался Ярослав. — Вообще-то рановато в этом году. А так климат суровый, это верно. В Москве тепло?
— Не тепло, конечно… но там осень еще. Дожди…
— Долго ехала?
— Почти двое суток…
— Владивостокским?
— Да…
Они опять замолчали. Проходя мимо «Гастронома», Ярослав вдруг извинился и сказал, что на минутку заскочит. Ника опять испытала чувство неловкости, не зная, что полагается делать в таких случаях: видимо, он решил купить чего-нибудь, чтобы отпраздновать ее приезд, — должна ли она была протестовать или войти вместе с ним и в свою очередь купить хотя бы коробку конфет для этой самой Галины? Похоже, что живут они скромно, да иначе и быть не может, а теперь из-за нее непредвиденные расходы…
Она раздумывала над этим, казнясь сознанием собственной несообразительности. Господи, она ведь сама писала Дмитрию о ранних браках в прошлом веке; ей скоро семнадцать, а она не умеет сделать ни одного самостоятельного шага, сразу теряется в непривычной обстановке, — действительно, только замуж не хватает такой дуре никчемной…
У дверей «Гастронома» двое, уже порядком навеселе, долго пересчитывали в ладонях мелочь, потом один приблизился к Нике и в изысканных выражениях осведомился, не желает ли девушка скинуться на полбанки. Ника испуганно отказалась; тут, на ее счастье, вернулся Ярослав. Сразу оценив обстановку, он подошел к Никиному собеседнику и легонько тряхнул его за плечо.
— Давай, Леша, — сказал он дружелюбно. — Давай сыпь отсюда, пока не набузовался…
— Славка, др-р-уг! — радостно взревел тот. — Слышь, Славка, познакомься вот с девушкой — ты глянь, симпатичная какая, ну?
— А мы, Леша, знакомы. Пошли, Вероника, — сказал Ярослав, взяв ее за локоть. — Не замерзла, пока ждала?
— Нет, вовсе не замерзла. По-моему, потеплело немного, вам не кажется? — светским тоном спросила Ника.
Они отошли от «Гастронома», когда сзади послышался обиженный вопль:
— Славка, пар-р-разит, ты что ж это делаешь — ребятам сказал, что в техникум, а сам вон куда рванул! И еще бутылка в кармане! Н-ну, погоди, хитрован, мы тебя укоротим — завтра все чисто Галке расскажем! А вы не ходите с ним, слышьте, девушка, — он, змей, женатый давно!!
— Вы его знаете? — небрежно спросила Ника.
— Вместе работаем. Хороший парень, но принять любит, беда… А чего это ты мне все «вы» да «вы»? Вроде не по-родственному получается… а, сестренка? Или мне тебя тоже на «вы» называть нужно?
— Что вы… Просто — вы понимаете… ну, ты… понимаешь, это ведь трудно — так сразу!
— Ну, чего тут трудного. Привыкнешь! Да-а, значит, вон у меня еще какая сестренка объявилась, ты смотри. Свету-то я видел года три назад. А ты что ж, выходит… не знала про меня ничего?
— Нет, ничего совершенно.
— Так-так… ну, ничего, вот познакомились. Это хорошо, что приехала навестить, с Галиной еще познакомишься, она у меня хорошая. Петька тоже — заводной такой пацаненок, жалко только, что в садик приходится таскать. Болеют они там часто. А ты, значит, в этом году школу кончила… Понятно. С институтом что ж, не получилось пока?
— Что ты, я еще в десятом, — удивленно сказала Ника. — Еще целый год впереди!
— Вон как. Я подумал — кончила ты… сейчас-то ведь каникул нет?
— Нет, какие же теперь каникулы. Понимаешь, Ярослав, я… ну, я совсем уехала из Москвы. И вообще… я с прошлым решила порвать совершенно, вот. Мне нужно начинать жить заново. Понимаешь?
— Что-то, сестренка, не доходит, — признался он. — Как это «порвать с прошлым»? Какое же оно у тебя такое… это прошлое? Ну ладно, сейчас дома все и расскажешь. А то я чего-то не очень соображаю…
— Погоди! — сказала Ника, схватив его за рукав. — Ты спешишь домой?
— Да нет, Галина меня раньше одиннадцати не ждет. А что?
— Давай тогда походим немного, нам лучше поговорить сначала наедине, тебе не кажется? Я тебе сказала уже, что ничего не знала о… ну, о том, как это все тогда с тобой получилось. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, сестренка. Сыпь дальше.
— Я узнала случайно, не от родителей. Буквально вот… месяц назад. Ты понимаешь? Они лгали мне всю жизнь и продолжали бы лгать и дальше, если бы не… не эта…
— Да ты погоди, ты не плачь, опять ты за свое! Нельзя ж так, Вероника… а то смотри, будешь плакать — отведу сейчас домой и говорить с тобой ни о чем не стану. Может, давай лучше завтра потолкуем? Успокоишься пока, отдохнешь, а?
— Нет-нет, ничего, я… я совсем не устала, и я не волнуюсь сейчас нисколько, просто… ну, мне трудно об этом! Ты не представляешь, что это такое — вдруг, вот так, потерять все совершенно!
— Так уж и все, — хмыкнул Ярослав.
— Во всяком случае — главное. Самое страшное, ты знаешь, это когда пропадает вера в людей… правда? Скажи, Ярослав, вот ты, когда узнал, — у тебя ведь появилось такое чувство, что в мире вообще никому нельзя верить?
— Да нет, — сказал Ярослав, подумав, — такого не было… И зря ты, по-моему, говоришь «вообще». Неверно это. Люди, они ведь разные… Допустим, кто-то тебя предал — а другой и поможет, и поддержит. Нет, всех под одну гребенку нельзя.
— Я тебя понимаю! Не думай, что я решительно всех людей считаю способными на предательство, — горячо запротестовала Ника. — Нет, конечно! Но просто… появляется какое-то недоверие. Я так верила родителям! Я их считала образцом, понимаешь? Особенно маму. А оказывается…
Голос ее снова задрожал и оборвался.
— Ты что ж, значит, решила от них… уйти? — спросил после затянувшейся паузы Ярослав.
— Я от них уже ушла! Я не могу с ними жить после этого.
Ярослав опять долго молчал.
— Не дело это, сестренка, — сказал он наконец тихо.
Ника остановилась, обернула к нему лицо.
— Как? — В голосе ее было недоумение, почти испуг. — Ты считаешь, их можно… простить? Простить их поступок?
— Не так ставишь вопрос. Я, может, и сам не сумею сейчас объяснить… Но ты все-таки постарайся понять, Вероника. Кончать пора эту историю, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Я не понимаю тебя, Ярослав. Что нужно кончать?
— Да вот… всю эту бодягу. Я ведь сам, когда узнал… ладно, думаю, нужны вы мне! Жил до сих пор без вас — и дальше проживу. После приезжал ко мне Иван Афанасьич… отец твой… ну, поговорили мы с ним. Откровенно поговорили. Он мне сказал: виноваты мы перед тобой, на всю жизнь виноваты, но теперь что ж делать — давай хоть сейчас исправлять что можно. Приезжай, мол, в Москву, будем жить вместе…
— А где они были раньше?! — воскликнула Ника. — Шестнадцать лет ждали, пока дело не дошло до милиции!
— Погоди, погоди. В общем, я отказался. Мне тогда в армию было скоро идти, этим и отговорился. Отслужу, говорю, а там видно будет. Ну, а после демобилизации написал, что возвращаюсь в Новоуральск, буду жить здесь…
— Ты совершенно правильно поступил!
— Наверное. Но только я не со зла так поступил, ты вот это пойми. Зла у меня тогда уже не было. Я просто подумал, что ни к чему это — семья-то, в общем, чужая, чувствовали бы себя неловко… А злости я на них уже не держал, хочешь — верь, хочешь — не верь.
— Злость — это не то слово, — помолчав, сказала Ника. — У меня тоже нет злости к родителям. Тут другое, Слава… Я не знаю — ну, непримиримость, что ли. Непримиримость к тому, что они сделали, непримиримость к тому, что позволило им жить все эти годы спокойно, как ни в чем не бывало…
— А ты не знаешь, так ли уж они спокойно жили, — возразил Ярослав. — Ну, жили, конечно, что ж было делать! Света росла, потом ты родилась… А ведь что у матери на душе делалось, про это никто не знает. Не думаю я, чтобы ей это тоже так легко обошлось. Я, Вероника, вот что хочу сказать, ты пойми меня, — нельзя, понимаешь, чтоб это тянулось и тянулось. А то ведь… нет, ну смотри сама — то они со мной нехорошо сделали, то ты им теперь мстить начинаешь…
— Да не месть это! Что ты все слова какие-то выбираешь — «злость», «месть»! Я совершенно не собираюсь мстить, ты тоже меня пойми…
— Ладно, — перебил Ярослав, — слова дело десятое, можно как хочешь сказать. Не о словах сейчас речь. А речь вот о чем: ты вот ушла, бросила стариков одних. Света — та отрезанный ломоть, ты у них одна оставалась. Подумала ты об этом? Не подумала, вижу. А ведь об этом не думать нельзя. Как же они теперь одни будут? Нехорошо, сестренка, получается. Не знаю… тебя, конечно, тоже можно понять — погорячилась, ладно, с кем не бывает…
— Погорячилась? Ты, значит, действительно ничего не понял!
— Да я все понимаю. Однако казнить человека за то, что он когда-то ошибся, что-то не так сделал…
— Выходит, — усмехнулась Ника, — простить за истечением срока давности?
— Да при чем тут срок… Ты вот другое себе представь: ну, хорошо, проходит еще двадцать лет, подрастает у тебя сын. И вдруг спросит — а чего это, мол, я никогда дедушку с бабушкой не видел? Что ты ему скажешь?
— Если спросит в том возрасте, когда уже сможет понять, — скажу правду. Уверена, что он меня не осудит.
— Это если будет думать так же, как ты. А если — как я? Ну, допустим, хорошо, не осудит. Допустим, решит, что так и надо, что можно бросить родителей, если у них что-то было не в ажуре… Храбрая ты, однако, сестренка. Я бы своего Петьку побоялся такому учить.
— Ну, знаешь…
— Да нет, ты погоди, в жизни ведь всякое бывает. Что ж тогда? Так оно и будет цепляться одно за другое? Я поэтому и говорю, сестренка, — кончать это надо, точку ставить…
Они помолчали, Ярослав полуобнял Нику за плечо, на миг прижал к себе.
— Ладно, — сказал он уже другим тоном, веселее, — время у тебя еще будет над всем подумать, а сейчас идем-ка домой. После еще потолкуем. Только ты, знаешь, ты при Галке не говори пока, что родителей решила бросить. Там как оно еще получится… Скажи просто — навестить, мол, приехала. И давай, сестренка, держи хвост пистолетом, слышь? Ты, я вижу, из-за меня все это затеяла — вроде моральную поддержку решила мне оказать, так зря это. Я, пожалуй, и сам еще могу тебя поддержать, а? Ну, пошли домой, вот Галку-то сейчас удивим…
ГЛАВА 3
Елена Львовна никогда не верила в судьбу и считала суеверием всякие разговоры о возмездии, якобы постигающем человека за дурные поступки. Верить в какое-то сведение счетов «там», как верит, например, баба Катя, — вообще примитив; что же касается реального возмездия здесь, то жизненный опыт Елены Львовны не давал пока никаких оснований всерьез предполагать такую возможность. Конечно, она знала случаи, когда кому-то приходилось расплачиваться за что-то самым неожиданным образом, но это была чистая случайность. Точно с той же степенью вероятности другим сходило с рук решительно все.
Когда, десять лет назад, всплыла давняя история со Славой, Елена Львовна была потрясена, настолько не укладывалось случившееся в привычную для нее схему взаимоотношений человека с тем, что можно весьма приблизительно и условно назвать «роком». Значит, все-таки он рано или поздно настигает свою жертву — медлит, выжидает, а потом наносит удар? И неужели ей придется теперь платить?
Но платить не пришлось. Тогда — десять лет назад — рок смилостивился, отпустил свою жертву (так кот играет с мышью, думалось ей теперь). Все улеглось, успокоилось, от шестилетней Ники случившееся, естественно, скрыли, Света — она была тогда на втором курсе — отнеслась к семейному чепе вполне разумно. Жизнь Ратмановых снова вошла в привычную колею, и колея эта стала для Елены Львовны еще глаже, еще накатаннее…
До этого — особенно первые годы (со временем, конечно, это смягчилось) — ее мучила мысль о сыне. Ребенок — даже нелюбимый, ненужный, живое напоминание о страшной ошибке — это все-таки ребенок. Она не столько тосковала по нем, сколько испытывала угрызения совести, жалость — он-то ни в чем не виноват. Но ведь и жить с отчимом… И когда сын нашелся, когда прошло первое смятение, страх, когда стало ясно, что никаких особо неприятных последствий не будет, — она окончательно уже убедилась, что была права.
Конечно, — кто станет это оспаривать? — отдать грудного ребенка в детдом было жестокостью. Но, увы, как часто приходится в жизни быть жестоким — и в малом, и в крупном. Жестокость, как и другие моральные категории, нельзя осуждать безоговорочно, априорно, вне связи с обстоятельствами. Прежде, когда господствовала абстрактная христианская мораль, жестокость — на словах, по крайней мере, — осуждалась безоговорочно. Достоевский, помнится, писал что-то о непозволительности строить рай на слезах одного-единственного ребенка. Но ведь Достоевский нам уже не указ, старая обветшалая мораль давно уступила место новой, опирающейся не на слезливую заоблачную «добродетель», а на суровую целесообразность истинного гуманизма. Мы трезво отдаем себе отчет, как часто — к сожалению — приходится жертвовать благом одного во имя блага многих; неужели была хоть капля целесообразности в том, чтобы вместо одного страдали трое, даже четверо?
И сама жизнь — тогда, десять лет назад, — подтвердила правоту Елены Львовны, как бы оправдав задним числом ее вынужденную жестокость. Как оказалось, в конечном итоге никто особенно не пострадал оттого, что Славе пришлось провести детство без семьи; и Слава, хотя его и не усыновили, вырос вполне благополучно, и семья сохранилась. Муж, ездивший к нему в Новоуральск (сама Елена Львовна на это не отважилась), вернулся довольный и успокоенный. «Ну, видишь, — сказал он, — ничего страшного, отличный вырос парень — толковый, самостоятельный, уже имеет профессию и намерен учиться дальше. Государство о нем позаботилось, а как же иначе? У нас человек не пропадет, это ведь не Запад какой-нибудь, где человек человеку волк…»
Жить вместе, правда, Слава отказался наотрез. Узнать об этом Елене Львовне было, конечно, неприятно. Хотя, с другой стороны… неизвестно, как сложилась бы у них совместная жизнь. Да и вообще много возникло бы сложностей — пришлось бы всем как-то объяснять, пошли бы разные догадки и кривотолки… Нет, Слава проявил благоразумие, даже в этом показав себя человеком вполне зрелым, сложившимся.
И Елена Львовна прожила последние десять лет в мире с собой и всем окружающим, окончательно уверившись в правильности — даже, пожалуй, праведности — избранного пути. В конце концов, не была же она законченной эгоисткой! Уже давно жизнь ее была подчинена одной цели: благополучию семьи, причем благополучию не только материальному — Елена Львовна не была вульгарной стяжательницей; семейное благополучие, как она его понимала, должно быть гармоничным и всесторонним — комплексным, как теперь принято выражаться.
Упорно, терпеливо создавала она это благополучие. В меру способствовала карьере мужа, воспитывала дочерей, и воспитывала не так, как «воспитывают» сегодня иные матери. Следила за их чтением, развивала вкус, старалась привить определенные нравственные принципы. Тактично, ненавязчиво, умно. Нет, по совести — ее давно уже ни в чем нельзя было упрекнуть. И судьба, словно в награду (хотя в воздаяние за добрые дела Елена Львовна не верила точно так же, как и в возмездие за дурные), судьба была с нею щедра. Раньше или позже, но ей неизменно удавалось достичь всего желаемого. Муж продвигался вверх по служебной лестнице, удачно вышла замуж старшая дочь (Елене Львовне, правда, до сих пор было не совсем ясно, любит ли Света своего Кострецова, но Кострецов-то ее явно любит — это куда важнее); младшая тоже не давала пока особых поводов для беспокойства. В том, что и Вероника — с ее внешностью и другими данными — сможет найти себе достойного мужа, можно было не сомневаться. Словом, жизнь семьи Ратмановых катилась по хорошо смазанным рельсам. И все это время — все эти последние десять лет — безостановочно и неумолимо отсчитывал дни невидимый, неосязаемый, но от этого не менее действенный механизм возмездия.
Когда, десять лет назад, всплыла давняя история со Славой, Елена Львовна была потрясена, настолько не укладывалось случившееся в привычную для нее схему взаимоотношений человека с тем, что можно весьма приблизительно и условно назвать «роком». Значит, все-таки он рано или поздно настигает свою жертву — медлит, выжидает, а потом наносит удар? И неужели ей придется теперь платить?
Но платить не пришлось. Тогда — десять лет назад — рок смилостивился, отпустил свою жертву (так кот играет с мышью, думалось ей теперь). Все улеглось, успокоилось, от шестилетней Ники случившееся, естественно, скрыли, Света — она была тогда на втором курсе — отнеслась к семейному чепе вполне разумно. Жизнь Ратмановых снова вошла в привычную колею, и колея эта стала для Елены Львовны еще глаже, еще накатаннее…
До этого — особенно первые годы (со временем, конечно, это смягчилось) — ее мучила мысль о сыне. Ребенок — даже нелюбимый, ненужный, живое напоминание о страшной ошибке — это все-таки ребенок. Она не столько тосковала по нем, сколько испытывала угрызения совести, жалость — он-то ни в чем не виноват. Но ведь и жить с отчимом… И когда сын нашелся, когда прошло первое смятение, страх, когда стало ясно, что никаких особо неприятных последствий не будет, — она окончательно уже убедилась, что была права.
Конечно, — кто станет это оспаривать? — отдать грудного ребенка в детдом было жестокостью. Но, увы, как часто приходится в жизни быть жестоким — и в малом, и в крупном. Жестокость, как и другие моральные категории, нельзя осуждать безоговорочно, априорно, вне связи с обстоятельствами. Прежде, когда господствовала абстрактная христианская мораль, жестокость — на словах, по крайней мере, — осуждалась безоговорочно. Достоевский, помнится, писал что-то о непозволительности строить рай на слезах одного-единственного ребенка. Но ведь Достоевский нам уже не указ, старая обветшалая мораль давно уступила место новой, опирающейся не на слезливую заоблачную «добродетель», а на суровую целесообразность истинного гуманизма. Мы трезво отдаем себе отчет, как часто — к сожалению — приходится жертвовать благом одного во имя блага многих; неужели была хоть капля целесообразности в том, чтобы вместо одного страдали трое, даже четверо?
И сама жизнь — тогда, десять лет назад, — подтвердила правоту Елены Львовны, как бы оправдав задним числом ее вынужденную жестокость. Как оказалось, в конечном итоге никто особенно не пострадал оттого, что Славе пришлось провести детство без семьи; и Слава, хотя его и не усыновили, вырос вполне благополучно, и семья сохранилась. Муж, ездивший к нему в Новоуральск (сама Елена Львовна на это не отважилась), вернулся довольный и успокоенный. «Ну, видишь, — сказал он, — ничего страшного, отличный вырос парень — толковый, самостоятельный, уже имеет профессию и намерен учиться дальше. Государство о нем позаботилось, а как же иначе? У нас человек не пропадет, это ведь не Запад какой-нибудь, где человек человеку волк…»
Жить вместе, правда, Слава отказался наотрез. Узнать об этом Елене Львовне было, конечно, неприятно. Хотя, с другой стороны… неизвестно, как сложилась бы у них совместная жизнь. Да и вообще много возникло бы сложностей — пришлось бы всем как-то объяснять, пошли бы разные догадки и кривотолки… Нет, Слава проявил благоразумие, даже в этом показав себя человеком вполне зрелым, сложившимся.
И Елена Львовна прожила последние десять лет в мире с собой и всем окружающим, окончательно уверившись в правильности — даже, пожалуй, праведности — избранного пути. В конце концов, не была же она законченной эгоисткой! Уже давно жизнь ее была подчинена одной цели: благополучию семьи, причем благополучию не только материальному — Елена Львовна не была вульгарной стяжательницей; семейное благополучие, как она его понимала, должно быть гармоничным и всесторонним — комплексным, как теперь принято выражаться.
Упорно, терпеливо создавала она это благополучие. В меру способствовала карьере мужа, воспитывала дочерей, и воспитывала не так, как «воспитывают» сегодня иные матери. Следила за их чтением, развивала вкус, старалась привить определенные нравственные принципы. Тактично, ненавязчиво, умно. Нет, по совести — ее давно уже ни в чем нельзя было упрекнуть. И судьба, словно в награду (хотя в воздаяние за добрые дела Елена Львовна не верила точно так же, как и в возмездие за дурные), судьба была с нею щедра. Раньше или позже, но ей неизменно удавалось достичь всего желаемого. Муж продвигался вверх по служебной лестнице, удачно вышла замуж старшая дочь (Елене Львовне, правда, до сих пор было не совсем ясно, любит ли Света своего Кострецова, но Кострецов-то ее явно любит — это куда важнее); младшая тоже не давала пока особых поводов для беспокойства. В том, что и Вероника — с ее внешностью и другими данными — сможет найти себе достойного мужа, можно было не сомневаться. Словом, жизнь семьи Ратмановых катилась по хорошо смазанным рельсам. И все это время — все эти последние десять лет — безостановочно и неумолимо отсчитывал дни невидимый, неосязаемый, но от этого не менее действенный механизм возмездия.