Страница:
... Уже много лет, по возвращении с боевых, я забегаю к Илье
Григорьевичу обсудить детали некоторых проведенных специальных операций и
выслушать его советы.
Так и в конце января 1995 года, совершенно взвинченный увиденным в
Грозном, я пришел к "Деду". Внимательно выслушав мой горестный рассказ, Илья
Григорьевич заметил:
-- Если бы чеченцы владели стратегией и тактикой партизанской войны,
результаты оказались гораздо плачевней. Беда в том, что похоже, наши
самодовольные генералы также не имеют об этом ни малейшего понятия!
Тогда и зародилась у Ильи Григорьевича идея написать эту книгу.
Понятно, что пока шла война в Чечне, книга не могла увидеть свет.
Рукопись составила около 800 страниц. Поэтому решили разбить ее на две
части. Первую книгу постараемся выпустить ко Дню Победы, а вторую ко 2-му
августа, когда Илье Григорьевичу исполнится 97 лет.
Эркебек Абдулаев
Особую благодарность хочу выразить Анаре Абдулаевой и Ирине
Бородычевой, оказавшим помощь в работе над рукописью.
В 1916 году в стране назревало недовольство войной. Начались перебои с
продовольствием. Росли цены, хоть на копейки, но росли. Да и та копейка не
чета нынешнему рублю.
В тот год я провалился по закону божьему на экзамене за седьмой класс
Народ был по большей части неграмотным. Семь классов образования было очень
много. Да и где было учиться? До ближайшей школы было 30 верст ходу.
Меня один знакомый рекомендовал в Губернское правление. Туда я
поступил, выдержав конкурс на
замещениевакантнойдолжностиписаря-регистратора. В мои обязанности входило
регистрировать входящую-исходящую документацию и уметь кратко излагать
содержание писем.
Потом другой благодетель способствовал моему переводу на должность
делопроизводителя при Тверском губернском правлении по снабжению армии
обувью. Руководил, этой работой предводитель дворянства Панафидин --
удивительно дельный и образованный человек.
Так я работал до Октябрьской революции. Я жил на улице Грабиловке. Но
несмотря на то, что прожил здесь три года, на нашей улице никого не
ограбили.
Февральская революция вспыхнула для меня внезапно. Началось восстание
рабочих крупных предприятий. Народ вышел на улицы. Восставшие убили
вице-губернатора, нескольких жандармов и, главное, сожгли охранное отделение
-- здание, где сосредоточивались все документы контрразведки.
Вместе с любопытствующей публикой довелось побывать на экскурсии в
местной тюрьме и даже отобедать там. Кормили заключенных в ту пору, надо
сказать, неплохо.
После Октябрьской революции Панафидин уехал. Все руководство
разбежалось. Я остался вместе с пятью-шестью писарями заведовать
делопроизводством. К 1918 году я стал заведующим производства.
Шла национализация. Проводилось это, надо сказать, довольно вежливо.
Старым хозяевам предлагались должности технических руководителей.
Директорами назначались рабочие.
Эти фабриканты, как я видел, жили довольно скромно. В большинстве
случаев они смирились со своим положением. Те, кто не смирился, уходили или
участвовали в саботаже, но таких случаев я видел мало.
Работа у меня шла неплохо. В июне положение с. продовольствием не
улучшилось, но зато вместо две-надцатичасовогр рабочего дня ввели
восьмичасовой, ввели отпуска. Тут началась гражданская война и меня призвали
в армию. В течение месяца нас обучали незаметно проникать и оставаться
незримым в тылу противника.
Август. Жаркий день. На холмистой равнине южнее города Корочи Курской
губернии то и дело вспыхивают черные столбы артиллерийских разрывов.
Торопливо стучат пулеметы.
Я лежу в окопе и вижу, как слева, на фланге роты, поднимаются и бегут
вперед бойцы. Пора и нашему взводу! Опираюсь на левую руку, подтягиваюсь,
вскакиваю и вместе с товарищами тоже бегу вперед. Глаза заливает пот. Ладони
срастаются с винтовкой.
-- Урр... А-а-а-а! "- несется над полем. Повизгивают пули. Словно
споткнувшись или натолкнувшись на невидимую стену, падает сосед. Скорее на
землю! Прижаться на миг к теплой запыленной траве, где как ни в чем не
бывало ползают по стебелькам букашки с полированными крылышками!
Передохнуть, переждать, чтобы через минуту, обманув смерть, снова броситься
навстречу взрывам и пулеметам!
Наш 20-й стрелковый полк атакует деникинцев. Перед фронтом полка --
хотя и отборные, но уже обессиленные части марковской дивизии.
Неделю назад марковцы били нас, а теперь господам офицерам приходится
туго. Обстрелянные, исполненные ненависти, мы рвемся вперед. Сваливаемся в
оставленные врагом окопы.
-- Занять оборону!.. Занять оборону!.. -- передают по цепи приказ.
Только теперь я чувствую боль в ноге. Нагнулся --по обмотке
расползается пятно крови. Ниже колена жжет огнем: в голень впился осколок
снаряда.
К вечеру нас сменяют. Прихрамывая, бреду вместе-с другими бойцами к
домикам на окраине Корочи. Тут, на полу одной из хат, мы вповалку спим до
утра. Только сон у меня беспокойный. В раненой ноге что-то сверлит и
дергает. На рассвете, с трудом задрав штанину, вижу, что голень распухла и
воспалилась. Пробую встать. Куда там! От боли чуть не грохаюсь на пол.
Голова кружится. Перед глазами разноцветные пятна.
-- Н-да... Вон как тебя... -- озабоченно говорит отделенный. -- Надо в
лазарет.
Везут в лазарет. В вагоне военно-санитарного поезда запах йодоформа,
гнойных ран, запекшейся крови. Стоны, бред.
Еле ползем от станции к станции.
Под Ельцом едванепопадаемв лапы прорвавшихся через фронт казаков
Мамонтова.
Кто может ходить -- выбираются в тамбуры, проталкиваются к окнам,
костерят врачей и санитаров, требуют, чтобы дали оружие.
Но поезд благополучно проскакивает опасный перегон. Еще день -- и мы в
Туле. Тут хороший госпиталь, тут мне помогут!
Однако лица врачей, осматривающих ногу, хмуры, непроницаемы. Они
переглядываются, перебрасываются латинскими словами, а один с беспощадной
ласковостью треплет по плечу:
-- Нужна ампутация, дорогой. Выше колена. Согласны?
Ампутация? Это значит, ногу отрежут? В девятнадцать лет не смогу
ходить, как все люди? Стану калекой? Одним из тех, кто по-птичьи прыгает на
костылях, елозит по мостовым? Нет! Резать не дам!
-- А нельзя вылечить, доктор? -- с отчаянием спрашиваю я.
Хирург пожимает плечами:
-- Начнется общее заражение крови -- умрете.. -- Ну и пусть! Пусть!..
Да ведь, может, еще и выживу?..
В палате лежу ничком, подавленный и растерянный. Как же так? Махонький
осколочек, -- и вдруг отрезать всю ногу. Неужели придется соглашаться?
-- А ну покажись!
Возле койки стоит пожилой военный фельдшер Иван Сергеевич. Откинув
тоненькое серое одеяло, он внимательно осматривает мою правую, уже
распухшую, как бревно, ногу.
Сейчас выругает, назовет дикарем за то, что не послушал врача.
-- Молодец, что не дал ампутировать! -- говорит Иван Сергеевич. --
Разве это гангрена? Вылечим!
Не верю своим ушам. А Иван Сергеевич уже приказывает санитарке принести
чистые бинты.
-- Чтобы жар уменьшить, обложу твою ногу подорожником, вояка! --
утешает фельдшер. -- Хотя наука и не жалует это бабкино средство, оно верно
действует. Не горюй!
И Иван Сергеевич лечит меня по-своему, часто меняя повязку с компрессом
из подорожника. Впрочем, ничего другого, более радикального, в госпитале,
похоже, и нет.
Молодой хирург на обходах недоверчиво хмыкает, но не ругает фельдшера,
доверяя его большому опыту.
И чудо свершается. Температура начинает падать, жжение в голени
постепенно слабеет.
По ночам в заснувшей палате, слушая далекие гудки паровозов, я вижу всю
свою короткую жизнь. Гудки напоминают о будке, где год тому назад жила наша
большая, в восемь человек, семья, перебивающаяся из кулька в рогожу. Разве
на шестнадцать отцовских рублей в месяц прокормишь такую ораву? Работают в
доме все. Мы, ребятишки, помогаем матери по хозяйству, пасем корову, старшие
сезон-ничают на торфоразработках. И даже походы на реку Шошу, петляющую в
лугах позади будки, даже прогулки в лес преследуют вполне определенные цели:
наловить рыбы, набрать грибов и ягод, надрать коренья. Приходить с пустыми
руками не положено, и совестно. Зато дороже любых подарков и развлечений --
уважение старших, идущая из глубины сердца теплая родительская ласка...
Часами сидел я у насыпи, глядя как завороженный на проносящиеся мимо
нашей будки поезда. Казалось, нет на свете силы, способной сдержать их
бешеный бег. Однако мы, ребятишки, знали: отцу поезда подчиняются. Если он
выйдет к полотну с красным флажком или фонарем, покорно заскрипит тормозами
самый неукротимый курьерский...
Однажды вьюжной ночью я проснулся от грохота взрывов. Оказалось, отец
обнаружил лопнувший рельс и, не надеясь, что машинист заметит красный
сигнал, положил на рельсы петарды. Они и задержали состав.
Этот случай так поразил мальчишеское воображение, что отец долго-долго
представлялся мне человеком сказочной силы.
Впрочем, в отрочестве я понял еще другое: и отец, и я, и мои братья, и
тысячи таких же простых людей оттеснены на задворки жизни, обречены на
изнурительный труд, на безграмотность...
Мне повезло. Моя юность совпала с очистительной революционной бурей. В
октябре 1917 года я вместе со своими фабричными дружками, Мишей Ягодкиным и
Копей Медведевым, вступил в боевую группу, созданную городским Советом
рабочих и солдатских депутатов. Этой группе поручалось задерживать
контрреволюционные войска, направлявшиеся к Петрограду по железной дороге.
Командовал группой прибывший с фронта артиллерист, зять стрелочника
Василия Григорьевича Лошкарева. "По знакомству" и я попал в эту группу
вместе с сыном Лошкарева Иваном -- очень сильным и скромным рабочим парнем.
Группа была малочисленной, оружия мы не имели, но все же смогли
задержать несколько составов с солдатами, заваливая пути бревнами, выводя из
строя семафоры.
Я считал себя счастливым человеком, когда попал в действующую Красную
Армию и получил оружие. Даже суровое боевое крещение не охладило мой пыл.
Случилось так, что в одном из первых боев полк понес тяжелые потери. К
нашему удивлению утром началась стрельба не со стороны врага, а в нашем тылу
и на нашу роту сзади, из высокого подсолнуха, выскочили белогвардейцы.
Оказалось, что нас обошли. Из-за измены одного бывшего царского офицера,
наша рота почти полностью попала в плен к Деникинцам.
Нас построили в колонну и повели в тыл деникинцев. По дороге встретился
эскадрон кавалерии. Они требовали, чтобы У нас на спине вырезали красные
звезды. Конвоиры не дали. Многим достались удары плеток.
Когда уже было жарко, нас привели в какую-то деревню и поместили во
дворе школы. Хотелось пить. Местные крестьяне принесли нам воды, хлеба,
огурцов и даже несколько мелко нарезанных кусков сала. С нами должен
поговорить священник, чтобы после беседы решить кого в расход, кого на
шахты, а кого в армию. Мне и некоторым другим, у кого не было на груди
крестиков, встреча с священнослужителем не улыбалась. К счастью он не
пришел.
На ночь нас поместили в один из классов сельской школы. Был конец июля,
ночь наступила поздно, луны на небе не было и стало совершенно темно. Нас
было около пятидесяти человек. Из командного состава остался наш взводный
Семен Иванович Родин. Он был коммунистом, но его не выдали. Охраняло нас
всего семь солдат. Они были усталыми, легли на пол и вскоре уснули, кроме
того, который прохаживался снаружи и много курил, и другого, севшего у
двери. Нам дали ведро, его скоро наполнили, и от него шел запах.
Родин, вместе с Андросовым попросили разрешения вынести ведро в
уборную, которая была во дворе. Часовой разбудил одного из спавших солдат, и
тот, взяв винтовку, вывел Андросова с ведром. Они благополучно возвратились.
Солдат плюхнулся на пол и вскоре уснул. Часа через два ведро было опять
полно. Часовой на этот раз не стал никого будить, а подозвал своего
напарника и тот повел нас в уборную. Когда мы вернулись в класс, охранявшие
нас белогвардейцы уже стояли без оружия. Они умоляли их не убивать и
соглашались вместе с нами прорываться к красным, которые, судя по грохоту
артиллерии, не отошли. Как потом оказалось. Родин и Андросов привлекли еще
нескольких своих красноармейцев и во время выноса ведра улучили момент ч
обезоружили часового, а когда мы возвратились обратно,
наш конвоир --даже не пикнул, когда Андросов выхватил у него винтовку.
Решили уходить разбившись для надежности на три группы. Я оставался в
своем отделении, которым командовал смелый воин. На день расположились в
овраге. Мучила жажда, ломали и жевали траву. Недалеко шел бой и в следующую
ночь мы вышли в расположение своих войск, приведя двух конвоиров. Вышли к
своим и две другие группы, и снова на передовую. Согласились воевать против
белых и наши бывшие конвоиры.
Опять бои, и опять окружение в занятой врагом Короче. Мне удалось
нырнуть в один подвал, в котором я просидел до ночи. Ночью я вышел. Один в
занятом врагами городе. Куда идти и как? В первую ночь я не смог выбраться
из города и спрятался в заброшенном саду. Второй день пролежал в крапиве. К
крапиве подошла лошадь. Она могла привлечь людей к моему укрытию. Взяв
шомпол, я ткнул ей в морду. Она ушла. Так я скрывался до вечера. Пробродив
всю ночь, днем вышел к сараю, в котором и решил скоротать еще один день.
Сарай был набит хорошим душистым сеном и овсяной соломой. Яуснул. Наступила
еще одна ночь. Пора было уходить, но сарай оказался заперт. Удалось вылезти
через крышу.
Постучал в окно к хозяину. Он накормил и помог выбраться из города.
Только через пять суток через реку Коро-чу вышел к своим.
Уже тогда, во время скитаний по деникинским тылам, я твердо усвоил три
истины: первая --ив тылу врага нужно оставаться человеком; вторая- никогда
не выпускай из рук оружия; третья -- лучшим союзником за линией фронта
является ночь...
Я лежал на койке и улыбался, а на меня косился забинтованный сосед,
личность чрезвычайно флегматичная, крайне немногословная, но острая на язык
--сапер Петр Пчелкин, прозванный ранеными за полноту и медлительность
Шмелем.
Как ни молчалив был Шмель, а лежать бок о бок добрых три недели и не
разговаривать о своей армейской жизни невозможно. И Пчелкин рассказал мне о
людях сильных, смелых и смекалистых, несущих на своих плечах большую тяжесть
боев, о людях, которые созидают в кромешном аду войны, а если нужно
--разрушают созданное, чтобы, после победы созидать вновь.
Я услышал о бесстрашных и отчаянных подрывниках, пробирающихся в тыл
белых, чтобы разрушать их железные дороги и мосты.
Может, и не очень складно рассказывал Шмель, но в корявых словах
бывшего крестьянина было что-то взволновавшее меня. Теперь я понимаю --
рядовой Петр Пчелкин был поэтом своего нелегкого дела. В его душе жила
суровая романтика своей специальности.
А тут еще появился в палате мой земляк Архип Царьков, первый плясун на
все Войново, весельчак и балагур. Он тоже оказался сапером и безоговорочно
решил, что расставаться нам, коли уж встретились, не след.
Волнующие рассказы Шмеля, задорная убежденность Архипа и естественное
нежелание разлучаться с хорошими товарищами -- все это сыграло свою роль.
Друзей выписывали. Попросился на выписку и я. В части 9-й стрелковой
дивизии как раз набирали саперов. Хотя рана еще не зажила, я отказался от
отпуска. Царькова, Пчелкина и меня зачислили в 27-ю отдельную саперную роту.
Так началась моя служба в инженерных войсках Красной армии. Служба,
которая определила всю мою дальнейшую жизнь.
Прошло почти два года. Мы наступали. Бои шли с переменным успехом.
Свирепые ветры продували Арбатскую стрелку. Слева -- Азовское, справа --
Гнилое море. Ни построек, ни топлива. Сто двадцать километров мы прошли,
разводя костры из выброшенных на берег водорослей и обломков деревьев.
Рассчитывали каждый глоток воды. И наконец схватились с врагом... Участь
врангелевцев известна.
. Нас бросили в Керчь очищать катакомбы от последних белых банд. А из
Керчи по льду пролива в стылом январе -- на Кубань. А с Кубани -- в
Махачкалу.
А оттуда -- через Баку в Грузию... Там, как говорили политработники,
народ и часть армии восстали против реакционного буржуазного правительства,
продавшегося империалистам. Однако в Тифлисе развернулись упорные бои, в
которых погиб командир дивизии Курышко. В дальнейшем грузинская армия не
оказывала серьезного сопротивления.
Ранней весной 1921 года наша 9-ая дивизия вышла к Черному морю в Батум.
Менялись участки фронтов, менялась погода, менялись люди вокруг нас, но
одно не менялось -- родная дивизия, родная рота.
Я ни разу не пожалел, что послушал друзей 14 пошел в инженерные части.
Приходилось трудно, круто, горько. Но ведь что бы там ни случилось, мы
шли вперед. Мы побеждали!..
В июне 1921 года мы все еще стояли в Батуме. Армия сокращалась. Мне
представлялся выбор -- демобилизация или учеба в военном училище. Я не
раздумывал. Жизни вне армии я уже не представлял. Что может быть почетнее и
важнее, чем служба народу в Вооруженных Силах Советской Отчизны?
Попросился направить на учебу. Получил рекомендации, характеристики и
вскоре выехал в "Москву, в ГУВУЗ -- Главное управление военно-учебных
заведений.
Москва
Много довелось впоследствии читать о Москве двадцать первого --года.
Какими только эпитетами не награждали ее наши недруги! И темная, и
оголтелая, и одичавшая!
Москва и впрямь была грязновата. Некоторые бульвары днем походили на
толкучку, а ночью -- на
пустырь. Вместо магазинов всюду были распределители, где неизвестно что
и когда распределяли.. В городе горели лишь немногие керосиновые фонари. По
скверам бродили в отрепье беспризорники. На Сухаревке шла меновая торговля,
то и дело слышался вопль: "Держи вора! "
Иным москвичам, выбитым из уютного быта многокомнатных квартир и
особнячков, такие картины наверняка представлялись неким преддверием
страшного суда. Но другое, совсем другое впечатление произвел город на меня
и моих товарищей. В наших сердцах жили самые светлые надежды, и все вокруг
вовсе не казалось тогда мрачным.
Рано утром мы видели спешивших на заводы и в учреждения людей,
переполненные трамваи.
Мы не только верили, а знали: всякие напасти --явление временное.
Порукою тому древние стены Кремля, за которыми работает Владимир Ильич
Ленин!
И конечно, прежде чем пойти в ГУВУЗ, мы постояли на Красной площади,
послушали бой курантов, недавно начавших играть "Интернационал".
Разговор в ГУВУЗе оказался коротким. Взяли наши командировочные,
рекомендации, аттестаты, выдали паек и отправили в Одессу держать экзамены в
военно-инженерное училище.
В училище попали прямо к вступительным экзаменам. Желающих учиться было
немало, но я не волновался. В высшем начальном училище меня считали одним из
первых учеников. Не любил только зубрить закон божий. Но ведь здесь закона
божьего, слава богу, нет. Однако по конкурсу не прошел.
Во время нахождения в Одессе туда прибыл Лев Троцкий. Весь Одесский
гарнизон был собран на плацу недалеко от инженерного училища. Все
красноармейцы были в белых нательных рубахах и подштанниках, подпоясанных
ремнями, в ботинках с обмотками и в буденовках. Это было впечатляющее
зрелище! Для Троцкого и его окружения была сооружена небольшая трибуна.
Никаких усилителей не было. Была тишина, а Троцкий говорил очень громко и
часто жестикулировал. Его речь закончилась громким
"Ур-ра-а! ".
Невесело тянулся обратный путь в Москву. Принимавший меня командир,
покачав головой, углубился в анкету, словно мог в ней вычитать, как
поступить. И что-то вычитал! Его озабоченное лицо смягчилось.
-- Послушайте! Почему бы вам не пойти в школу военно-железнодорожных
техников? Ведь вы с детства, можно сказать, железнодорожник!
Профессия отца продолжала определять мою судьбу.
Я, сапер -- согласился.
Школа железнодорожных техников помещалась в Воронеже.
Наученный горьким опытом, я засел за алгебру и геометрию Киселева,
повторил весь курс и вступительные экзамены сдал на "отлично".
В сентябре зачислили в курсанты.
-- Поздравляю, товарищи! -- сказал начальник 4-й Воронежской
военно-инженерной школы выстроенным на плацу курсантам. -- С завтрашнего дня
-- за дело!..
Первым делом оказалась заготовка дров. С топливом по всей стране было
туго. Воронеж исключения не составлял. Наша школа помещалась в кирпичном
здании. Стекол в окнах почти не было, и оконные проемы забивали досками,
утепляли сухими листьями и опилками. Не заготовь дров -- замерзли бы зимой,
как мухи.
Долги зимние ночи, но усталым курсантам они кажутся очень короткими.
Паек скудноват, а мы еще добровольно отчисляем часть продуктов в пользу
голодающих Поволжья,
Плохо с освещением.
В те годы существовало повальное увлечение коммунами. Возникли коммуны
и в воронежской школе военно-железнодорожных техников. Члены коммун вместе
занимались, делились всем, что имели.
В нашу коммуну кроме меня входили Федор Панкратов и Александр Азбукин,
ребята толковые, энергичные.
Мы поставили себе цель: сдать экстерном в январе 1922 года за второй
семестр первого курса и за первый семестр второго. Закончить двухгодичную
школу за год.
Одни преподаватели сомневались в успехе такого предприятия, другие --
поддерживали нас.
Дней отдыха не стало. С неимоверным трудом мы догнали второй курс и
тогда приняли еще одно решение: закончить учебу на "отлично". И мы получили
по всем предметам высшие оценки. Всех троих наградили в день выпуска
именными часами.
Незадолго до перехода на второй курс меня, как фронтовика и отличника,
приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. Надо ли говорить, какую
я испытывал радость и гордость!
Осень. Школа военно-железнодорожных техников окончена. Наша коммуна
получила назначение в Киев, " в 4-й Коростенский Краснознаменный
железнодорожный полк.
Мне не забыть своего нового командира роты Александра Евдокимовича
Крюкова, участника первой мировой и гражданской войн.
Александр Евдокимович принял меня и моих товарищей, будто родных
сыновей. Он заботился о нашем жилье, обмундировании. И, что самое важное,
ничем не подчеркивал своего старшинства.
Ротный был требователен, но держался доверительно, и это подкупало,
усиливало наше к нему уважение.
Все мы трое, члены воронежской коммуны, командных навыков не имели.
Случалось поэтому, что на занятиях с красноармейцами допускали ошибки.
Александр Евдокимович подмечал каждую из них, но ни разу не поправил нас при
бойцах. Лишь после занятий он в самой тактичной форме указывал на
оплошности. И как же мы были благодарны за это!
Не жалел времени Крюков и на инструктаж моло- дых командиров. Вдобавок
он как-то сразу разобрался в склонностях каждого. Заметив, в частности, что
мне по душе подрывное дело, тут же постарался назначить меня начальником
подрывной команды.
Учеба подрывников сочеталась с практикой.
Вблизи городов и сел находили большое количествозарывшихся- вземлю,
неразорвавшихся снарядов. Моей подрывной команде дел хватает: осторожно
откапываем губительные находки, отвозим в безлюдные места и уничтожаем.
Я пользуюсь каждым случаем, чтобы исследовать устройство взрывателей.
Делаю первые опыты по выплавлению взрывчатки из снарядов и бомб и убеждаюсь,
что это вполне безопасное и выгодное мероприятие. А нужда в тринитротолуоле
очень велика. Особенно весной, когда нужно подрывать ледяные заторы,
угрожающие железнодорожным мостам.
Уже в ту пору я впервые задумался над созданием портативных мин для
подрыва вражеских эшелонов. Всякое может случиться в будущем. Наши мины
должны быть простыми, удобными, надежными, а взрыватели к ним --
безотказными...
Еще в годы гражданской войны мне довелось познакомиться с устройством
громоздких, сложных про-тивопоездных мин замедленного действия, которые
называли тогда "адскими машинами". В 9-м инженерном батальоне было несколько
таких мин. Саперы поставили только одну из них на участке Батайск- Ростов.
Остальные впустую провозили всю гражданскую войну в обозе. Нет, не такие
неуклюжие махины нужны Красной Армии!
Я начинаю регулярно читать военные журналы, изучать минноподрывное
дело, жадно пополняю знания и опыт, полученные на войне и в школе. С таким
же упорством грызут гранит науки мои товарищи. Учится вся
Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Подрывная команда, помимо обучения
устройству заграждений при отходе, обучалась и диверсиям в тылу противника:
на тот случай, если войска окажутся на занятой врагом территории.
Необходимость такой подготовки исходила из установки М. В. Фрунзе, который
считал, что войска должны быть приспособлены и к действиям в тылу противника
тоже. Это резко повышает их боеспособность.
Быстро улучшается жизнь в стране. Успешно возрождается разрушенное
двумя войнами хозяйство. Начался новый, 1924 год. Политика большевиков
торжествует. И вдруг тяжелое горе обрушивается на партию, на народ. Морозным
январским днем приходит весть, в которую страшно поверить; не стало
Григорьевичу обсудить детали некоторых проведенных специальных операций и
выслушать его советы.
Так и в конце января 1995 года, совершенно взвинченный увиденным в
Грозном, я пришел к "Деду". Внимательно выслушав мой горестный рассказ, Илья
Григорьевич заметил:
-- Если бы чеченцы владели стратегией и тактикой партизанской войны,
результаты оказались гораздо плачевней. Беда в том, что похоже, наши
самодовольные генералы также не имеют об этом ни малейшего понятия!
Тогда и зародилась у Ильи Григорьевича идея написать эту книгу.
Понятно, что пока шла война в Чечне, книга не могла увидеть свет.
Рукопись составила около 800 страниц. Поэтому решили разбить ее на две
части. Первую книгу постараемся выпустить ко Дню Победы, а вторую ко 2-му
августа, когда Илье Григорьевичу исполнится 97 лет.
Эркебек Абдулаев
Особую благодарность хочу выразить Анаре Абдулаевой и Ирине
Бородычевой, оказавшим помощь в работе над рукописью.
В 1916 году в стране назревало недовольство войной. Начались перебои с
продовольствием. Росли цены, хоть на копейки, но росли. Да и та копейка не
чета нынешнему рублю.
В тот год я провалился по закону божьему на экзамене за седьмой класс
Народ был по большей части неграмотным. Семь классов образования было очень
много. Да и где было учиться? До ближайшей школы было 30 верст ходу.
Меня один знакомый рекомендовал в Губернское правление. Туда я
поступил, выдержав конкурс на
замещениевакантнойдолжностиписаря-регистратора. В мои обязанности входило
регистрировать входящую-исходящую документацию и уметь кратко излагать
содержание писем.
Потом другой благодетель способствовал моему переводу на должность
делопроизводителя при Тверском губернском правлении по снабжению армии
обувью. Руководил, этой работой предводитель дворянства Панафидин --
удивительно дельный и образованный человек.
Так я работал до Октябрьской революции. Я жил на улице Грабиловке. Но
несмотря на то, что прожил здесь три года, на нашей улице никого не
ограбили.
Февральская революция вспыхнула для меня внезапно. Началось восстание
рабочих крупных предприятий. Народ вышел на улицы. Восставшие убили
вице-губернатора, нескольких жандармов и, главное, сожгли охранное отделение
-- здание, где сосредоточивались все документы контрразведки.
Вместе с любопытствующей публикой довелось побывать на экскурсии в
местной тюрьме и даже отобедать там. Кормили заключенных в ту пору, надо
сказать, неплохо.
После Октябрьской революции Панафидин уехал. Все руководство
разбежалось. Я остался вместе с пятью-шестью писарями заведовать
делопроизводством. К 1918 году я стал заведующим производства.
Шла национализация. Проводилось это, надо сказать, довольно вежливо.
Старым хозяевам предлагались должности технических руководителей.
Директорами назначались рабочие.
Эти фабриканты, как я видел, жили довольно скромно. В большинстве
случаев они смирились со своим положением. Те, кто не смирился, уходили или
участвовали в саботаже, но таких случаев я видел мало.
Работа у меня шла неплохо. В июне положение с. продовольствием не
улучшилось, но зато вместо две-надцатичасовогр рабочего дня ввели
восьмичасовой, ввели отпуска. Тут началась гражданская война и меня призвали
в армию. В течение месяца нас обучали незаметно проникать и оставаться
незримым в тылу противника.
Август. Жаркий день. На холмистой равнине южнее города Корочи Курской
губернии то и дело вспыхивают черные столбы артиллерийских разрывов.
Торопливо стучат пулеметы.
Я лежу в окопе и вижу, как слева, на фланге роты, поднимаются и бегут
вперед бойцы. Пора и нашему взводу! Опираюсь на левую руку, подтягиваюсь,
вскакиваю и вместе с товарищами тоже бегу вперед. Глаза заливает пот. Ладони
срастаются с винтовкой.
-- Урр... А-а-а-а! "- несется над полем. Повизгивают пули. Словно
споткнувшись или натолкнувшись на невидимую стену, падает сосед. Скорее на
землю! Прижаться на миг к теплой запыленной траве, где как ни в чем не
бывало ползают по стебелькам букашки с полированными крылышками!
Передохнуть, переждать, чтобы через минуту, обманув смерть, снова броситься
навстречу взрывам и пулеметам!
Наш 20-й стрелковый полк атакует деникинцев. Перед фронтом полка --
хотя и отборные, но уже обессиленные части марковской дивизии.
Неделю назад марковцы били нас, а теперь господам офицерам приходится
туго. Обстрелянные, исполненные ненависти, мы рвемся вперед. Сваливаемся в
оставленные врагом окопы.
-- Занять оборону!.. Занять оборону!.. -- передают по цепи приказ.
Только теперь я чувствую боль в ноге. Нагнулся --по обмотке
расползается пятно крови. Ниже колена жжет огнем: в голень впился осколок
снаряда.
К вечеру нас сменяют. Прихрамывая, бреду вместе-с другими бойцами к
домикам на окраине Корочи. Тут, на полу одной из хат, мы вповалку спим до
утра. Только сон у меня беспокойный. В раненой ноге что-то сверлит и
дергает. На рассвете, с трудом задрав штанину, вижу, что голень распухла и
воспалилась. Пробую встать. Куда там! От боли чуть не грохаюсь на пол.
Голова кружится. Перед глазами разноцветные пятна.
-- Н-да... Вон как тебя... -- озабоченно говорит отделенный. -- Надо в
лазарет.
Везут в лазарет. В вагоне военно-санитарного поезда запах йодоформа,
гнойных ран, запекшейся крови. Стоны, бред.
Еле ползем от станции к станции.
Под Ельцом едванепопадаемв лапы прорвавшихся через фронт казаков
Мамонтова.
Кто может ходить -- выбираются в тамбуры, проталкиваются к окнам,
костерят врачей и санитаров, требуют, чтобы дали оружие.
Но поезд благополучно проскакивает опасный перегон. Еще день -- и мы в
Туле. Тут хороший госпиталь, тут мне помогут!
Однако лица врачей, осматривающих ногу, хмуры, непроницаемы. Они
переглядываются, перебрасываются латинскими словами, а один с беспощадной
ласковостью треплет по плечу:
-- Нужна ампутация, дорогой. Выше колена. Согласны?
Ампутация? Это значит, ногу отрежут? В девятнадцать лет не смогу
ходить, как все люди? Стану калекой? Одним из тех, кто по-птичьи прыгает на
костылях, елозит по мостовым? Нет! Резать не дам!
-- А нельзя вылечить, доктор? -- с отчаянием спрашиваю я.
Хирург пожимает плечами:
-- Начнется общее заражение крови -- умрете.. -- Ну и пусть! Пусть!..
Да ведь, может, еще и выживу?..
В палате лежу ничком, подавленный и растерянный. Как же так? Махонький
осколочек, -- и вдруг отрезать всю ногу. Неужели придется соглашаться?
-- А ну покажись!
Возле койки стоит пожилой военный фельдшер Иван Сергеевич. Откинув
тоненькое серое одеяло, он внимательно осматривает мою правую, уже
распухшую, как бревно, ногу.
Сейчас выругает, назовет дикарем за то, что не послушал врача.
-- Молодец, что не дал ампутировать! -- говорит Иван Сергеевич. --
Разве это гангрена? Вылечим!
Не верю своим ушам. А Иван Сергеевич уже приказывает санитарке принести
чистые бинты.
-- Чтобы жар уменьшить, обложу твою ногу подорожником, вояка! --
утешает фельдшер. -- Хотя наука и не жалует это бабкино средство, оно верно
действует. Не горюй!
И Иван Сергеевич лечит меня по-своему, часто меняя повязку с компрессом
из подорожника. Впрочем, ничего другого, более радикального, в госпитале,
похоже, и нет.
Молодой хирург на обходах недоверчиво хмыкает, но не ругает фельдшера,
доверяя его большому опыту.
И чудо свершается. Температура начинает падать, жжение в голени
постепенно слабеет.
По ночам в заснувшей палате, слушая далекие гудки паровозов, я вижу всю
свою короткую жизнь. Гудки напоминают о будке, где год тому назад жила наша
большая, в восемь человек, семья, перебивающаяся из кулька в рогожу. Разве
на шестнадцать отцовских рублей в месяц прокормишь такую ораву? Работают в
доме все. Мы, ребятишки, помогаем матери по хозяйству, пасем корову, старшие
сезон-ничают на торфоразработках. И даже походы на реку Шошу, петляющую в
лугах позади будки, даже прогулки в лес преследуют вполне определенные цели:
наловить рыбы, набрать грибов и ягод, надрать коренья. Приходить с пустыми
руками не положено, и совестно. Зато дороже любых подарков и развлечений --
уважение старших, идущая из глубины сердца теплая родительская ласка...
Часами сидел я у насыпи, глядя как завороженный на проносящиеся мимо
нашей будки поезда. Казалось, нет на свете силы, способной сдержать их
бешеный бег. Однако мы, ребятишки, знали: отцу поезда подчиняются. Если он
выйдет к полотну с красным флажком или фонарем, покорно заскрипит тормозами
самый неукротимый курьерский...
Однажды вьюжной ночью я проснулся от грохота взрывов. Оказалось, отец
обнаружил лопнувший рельс и, не надеясь, что машинист заметит красный
сигнал, положил на рельсы петарды. Они и задержали состав.
Этот случай так поразил мальчишеское воображение, что отец долго-долго
представлялся мне человеком сказочной силы.
Впрочем, в отрочестве я понял еще другое: и отец, и я, и мои братья, и
тысячи таких же простых людей оттеснены на задворки жизни, обречены на
изнурительный труд, на безграмотность...
Мне повезло. Моя юность совпала с очистительной революционной бурей. В
октябре 1917 года я вместе со своими фабричными дружками, Мишей Ягодкиным и
Копей Медведевым, вступил в боевую группу, созданную городским Советом
рабочих и солдатских депутатов. Этой группе поручалось задерживать
контрреволюционные войска, направлявшиеся к Петрограду по железной дороге.
Командовал группой прибывший с фронта артиллерист, зять стрелочника
Василия Григорьевича Лошкарева. "По знакомству" и я попал в эту группу
вместе с сыном Лошкарева Иваном -- очень сильным и скромным рабочим парнем.
Группа была малочисленной, оружия мы не имели, но все же смогли
задержать несколько составов с солдатами, заваливая пути бревнами, выводя из
строя семафоры.
Я считал себя счастливым человеком, когда попал в действующую Красную
Армию и получил оружие. Даже суровое боевое крещение не охладило мой пыл.
Случилось так, что в одном из первых боев полк понес тяжелые потери. К
нашему удивлению утром началась стрельба не со стороны врага, а в нашем тылу
и на нашу роту сзади, из высокого подсолнуха, выскочили белогвардейцы.
Оказалось, что нас обошли. Из-за измены одного бывшего царского офицера,
наша рота почти полностью попала в плен к Деникинцам.
Нас построили в колонну и повели в тыл деникинцев. По дороге встретился
эскадрон кавалерии. Они требовали, чтобы У нас на спине вырезали красные
звезды. Конвоиры не дали. Многим достались удары плеток.
Когда уже было жарко, нас привели в какую-то деревню и поместили во
дворе школы. Хотелось пить. Местные крестьяне принесли нам воды, хлеба,
огурцов и даже несколько мелко нарезанных кусков сала. С нами должен
поговорить священник, чтобы после беседы решить кого в расход, кого на
шахты, а кого в армию. Мне и некоторым другим, у кого не было на груди
крестиков, встреча с священнослужителем не улыбалась. К счастью он не
пришел.
На ночь нас поместили в один из классов сельской школы. Был конец июля,
ночь наступила поздно, луны на небе не было и стало совершенно темно. Нас
было около пятидесяти человек. Из командного состава остался наш взводный
Семен Иванович Родин. Он был коммунистом, но его не выдали. Охраняло нас
всего семь солдат. Они были усталыми, легли на пол и вскоре уснули, кроме
того, который прохаживался снаружи и много курил, и другого, севшего у
двери. Нам дали ведро, его скоро наполнили, и от него шел запах.
Родин, вместе с Андросовым попросили разрешения вынести ведро в
уборную, которая была во дворе. Часовой разбудил одного из спавших солдат, и
тот, взяв винтовку, вывел Андросова с ведром. Они благополучно возвратились.
Солдат плюхнулся на пол и вскоре уснул. Часа через два ведро было опять
полно. Часовой на этот раз не стал никого будить, а подозвал своего
напарника и тот повел нас в уборную. Когда мы вернулись в класс, охранявшие
нас белогвардейцы уже стояли без оружия. Они умоляли их не убивать и
соглашались вместе с нами прорываться к красным, которые, судя по грохоту
артиллерии, не отошли. Как потом оказалось. Родин и Андросов привлекли еще
нескольких своих красноармейцев и во время выноса ведра улучили момент ч
обезоружили часового, а когда мы возвратились обратно,
наш конвоир --даже не пикнул, когда Андросов выхватил у него винтовку.
Решили уходить разбившись для надежности на три группы. Я оставался в
своем отделении, которым командовал смелый воин. На день расположились в
овраге. Мучила жажда, ломали и жевали траву. Недалеко шел бой и в следующую
ночь мы вышли в расположение своих войск, приведя двух конвоиров. Вышли к
своим и две другие группы, и снова на передовую. Согласились воевать против
белых и наши бывшие конвоиры.
Опять бои, и опять окружение в занятой врагом Короче. Мне удалось
нырнуть в один подвал, в котором я просидел до ночи. Ночью я вышел. Один в
занятом врагами городе. Куда идти и как? В первую ночь я не смог выбраться
из города и спрятался в заброшенном саду. Второй день пролежал в крапиве. К
крапиве подошла лошадь. Она могла привлечь людей к моему укрытию. Взяв
шомпол, я ткнул ей в морду. Она ушла. Так я скрывался до вечера. Пробродив
всю ночь, днем вышел к сараю, в котором и решил скоротать еще один день.
Сарай был набит хорошим душистым сеном и овсяной соломой. Яуснул. Наступила
еще одна ночь. Пора было уходить, но сарай оказался заперт. Удалось вылезти
через крышу.
Постучал в окно к хозяину. Он накормил и помог выбраться из города.
Только через пять суток через реку Коро-чу вышел к своим.
Уже тогда, во время скитаний по деникинским тылам, я твердо усвоил три
истины: первая --ив тылу врага нужно оставаться человеком; вторая- никогда
не выпускай из рук оружия; третья -- лучшим союзником за линией фронта
является ночь...
Я лежал на койке и улыбался, а на меня косился забинтованный сосед,
личность чрезвычайно флегматичная, крайне немногословная, но острая на язык
--сапер Петр Пчелкин, прозванный ранеными за полноту и медлительность
Шмелем.
Как ни молчалив был Шмель, а лежать бок о бок добрых три недели и не
разговаривать о своей армейской жизни невозможно. И Пчелкин рассказал мне о
людях сильных, смелых и смекалистых, несущих на своих плечах большую тяжесть
боев, о людях, которые созидают в кромешном аду войны, а если нужно
--разрушают созданное, чтобы, после победы созидать вновь.
Я услышал о бесстрашных и отчаянных подрывниках, пробирающихся в тыл
белых, чтобы разрушать их железные дороги и мосты.
Может, и не очень складно рассказывал Шмель, но в корявых словах
бывшего крестьянина было что-то взволновавшее меня. Теперь я понимаю --
рядовой Петр Пчелкин был поэтом своего нелегкого дела. В его душе жила
суровая романтика своей специальности.
А тут еще появился в палате мой земляк Архип Царьков, первый плясун на
все Войново, весельчак и балагур. Он тоже оказался сапером и безоговорочно
решил, что расставаться нам, коли уж встретились, не след.
Волнующие рассказы Шмеля, задорная убежденность Архипа и естественное
нежелание разлучаться с хорошими товарищами -- все это сыграло свою роль.
Друзей выписывали. Попросился на выписку и я. В части 9-й стрелковой
дивизии как раз набирали саперов. Хотя рана еще не зажила, я отказался от
отпуска. Царькова, Пчелкина и меня зачислили в 27-ю отдельную саперную роту.
Так началась моя служба в инженерных войсках Красной армии. Служба,
которая определила всю мою дальнейшую жизнь.
Прошло почти два года. Мы наступали. Бои шли с переменным успехом.
Свирепые ветры продували Арбатскую стрелку. Слева -- Азовское, справа --
Гнилое море. Ни построек, ни топлива. Сто двадцать километров мы прошли,
разводя костры из выброшенных на берег водорослей и обломков деревьев.
Рассчитывали каждый глоток воды. И наконец схватились с врагом... Участь
врангелевцев известна.
. Нас бросили в Керчь очищать катакомбы от последних белых банд. А из
Керчи по льду пролива в стылом январе -- на Кубань. А с Кубани -- в
Махачкалу.
А оттуда -- через Баку в Грузию... Там, как говорили политработники,
народ и часть армии восстали против реакционного буржуазного правительства,
продавшегося империалистам. Однако в Тифлисе развернулись упорные бои, в
которых погиб командир дивизии Курышко. В дальнейшем грузинская армия не
оказывала серьезного сопротивления.
Ранней весной 1921 года наша 9-ая дивизия вышла к Черному морю в Батум.
Менялись участки фронтов, менялась погода, менялись люди вокруг нас, но
одно не менялось -- родная дивизия, родная рота.
Я ни разу не пожалел, что послушал друзей 14 пошел в инженерные части.
Приходилось трудно, круто, горько. Но ведь что бы там ни случилось, мы
шли вперед. Мы побеждали!..
В июне 1921 года мы все еще стояли в Батуме. Армия сокращалась. Мне
представлялся выбор -- демобилизация или учеба в военном училище. Я не
раздумывал. Жизни вне армии я уже не представлял. Что может быть почетнее и
важнее, чем служба народу в Вооруженных Силах Советской Отчизны?
Попросился направить на учебу. Получил рекомендации, характеристики и
вскоре выехал в "Москву, в ГУВУЗ -- Главное управление военно-учебных
заведений.
Москва
Много довелось впоследствии читать о Москве двадцать первого --года.
Какими только эпитетами не награждали ее наши недруги! И темная, и
оголтелая, и одичавшая!
Москва и впрямь была грязновата. Некоторые бульвары днем походили на
толкучку, а ночью -- на
пустырь. Вместо магазинов всюду были распределители, где неизвестно что
и когда распределяли.. В городе горели лишь немногие керосиновые фонари. По
скверам бродили в отрепье беспризорники. На Сухаревке шла меновая торговля,
то и дело слышался вопль: "Держи вора! "
Иным москвичам, выбитым из уютного быта многокомнатных квартир и
особнячков, такие картины наверняка представлялись неким преддверием
страшного суда. Но другое, совсем другое впечатление произвел город на меня
и моих товарищей. В наших сердцах жили самые светлые надежды, и все вокруг
вовсе не казалось тогда мрачным.
Рано утром мы видели спешивших на заводы и в учреждения людей,
переполненные трамваи.
Мы не только верили, а знали: всякие напасти --явление временное.
Порукою тому древние стены Кремля, за которыми работает Владимир Ильич
Ленин!
И конечно, прежде чем пойти в ГУВУЗ, мы постояли на Красной площади,
послушали бой курантов, недавно начавших играть "Интернационал".
Разговор в ГУВУЗе оказался коротким. Взяли наши командировочные,
рекомендации, аттестаты, выдали паек и отправили в Одессу держать экзамены в
военно-инженерное училище.
В училище попали прямо к вступительным экзаменам. Желающих учиться было
немало, но я не волновался. В высшем начальном училище меня считали одним из
первых учеников. Не любил только зубрить закон божий. Но ведь здесь закона
божьего, слава богу, нет. Однако по конкурсу не прошел.
Во время нахождения в Одессе туда прибыл Лев Троцкий. Весь Одесский
гарнизон был собран на плацу недалеко от инженерного училища. Все
красноармейцы были в белых нательных рубахах и подштанниках, подпоясанных
ремнями, в ботинках с обмотками и в буденовках. Это было впечатляющее
зрелище! Для Троцкого и его окружения была сооружена небольшая трибуна.
Никаких усилителей не было. Была тишина, а Троцкий говорил очень громко и
часто жестикулировал. Его речь закончилась громким
"Ур-ра-а! ".
Невесело тянулся обратный путь в Москву. Принимавший меня командир,
покачав головой, углубился в анкету, словно мог в ней вычитать, как
поступить. И что-то вычитал! Его озабоченное лицо смягчилось.
-- Послушайте! Почему бы вам не пойти в школу военно-железнодорожных
техников? Ведь вы с детства, можно сказать, железнодорожник!
Профессия отца продолжала определять мою судьбу.
Я, сапер -- согласился.
Школа железнодорожных техников помещалась в Воронеже.
Наученный горьким опытом, я засел за алгебру и геометрию Киселева,
повторил весь курс и вступительные экзамены сдал на "отлично".
В сентябре зачислили в курсанты.
-- Поздравляю, товарищи! -- сказал начальник 4-й Воронежской
военно-инженерной школы выстроенным на плацу курсантам. -- С завтрашнего дня
-- за дело!..
Первым делом оказалась заготовка дров. С топливом по всей стране было
туго. Воронеж исключения не составлял. Наша школа помещалась в кирпичном
здании. Стекол в окнах почти не было, и оконные проемы забивали досками,
утепляли сухими листьями и опилками. Не заготовь дров -- замерзли бы зимой,
как мухи.
Долги зимние ночи, но усталым курсантам они кажутся очень короткими.
Паек скудноват, а мы еще добровольно отчисляем часть продуктов в пользу
голодающих Поволжья,
Плохо с освещением.
В те годы существовало повальное увлечение коммунами. Возникли коммуны
и в воронежской школе военно-железнодорожных техников. Члены коммун вместе
занимались, делились всем, что имели.
В нашу коммуну кроме меня входили Федор Панкратов и Александр Азбукин,
ребята толковые, энергичные.
Мы поставили себе цель: сдать экстерном в январе 1922 года за второй
семестр первого курса и за первый семестр второго. Закончить двухгодичную
школу за год.
Одни преподаватели сомневались в успехе такого предприятия, другие --
поддерживали нас.
Дней отдыха не стало. С неимоверным трудом мы догнали второй курс и
тогда приняли еще одно решение: закончить учебу на "отлично". И мы получили
по всем предметам высшие оценки. Всех троих наградили в день выпуска
именными часами.
Незадолго до перехода на второй курс меня, как фронтовика и отличника,
приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. Надо ли говорить, какую
я испытывал радость и гордость!
Осень. Школа военно-железнодорожных техников окончена. Наша коммуна
получила назначение в Киев, " в 4-й Коростенский Краснознаменный
железнодорожный полк.
Мне не забыть своего нового командира роты Александра Евдокимовича
Крюкова, участника первой мировой и гражданской войн.
Александр Евдокимович принял меня и моих товарищей, будто родных
сыновей. Он заботился о нашем жилье, обмундировании. И, что самое важное,
ничем не подчеркивал своего старшинства.
Ротный был требователен, но держался доверительно, и это подкупало,
усиливало наше к нему уважение.
Все мы трое, члены воронежской коммуны, командных навыков не имели.
Случалось поэтому, что на занятиях с красноармейцами допускали ошибки.
Александр Евдокимович подмечал каждую из них, но ни разу не поправил нас при
бойцах. Лишь после занятий он в самой тактичной форме указывал на
оплошности. И как же мы были благодарны за это!
Не жалел времени Крюков и на инструктаж моло- дых командиров. Вдобавок
он как-то сразу разобрался в склонностях каждого. Заметив, в частности, что
мне по душе подрывное дело, тут же постарался назначить меня начальником
подрывной команды.
Учеба подрывников сочеталась с практикой.
Вблизи городов и сел находили большое количествозарывшихся- вземлю,
неразорвавшихся снарядов. Моей подрывной команде дел хватает: осторожно
откапываем губительные находки, отвозим в безлюдные места и уничтожаем.
Я пользуюсь каждым случаем, чтобы исследовать устройство взрывателей.
Делаю первые опыты по выплавлению взрывчатки из снарядов и бомб и убеждаюсь,
что это вполне безопасное и выгодное мероприятие. А нужда в тринитротолуоле
очень велика. Особенно весной, когда нужно подрывать ледяные заторы,
угрожающие железнодорожным мостам.
Уже в ту пору я впервые задумался над созданием портативных мин для
подрыва вражеских эшелонов. Всякое может случиться в будущем. Наши мины
должны быть простыми, удобными, надежными, а взрыватели к ним --
безотказными...
Еще в годы гражданской войны мне довелось познакомиться с устройством
громоздких, сложных про-тивопоездных мин замедленного действия, которые
называли тогда "адскими машинами". В 9-м инженерном батальоне было несколько
таких мин. Саперы поставили только одну из них на участке Батайск- Ростов.
Остальные впустую провозили всю гражданскую войну в обозе. Нет, не такие
неуклюжие махины нужны Красной Армии!
Я начинаю регулярно читать военные журналы, изучать минноподрывное
дело, жадно пополняю знания и опыт, полученные на войне и в школе. С таким
же упорством грызут гранит науки мои товарищи. Учится вся
Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Подрывная команда, помимо обучения
устройству заграждений при отходе, обучалась и диверсиям в тылу противника:
на тот случай, если войска окажутся на занятой врагом территории.
Необходимость такой подготовки исходила из установки М. В. Фрунзе, который
считал, что войска должны быть приспособлены и к действиям в тылу противника
тоже. Это резко повышает их боеспособность.
Быстро улучшается жизнь в стране. Успешно возрождается разрушенное
двумя войнами хозяйство. Начался новый, 1924 год. Политика большевиков
торжествует. И вдруг тяжелое горе обрушивается на партию, на народ. Морозным
январским днем приходит весть, в которую страшно поверить; не стало