Страница:
Ваша сестра Агата.
P. S. Так как мой пациент заснул, то я вновь открываю это письмо, чтобы
сообщить вам еще кое-- что. Он мне все рассказал про вас и о том, что вы
скоро будете его женой. Да благословит вас обоих Создатель. У него был, по--
видимому, какой-- то потрясающий удар -- так говорит наш доктор -- и в
своей горячке он все бредит всевозможными ужасами: волками, ядом и кровью,
призраками и демонами и, я боюсь даже сказать, чем еще, но будьте с ним
осторожны и следите за тем, чтобы его ничего не тревожило; следы такой
болезни не скоро исчезнут. Мы уже давно написали бы, да ничего не знали о
его друзьях, а из его разговоров ничего не могли понять. Он приехал поездом
из Клаузенбурга, и начальник станции рассказывал служащему, что на станции
он кричал, чтобы ему дали билет домой. Видя по всему, что он англичанин, ему
выдали билет до конечной станции этой железной дороги. Будьте спокойны за
него, так как за ним заботливо ухаживают. Своей лаской и
благовоспитанностью он победил наши сердца. Теперь ему действительно
гораздо лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он совершенно
оправится, но ради его же спасения будьте с ним очень осторожны. Я буду
молиться за ваше долгое счастье Господу Богу и Святому Иосифу и Святой
Марии.
19 августа.
Вчера вечером в Рэнфилде произошла странная и неожиданная перемена.
Около 8-- ми часов он стал возбужденным и начал рыскать всюду, как собака
на охоте. Служащий был этим поражен и, зная, как я им интересуюсь,
постарался, чтобы Рэнфилд разговорился. Обыкновенно Рэнфилд относится с
уважением к служителю, порою даже с раболепством; но сегодня, по словам
служителя, он держался с ним надменно. Ни за что не захотел снизойти до
разговора. Вот все, что тот добился от него:
"Я не желаю с вами говорить; вы теперь для меня не существуете; теперь
господин мой рядом".
Служитель думает, что Рэнфилда вдруг охватил приступ религиозной мании.
В 9 часов вечера я сам посетил его. В чрезмерной самоуверенности разница
между мною и служителем показалась ему ничтожной. Это похоже на религиозную
манию, и скоро он, вероятно, возомнит себя Богом.
В продолжение получаса или даже больше Рэнфилд все более и более
возбуждался. Я не подал даже вида, что слежу за ним, но все-- таки наблюдал
очень внимательно; в его глазах внезапно появилось то хитрое выражение,
которое мы замечаем обыкновенно у сумасшедшего, занятого какой-- нибудь
определенной мыслью. Затем он сразу успокоился и уселся на краю кровати,
уставившись в пространство блестящими глазами. Я решил проверить,
притворяется ли он апатичным, или на самом деле таков, и завел с ним
разговор на тему, на которую он всегда отзывался. Сначала он ничего не
отвечал, потом сказал брезгливо:
-- Да ну их всех! Я нисколько не интересуюсь ими.
-- Что? -- спросил я. -- Не хотите ли вы этим сказать, что не
интересуетесь пауками? (Теперь пауки его слабость, и его записная книжка
полна рисунков, изображающих пауков.)
На что он двусмысленно ответил:
-- Шаферицы радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но с появлением
невесты они перестают существовать для присутствующих.
Он не хотел объяснить значения своих слов и все то время, что я у него
пробыл, молча просидел на своей постели.
Я вернулся к себе и лег спать.
Проснулся я, когда пробило два часа и пришел дежурный, посланный из
палаты с сообщением, что Рэнфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же
спустился вниз; мой пациент слишком опасный человек, чтобы оставлять его на
свободе. Его идеи могут слишком плохо отразиться на посторонних. Служитель
ждал меня. Он сказал, что всего 10 минут назад он видел Рэнфилда в дверной
глазок спящим. Затем его внимание было привлечено звоном разбитого стекла.
Когда он бросился в комнату, то увидел в окне только пятки и тотчас же
послал за мною. Больной в одной ночной рубашке и, наверное, не успел убежать
далеко. Дежурный решил, что лучше проследить, куда он пойдет, а то, выходя
из дому через двери, можно потерять его из виду. Дежурный был слишком толст,
чтобы пролезть в окно, а так как я худощав, то с его помощью легко пролез
ногами вперед и спрыгнул на землю. Служитель сказал, что пациент повернул
по дороге налево, и я побежал как только мог вслед за ним. Миновав деревья,
я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая отделяет наше
владение от соседей. Я сейчас же вернулся и приказал дежурному немедленно
позвать четырех служителей на тот случай, если больной в буйном состоянии,
и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через
стену вслед за беглецом. Я как раз увидел Рэнфилда, исчезающего за углом
дома, и погнался за ним. Он уже был далеко, и я увидел, как он прижался к
обитой железом дубовой двери церкви. Он разговаривал с кем-- то, а я боялся
подойти туда, чтобы его не напугать, иначе он мог убежать. Гнаться за
пчелиным роем ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, когда
на него накатит. Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не
обращает внимания на окружающее, и стал подходить ближе, тем более, что мои
люди тоже успели перелезть через стену и окружить его. Я слушал, как он
говорил: "Я здесь, господин мой, чтобы выслушать Ваше приказание. Я Ваш
раб, и Вы вознаградите меня, так как я буду Вам верен. Я давно уже ожидаю
Вас. Теперь Вы здесь, и я жду Ваших приказаний и надеюсь, что Вы не обойдете
меня, дорогой мой Господин, и наделите меня Вашим добром".
Как бы то ни было, он просто старый жадный нищий. Он думает о хлебе и
рыбах, когда убежден, что перед ним Бог. Его мания -- какая-- то странная
комбинация. Когда мы его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно
силен и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видел
сумасшедшего в таком припадке бешенства; и надеюсь, что никогда больше не
увижу. Счастье еще, что мы захватили его вовремя. С его силой и
решительностью он мог бы натворить много бед. Теперь он, во всяком случае,
безопасен, так как мы надели на него рубашку и связали.
Сейчас только он проговорил первые связные слова:
"Я буду терпеть, Господин мой. Я уже чувствую приближение этого. Время
наступает -- наступает -- наступает!"
Сначала я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но этот дневник
успокоил меня, и я чувствую, что сегодня буду спать.
24 августа Будапешт
Дорогая моя Люси,
Я знаю, что тебе очень хочется знать все, что произошло со мною с тех
пор, как мы расстались на вокзале Уайтби. Дороги я не заметила, так как
страшно волновалась при мысли, каким застану Джонатана.
Застала я бедняжку, в ужасном виде -- совершенно исхудалым, бледным и
страшно слабым. Глаза совершенно утратили свойственное Джонатану выражение
решительности, и то поразительное спокойствие, которым, как я часто
говорила тебе, дышало его лицо -- теперь исчезло. От него осталась одна лишь
тень, и он ничего не помнит, что с ним случилось за последнее время. Во
всяком случае, он хочет, чтобы я так думала. Видно, он пережил страшное
нравственное потрясение, и я боюсь, что, если он станет вспоминать, это
отразится на его рассудке. Сестра Агата -- доброе существо и прирожденная
сиделка -- рассказывала мне, что в бреду он говорил об ужасных вещах. Я
просила ее сказать, о каких именно; но она только крестилась и ответила, что
никогда не в состоянии будет этого передать, что бред больного -- тайна от
всех, и что если сестре милосердия и приходится услышать какую-- нибудь
тайну во время исполнения своих обязанностей, то она не имеет права ее
выдавать... Он спит... Я сижу у его постели и смотрю на него. Вот он
просыпается... Проснувшись, он попросил, чтобы подали костюм, так как ему
нужно было что-- то достать из кармана. Сестра Агата принесла все вещи
Джонатана. Среди них я увидела записную книжку. Мне очень хотелось
прочитать ее, поскольку я догадалась, что найду в ней разгадку всех его
тревог. Вероятно, он угадал это желание, так как вдруг попросил меня отойти
к окну, сказав, что ему хочется остаться одному на короткое время. Немного
погодя Джонатан подозвал меня, когда я подошла, он обратился с очень
серьезным видом, держа записную книжку в руках, со следующими словами:
"Вильгельмина, ты знаешь, дорогая, мой взгляд на ту откровенность, которая
должна царить в отношениях между мужем и женой: между ними не должно быть
никаких тайн, никаких недоразумений. Я пережил сильное нравственное
потрясение; когда я вспоминаю о случившемся, то чувствую, что у меня голова
идет кругом, и я положительно не знаю, случилось ли все это со мной в
действительности или же это бред сумасшедшего. Ты знаешь, что я перенес
воспаление мозга, знаешь, что был близок к тому, чтобы сойти с ума. Моя
тайна здесь в тетрадке, но я не хочу ее знать... Затем я хочу напомнить
тебе, моя дорогая, что мы решили пожениться, как только все формальности
будут исполнены. Хочешь ли ты, Вильгельмина, разделить со мной мое
назначение? Вот моя тетрадь. Сохрани ее у себя, прочти, если хочешь, но
никогда не говори со мной об этом".
Тут он в изнеможении упал на кровать, я же положила тетрадку под
подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату пойти к директору за
разрешением назначить нашу свадьбу на сегодняшний вечер, и вот я сижу и жду
ответа...
Она только что вернулась и Сказала, что послали за священником
Английской миссии. Мы венчаемся через час, т. е. как только Джонатан
проснется...
Милая Люси, вот и свершилось! Я настроена очень торжественно, но я
очень, очень счастлива. Джонатан проснулся час спустя, даже немного позже,
когда все уже было приготовлено; его усадили на постель и обложили
подушками, он произнес очень твердо и решительно свое "Да, я согласен", я же
едва была в состоянии говорить; мое сердце было так полно, что я еле
проговорила эти несколько слов. Я должна тебе сообщить о своем свадебном
подарке. Когда священник и сестрица оставили нас с мужем наедине -- я взяла
из-- под подушки дневник запечатала его и, показав мужу, сказала, что этот
дневник послужит залогом нашей веры друг в друга; что я никогда не
распечатаю его, разве только во имя спасения или во исполнение какого--
нибудь непреложного долга.
Тогда он поцеловал и обнял меня своими слабыми руками, и это было как
бы торжественным залогом нашей будущей жизни...
Знаешь ли ты, дорогая Люси, почему я рассказываю тебе обо всем? Не
только потому, что это так близко мне, но и потому, что ты всегда была мне
дорога. Я хочу поскорее увидеть тебя, теперь, когда я так счастлива
замужем. Я хочу, чтобы ты была так же счастлива, как я. Дорогая моя, да
пошлет тебе Всемогущий Бог такое же счастье на всю жизнь, да протечет вся
твоя жизнь безоблачно, полная безмятежного счастья! Вечно любящая тебя
Мина Харкер.
28 августа.
Болезнь Рэнфилда протекает все интереснее. Он теперь настолько
успокоился, что появился просвет в его мании. Первая неделя после того
ужасного припадка прошла в невероятно буйном состоянии. В конце недели,
ночью, как раз в полнолуние он вдруг успокоился и начал бормотать про себя:
"Теперь я могу ждать; теперь я могу ждать". Служитель пришел доложить мне об
этом, и я немедленно зашел к нему; он все еще был в смирительной рубашке и
находился в обитой войлоком комнате буйного отделения; но выражение лица
стало спокойнее. Я остался вполне доволен его видом и тотчас же
распорядился, чтобы его освободили. Служители колебались, но в конце концов
исполнили мое приказание. Удивительнее всего то, что у пациента оказалось
достаточно юмора, чтобы заметить их колебание; он подошел ко мне вплотную и
прошептал, глядя на них украдкой:
-- Они боятся, что я вас ударю! Подумайте только -- чтобы я вас ударил!
Вот дураки-- то!
Но больше он сегодня вечером не пожелал разговаривать. Даже
предложение котенка или большой кошки не могло его соблазнить. Он ответил:
-- Я не признаю взяток в виде кошек; у меня есть много другого, о чем
нужно подумать, и я могу подождать; да, я могу подождать.
Немного погодя я его покинул. Служитель говорит, что он был спокоен до
рассвета, потом вдруг начал волноваться и наконец впал в буйное состояние,
которое дошло у него до пароксизма и перешло в летаргический сон.
Три ночи повторяется с ним то же самое: буйное состояние в течение
всего дня, потом спокойствие с восхода луны до восхода солнца. Как бы мне
хотелось иметь ключ к разгадке этого явления! Кажется, будто что-- то
систематически влияет на его состояние... Удачная мысль! Сегодня ночью мы
устраиваем ловушку нашему сумасшедшему. Раньше он убежал против нашей воли;
теперь же мы ему сами подстроим побег. Мы дадим ему возможность убежать, но
люди будут следовать за ним по пятам на случай несчастья.
23 августа.
Всегда случается то, чего меньше всего ожидаешь. Наша птичка, найдя
свою клетку открытой, не захотела улететь, так что все наши утонченные планы
развеялись в пух и прах. Во всяком случае, одно нам стало ясно, а именно:
что беспокойный период у него довольно длительный. И мы поэтому сможем в
будущем освобождать его только на несколько часов. Я отдал дежурному
служителю распоряжение водворять Рэнфилда за час до восхода солнца в
обитую войлоком комнату: пусть хоть тело этой бедной больной души
наслаждается покоем, которым не может пользоваться дух его. Чу, снова
неожиданность, меня зовут, больной опять сбежал!
Позже.
Еще одно ночное приключение. Рэнфилд дождался момента, когда дежурный
отвернулся, и улучив минуту, незаметно улизнул. Я велел служителям
отправляться на поиски. Мы застали его на старом месте, у дубовой двери
старой церкви. Увидев меня, он пришел в бешенство. Не схвати Рэнфилда
служители вовремя, он, наверное, убил бы меня. В то время, когда мы его
схватили, случилось нечто странное. Он удвоил свои силы, желая освободиться,
но вдруг совершенно затих. Я инстинктивно оглянулся, но ничего не заметил.
Тогда я проследил за взором больного: оказалось, он пристально глядел на
освещенное луной небо; я не заметил ничего подозрительного, разве только
большую летучую мышь, летевшую на запад. Больной наш становился все
спокойнее и, наконец, произнес:
-- Вам незачем связывать меня; я и так не стану вырываться.
Мы дошли домой совершенно спокойно; я чувствую, в этом спокойствии
таится что-- то зловещее... Я не забуду этой ночи...
Гилингэм, 24 августа.
Мне необходимо последовать примеру Мины и записывать все, а потом, при
встрече, мы можем обменяться нашими дневниками. Хотелось бы знать, когда же
это будет, наконец? Хотелось бы, чтобы она опять была со мною! Чувствую я
себя очень несчастной. Прошлой ночью мне снилось опять то же, что и тогда в
Уайтби. Быть может, это следствие перемены климата, или же возвращение домой
так на меня подействовало, все в моей голове смутно и перепуталось, я ничего
не могу припомнить, но чувствую непонятный страх и странную слабость. Артур
пришел к завтраку и, увидев меня, ужаснулся, а у меня не хватило силы воли
притвориться веселой. Может быть, мне удастся лечь сегодня спать в спальне
мамы; я извинюсь и попробую ее уговорить.
25 августа.
Опять очень плохая ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Ей самой
очень плохо, и она, без сомнения, боялась, что помешает мне спать. Я
старалась бодрствовать, и некоторое время мне удавалось не засыпать; но
вместе с боем часов в полночь я задремала. За окном кто-- то шумел --
слышался точно шелест больших крыльев; насколько помню, я не обратила на
это внимания; немного погодя, кажется, заснула. Все время кошмары. Хоть бы
вспомнить -- какие! Сегодня я очень слаба. Мое лицо бледно, как у призрака.
Кроме того, у меня болит шея. По-- видимому, что-- то неладное случилось с
моими легкими, так как мне не хватает воздуха. Я все-- таки постараюсь
как-- нибудь скрыть мое состояние от Артура, а то мой вид его огорчает.
Гостиница Альбемарль, 31 августа.
Дорогой Джек!
Очень прошу тебя оказать мне услугу. Люси очень больна. Ничего
определенного нет, но выглядит она ужасно и с каждым днем все хуже. Я
расспрашивал, что с нею; с матерью Люси не решаюсь говорить об этом, так как
тревожить ее нельзя, учитывая опасное состояние ее здоровья. Это может
иметь для нее роковые последствия. Миссис Вестенр призналась, что ее участь
решена -- у нее сильнейший порок сердца. А между тем я чувствую, что-- то
угрожает здоровью Люси, -- я не могу без боли смотреть на нее; я сказал ей,
что попрошу тебя выслушать ее. Сначала она ни за что не хотела -- я
догадываюсь, почему, старый дружище; но в конце концов, все-- таки
согласилась. Я понимаю, друг мой, как тяжело тебе будет, но во имя ее
спасения ты должен взять лечение на себя. Приезжай в Хиллингтон завтра в 2
часа к завтраку, чтобы не возбудить подозрений миссис Вестенр; после
завтрака Люси найдет какой-- нибудь предлог остаться с тобой наедине. Я
приду к чаю, а затем мы сможем вместе уйти. Я очень взволнован ее болезнью и
хочу знать всю правду после осмотра. Приезжай непременно.
Твой Артур.
1 сентября.
Отцу плохо. Вызван к нему. Напиши результат подробно в Ринг. Если
необходимо, приеду немедленно.
2 сентября.
Дорогой друг. Что касается здоровья мисс Вестенр, то спешу тебя
уведомить, что я не нашел ничего угрожающего, не нашел даже намека на
какую-- либо болезнь. Но в то же время я чрезвычайно недоволен ее переменой
со времени моей последней встречи с нею; мне не удалось осмотреть ее так,
как следовало бы, этому мешают наши дружеские и светские отношения. Я решил
поэтому подробно описать то, что случилось, представляя тебе самому делать
выводы и принимать надлежащие меры. Итак слушай, что я сделал и что я
предлагаю сделать:
Я застал мисс Вестенр в притворно веселом настроении. Вскоре я понял,
что она всячески старается обмануть свою мать, находившуюся тут же, чтобы
уберечь ее от волнения. После завтрака миссис Вестенр пошла отдыхать, и мы
остались с Люси наедине. Как только дверь закрылась, она сбросила с себя
маску веселья, упала в изнеможении на кресло и закрыло лицо руками. Когда я
увидел, что все ее веселое настроение исчезло, я тотчас же воспользовался
этим, чтобы заняться обследованием. Мне не трудно было убедиться в том, что
она страдает малокровием, хотя это и поразило меня, потому что обычных
признаков болезни у нее не было, кроме того, мне совершенно случайно удалось
исследовать состав ее крови, так как Люси, стараясь открыть окно, порезала
себе руку разбившимся стеклом; порез сам по себе был незначителен, но это
дало мне возможность собрать несколько капель крови и проанализировать их,
-- состав крови оказался нормальным; я бы сказал, что судя по составу
крови, ее здоровье великолепно. Физическим состоянием Люси я остался
доволен, так что с этой стороны опасаться нечего, но так как причина ее
нездоровья должна же где-- нибудь крыться, то я пришел к убеждению, что тут
все дело в нравственном самочувствии. Люси жалуется на затрудненное дыхание,
которое, к счастью, мучает ее лишь временами; кроме того, на тяжелый, как бы
летаргический сон с кошмарными сновидениями, которые ее пугают, но которых
она никогда не помнит. Она говорит, что будучи ребенком, имела привычку
ходить во сне, и что в Уайтби эта привычка к ней снова вернулась. Так,
однажды она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррэй ее и нашла;
но она уверяет меня, что это с ней больше не повторяется. Я в полном
недоумении, поэтому решился на следующий шаг: я списался с моим старым
учителем и добрым другом, профессором Ван Хелзинком из Амстердама, который
великолепно разбирается в сомнительных случаях, а так как ты меня
предупредил, что берешь все на себя, то я нашел нужным посвятить его в твои
отношения к мисс Вестенр. Сделал я это, исключительно покоряясь твоим
желаниям, так как сам я был бы горд и счастлив сделать для нее все. Ван
Хелзинк из личного ко мне расположения готов прийти к нам на помощь и
сделать все возможное. Но независимо от причины, по которой он согласился
приехать, мы заранее должны быть готовы подчиниться его требованиям. Он
очень в себе уверен, но вызвано это тем фактом, что он действительно
необыкновенный врач. Он философ и метафизик и вместе с тем один из самых
выдающихся ученых. Кроме того, это человек большого ума. У него железные
нервы, невероятно решительная натура, страшная сила воли и терпеливость, при
этом он добрейший человек, к которому всякий смело может обратиться за
помощью. Я пишу тебе об этом для того, чтобы ты понял, почему я так ему
доверяю. Я попросил его приехать сейчас же. Завтра я опять увижусь с мисс
Вестенр.
Вечно твой, Джон Сьюард.
2 сентября.
Дорогой другПолучив твое письмо, я тотчас же собрался выехать. К
счастью, это удастся, не причинив никакого ущерба тем, кто мне доверился. В
противном случае я покинул бы их с тяжелым сердцем. Как видишь, я немедленно
отозвался на твое приглашение и еду к другу, чтобы помочь тем, кто ему
дорог. Объясни своему приятелю, что высосав яд из моей раны, образовавшейся
у меня от удара грязным ножом нашего общего нервного друга, ты этим
поступком добился раз и навсегда моей полной готовности помогать тебе и всем
твоим близким. Будь любезен приготовить для меня комнату в Восточной
гостинице, чтобы я находился вблизи от больной; кроме того, устрой так,
чтобы я мог увидеть молодую леди не слишком поздно завтра же, так как очень
может быть, что мне придется вернуться домой в эту же ночь. Если будет
нужно, я сумею вернуться через три дня и тогда смогу пробыть у вас уже
дольше, а пока -- до свидания, друг мой.
Ван Хелзинк.
3 сентября.
Дорогой мой Арчи! Ван Хелзинк уже был здесь и уехал. Он вместе со мною
отправился в Хиллингам. Благодаря осторожности Люси мать ее завтракала вне
дома, и мы застали ее одну. Ван Хелзинк очень внимательно исследовал
пациентку, потом подробно обо всем рассказал мне. Посылаю тебе доклад. Я
ведь не все время присутствовал при исследовании больной. После осмотра он
был очень озабочен и сказал, что надо подумать. Когда я ему сообщил о той
большой дружбе, которая связывает нас с тобой и как ты мне доверяешь, он
ответил: "Ты должен сказать ему все, что об этом думаешь; передай ему также
и мое мнение, если найдешь это нужным. Нет, я не шучу. Это не шутка, а
борьба между жизнью и смертью, если не больше". Я спросил его, что он этим
хочет сказать, ибо видел, что он говорит серьезно. Он не дал мне никакого
ключа к разгадке; но ты не должен сердиться на него. Арчи, так как его
молчание служит признаком того, что его мозг деятельно работает, чтобы
разобраться в этом случае и помочь Люси. Он подробно все разъяснит, когда
настанет время, в этом же можешь быть уверен. Поэтому я ответил ему, что
подробно опишу тебе наш визит.
Вот тебе подробный отчет о нашем посещении. Люси была жизнерадостнее,
чем тогда, когда я увидел ее впервые, и выглядела безусловно лучше. Не было
того ужасного вида, который тебя так взволновал, да и дыхание было
нормально. Она была очень мила с профессором и старалась делать все, что
было в ее силах, чтобы профессор чувствовал себя свободно и хорошо, хотя
это удавалось ей с большим трудом.
Мне кажется, Ван Хелзинк заметил это, так как знакомый мне косой
взгляд из-- под густых бровей выдавал его. Затем он начал болтать о
посторонних вещах, в общем, он говорил обо всем, кроме болезни, и так
искусно развлекал ее, что притворное веселье Люси скоро перешло в
искреннее. Понемногу, совершенно незаметно он переменил тему, перевел
разговор на причину своего приезда и сказал нежно и ласково:
"Дорогая моя юная мисс. Мне страшно приятно видеть, что вас так любят.
Это очень много значит в жизни. Он сказал мне, что вы в плохом настроении и
невероятно бледны. Но где же ему знать молодых леди! Он поглощен своими
сумасшедшими и занят тем, что возвращает им по возможности здоровье, а
значит, и счастье тем, кому они дороги. Это стоит большого труда, но зато у
нас есть чувство радости и удовлетворения, что мы в состоянии дать такое
счастье. Ну а в молодых леди он ничего не понимает; у него нет ни жены, ни
дочери; да и не дело молодежи -- судить молодежь, это дело таких стариков
как я, у которого столько забот и тревог за них. Итак, моя дорогая,
пошлем-- ка мы его в сад покурить, а мы с вами поболтаем наедине". Я понял
намек и пошел прогуляться; немного погодя профессор подошел к окну и
подозвал меня. Вид у него был очень суровый; он сказал: "Я ее хорошенько
выслушал и осмотрел и не нашел никаких болезненных процессов. Я с вами
согласен, она потеряла много крови, но это было раньше; во всяком случае,
она отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, которой мне
P. S. Так как мой пациент заснул, то я вновь открываю это письмо, чтобы
сообщить вам еще кое-- что. Он мне все рассказал про вас и о том, что вы
скоро будете его женой. Да благословит вас обоих Создатель. У него был, по--
видимому, какой-- то потрясающий удар -- так говорит наш доктор -- и в
своей горячке он все бредит всевозможными ужасами: волками, ядом и кровью,
призраками и демонами и, я боюсь даже сказать, чем еще, но будьте с ним
осторожны и следите за тем, чтобы его ничего не тревожило; следы такой
болезни не скоро исчезнут. Мы уже давно написали бы, да ничего не знали о
его друзьях, а из его разговоров ничего не могли понять. Он приехал поездом
из Клаузенбурга, и начальник станции рассказывал служащему, что на станции
он кричал, чтобы ему дали билет домой. Видя по всему, что он англичанин, ему
выдали билет до конечной станции этой железной дороги. Будьте спокойны за
него, так как за ним заботливо ухаживают. Своей лаской и
благовоспитанностью он победил наши сердца. Теперь ему действительно
гораздо лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он совершенно
оправится, но ради его же спасения будьте с ним очень осторожны. Я буду
молиться за ваше долгое счастье Господу Богу и Святому Иосифу и Святой
Марии.
19 августа.
Вчера вечером в Рэнфилде произошла странная и неожиданная перемена.
Около 8-- ми часов он стал возбужденным и начал рыскать всюду, как собака
на охоте. Служащий был этим поражен и, зная, как я им интересуюсь,
постарался, чтобы Рэнфилд разговорился. Обыкновенно Рэнфилд относится с
уважением к служителю, порою даже с раболепством; но сегодня, по словам
служителя, он держался с ним надменно. Ни за что не захотел снизойти до
разговора. Вот все, что тот добился от него:
"Я не желаю с вами говорить; вы теперь для меня не существуете; теперь
господин мой рядом".
Служитель думает, что Рэнфилда вдруг охватил приступ религиозной мании.
В 9 часов вечера я сам посетил его. В чрезмерной самоуверенности разница
между мною и служителем показалась ему ничтожной. Это похоже на религиозную
манию, и скоро он, вероятно, возомнит себя Богом.
В продолжение получаса или даже больше Рэнфилд все более и более
возбуждался. Я не подал даже вида, что слежу за ним, но все-- таки наблюдал
очень внимательно; в его глазах внезапно появилось то хитрое выражение,
которое мы замечаем обыкновенно у сумасшедшего, занятого какой-- нибудь
определенной мыслью. Затем он сразу успокоился и уселся на краю кровати,
уставившись в пространство блестящими глазами. Я решил проверить,
притворяется ли он апатичным, или на самом деле таков, и завел с ним
разговор на тему, на которую он всегда отзывался. Сначала он ничего не
отвечал, потом сказал брезгливо:
-- Да ну их всех! Я нисколько не интересуюсь ими.
-- Что? -- спросил я. -- Не хотите ли вы этим сказать, что не
интересуетесь пауками? (Теперь пауки его слабость, и его записная книжка
полна рисунков, изображающих пауков.)
На что он двусмысленно ответил:
-- Шаферицы радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но с появлением
невесты они перестают существовать для присутствующих.
Он не хотел объяснить значения своих слов и все то время, что я у него
пробыл, молча просидел на своей постели.
Я вернулся к себе и лег спать.
Проснулся я, когда пробило два часа и пришел дежурный, посланный из
палаты с сообщением, что Рэнфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же
спустился вниз; мой пациент слишком опасный человек, чтобы оставлять его на
свободе. Его идеи могут слишком плохо отразиться на посторонних. Служитель
ждал меня. Он сказал, что всего 10 минут назад он видел Рэнфилда в дверной
глазок спящим. Затем его внимание было привлечено звоном разбитого стекла.
Когда он бросился в комнату, то увидел в окне только пятки и тотчас же
послал за мною. Больной в одной ночной рубашке и, наверное, не успел убежать
далеко. Дежурный решил, что лучше проследить, куда он пойдет, а то, выходя
из дому через двери, можно потерять его из виду. Дежурный был слишком толст,
чтобы пролезть в окно, а так как я худощав, то с его помощью легко пролез
ногами вперед и спрыгнул на землю. Служитель сказал, что пациент повернул
по дороге налево, и я побежал как только мог вслед за ним. Миновав деревья,
я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая отделяет наше
владение от соседей. Я сейчас же вернулся и приказал дежурному немедленно
позвать четырех служителей на тот случай, если больной в буйном состоянии,
и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через
стену вслед за беглецом. Я как раз увидел Рэнфилда, исчезающего за углом
дома, и погнался за ним. Он уже был далеко, и я увидел, как он прижался к
обитой железом дубовой двери церкви. Он разговаривал с кем-- то, а я боялся
подойти туда, чтобы его не напугать, иначе он мог убежать. Гнаться за
пчелиным роем ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, когда
на него накатит. Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не
обращает внимания на окружающее, и стал подходить ближе, тем более, что мои
люди тоже успели перелезть через стену и окружить его. Я слушал, как он
говорил: "Я здесь, господин мой, чтобы выслушать Ваше приказание. Я Ваш
раб, и Вы вознаградите меня, так как я буду Вам верен. Я давно уже ожидаю
Вас. Теперь Вы здесь, и я жду Ваших приказаний и надеюсь, что Вы не обойдете
меня, дорогой мой Господин, и наделите меня Вашим добром".
Как бы то ни было, он просто старый жадный нищий. Он думает о хлебе и
рыбах, когда убежден, что перед ним Бог. Его мания -- какая-- то странная
комбинация. Когда мы его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно
силен и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видел
сумасшедшего в таком припадке бешенства; и надеюсь, что никогда больше не
увижу. Счастье еще, что мы захватили его вовремя. С его силой и
решительностью он мог бы натворить много бед. Теперь он, во всяком случае,
безопасен, так как мы надели на него рубашку и связали.
Сейчас только он проговорил первые связные слова:
"Я буду терпеть, Господин мой. Я уже чувствую приближение этого. Время
наступает -- наступает -- наступает!"
Сначала я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но этот дневник
успокоил меня, и я чувствую, что сегодня буду спать.
24 августа Будапешт
Дорогая моя Люси,
Я знаю, что тебе очень хочется знать все, что произошло со мною с тех
пор, как мы расстались на вокзале Уайтби. Дороги я не заметила, так как
страшно волновалась при мысли, каким застану Джонатана.
Застала я бедняжку, в ужасном виде -- совершенно исхудалым, бледным и
страшно слабым. Глаза совершенно утратили свойственное Джонатану выражение
решительности, и то поразительное спокойствие, которым, как я часто
говорила тебе, дышало его лицо -- теперь исчезло. От него осталась одна лишь
тень, и он ничего не помнит, что с ним случилось за последнее время. Во
всяком случае, он хочет, чтобы я так думала. Видно, он пережил страшное
нравственное потрясение, и я боюсь, что, если он станет вспоминать, это
отразится на его рассудке. Сестра Агата -- доброе существо и прирожденная
сиделка -- рассказывала мне, что в бреду он говорил об ужасных вещах. Я
просила ее сказать, о каких именно; но она только крестилась и ответила, что
никогда не в состоянии будет этого передать, что бред больного -- тайна от
всех, и что если сестре милосердия и приходится услышать какую-- нибудь
тайну во время исполнения своих обязанностей, то она не имеет права ее
выдавать... Он спит... Я сижу у его постели и смотрю на него. Вот он
просыпается... Проснувшись, он попросил, чтобы подали костюм, так как ему
нужно было что-- то достать из кармана. Сестра Агата принесла все вещи
Джонатана. Среди них я увидела записную книжку. Мне очень хотелось
прочитать ее, поскольку я догадалась, что найду в ней разгадку всех его
тревог. Вероятно, он угадал это желание, так как вдруг попросил меня отойти
к окну, сказав, что ему хочется остаться одному на короткое время. Немного
погодя Джонатан подозвал меня, когда я подошла, он обратился с очень
серьезным видом, держа записную книжку в руках, со следующими словами:
"Вильгельмина, ты знаешь, дорогая, мой взгляд на ту откровенность, которая
должна царить в отношениях между мужем и женой: между ними не должно быть
никаких тайн, никаких недоразумений. Я пережил сильное нравственное
потрясение; когда я вспоминаю о случившемся, то чувствую, что у меня голова
идет кругом, и я положительно не знаю, случилось ли все это со мной в
действительности или же это бред сумасшедшего. Ты знаешь, что я перенес
воспаление мозга, знаешь, что был близок к тому, чтобы сойти с ума. Моя
тайна здесь в тетрадке, но я не хочу ее знать... Затем я хочу напомнить
тебе, моя дорогая, что мы решили пожениться, как только все формальности
будут исполнены. Хочешь ли ты, Вильгельмина, разделить со мной мое
назначение? Вот моя тетрадь. Сохрани ее у себя, прочти, если хочешь, но
никогда не говори со мной об этом".
Тут он в изнеможении упал на кровать, я же положила тетрадку под
подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату пойти к директору за
разрешением назначить нашу свадьбу на сегодняшний вечер, и вот я сижу и жду
ответа...
Она только что вернулась и Сказала, что послали за священником
Английской миссии. Мы венчаемся через час, т. е. как только Джонатан
проснется...
Милая Люси, вот и свершилось! Я настроена очень торжественно, но я
очень, очень счастлива. Джонатан проснулся час спустя, даже немного позже,
когда все уже было приготовлено; его усадили на постель и обложили
подушками, он произнес очень твердо и решительно свое "Да, я согласен", я же
едва была в состоянии говорить; мое сердце было так полно, что я еле
проговорила эти несколько слов. Я должна тебе сообщить о своем свадебном
подарке. Когда священник и сестрица оставили нас с мужем наедине -- я взяла
из-- под подушки дневник запечатала его и, показав мужу, сказала, что этот
дневник послужит залогом нашей веры друг в друга; что я никогда не
распечатаю его, разве только во имя спасения или во исполнение какого--
нибудь непреложного долга.
Тогда он поцеловал и обнял меня своими слабыми руками, и это было как
бы торжественным залогом нашей будущей жизни...
Знаешь ли ты, дорогая Люси, почему я рассказываю тебе обо всем? Не
только потому, что это так близко мне, но и потому, что ты всегда была мне
дорога. Я хочу поскорее увидеть тебя, теперь, когда я так счастлива
замужем. Я хочу, чтобы ты была так же счастлива, как я. Дорогая моя, да
пошлет тебе Всемогущий Бог такое же счастье на всю жизнь, да протечет вся
твоя жизнь безоблачно, полная безмятежного счастья! Вечно любящая тебя
Мина Харкер.
28 августа.
Болезнь Рэнфилда протекает все интереснее. Он теперь настолько
успокоился, что появился просвет в его мании. Первая неделя после того
ужасного припадка прошла в невероятно буйном состоянии. В конце недели,
ночью, как раз в полнолуние он вдруг успокоился и начал бормотать про себя:
"Теперь я могу ждать; теперь я могу ждать". Служитель пришел доложить мне об
этом, и я немедленно зашел к нему; он все еще был в смирительной рубашке и
находился в обитой войлоком комнате буйного отделения; но выражение лица
стало спокойнее. Я остался вполне доволен его видом и тотчас же
распорядился, чтобы его освободили. Служители колебались, но в конце концов
исполнили мое приказание. Удивительнее всего то, что у пациента оказалось
достаточно юмора, чтобы заметить их колебание; он подошел ко мне вплотную и
прошептал, глядя на них украдкой:
-- Они боятся, что я вас ударю! Подумайте только -- чтобы я вас ударил!
Вот дураки-- то!
Но больше он сегодня вечером не пожелал разговаривать. Даже
предложение котенка или большой кошки не могло его соблазнить. Он ответил:
-- Я не признаю взяток в виде кошек; у меня есть много другого, о чем
нужно подумать, и я могу подождать; да, я могу подождать.
Немного погодя я его покинул. Служитель говорит, что он был спокоен до
рассвета, потом вдруг начал волноваться и наконец впал в буйное состояние,
которое дошло у него до пароксизма и перешло в летаргический сон.
Три ночи повторяется с ним то же самое: буйное состояние в течение
всего дня, потом спокойствие с восхода луны до восхода солнца. Как бы мне
хотелось иметь ключ к разгадке этого явления! Кажется, будто что-- то
систематически влияет на его состояние... Удачная мысль! Сегодня ночью мы
устраиваем ловушку нашему сумасшедшему. Раньше он убежал против нашей воли;
теперь же мы ему сами подстроим побег. Мы дадим ему возможность убежать, но
люди будут следовать за ним по пятам на случай несчастья.
23 августа.
Всегда случается то, чего меньше всего ожидаешь. Наша птичка, найдя
свою клетку открытой, не захотела улететь, так что все наши утонченные планы
развеялись в пух и прах. Во всяком случае, одно нам стало ясно, а именно:
что беспокойный период у него довольно длительный. И мы поэтому сможем в
будущем освобождать его только на несколько часов. Я отдал дежурному
служителю распоряжение водворять Рэнфилда за час до восхода солнца в
обитую войлоком комнату: пусть хоть тело этой бедной больной души
наслаждается покоем, которым не может пользоваться дух его. Чу, снова
неожиданность, меня зовут, больной опять сбежал!
Позже.
Еще одно ночное приключение. Рэнфилд дождался момента, когда дежурный
отвернулся, и улучив минуту, незаметно улизнул. Я велел служителям
отправляться на поиски. Мы застали его на старом месте, у дубовой двери
старой церкви. Увидев меня, он пришел в бешенство. Не схвати Рэнфилда
служители вовремя, он, наверное, убил бы меня. В то время, когда мы его
схватили, случилось нечто странное. Он удвоил свои силы, желая освободиться,
но вдруг совершенно затих. Я инстинктивно оглянулся, но ничего не заметил.
Тогда я проследил за взором больного: оказалось, он пристально глядел на
освещенное луной небо; я не заметил ничего подозрительного, разве только
большую летучую мышь, летевшую на запад. Больной наш становился все
спокойнее и, наконец, произнес:
-- Вам незачем связывать меня; я и так не стану вырываться.
Мы дошли домой совершенно спокойно; я чувствую, в этом спокойствии
таится что-- то зловещее... Я не забуду этой ночи...
Гилингэм, 24 августа.
Мне необходимо последовать примеру Мины и записывать все, а потом, при
встрече, мы можем обменяться нашими дневниками. Хотелось бы знать, когда же
это будет, наконец? Хотелось бы, чтобы она опять была со мною! Чувствую я
себя очень несчастной. Прошлой ночью мне снилось опять то же, что и тогда в
Уайтби. Быть может, это следствие перемены климата, или же возвращение домой
так на меня подействовало, все в моей голове смутно и перепуталось, я ничего
не могу припомнить, но чувствую непонятный страх и странную слабость. Артур
пришел к завтраку и, увидев меня, ужаснулся, а у меня не хватило силы воли
притвориться веселой. Может быть, мне удастся лечь сегодня спать в спальне
мамы; я извинюсь и попробую ее уговорить.
25 августа.
Опять очень плохая ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Ей самой
очень плохо, и она, без сомнения, боялась, что помешает мне спать. Я
старалась бодрствовать, и некоторое время мне удавалось не засыпать; но
вместе с боем часов в полночь я задремала. За окном кто-- то шумел --
слышался точно шелест больших крыльев; насколько помню, я не обратила на
это внимания; немного погодя, кажется, заснула. Все время кошмары. Хоть бы
вспомнить -- какие! Сегодня я очень слаба. Мое лицо бледно, как у призрака.
Кроме того, у меня болит шея. По-- видимому, что-- то неладное случилось с
моими легкими, так как мне не хватает воздуха. Я все-- таки постараюсь
как-- нибудь скрыть мое состояние от Артура, а то мой вид его огорчает.
Гостиница Альбемарль, 31 августа.
Дорогой Джек!
Очень прошу тебя оказать мне услугу. Люси очень больна. Ничего
определенного нет, но выглядит она ужасно и с каждым днем все хуже. Я
расспрашивал, что с нею; с матерью Люси не решаюсь говорить об этом, так как
тревожить ее нельзя, учитывая опасное состояние ее здоровья. Это может
иметь для нее роковые последствия. Миссис Вестенр призналась, что ее участь
решена -- у нее сильнейший порок сердца. А между тем я чувствую, что-- то
угрожает здоровью Люси, -- я не могу без боли смотреть на нее; я сказал ей,
что попрошу тебя выслушать ее. Сначала она ни за что не хотела -- я
догадываюсь, почему, старый дружище; но в конце концов, все-- таки
согласилась. Я понимаю, друг мой, как тяжело тебе будет, но во имя ее
спасения ты должен взять лечение на себя. Приезжай в Хиллингтон завтра в 2
часа к завтраку, чтобы не возбудить подозрений миссис Вестенр; после
завтрака Люси найдет какой-- нибудь предлог остаться с тобой наедине. Я
приду к чаю, а затем мы сможем вместе уйти. Я очень взволнован ее болезнью и
хочу знать всю правду после осмотра. Приезжай непременно.
Твой Артур.
1 сентября.
Отцу плохо. Вызван к нему. Напиши результат подробно в Ринг. Если
необходимо, приеду немедленно.
2 сентября.
Дорогой друг. Что касается здоровья мисс Вестенр, то спешу тебя
уведомить, что я не нашел ничего угрожающего, не нашел даже намека на
какую-- либо болезнь. Но в то же время я чрезвычайно недоволен ее переменой
со времени моей последней встречи с нею; мне не удалось осмотреть ее так,
как следовало бы, этому мешают наши дружеские и светские отношения. Я решил
поэтому подробно описать то, что случилось, представляя тебе самому делать
выводы и принимать надлежащие меры. Итак слушай, что я сделал и что я
предлагаю сделать:
Я застал мисс Вестенр в притворно веселом настроении. Вскоре я понял,
что она всячески старается обмануть свою мать, находившуюся тут же, чтобы
уберечь ее от волнения. После завтрака миссис Вестенр пошла отдыхать, и мы
остались с Люси наедине. Как только дверь закрылась, она сбросила с себя
маску веселья, упала в изнеможении на кресло и закрыло лицо руками. Когда я
увидел, что все ее веселое настроение исчезло, я тотчас же воспользовался
этим, чтобы заняться обследованием. Мне не трудно было убедиться в том, что
она страдает малокровием, хотя это и поразило меня, потому что обычных
признаков болезни у нее не было, кроме того, мне совершенно случайно удалось
исследовать состав ее крови, так как Люси, стараясь открыть окно, порезала
себе руку разбившимся стеклом; порез сам по себе был незначителен, но это
дало мне возможность собрать несколько капель крови и проанализировать их,
-- состав крови оказался нормальным; я бы сказал, что судя по составу
крови, ее здоровье великолепно. Физическим состоянием Люси я остался
доволен, так что с этой стороны опасаться нечего, но так как причина ее
нездоровья должна же где-- нибудь крыться, то я пришел к убеждению, что тут
все дело в нравственном самочувствии. Люси жалуется на затрудненное дыхание,
которое, к счастью, мучает ее лишь временами; кроме того, на тяжелый, как бы
летаргический сон с кошмарными сновидениями, которые ее пугают, но которых
она никогда не помнит. Она говорит, что будучи ребенком, имела привычку
ходить во сне, и что в Уайтби эта привычка к ней снова вернулась. Так,
однажды она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррэй ее и нашла;
но она уверяет меня, что это с ней больше не повторяется. Я в полном
недоумении, поэтому решился на следующий шаг: я списался с моим старым
учителем и добрым другом, профессором Ван Хелзинком из Амстердама, который
великолепно разбирается в сомнительных случаях, а так как ты меня
предупредил, что берешь все на себя, то я нашел нужным посвятить его в твои
отношения к мисс Вестенр. Сделал я это, исключительно покоряясь твоим
желаниям, так как сам я был бы горд и счастлив сделать для нее все. Ван
Хелзинк из личного ко мне расположения готов прийти к нам на помощь и
сделать все возможное. Но независимо от причины, по которой он согласился
приехать, мы заранее должны быть готовы подчиниться его требованиям. Он
очень в себе уверен, но вызвано это тем фактом, что он действительно
необыкновенный врач. Он философ и метафизик и вместе с тем один из самых
выдающихся ученых. Кроме того, это человек большого ума. У него железные
нервы, невероятно решительная натура, страшная сила воли и терпеливость, при
этом он добрейший человек, к которому всякий смело может обратиться за
помощью. Я пишу тебе об этом для того, чтобы ты понял, почему я так ему
доверяю. Я попросил его приехать сейчас же. Завтра я опять увижусь с мисс
Вестенр.
Вечно твой, Джон Сьюард.
2 сентября.
Дорогой другПолучив твое письмо, я тотчас же собрался выехать. К
счастью, это удастся, не причинив никакого ущерба тем, кто мне доверился. В
противном случае я покинул бы их с тяжелым сердцем. Как видишь, я немедленно
отозвался на твое приглашение и еду к другу, чтобы помочь тем, кто ему
дорог. Объясни своему приятелю, что высосав яд из моей раны, образовавшейся
у меня от удара грязным ножом нашего общего нервного друга, ты этим
поступком добился раз и навсегда моей полной готовности помогать тебе и всем
твоим близким. Будь любезен приготовить для меня комнату в Восточной
гостинице, чтобы я находился вблизи от больной; кроме того, устрой так,
чтобы я мог увидеть молодую леди не слишком поздно завтра же, так как очень
может быть, что мне придется вернуться домой в эту же ночь. Если будет
нужно, я сумею вернуться через три дня и тогда смогу пробыть у вас уже
дольше, а пока -- до свидания, друг мой.
Ван Хелзинк.
3 сентября.
Дорогой мой Арчи! Ван Хелзинк уже был здесь и уехал. Он вместе со мною
отправился в Хиллингам. Благодаря осторожности Люси мать ее завтракала вне
дома, и мы застали ее одну. Ван Хелзинк очень внимательно исследовал
пациентку, потом подробно обо всем рассказал мне. Посылаю тебе доклад. Я
ведь не все время присутствовал при исследовании больной. После осмотра он
был очень озабочен и сказал, что надо подумать. Когда я ему сообщил о той
большой дружбе, которая связывает нас с тобой и как ты мне доверяешь, он
ответил: "Ты должен сказать ему все, что об этом думаешь; передай ему также
и мое мнение, если найдешь это нужным. Нет, я не шучу. Это не шутка, а
борьба между жизнью и смертью, если не больше". Я спросил его, что он этим
хочет сказать, ибо видел, что он говорит серьезно. Он не дал мне никакого
ключа к разгадке; но ты не должен сердиться на него. Арчи, так как его
молчание служит признаком того, что его мозг деятельно работает, чтобы
разобраться в этом случае и помочь Люси. Он подробно все разъяснит, когда
настанет время, в этом же можешь быть уверен. Поэтому я ответил ему, что
подробно опишу тебе наш визит.
Вот тебе подробный отчет о нашем посещении. Люси была жизнерадостнее,
чем тогда, когда я увидел ее впервые, и выглядела безусловно лучше. Не было
того ужасного вида, который тебя так взволновал, да и дыхание было
нормально. Она была очень мила с профессором и старалась делать все, что
было в ее силах, чтобы профессор чувствовал себя свободно и хорошо, хотя
это удавалось ей с большим трудом.
Мне кажется, Ван Хелзинк заметил это, так как знакомый мне косой
взгляд из-- под густых бровей выдавал его. Затем он начал болтать о
посторонних вещах, в общем, он говорил обо всем, кроме болезни, и так
искусно развлекал ее, что притворное веселье Люси скоро перешло в
искреннее. Понемногу, совершенно незаметно он переменил тему, перевел
разговор на причину своего приезда и сказал нежно и ласково:
"Дорогая моя юная мисс. Мне страшно приятно видеть, что вас так любят.
Это очень много значит в жизни. Он сказал мне, что вы в плохом настроении и
невероятно бледны. Но где же ему знать молодых леди! Он поглощен своими
сумасшедшими и занят тем, что возвращает им по возможности здоровье, а
значит, и счастье тем, кому они дороги. Это стоит большого труда, но зато у
нас есть чувство радости и удовлетворения, что мы в состоянии дать такое
счастье. Ну а в молодых леди он ничего не понимает; у него нет ни жены, ни
дочери; да и не дело молодежи -- судить молодежь, это дело таких стариков
как я, у которого столько забот и тревог за них. Итак, моя дорогая,
пошлем-- ка мы его в сад покурить, а мы с вами поболтаем наедине". Я понял
намек и пошел прогуляться; немного погодя профессор подошел к окну и
подозвал меня. Вид у него был очень суровый; он сказал: "Я ее хорошенько
выслушал и осмотрел и не нашел никаких болезненных процессов. Я с вами
согласен, она потеряла много крови, но это было раньше; во всяком случае,
она отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, которой мне