Страница:
только добра; в этих простых цветах почти все ваше спасение. Вот посмотрите
-- я сам разложу их у вас в комнате. Я сам сделаю вам венок, чтобы вы его
носили. Но -- чур! Никому ни слова, дабы не возбуждать ничьего любопытства.
Итак, дитя мое, вы должны беспрекословно повиноваться, молчание -- часть
этого повиновения, а повиновение должно вернуть вас сильной и здоровой в
объятия того, кто вас любит и ждет. Теперь посидите немного смирно. Идем со
мною, друг Джон, и помоги мне осыпать комнату чесноком, присланным из
Гарлема. Мой друг Вандерпуль разводит эти цветы в парниках круглый год. Мне
пришлось вчера телеграфировать ему -- здесь нечего было и мечтать достать
их.
Мы пошли в комнату и взяли с собой цветы. Поступки профессора были,
конечно, чрезвычайно странны; я не нашел бы этого ни в какой медицинской
книге: сначала он закрыл все окна, заперев их на затвор; затем, взяв полную
горсть цветов, он натер ими все щели, дабы малейшее дуновение ветра было
пропитано их ароматом. После этого взял целую связку этих цветов и натер ею
косяк двери и притолоку. То же самое сделал он и с камином. Мне все это
казалось неестественным, и я сказал ему:
-- Я привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без основания,
но хорошо, что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против
нечистой силы.
-- Очень может быть, что так оно и есть, -- спокойно ответил он и
принялся за венок для Люси.
Мы подождали, пока Люси приготовилась ко сну; затем профессор надел ей
венок на шею. Последние сказанные им слова были:
-- Смотрите, не разорвите его и не открывайте ни окна, ни дверь, даже
если в комнате будет душно.
-- Обещаю вам это, -- сказала Люси, -- и бесконечное спасибо вам обоим
за вашу ласку. Чем я заслужила дружбу таких людей?
Затем мы уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хелзинк
сказал:
-- Сегодня я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь, -- две ночи
в дороге, в промежутке днем -- масса чтения, а на следующий день -- масса
тревог. Ночью снова пришлось дежурить, не смыкая глаз. Завтра рано утром ты
придешь ко мне, и мы вместе пойдем к нашей милой мисс, которая, надеюсь,
окрепнет благодаря тому "колдовству", которое я устроил. Ох-- хо, хо!
Он так безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, так
как я вспомнил, как сам был полон веры в благоприятный исход и как печальны
оказались результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему
другу, но из-- за этого в глубине души я страдал еще сильнее.
12 сентября.
Как добры они ко мне! Я очень люблю доктора Ван Хелзинка. Удивляюсь,
почему он так беспокоился из-- за этих цветов. Впрочем, он, должно быть,
прав -- мне при них как-- то лучше стало. Как бы там ни было, меня уже не
страшит теперь одиночество, и я могу без страха пойти спать. Я не стану
обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А какой ужасной борьбы мне
стоил сон за последнее время! Как счастливы те, жизнь которых проходит без
страха, без ужасов, для которых сон является благословением ночи, и не
доставляет ничего, кроме сладких сновидений. Вот я лежу в ожидании сна,
лежу как Офелия в драме, с венком на голове и вся в цветах. Раньше я
никогда не любила запаха чеснока, но сегодня этот запах мне приятен! Что--
то в нем мирное -- я чувствую, что меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи
всем!
13 сентября.
Явился в Беркерли и застал Ван Хелзинка уже вставшим -- вовремя, как
всегда. Коляска, заказанная в гостинице, уже ожидала у дверей. Профессор
забрал с собою свой чемодан, с которым он теперь никогда не расстается.
Мы приехали в Хиллингэм в 8 часов утра. Когда мы вошли, то встретились
с миссис Вестенр, выходившей из своей комнаты. Она сердечно приветствовала
нас и сказала:
-- Вы будете очень рады, так как Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я
заглянула к ней в комнату и видела ее, но не вошла, боясь ее потревожить.
Профессор улыбнулся и сказал:
-- Aгa! Мне кажется, что я поставил верный диагноз. Мое лекарство
действует, -- на что она ответила:
-- Вы не должны приписывать себе всего, доктор. Своим утренним покоем
Люси отчасти обязана и мне.
-- Что вы хотите этим сказать, сударыня? -- спросил профессор.
-- Я беспокоилась о милом ребенке и вошла к ней в комнату. Она крепко
спала, так крепко, что даже мой приход не разбудил ее. Но в комнате было
страшно душно, и я отворила окно. Там повсюду лежало так много этих ужасно
пахнувших цветов, даже вокруг шеи у нее был обмотан целый пучок; и я решила,
что этот тяжелый запах слишком вреден для милого ребенка при его слабости,
так что я убрала цветы и немного открыла окно, чтобы освежить комнату. Вы
будете очень довольны ею, я убеждена.
Она ушла в будуар, где обыкновенно завтракала. Я следил за лицом
профессора и увидел, что оно стало пепельно-- серого цвета. Он старался
владеть собой в присутствии бедной леди, так как знал о ее болезни, -- он
даже улыбался, -- но как только она ушла, он резко втолкнул меня в столовую
и запер за нами дверь.
Тут я впервые увидел Ван Хелзинка в отчаянии. В немом ужасе он поднял
руки над головой и закричал:
-- Господи, Господи, Господи! Что мы сделали такого, чем провинился
этот бедный ребенок, что у нас так много горя? Неужели проклятие, посланное
самим дьяволом, тяготеет над нами, раз происходят такие вещи, да еще таким
образом? Эта бедная мать совершенно бессознательно, думая все повернуть к
лучшему, совершает поступки, которые губят душу и тело ее дочери! О,
сколько у нас горя! До чего все дьявольские силы против нас!
-- Идем, -- заговорил он после минутной паузы, -- идем, посмотрим, и
будем действовать, один ли дьявол или их много -- безразлично; мы все равно
его победим.
Он бросился в переднюю за чемоданом, и мы вместе поднялись в комнату
Люси.
Я отодвинул шторы, пока Ван Хелзинк подходил к кровати. На этот раз он
не был поражен, когда взглянул на это несчастное лицо, покрытое той же самой
ужасной восковой бледностью.
-- Так я и знал, -- пробормотал он. Затем, не говоря ни слова, он
закрыл дверь и начал выкладывать инструменты для новой операции переливания
крови. Я уже давно сознавал необходимость этого и начал снимать свой сюртук,
но он остановил меня жестом руки.
-- Нет, -- сказал он. -- Сегодня вы будете делать операцию. Я буду
объектом. Вы потеряли слишком много крови.
Снова операция, снова применение усыпляющих средств; снова возвращение
красок пепельно-- серым щекам и регулярное дыхание здорового сна. На этот
раз я сторожил, пока Ван Хелзинк подкреплялся и отдыхал.
Он воспользовался первым представившимся случаем и сказал миссис
Вестенр, чтобы она ничего не выносила из комнаты Люси, не посоветовавшись
предварительно с ним, что цветы имеют ценность как лекарство, и что вдыхание
их аромата входило в план лечения. Затем он сам взялся следить за ходом
дела, сказав, что эту и следующую ночи он проведет у постели больной и что
сообщит мне, когда прийти.
После двухчасового сна Люси проснулась свежая и веселая, нисколько не
чувствуя себя хуже после ужасного испытания.
Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не отражается ли на моем
мозгу долгое пребывание среди умалишенных.
17 сентября.
Четыре спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильно, что едва себя
узнаю. Мне кажется, что я просыпаюсь после долгого кошмара.
Я только что проснулась, увидела чудное солнце и почувствовала свежий
утренний воздух. Мне смутно припоминается долгое, тоскливое время ожиданий
чего-- то страшного; мрак, в котором не было никакой надежды на спасение, а
затем -- бесконечное забвение и возвращение к жизни, как у водолаза,
вылезающего из глубины вод на свет Божий. С тех пор, как доктор Ван Хелзинк
со мной, все эти ужасные сны, кажется, прошли; звуки, которые обыкновенно
сводили меня с ума, -- хлопанье крыльев за окнами, отдаленные голоса,
которые казались мне такими близкими, резкий звук, который исходил не знаю
откуда и требовал от меня, сама не знаю, чего -- все это теперь
прекратилось. Теперь я нисколько не боюсь засыпать. Я даже не стараюсь не
спать. Теперь я стала любить чеснок, и мне присылают каждый день из Гарлема
целые корзины его. Сегодня д-- р Ван Хелзинк уезжает, так как ему нужно на
несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я
достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою
мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые так добры. Я даже
не почувствую перемены, так как вчера ночью д-- р Ван Хелзинк долгое время
спал в своем кресле. Я дважды заставала его спящим, когда просыпалась; но я
не боялась заснуть снова, несмотря на то, что сучья или летучие мыши
довольно сильно бились об оконную раму.
"Pall Mall Gazette" от 18 сентября
Опасное приключение нашего интервьюера. Интервью со сторожем
Зоологического сада.
После долгих расспросов и постоянного упоминания в качестве пароля
"Pall Mall Gazette" мне, наконец, удалось найти надсмотрщика того отделения
Зоологического сада, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из
домиков, находящихся в ограде за жилищем слонов, и как раз садился пить чай,
когда я к нему постучался. Томас и его жена, очень гостеприимные пожилые
люди, и если то гостеприимство, с которым они меня приняли, -- обычное для
них явление, то жизнь их, должно быть, довольно комфортабельно устроена.
Сторож отказался заниматься какими бы то ни было делами, пока не поужинает,
против чего я не протестовал. Затем, когда стол был прибран и он закурил
свою трубку, он сказал:
-- Теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы мне
простите, что я отказался разговаривать с вами о делах перед едой. Я даю
волкам, шакалам и гиенам во всех отделениях их чай раньше, чем начинаю
предлагать им вопросы.
-- Что вы хотите этим сказать -- "предлагать им вопросы"? -- спросил я,
желая втянуть его в разговор.
-- Ударяя их палкой по голове -- это один способ; почесывая у них за
ушами -- это другой. Мне в общем-- то нравится первый -- бить палкой по
голове, пока не раздам им обеда, я предпочитаю ждать, пока они выпьют свой
херес и кофе, так сказать, чтобы почесать у них за ушами. Вы не заметили, --
прибавил он, философствуя, -- что в каждом из нас сидит порядочно от той же
самой натуры, что и в них -- в этих зверях. Вот вы пришли сюда и предлагаете
мне вопросы относительно моих обязанностей, а я, старый ворчун, желал бы за
ваши паршивые полфунта видеть вас вышвырнутым отсюда раньше, чем вы успеете
начать свой разговор со мной. Даже после того, как вы иронически спросили
меня, не хочу ли я, чтобы вы обратились к надзирателю за разрешением
задавать мне вопросы. Не в обиду будет сказано -- говорил ли я вам, чтобы
вы убирались к черту?
-- Да, сказали.
-- А когда вы ответили мне, что привлечете меня к ответственности за
сквернословие, то как обухом ударили меня по голове; но полфунта все
уладило. Я не собирался сражаться, я просто ждал ужина и своим ворчанием
выражал то же самое, что волки, львы и тигры выражают своим рыком.
Ну а теперь, да хранит Бог вашу душу, после того как старая баба
впихнула в меня кусок своего кекса и прополоскала меня из своего старого
чайника, а я зажег свою трубку, вы можете почесать у меня за ушами, так как
вы большего не стоите и не выдавите из меня ни одного звука. Проваливайте вы
с вашими вопросами! Я знаю, зачем вы пришли -- из-- за сбежавшего волка?
-- Совершенно верно! Я хочу узнать ваше мнение. Скажите только, как это
случилось; а когда я узнаю факты, то уж заставлю вас высказаться, почему
это произошло и чем, вы думаете, это кончится.
-- Хорошо, наставник! Вот почти вся история. Волк этот, которого зовут
Берсикр, один из трех серых волков, привезенных из Норвегии, которого мы
купили года четыре назад. Это был славный, послушный волк, не причинявший
никому никаких забот. Я очень удивляюсь, что убежать вздумалось именно ему,
а не другим зверям. И вот теперь оказывается, что волкам можно верить еще
меньше, чем женщинам.
Это было вчера, сэр; вчера, приблизительно часа через два после
кормления, я услышал какой-- то шум. Я устраивал подстилку в домике обезьян
для молодой пумы, которая больна. Но как только я услышал тявканье и вой, я
сейчас же выбежал и увидел Берсикра, бешено кидавшегося на решетку, точно
рвавшегося на свободу. В этот день в саду было немного народу, и около
клетки стоял только один господин высокого роста, с крючковатым носом и
острой бородкой с маленькой проседью. Взгляд его красивых глаз был суров и
холоден; он мне как-- то не понравился, так как мне показалось, что это он
раздражает зверей. Руки его были обтянуты белыми лайковыми перчатками;
указывая на зверей, он сказал: "Сторож, эти волки, кажется, чем-- то
взволнованы".
-- Возможно, что так, -- ответил я неохотно, так как мне не понравился
тон, которым он со мной говорил. Он не рассердился, хотя я на это
рассчитывал, а улыбнулся доброй, заискивающей улыбкой, открыв при этом рот,
полный белых острых зубов.
-- О, нет, меня-- то они любят, -- сказал он.
-- О, да, любят, -- возразил я, передразнивая его. -- Они всегда любят
во время чаепития поточить свои зубы о косточки, которых у вас целый ящик.
И странно было то, что как только звери заметили, что мы разговариваем,
то прилегли, и когда я подошел к Берсикру, то он позволил мне как всегда
погладить себе голову. Этот господин тоже подошел к нему, и представьте,
просунул руку сквозь решетку и погладил его по ушам.
-- Берегитесь, -- сказал я ему, -- Берсикр ловкий малый!
-- Ничего, -- ответил он, -- я к ним привык.
-- Вы тоже занимаетесь этим, -- спросил я, снимая шляпу перед
человеком, промышлявшим волками; ведь укротитель всегда приятен сторожу.
-- Нет, -- сказал он, -- не совсем так, как вы думаете, но я баловался
с ними.
При этом он снял шляпу так вежливо, как лорд, и удалился. Старый
Берсикр глядел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, затем пошел, улегся в
углу и не захотел выходить весь вечер. А ночью, как только зашла луна, здесь
завыли все волки. Казалось бы, выть им было не из-- за чего. Вблизи не было
никого, кроме какого-- то субъекта, который звал какую-- то собаку,
находившуюся, по-- видимому, далеко в парке. Я несколько раз выходил
посмотреть, все ли в порядке, и не находил ничего особенного; затем вой
прекратился. Около двенадцати я снова вышел осмотреть сад, раньше, чем пойти
спать. Но когда я подошел к клетке Берсикра, то нашел решетку сломанной, а
клетку пустой. Вот все, что я достоверно знаю.
-- Никто больше ничего не видел?
-- Один из сторожей возвращался около того времени домой с вечеринки и
видел какую-- то большую серую собаку, перескочившую через забор сада. По
крайней мере, он так говорил, но я этому мало верю. Я лично думаю, что это
в голове у него гудела вечеринка.
-- Скажите, мистер Билдер, можете ли вы чем-- нибудь мотивировать
бегство волка? -- спросил я, давая ему еще монету.
-- По моему мнению, волк скрывается где-- нибудь вблизи. Какой-- то
садовник сказал, что видел волка, мчавшегося галопом к северу быстрее
лошади; но я ему не верю, так как, да вы и сами знаете, волки не могут
мчаться галопом. Так же как и собаки, -- они не так устроены. Это только в
сказках волк такой шикарный зверь: там, когда он приходит в ярость или что--
нибудь грызет и кажется страшнее, чем на самом деле, -- он способен,
производя дьявольский шум, уничтожать все, что ему попадется. Но в
действительности волк, слава Богу, просто-- напросто маленькое животное:
собака, например, вдвое умнее и смелее и вчетверо воинственнее его. А этот
тем более не способен ни к борьбе, ни к самозащите; больше похоже на то, что
он скрывается где-- нибудь за парком и дрожит от страха, и если он о чем--
нибудь думает, то только о том, где бы ему достать поесть; или, может, он
попал теперь в какой-- нибудь двор и сидит теперь в каком-- нибудь угольном
подвале. Если у него нет пищи, ему придется пойти ее искать, и тогда он
может наткнуться на лавку какого-- нибудь мясника. Если же он не найдет
лавки мясника, и какая-- нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом,
оставит ребенка без надзора в коляске, -- ну, тогда я не буду удивлен, если
в результате одним мальчиком станет меньше. Вот и все.
В этот момент кто-- то подбежал к окну, и лицо мистера Билдера от
удивления вытянулось вдвое своей натуральной величины.
-- Господи! -- воскликнул он. -- Не старый ли Берсикр вернулся домой?
Он подошел к двери и открыл ее. Это показалось мне совершенно лишним. Я
всегда думал, что дикий зверь выглядит хорошо только тогда, когда между ним
и нами находится какое-- нибудь очень прочное препятствие; жизненный опыт
скорее усилил, чем ослабил эту мысль. Но в конце концов во всем важнее всего
привычка, так как Билдеру и его жене присутствие волка было так же
безразлично, как для меня присутствие собаки.
Вся эта сцена была не что иное, как смесь комедии и драмы. Тот самый
злой волк, который в течение целой половины дня парализовал весь Лондон и
заставил всех детей дрожать от страха, стоял перед нами точно кающийся
грешник, и его приняли и приласкали, точно лукавого блудного сына. Старый
Билдер внимательно, с нежной заботливостью осмотрел его; когда он кончил
осмотр, то сказал:
-- Ну вот, так я и знал, что бедный зверек попадет в какую-- нибудь
историю; не говорил ли я этого все время? Посмотрите, вся его голова
порезана и полна осколков стекла. Это безобразие, что людям позволяют
осыпать стены оград осколками бутылок! Вот к чему это ведет! Пойди сюда,
Берсикр.
Он взял волка, запер его в клетку, дав ему кусок мяса величиной с
доброго теленка, и прекратил свой рассказ.
Я тоже прекращаю свое повествование. Вот единственные сведения, которые
мне удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада.
17 сентября.
После обеда я был занят уборкой книг, которые, благодаря тому, что я
отвлекался посторонними делами и мне часто приходилось навещать Люси, пришли
в ужасный беспорядок; вдруг моя дверь открылась, и в комнату ворвался мой
пациент с лицом, совершенно искаженным от гнева и возбуждения. Я был поражен
как громом, так как это небывалый случай, чтобы пациент по собственной воле
приходил в комнату врача без сторожей. Он шел прямо на меня, не произнося
ни слова. У него в руке был столовый нож; заметив, какой я подвергаюсь
опасности, я старался стоять так, чтобы между нами все время был стол.
Несмотря на это, он оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и
довольно серьезно порезал мне руку. Но раньше, чем он успел ударить меня
второй раз, я пришел в себя -- и он уже барахтался на полу, лежа на спине.
Из моей руки кровь текла ручьем, и на ковре образовалась маленькая лужица.
Видя, что мой приятель не склонен повторять попытку, я занялся перевязкою
руки, причем все время наблюдал за распростертой фигурой. Когда же
прибежали служители и обратили на него внимание, от его занятия нам
положительно стало дурно. Он лежал на животе и вылизывал, как собака, кровь,
вытекшую из моей руки. Его легко усмирили, и он, к моему удивлению,
совершенно спокойно пошел со служителями, повторяя при этом без конца:
"Кровь -- это жизнь, кровь -- это жизнь"...
Я не могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за
последнее время, да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными фазисами
немало сказывается на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне нужен покой,
покой, покой. К счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня, так что я могу не
лишать себя отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись без него.
(За необозначением страны вручена на 24 часа позже)
17 сентября.
Ночуйте в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто
навещайте, следите, чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у
вас, как только приеду.
Ван Хелзинк.
18 сентября.
Выехал в Лондон.
Полученная от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая
ночь потеряна, а я по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь.
Конечно, возможно, что все сошло хорошо, но один Бог знает, что могло
произойти. Должно быть, какой-- то ужасный рок царит над нами, ибо все
вооружилось против нас и мешает нам, как бы мы ни старались. Возьму с собой
этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись на фонографе Люси.
17 сентября.
Ночью. Я пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не
беспокоился. Вот точная запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую,
что умираю от слабости, у меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно
быть сделано, даже если бы я при этом умерла.
Я легла спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том,
чтобы цветы лежали там, куда велел их положить д-- р Ван Хелзинк, и вскоре
заснула.
Меня разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после
того, как я ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень
хотелось, чтобы д-- р Сьюард был в соседней комнате. Д-- р Ван Хелзинк
говорил, что он будет -- тогда я смогла бы позвать его. Я старалась заснуть,
но не могла. Тут мною снова овладел прежний страх перед сном, и я решила
бодрствовать. Строптивая сонливость нападала на меня именно тогда, когда я
боялась заснуть, так что, испугавшись одиночества, я открыла дверь и
крикнула: "нет ли здесь кого-- нибудь?" Ответа никакого не было. Я боялась
разбудить мать, поэтому снова закрыла дверь. Затем я услышала в кустах
какой-- то вой, точно собачий, только более низких и глухой. Я подошла к
окну и взглянула, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши, которая,
должно быть, билась своими крыльями об окно. Тогда я снова легла в постель,
но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась, ко мне заглянула мать; видя
по моим движениям, что я не сплю, она вошла, подсела ко мне и нежно
сказала:
-- Я очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое
здоровье.
Я боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла
со мною спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата,
потому что решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.
Когда мы лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об
окно. Она вздрогнула слегка, испугалась и спросила: "Что это такое?" Я
старалась ее успокоить, наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я
слышала, как ужасно билось ее сердце. Немного погодя снова послышался
глухой вой в кустах, и вскоре вслед за этим раздался треск в окне, и масса
разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся ветер распахнул штору, и в
отверстии показалась голова большого, тощего волка. Мать в страхе
вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что попадалось ей под
руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов, который доктор
Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В течение
нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на волка; затем
упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила меня по
голове, что на мгновение комната и все остальное закружилось передо мной. Я
уставилась в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что целые мириады
мошек вместе с ветром ворвались в комнату сквозь разбитое окно и кружились и
вертелись как тот столб пыли, который, по описанию путешественников,
образуется из песка в пустыне при самуме. Я пробовала пошевелить рукой, но
находилась под влиянием какого-- то колдовства, и кроме того, тело моей
дорогой, несчастной матери, которое, казалось, уже холодело, так как ее
сердце перестало биться, давило меня своей тяжестью, и я на некоторое
время потеряла сознание.
Время не казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова
пришла в себя. Где-- то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей
дороге; все собаки в соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем близко,
запел соловей. Я была совершенно ошеломлена и разбита от страданий, от
страха и слабости, но пение соловья казалось мне голосом моей покойной
матери, вернувшейся, чтобы утешить меня. Звуки, кажется, разбудили и
прислугу, так как я слышала шлепанье их босых ног у моих дверей. Я позвала
их, они вошли, и когда увидели, что случилось и кто лежит в моей постели,
громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь распахнулась.
Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили его, покрыв простыней,
на постель, как только я встала. Они все были до такой степени перепуганы и
расстроены, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь
на мгновение распахнулась и затем снова закрылась. Девушки вскрикнули, и
мне показалось, что кто-- то вошел в столовую; а я положила все цветы,
которые только у меня были, на грудь моей дорогой матери. Тут я вспомнила,
что д-- р Ван Хелзинк говорил мне, но я не хотела их больше трогать, да
кроме того решила, что одна из прислуг посидит теперь вместе со мною. Я
очень удивилась, почему девушки так долго не возвращались. Я позвала их, но
не получила ответа, так что сама пошла в столовую посмотреть, что с ними.
Мое сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки
-- я сам разложу их у вас в комнате. Я сам сделаю вам венок, чтобы вы его
носили. Но -- чур! Никому ни слова, дабы не возбуждать ничьего любопытства.
Итак, дитя мое, вы должны беспрекословно повиноваться, молчание -- часть
этого повиновения, а повиновение должно вернуть вас сильной и здоровой в
объятия того, кто вас любит и ждет. Теперь посидите немного смирно. Идем со
мною, друг Джон, и помоги мне осыпать комнату чесноком, присланным из
Гарлема. Мой друг Вандерпуль разводит эти цветы в парниках круглый год. Мне
пришлось вчера телеграфировать ему -- здесь нечего было и мечтать достать
их.
Мы пошли в комнату и взяли с собой цветы. Поступки профессора были,
конечно, чрезвычайно странны; я не нашел бы этого ни в какой медицинской
книге: сначала он закрыл все окна, заперев их на затвор; затем, взяв полную
горсть цветов, он натер ими все щели, дабы малейшее дуновение ветра было
пропитано их ароматом. После этого взял целую связку этих цветов и натер ею
косяк двери и притолоку. То же самое сделал он и с камином. Мне все это
казалось неестественным, и я сказал ему:
-- Я привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без основания,
но хорошо, что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против
нечистой силы.
-- Очень может быть, что так оно и есть, -- спокойно ответил он и
принялся за венок для Люси.
Мы подождали, пока Люси приготовилась ко сну; затем профессор надел ей
венок на шею. Последние сказанные им слова были:
-- Смотрите, не разорвите его и не открывайте ни окна, ни дверь, даже
если в комнате будет душно.
-- Обещаю вам это, -- сказала Люси, -- и бесконечное спасибо вам обоим
за вашу ласку. Чем я заслужила дружбу таких людей?
Затем мы уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хелзинк
сказал:
-- Сегодня я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь, -- две ночи
в дороге, в промежутке днем -- масса чтения, а на следующий день -- масса
тревог. Ночью снова пришлось дежурить, не смыкая глаз. Завтра рано утром ты
придешь ко мне, и мы вместе пойдем к нашей милой мисс, которая, надеюсь,
окрепнет благодаря тому "колдовству", которое я устроил. Ох-- хо, хо!
Он так безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, так
как я вспомнил, как сам был полон веры в благоприятный исход и как печальны
оказались результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему
другу, но из-- за этого в глубине души я страдал еще сильнее.
12 сентября.
Как добры они ко мне! Я очень люблю доктора Ван Хелзинка. Удивляюсь,
почему он так беспокоился из-- за этих цветов. Впрочем, он, должно быть,
прав -- мне при них как-- то лучше стало. Как бы там ни было, меня уже не
страшит теперь одиночество, и я могу без страха пойти спать. Я не стану
обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А какой ужасной борьбы мне
стоил сон за последнее время! Как счастливы те, жизнь которых проходит без
страха, без ужасов, для которых сон является благословением ночи, и не
доставляет ничего, кроме сладких сновидений. Вот я лежу в ожидании сна,
лежу как Офелия в драме, с венком на голове и вся в цветах. Раньше я
никогда не любила запаха чеснока, но сегодня этот запах мне приятен! Что--
то в нем мирное -- я чувствую, что меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи
всем!
13 сентября.
Явился в Беркерли и застал Ван Хелзинка уже вставшим -- вовремя, как
всегда. Коляска, заказанная в гостинице, уже ожидала у дверей. Профессор
забрал с собою свой чемодан, с которым он теперь никогда не расстается.
Мы приехали в Хиллингэм в 8 часов утра. Когда мы вошли, то встретились
с миссис Вестенр, выходившей из своей комнаты. Она сердечно приветствовала
нас и сказала:
-- Вы будете очень рады, так как Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я
заглянула к ней в комнату и видела ее, но не вошла, боясь ее потревожить.
Профессор улыбнулся и сказал:
-- Aгa! Мне кажется, что я поставил верный диагноз. Мое лекарство
действует, -- на что она ответила:
-- Вы не должны приписывать себе всего, доктор. Своим утренним покоем
Люси отчасти обязана и мне.
-- Что вы хотите этим сказать, сударыня? -- спросил профессор.
-- Я беспокоилась о милом ребенке и вошла к ней в комнату. Она крепко
спала, так крепко, что даже мой приход не разбудил ее. Но в комнате было
страшно душно, и я отворила окно. Там повсюду лежало так много этих ужасно
пахнувших цветов, даже вокруг шеи у нее был обмотан целый пучок; и я решила,
что этот тяжелый запах слишком вреден для милого ребенка при его слабости,
так что я убрала цветы и немного открыла окно, чтобы освежить комнату. Вы
будете очень довольны ею, я убеждена.
Она ушла в будуар, где обыкновенно завтракала. Я следил за лицом
профессора и увидел, что оно стало пепельно-- серого цвета. Он старался
владеть собой в присутствии бедной леди, так как знал о ее болезни, -- он
даже улыбался, -- но как только она ушла, он резко втолкнул меня в столовую
и запер за нами дверь.
Тут я впервые увидел Ван Хелзинка в отчаянии. В немом ужасе он поднял
руки над головой и закричал:
-- Господи, Господи, Господи! Что мы сделали такого, чем провинился
этот бедный ребенок, что у нас так много горя? Неужели проклятие, посланное
самим дьяволом, тяготеет над нами, раз происходят такие вещи, да еще таким
образом? Эта бедная мать совершенно бессознательно, думая все повернуть к
лучшему, совершает поступки, которые губят душу и тело ее дочери! О,
сколько у нас горя! До чего все дьявольские силы против нас!
-- Идем, -- заговорил он после минутной паузы, -- идем, посмотрим, и
будем действовать, один ли дьявол или их много -- безразлично; мы все равно
его победим.
Он бросился в переднюю за чемоданом, и мы вместе поднялись в комнату
Люси.
Я отодвинул шторы, пока Ван Хелзинк подходил к кровати. На этот раз он
не был поражен, когда взглянул на это несчастное лицо, покрытое той же самой
ужасной восковой бледностью.
-- Так я и знал, -- пробормотал он. Затем, не говоря ни слова, он
закрыл дверь и начал выкладывать инструменты для новой операции переливания
крови. Я уже давно сознавал необходимость этого и начал снимать свой сюртук,
но он остановил меня жестом руки.
-- Нет, -- сказал он. -- Сегодня вы будете делать операцию. Я буду
объектом. Вы потеряли слишком много крови.
Снова операция, снова применение усыпляющих средств; снова возвращение
красок пепельно-- серым щекам и регулярное дыхание здорового сна. На этот
раз я сторожил, пока Ван Хелзинк подкреплялся и отдыхал.
Он воспользовался первым представившимся случаем и сказал миссис
Вестенр, чтобы она ничего не выносила из комнаты Люси, не посоветовавшись
предварительно с ним, что цветы имеют ценность как лекарство, и что вдыхание
их аромата входило в план лечения. Затем он сам взялся следить за ходом
дела, сказав, что эту и следующую ночи он проведет у постели больной и что
сообщит мне, когда прийти.
После двухчасового сна Люси проснулась свежая и веселая, нисколько не
чувствуя себя хуже после ужасного испытания.
Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не отражается ли на моем
мозгу долгое пребывание среди умалишенных.
17 сентября.
Четыре спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильно, что едва себя
узнаю. Мне кажется, что я просыпаюсь после долгого кошмара.
Я только что проснулась, увидела чудное солнце и почувствовала свежий
утренний воздух. Мне смутно припоминается долгое, тоскливое время ожиданий
чего-- то страшного; мрак, в котором не было никакой надежды на спасение, а
затем -- бесконечное забвение и возвращение к жизни, как у водолаза,
вылезающего из глубины вод на свет Божий. С тех пор, как доктор Ван Хелзинк
со мной, все эти ужасные сны, кажется, прошли; звуки, которые обыкновенно
сводили меня с ума, -- хлопанье крыльев за окнами, отдаленные голоса,
которые казались мне такими близкими, резкий звук, который исходил не знаю
откуда и требовал от меня, сама не знаю, чего -- все это теперь
прекратилось. Теперь я нисколько не боюсь засыпать. Я даже не стараюсь не
спать. Теперь я стала любить чеснок, и мне присылают каждый день из Гарлема
целые корзины его. Сегодня д-- р Ван Хелзинк уезжает, так как ему нужно на
несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я
достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою
мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые так добры. Я даже
не почувствую перемены, так как вчера ночью д-- р Ван Хелзинк долгое время
спал в своем кресле. Я дважды заставала его спящим, когда просыпалась; но я
не боялась заснуть снова, несмотря на то, что сучья или летучие мыши
довольно сильно бились об оконную раму.
"Pall Mall Gazette" от 18 сентября
Опасное приключение нашего интервьюера. Интервью со сторожем
Зоологического сада.
После долгих расспросов и постоянного упоминания в качестве пароля
"Pall Mall Gazette" мне, наконец, удалось найти надсмотрщика того отделения
Зоологического сада, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из
домиков, находящихся в ограде за жилищем слонов, и как раз садился пить чай,
когда я к нему постучался. Томас и его жена, очень гостеприимные пожилые
люди, и если то гостеприимство, с которым они меня приняли, -- обычное для
них явление, то жизнь их, должно быть, довольно комфортабельно устроена.
Сторож отказался заниматься какими бы то ни было делами, пока не поужинает,
против чего я не протестовал. Затем, когда стол был прибран и он закурил
свою трубку, он сказал:
-- Теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы мне
простите, что я отказался разговаривать с вами о делах перед едой. Я даю
волкам, шакалам и гиенам во всех отделениях их чай раньше, чем начинаю
предлагать им вопросы.
-- Что вы хотите этим сказать -- "предлагать им вопросы"? -- спросил я,
желая втянуть его в разговор.
-- Ударяя их палкой по голове -- это один способ; почесывая у них за
ушами -- это другой. Мне в общем-- то нравится первый -- бить палкой по
голове, пока не раздам им обеда, я предпочитаю ждать, пока они выпьют свой
херес и кофе, так сказать, чтобы почесать у них за ушами. Вы не заметили, --
прибавил он, философствуя, -- что в каждом из нас сидит порядочно от той же
самой натуры, что и в них -- в этих зверях. Вот вы пришли сюда и предлагаете
мне вопросы относительно моих обязанностей, а я, старый ворчун, желал бы за
ваши паршивые полфунта видеть вас вышвырнутым отсюда раньше, чем вы успеете
начать свой разговор со мной. Даже после того, как вы иронически спросили
меня, не хочу ли я, чтобы вы обратились к надзирателю за разрешением
задавать мне вопросы. Не в обиду будет сказано -- говорил ли я вам, чтобы
вы убирались к черту?
-- Да, сказали.
-- А когда вы ответили мне, что привлечете меня к ответственности за
сквернословие, то как обухом ударили меня по голове; но полфунта все
уладило. Я не собирался сражаться, я просто ждал ужина и своим ворчанием
выражал то же самое, что волки, львы и тигры выражают своим рыком.
Ну а теперь, да хранит Бог вашу душу, после того как старая баба
впихнула в меня кусок своего кекса и прополоскала меня из своего старого
чайника, а я зажег свою трубку, вы можете почесать у меня за ушами, так как
вы большего не стоите и не выдавите из меня ни одного звука. Проваливайте вы
с вашими вопросами! Я знаю, зачем вы пришли -- из-- за сбежавшего волка?
-- Совершенно верно! Я хочу узнать ваше мнение. Скажите только, как это
случилось; а когда я узнаю факты, то уж заставлю вас высказаться, почему
это произошло и чем, вы думаете, это кончится.
-- Хорошо, наставник! Вот почти вся история. Волк этот, которого зовут
Берсикр, один из трех серых волков, привезенных из Норвегии, которого мы
купили года четыре назад. Это был славный, послушный волк, не причинявший
никому никаких забот. Я очень удивляюсь, что убежать вздумалось именно ему,
а не другим зверям. И вот теперь оказывается, что волкам можно верить еще
меньше, чем женщинам.
Это было вчера, сэр; вчера, приблизительно часа через два после
кормления, я услышал какой-- то шум. Я устраивал подстилку в домике обезьян
для молодой пумы, которая больна. Но как только я услышал тявканье и вой, я
сейчас же выбежал и увидел Берсикра, бешено кидавшегося на решетку, точно
рвавшегося на свободу. В этот день в саду было немного народу, и около
клетки стоял только один господин высокого роста, с крючковатым носом и
острой бородкой с маленькой проседью. Взгляд его красивых глаз был суров и
холоден; он мне как-- то не понравился, так как мне показалось, что это он
раздражает зверей. Руки его были обтянуты белыми лайковыми перчатками;
указывая на зверей, он сказал: "Сторож, эти волки, кажется, чем-- то
взволнованы".
-- Возможно, что так, -- ответил я неохотно, так как мне не понравился
тон, которым он со мной говорил. Он не рассердился, хотя я на это
рассчитывал, а улыбнулся доброй, заискивающей улыбкой, открыв при этом рот,
полный белых острых зубов.
-- О, нет, меня-- то они любят, -- сказал он.
-- О, да, любят, -- возразил я, передразнивая его. -- Они всегда любят
во время чаепития поточить свои зубы о косточки, которых у вас целый ящик.
И странно было то, что как только звери заметили, что мы разговариваем,
то прилегли, и когда я подошел к Берсикру, то он позволил мне как всегда
погладить себе голову. Этот господин тоже подошел к нему, и представьте,
просунул руку сквозь решетку и погладил его по ушам.
-- Берегитесь, -- сказал я ему, -- Берсикр ловкий малый!
-- Ничего, -- ответил он, -- я к ним привык.
-- Вы тоже занимаетесь этим, -- спросил я, снимая шляпу перед
человеком, промышлявшим волками; ведь укротитель всегда приятен сторожу.
-- Нет, -- сказал он, -- не совсем так, как вы думаете, но я баловался
с ними.
При этом он снял шляпу так вежливо, как лорд, и удалился. Старый
Берсикр глядел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, затем пошел, улегся в
углу и не захотел выходить весь вечер. А ночью, как только зашла луна, здесь
завыли все волки. Казалось бы, выть им было не из-- за чего. Вблизи не было
никого, кроме какого-- то субъекта, который звал какую-- то собаку,
находившуюся, по-- видимому, далеко в парке. Я несколько раз выходил
посмотреть, все ли в порядке, и не находил ничего особенного; затем вой
прекратился. Около двенадцати я снова вышел осмотреть сад, раньше, чем пойти
спать. Но когда я подошел к клетке Берсикра, то нашел решетку сломанной, а
клетку пустой. Вот все, что я достоверно знаю.
-- Никто больше ничего не видел?
-- Один из сторожей возвращался около того времени домой с вечеринки и
видел какую-- то большую серую собаку, перескочившую через забор сада. По
крайней мере, он так говорил, но я этому мало верю. Я лично думаю, что это
в голове у него гудела вечеринка.
-- Скажите, мистер Билдер, можете ли вы чем-- нибудь мотивировать
бегство волка? -- спросил я, давая ему еще монету.
-- По моему мнению, волк скрывается где-- нибудь вблизи. Какой-- то
садовник сказал, что видел волка, мчавшегося галопом к северу быстрее
лошади; но я ему не верю, так как, да вы и сами знаете, волки не могут
мчаться галопом. Так же как и собаки, -- они не так устроены. Это только в
сказках волк такой шикарный зверь: там, когда он приходит в ярость или что--
нибудь грызет и кажется страшнее, чем на самом деле, -- он способен,
производя дьявольский шум, уничтожать все, что ему попадется. Но в
действительности волк, слава Богу, просто-- напросто маленькое животное:
собака, например, вдвое умнее и смелее и вчетверо воинственнее его. А этот
тем более не способен ни к борьбе, ни к самозащите; больше похоже на то, что
он скрывается где-- нибудь за парком и дрожит от страха, и если он о чем--
нибудь думает, то только о том, где бы ему достать поесть; или, может, он
попал теперь в какой-- нибудь двор и сидит теперь в каком-- нибудь угольном
подвале. Если у него нет пищи, ему придется пойти ее искать, и тогда он
может наткнуться на лавку какого-- нибудь мясника. Если же он не найдет
лавки мясника, и какая-- нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом,
оставит ребенка без надзора в коляске, -- ну, тогда я не буду удивлен, если
в результате одним мальчиком станет меньше. Вот и все.
В этот момент кто-- то подбежал к окну, и лицо мистера Билдера от
удивления вытянулось вдвое своей натуральной величины.
-- Господи! -- воскликнул он. -- Не старый ли Берсикр вернулся домой?
Он подошел к двери и открыл ее. Это показалось мне совершенно лишним. Я
всегда думал, что дикий зверь выглядит хорошо только тогда, когда между ним
и нами находится какое-- нибудь очень прочное препятствие; жизненный опыт
скорее усилил, чем ослабил эту мысль. Но в конце концов во всем важнее всего
привычка, так как Билдеру и его жене присутствие волка было так же
безразлично, как для меня присутствие собаки.
Вся эта сцена была не что иное, как смесь комедии и драмы. Тот самый
злой волк, который в течение целой половины дня парализовал весь Лондон и
заставил всех детей дрожать от страха, стоял перед нами точно кающийся
грешник, и его приняли и приласкали, точно лукавого блудного сына. Старый
Билдер внимательно, с нежной заботливостью осмотрел его; когда он кончил
осмотр, то сказал:
-- Ну вот, так я и знал, что бедный зверек попадет в какую-- нибудь
историю; не говорил ли я этого все время? Посмотрите, вся его голова
порезана и полна осколков стекла. Это безобразие, что людям позволяют
осыпать стены оград осколками бутылок! Вот к чему это ведет! Пойди сюда,
Берсикр.
Он взял волка, запер его в клетку, дав ему кусок мяса величиной с
доброго теленка, и прекратил свой рассказ.
Я тоже прекращаю свое повествование. Вот единственные сведения, которые
мне удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада.
17 сентября.
После обеда я был занят уборкой книг, которые, благодаря тому, что я
отвлекался посторонними делами и мне часто приходилось навещать Люси, пришли
в ужасный беспорядок; вдруг моя дверь открылась, и в комнату ворвался мой
пациент с лицом, совершенно искаженным от гнева и возбуждения. Я был поражен
как громом, так как это небывалый случай, чтобы пациент по собственной воле
приходил в комнату врача без сторожей. Он шел прямо на меня, не произнося
ни слова. У него в руке был столовый нож; заметив, какой я подвергаюсь
опасности, я старался стоять так, чтобы между нами все время был стол.
Несмотря на это, он оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и
довольно серьезно порезал мне руку. Но раньше, чем он успел ударить меня
второй раз, я пришел в себя -- и он уже барахтался на полу, лежа на спине.
Из моей руки кровь текла ручьем, и на ковре образовалась маленькая лужица.
Видя, что мой приятель не склонен повторять попытку, я занялся перевязкою
руки, причем все время наблюдал за распростертой фигурой. Когда же
прибежали служители и обратили на него внимание, от его занятия нам
положительно стало дурно. Он лежал на животе и вылизывал, как собака, кровь,
вытекшую из моей руки. Его легко усмирили, и он, к моему удивлению,
совершенно спокойно пошел со служителями, повторяя при этом без конца:
"Кровь -- это жизнь, кровь -- это жизнь"...
Я не могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за
последнее время, да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными фазисами
немало сказывается на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне нужен покой,
покой, покой. К счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня, так что я могу не
лишать себя отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись без него.
(За необозначением страны вручена на 24 часа позже)
17 сентября.
Ночуйте в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто
навещайте, следите, чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у
вас, как только приеду.
Ван Хелзинк.
18 сентября.
Выехал в Лондон.
Полученная от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая
ночь потеряна, а я по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь.
Конечно, возможно, что все сошло хорошо, но один Бог знает, что могло
произойти. Должно быть, какой-- то ужасный рок царит над нами, ибо все
вооружилось против нас и мешает нам, как бы мы ни старались. Возьму с собой
этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись на фонографе Люси.
17 сентября.
Ночью. Я пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не
беспокоился. Вот точная запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую,
что умираю от слабости, у меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно
быть сделано, даже если бы я при этом умерла.
Я легла спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том,
чтобы цветы лежали там, куда велел их положить д-- р Ван Хелзинк, и вскоре
заснула.
Меня разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после
того, как я ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень
хотелось, чтобы д-- р Сьюард был в соседней комнате. Д-- р Ван Хелзинк
говорил, что он будет -- тогда я смогла бы позвать его. Я старалась заснуть,
но не могла. Тут мною снова овладел прежний страх перед сном, и я решила
бодрствовать. Строптивая сонливость нападала на меня именно тогда, когда я
боялась заснуть, так что, испугавшись одиночества, я открыла дверь и
крикнула: "нет ли здесь кого-- нибудь?" Ответа никакого не было. Я боялась
разбудить мать, поэтому снова закрыла дверь. Затем я услышала в кустах
какой-- то вой, точно собачий, только более низких и глухой. Я подошла к
окну и взглянула, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши, которая,
должно быть, билась своими крыльями об окно. Тогда я снова легла в постель,
но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась, ко мне заглянула мать; видя
по моим движениям, что я не сплю, она вошла, подсела ко мне и нежно
сказала:
-- Я очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое
здоровье.
Я боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла
со мною спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата,
потому что решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.
Когда мы лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об
окно. Она вздрогнула слегка, испугалась и спросила: "Что это такое?" Я
старалась ее успокоить, наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я
слышала, как ужасно билось ее сердце. Немного погодя снова послышался
глухой вой в кустах, и вскоре вслед за этим раздался треск в окне, и масса
разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся ветер распахнул штору, и в
отверстии показалась голова большого, тощего волка. Мать в страхе
вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что попадалось ей под
руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов, который доктор
Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В течение
нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на волка; затем
упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила меня по
голове, что на мгновение комната и все остальное закружилось передо мной. Я
уставилась в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что целые мириады
мошек вместе с ветром ворвались в комнату сквозь разбитое окно и кружились и
вертелись как тот столб пыли, который, по описанию путешественников,
образуется из песка в пустыне при самуме. Я пробовала пошевелить рукой, но
находилась под влиянием какого-- то колдовства, и кроме того, тело моей
дорогой, несчастной матери, которое, казалось, уже холодело, так как ее
сердце перестало биться, давило меня своей тяжестью, и я на некоторое
время потеряла сознание.
Время не казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова
пришла в себя. Где-- то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей
дороге; все собаки в соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем близко,
запел соловей. Я была совершенно ошеломлена и разбита от страданий, от
страха и слабости, но пение соловья казалось мне голосом моей покойной
матери, вернувшейся, чтобы утешить меня. Звуки, кажется, разбудили и
прислугу, так как я слышала шлепанье их босых ног у моих дверей. Я позвала
их, они вошли, и когда увидели, что случилось и кто лежит в моей постели,
громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь распахнулась.
Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили его, покрыв простыней,
на постель, как только я встала. Они все были до такой степени перепуганы и
расстроены, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь
на мгновение распахнулась и затем снова закрылась. Девушки вскрикнули, и
мне показалось, что кто-- то вошел в столовую; а я положила все цветы,
которые только у меня были, на грудь моей дорогой матери. Тут я вспомнила,
что д-- р Ван Хелзинк говорил мне, но я не хотела их больше трогать, да
кроме того решила, что одна из прислуг посидит теперь вместе со мною. Я
очень удивилась, почему девушки так долго не возвращались. Я позвала их, но
не получила ответа, так что сама пошла в столовую посмотреть, что с ними.
Мое сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки