Страница:
-- Да, это была большая передняя, совершенно пустая.
Я сделал еще одну попытку разузнать дальнейшее.
-- А ключей у вас не было никаких?
-- Мне не нужно было ни ключей, ни чего-- нибудь другого, потому что
старик сам открыл дверь и сам закрыл ее за мною, когда я перенес все на
место. Я не помню всего точно -- проклятое пиво!
-- И не можете вспомнить номер дома?
-- Нет, сэр, но вы и так сможете легко найти его.
Такой высокий дом с каменным фасадом и аркой наверху, с высокими
ступенями перед дверьми. Я хорошо помню эти ступени, по ним я и таскал ящики
вместе с тремя бродягами, жаждавшими получить на чай. Старик дал им по
шиллингу; видя, что им так много дают, они стали требовать еще, тогда старик
схватил одного из них за плечо, собираясь спустить его с лестницы, и только
тогда они ушли, ругаясь.
Я решил, что узнал вполне достаточно, чтобы найти тот дом, и заплатив
своему новому приятелю за сведения, поехал на Пикадилли. Тут пришла мне в
голову мысль: граф ведь сам мог убрать эти ящики. Если так, то время дорого,
поскольку теперь он может это сделать в любое время.
У цирка Пикадилли я отпустил кэб и пошел пешком. Недалеко от белой
церкви я увидел дом, похожий на тот, что описывал Блоксмэн. У дома был такой
запущенный вид, словно в нем давно уже никто не жил.
В Пикадилли мне больше нечего было делать, так что я обошел дом с
задней стороны, чтобы посмотреть, не узнаю ли я тут еще чего-- нибудь. Там
суетливо летали чайки. На Пикадилли я расспрашивал грумов и их помощников,
не могут ли они что-- нибудь рассказать о пустующем доме. Один из них
сказал, что, по слухам, его недавно заняли, но неизвестно, кто. Он сказал
еще, что раньше тут висел билетик о продаже дома и что, может быть, Митчел и
Кэнди, агенты, которым была поручена продажа, что-- нибудь и смогут сказать
по этому поводу, так как, насколько он помнит, он видел название этой фирмы
на билетике. Я старался не показывать вида, настолько мне эти было важно; и
поблагодарив его, как обычно, полсовереном, пошел дальше. Наступили
сумерки, близился осенний вечер, так что я не хотел терять времени. Разыскав
в адресной книге адрес Митчел и Кэнди в Беркли, я немедленно отправился к
ним в контору на Сэквил-- стрит.
Господин, встретивший меня, был невероятно любезен, но настолько же
необщителен. Сказав, что дом на Пикадилли продан, он посчитал вопрос
исчерпанным. Когда я спросил, кто его купил, он широко раскрыл глаза,
немного помолчал и ответил:
-- Он продан, сэр.
-- Прошу извинения, -- сказал я так же любезно, -- но по особо важным
причинам мне необходимо знать, кто его купил.
Он помолчал, затем, еще выше подняв брови, снова лаконично повторил:
-- Он продан, сэр.
-- Неужели, -- сказал я, -- вы больше ничего мне не скажете?
-- Нет, ничего, -- ответил он. -- Дела клиентов Митчел и Кэнди
находятся в верных руках.
Спорить не имело смысла, так что, решив все же разойтись по-- хорошему,
я сказал:
-- Счастливы ваши клиенты, что у них такой хороший поверенный,
ревностно стоящий на страже их интересов. Я сам юрист. -- Тут я подал ему
свою визитную карточку. -- В данном случае я действую не из простого
любопытства а по поручению лорда Годалминга, желающего узнать кое-- какие
подробности относительно того имущества, которое, как ему показалось,
недавно продавалось.
Эти слова изменили дело: он ответил любезнее:
-- Если бы я мог, то охотно оказал бы вам услугу, в особенности лорду
Годалмингу. Мы исполняли его поручения и, между прочим, сняли для него
несколько комнат, когда он был еще Артуром Холмвудом. Если хотите, оставьте
его адрес, я поговорю с представителями фирмы по этому поводу и, во всяком
случае, сегодня же напишу лорду. Если будет возможно, я с удовольствием
отступлю от наших правил и сообщу необходимые его сиятельству сведения.
Мне необходимо было заручиться другом, а не врагом, так что я дал адрес
доктора Сьюарда и ушел. Уже стемнело; я порядком устал и проголодался. В
"Аэро-- Брэд компани" я выпил чашку чаю и следующим поездом выехал в
Пэрфлит.
Все были дома: Мина выглядела усталой и бледной, но старалась казаться
веселой и ласковой. Мне было больно, что приходится все скрывать от нее и
тем причинить беспокойство. Слава Богу, завтра это кончится.
Я не мог рассказать остальным о своих последних открытиях, приходилось
ждать, пока уйдет Мина. После обеда мы немного музицировали, чтобы отвлечься
от окружающего нас ужаса, а затем я проводил Мину в спальню и попросил ее
лечь спать. В этот вечер Мина казалась особенно ласковой и сердечной и ни за
что не хотела меня отпускать, но мне нужно было еще о многом переговорить с
друзьями, и я ушел. Слава Богу, наши отношения нисколько не изменились
оттого, что мы не во все посвящаем друг друга.
Вернувшись, я застал всех друзей собравшимися у камина в кабинете. В
поезде я все точно записал в дневник, так что мне пришлось только прочесть
им свою запись: когда я кончил, Ван Хелзинк сказал:
-- Немало, однако, пришлось вам потрудиться, друг Джонатан. Но зато
теперь мы наверняка напали на след пропавших ящиков. Если все они найдутся в
том доме, то и делу скоро конец. Но если некоторых из них не окажется, то
придется снова отправляться на поиски, пока мы не найдем все ящики, после
чего нам останется лишь одно -- заставить этого негодяя умереть естественной
смертью.
Мы сидели молча, как вдруг мистер Моррис спросил:
-- Скажите, как мы попадем в этот дом?
-- Но попали же мы в первый, -- быстро ответил лорд Годалминг.
-- Артур, это большая разница. Мы взломали дом в Карфаксе, но тогда мы
находились под защитой ночи и загороженного стеною парка. На Пикадилли будет
гораздо труднее, безразлично, днем или ночью. Я очень сомневаюсь, что нам
удастся туда попасть, если этот индюк-- агент не достанет нам каких-- либо
ключей; может быть, завтра мы получим от него письмо, тогда все
разъяснится.
Лорд Годалминг нахмурился и мрачно зашагал взад и вперед по комнате.
Затем постепенно замедляя шаги, он остановился и, обращаясь по очереди к
каждому из нас, сказал:
-- Квинси рассуждает совершенно правильно. Взлом помещения вещь слишком
серьезная; один раз сошло великолепно, но в дачном случае это более сложно.
Разве только мы найдем ключи от дома у графа.
Так как до утра мы ничего не могли предпринять и приходилось ждать
письма Митчела, мы решили устроить передышку до завтра. Мы довольно долго
сидели, курили, обсудили этот вопрос со всех сторон и разошлись. Я
воспользовался случаем и записал все в дневник; теперь мне страшно хочется
спать, пойду и лягу.
1 октября.
Рэнфилд снова меня беспокоит; его настроения так быстро меняются, что
трудно понять его состояние; не знаю даже в чем тут причина -- это начинает
меня сильно интриговать. Когда я вошел к нему сегодня утром, после того, как
он выгнал Ван Хелзинка, у него был такой вид, точно он повелевает судьбами
мира; и он действительно повелевает судьбой, но очень своеобразно. Его
положительно ничто на свете не интересует; он точно в тумане и свысока
глядит на слабости и желания всех смертных. Я решил воспользоваться случаем
и кое-- что разузнать у него.
Из очень длинной беседы, причем он все время говорил изумительно здраво
и осмысленно, я сделал вывод, что Рэнфилд твердо верит в свое предназначение
для какой-- то высшей цели. Он убежден, что достигнет ее не путем
использования человеческих душ, а исключительно чужих жизней... Некоторые
подробности беседы и взгляды на пользу, которую он может извлечь из чужой
жизни, до того близки к рассказанному нам Ван Хелзинком о вампирах, что у
меня неожиданно мелькнула мысль о влиянии на Ренфилда графа. Неужели так?
Как это раньше не пришло мне в голову?
Позже.
После обхода я пошел к Ван Хелзинку и рассказал ему о своих
подозрениях. Он очень серьезно отнесся к моим словам и, подумав немного,
попросил взять его с собою к Рэнфилду. Когда мы вошли, то были поражены,
увидев, что он опять рассыпал свой сахар. Сонные осенние мухи, жужжа,
влетали в комнату. Мы старались навести его на прежний разговор, но он не
обращал на нас никакого внимания. Он напевал, точно нас совсем не было в
комнате, затем достал кусок бумаги и сложил его в виде записной книжки. Мы
так и ушли ни с чем.
По-- видимому, это действительно исключительный случай; надо будет
сегодня тщательно проследить за ним.
1 октября.
Милостивый государь!
Мы счастливы в любое время пойти навстречу Вашим желаниям. Из этого
письма Ваше сиятельство узнает, согласно его желаниям, переданным нам
мистером Харкером, подробности о покупке и продаже дома No 347 на Пикадилли.
Продавцами были поверенные мистера Арчибальда Винтер-- Сьюффилда. Покупатель
-- знатный иностранец, граф де Вил, который произвел покупку лично, заплатив
всю сумму наличными. Вот все, что нам известно.
Остаемся покорными слугами Вашего сиятельства,
Митчел и Кэнди.
2 октября.
Вчера ночью я поставил человека в коридоре и велел следить за каждым
звуком, исходящим из комнаты Рэнфилда; я приказал ему немедленно послать за
мной, если произойдет что-- нибудь странное. После того, как миссис Харкер
пошла спать, мы долго еще обсуждали наши действия и открытия, сделанные в
течение дня. Один лишь Харкер узнал что-- то новое, и мы надеемся, это
окажется важным.
Перед сном я еще раз подошел к комнате своего пациента и посмотрел в
дверной глазок. Он крепко спал; грудь спокойно и ровно поднималась и
опускалась. Сегодня утром дежурный доложил, что вскоре после полуночи сон
Рэнфилда стал тревожным и пациент все время молился. Больше дежурный ничего
не слышал. Его ответ показался мне почему-- то подозрительным, и я прямо
спросил, не заснул ли он на дежурстве. Вначале он отрицал, но потом
сознался, что немного вздремнул.
Сегодня Харкер ушел, чтобы продолжить свои расследования, а Артур и
Квинси ищут лошадей. Годалминг говорит, что лошади всегда должны быть
наготове, поскольку, когда мы получим нужные сведения, искать их будет
поздно. Нам нужно стерилизовать всю привезенную графом землю между восходом
и заходом солнца; таким образом мы сможем напасть на графа с самой слабой
его стороны и будем меньше рисковать жизнью. Ван Хелзинк пошел в Британский
музей посмотреть некоторые экземпляры книг по древней медицине.
Древние врачи обращали внимание на такие вещи, которые не признают их
последователи, и профессор ищет средства против ведьм и бесов.
Порою мне кажется, что мы все сошли с ума и что нас вылечит только
смирительная рубашка.
Позже.
Мы снова собрались: кажется, мы напали на след и завтрашняя работа,
может быть, будет началом конца. Хотелось бы знать, имеет ли спокойствие
Рэнфилда что-- нибудь общее с этим. Его настроение так явно соответствовало
действиям графа, что уничтожение чудовища может оказаться для него благом.
Если бы иметь хоть малейшее представление о том, что происходит у него в
мозгу, у нас были бы важные данные. Теперь он, как видно, на время
успокоился...
Так ли? Этот вой, кажется, раздаются из его комнаты... Ко мне влетел
сторож и сказал, что с Рэнфилдом что-- то случилось. Он услышал, как Рэнфилд
завыл и, войдя в комнату, застал его лежащим на полу лицом вниз, в луже
крови. Иду к нему.
3 октября.
Позвольте в точности изложить, насколько я помню, все случившееся со
времени моей последней записи. Я придаю громадное значение тому, чтобы
именно эти сообщения были записаны с необыкновенной, прямо педантичной
точностью.
Когда я вошел в комнату Рэнфилда, я нашел его лежащим на полу на левом
боку в яркой луже крови. Подойдя ближе, чтобы поднять пациента, я сразу
заметил, что он получил тяжкие повреждения. Взглянув на его голову, я
увидел, что лицо было так разбито, словно Рэнфилда колотили лицом об пол;
действительно, лужа крови образовалась из лицевых ран. Служитель, стоявший
на коленях возле тела, сказал, когда мы перевернули раненого:
-- Мне кажется, у него сломана спина. Смотрите, правая рука, нога и вся
правая сторона лица парализованы.
Служителя чрезвычайно озадачило, как это могло случиться. Он был
страшно поражен, и его брови в недоумении нахмурены, когда он сказал:
-- Я не понимаю двух вещей. Он мог разбить себе лицо, если бы колотился
им об пол. Я видел, как делала это одна молодая женщина в Эверсфилдском доме
для умалишенных, прежде чем ее успели схватить. И полагаю, он мог сломать
спину, если бы упал с постели в момент неожиданного припадка. Но я все же
никак не могу понять, как могли произойти обе эти вещи.
Если у него была сломана спина, он не мог биться головой об пол; а
если лицо было разбито до падения с постели, то должны остаться следы на
кровати.
Я крикнул ему:
-- Бегите к доктору Ван Хелзинку и попросите немедленно прийти сюда.
Он мне нужен сейчас же.
Служитель убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и
туфлях. Когда он увидел Рэнфилда на полу, то проницательно взглянул на
него, а затем обернулся ко мне. Полагаю, что он прочел мою мысль у меня в
глазах, потому что спокойно сказал -- очевидно, имея в виду уши служителя:
-- А, печальный случай! Он потребует весьма заботливого ухода и
больших попечений. Я останусь с вами, ни сперва оденусь. Подождите меня
здесь, я вернусь через несколько минут.
Пациент хрипло дышал, видно было, что он терпит невероятные страдания.
Ван Хелзинк вернулся необычайно быстро с набором хирургических
инструментов.
Он, видимо, успел обдумать этот случай и принять какое-- то решение,
потому что, не взглянув на пациента, шепнул мне:
-- Вышлите вон служителя. Мы должны остаться с Рэнфилдом наедине к тому
времени, когда к нему вернется сознание после операции.
Я сказал:
-- Пока довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти, а
доктор Ван Хелзинк приступит к операции. Дайте мне немедленно знать, если
случится что-- нибудь необычное.
Служитель удалился, а мы приступили к внимательному осмотру пациента.
Раны на лице были поверхностными; тяжким повреждением был опасный пролом
черепа на правой стороне головы. Профессор на минуту задумался и сказал:
-- Надо постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в
нормальное состояние, насколько это возможно; быстрота кровотечения
показывает опасный характер повреждения. Вся двигательная сфера, кажется,
затронута. Кровоизлияние в мозг быстро усилится, так что нам необходимо
немедленно приступить к операции, иначе будет поздно.
В то время, как он говорил, послышался легкий стук в дверь. Я открыл
дверь и увидел в коридоре Артура и Квинси в пижамах и туфлях; первый сказал:
-- Я слышал, как ваш человек позвал доктора Ван Хелзинка и сообщил ему
о печальном случае. Я разбудил Квинси, вернее, позвал его, так как он не
спал. Слишком много необычайных событий происходит в последнее время, чтобы
мы могли наслаждаться здоровым сном. Мне пришло в голову, что завтрашняя
ночь многое изменит. Мы должны глядеть вперед и назад гораздо внимательнее,
нежели мы это делали до сих пор. Можно нам войти?
Я молча кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова
запер ее. Когда Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил
страшную лужу на полу, он спросил:
-- Боже мой! Что с ним? Бедняга, бедняга!
Я вкратце рассказал ему, что произошло, и объяснил, почему мы надеемся,
что к пациенту вернется сознание после операции... на короткое время, во
всяком случае. Квинси сел на край постели, рядом с Годалмингом, и мы стали
терпеливо ждать.
Минуты нашего ожидания протекали с ужасной медленностью. У меня
замирало сердце, и я видел по лицу Ван Хелзинка, что он также немало
волнуется за результат. Я боялся тех слов, которые мог произнести Рэнфилд.
Я положительно боялся думать; меня угнетало предчувствие того неотвратимого
бедствия, которое надвигалось на нас, как море в часы прилива. Бедняга
Рэнфилд дышал отрывисто, спазматически. Каждую минуту казалось, что он
откроет глаза и заговорит; но снова раздавалось хриплое дыхание, и снова он
впадал в еще большую бесчувственность. Как я ни привык к виду болезней и
смерти, это ожидание все больше и больше действовало мне на нервы. Я почти
слышал биение своего собственного сердца; а кровь, приливавшая к вискам,
стучала в мозгу, как удары молота. Молчание становилось мучительным. Я
поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным лбам увидел,
что они испытывают такую же муку. Все мы находились в таком нервном
ожидании, словно сверху должен был раздаться страшный звук колокола и
застать нас врасплох.
Наконец настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он
мог умереть с минуты на минуту.
Я взглянул на профессора и поймал его пристальный взор. Он сказал:
-- Нельзя терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я
думал об этом, пока стоял здесь. Быть может, ставкой тут служат души. Мы
сделаем операцию как раз над ухом.
Не произнося больше ни слова, он принялся за операцию. Несколько минут
дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вздох,
что казалось, грудь должна была разорваться. Глаза Рэнфилда вдруг открылись
и уставились на нас диким, бессмысленным взором. Это продолжалось несколько
минут; потом взгляд его смягчился, в нем появилось выражение приятного
удивления, и с губ сорвался вздох облегчения. Он сделал судорожное движение
и сказал:
-- Я буду спокоен, доктор. Велите им снять смирительную рубашку. Я
видел страшный сон, и он так обессилил меня, что я не могу сдвинуться с
места. Что с моим лицом? Оно как будто распухло и ужасно саднит.
Он хотел повернуть голову, но при этом усилии глаза Рэнфилда снова
стали стеклянными, и я тихонько опустил его голову. Тогда Ван Хелзинк
сказал серьезным, спокойным тоном:
-- Расскажите нам ваш сон, мистер Рэнфилд!
При звуках этого голоса на разбитом лице Рэнфилда появилась радостная
улыбка, и он спросил:
-- Доктор Ван Хелзинк? Как вы добры, что пришли сюда; дайте воды, у
меня пересохли губы; и я постараюсь рассказать вам... Мне снилось...-- он
замолк, точно потерял сознание.
Я быстро сказал Квинси:
-- Водка у меня в кабинете, живо!
Он убежал и быстро вернулся со стаканом, графином водки и водой. Мы
смочили растрескавшиеся губы пациента, и он ожил. Но было очевидно, что его
бедный поврежденный мозг работал в этот промежуток, потому что когда он
совершенно пришел в себя, то поглядел на меня с мучительным смущением,
которого мне никогда не забыть, и сказал:
-- Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая
действительность.
Его глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах,
терпеливо сидевших на краю постели, он продолжал:
-- Если бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию.
На секунду его глаза закрылись -- не от боли или сонливости, но по
доброй воле, как будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза,
то заговорил торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:
-- Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить
всего несколько минут; и затем я снова вернусь к смерти... или к тому, что
еще хуже смерти. Смочите опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-- что
раньше, чем умру; или прежде чем умрет мой бедный мозг... Благодарю вас...
Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас выпустить меня, и после того,
как вы ушли. Я не мог говорить тогда, потому что чувствовал, что мой язык
связан; но за исключением этого, я был тогда так же здоров, как теперь. Я
долго оставался в мучительном отчаянии после того, как вы оставили меня; мне
казалось, что прошли целые годы. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня.
Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я понял, где я нахожусь. Я слышал,
как собаки лаяли позади нашего дома, но не там, где был Он.
Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз
Он не был духом, но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я
видел, как его красный рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели
при свете луны, когда Он оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли
собаки. Сперва я не хотел звать его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне
так же, как всегда. Тогда Он соблазнил меня, наобещав кучу вещей -- не
только на словах -- он их создавал. Его прервал профессор:
-- Как так?
-- Заставляя их показываться, точно так же, как Он создавал мух при
свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и
сталью; а ночью -- громадные бабочки, с черепами и скрещенными костями на
спинках.
Он начал шептать: "крысы, крысы, крысы". Появились сотни, тысячи,
миллионы крыс, и все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все
живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые
обыкновенные мухи... Я рассмеялся, потому что мне захотелось посмотреть, что
Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в его
доме.
Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и,
казалось, сзывал кого-- то, не произнося ни единого звука. Темная масса
насела на траву, появившись словно огненное пламя; и когда Он движением
руки раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи
крыс с такими же огненными глазами, как и у него, и все они вдруг
остановились; и мне казалось, что Он говорит: "Все эти жизни я подарю тебе и
еще больше на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне". И
красное облако цвета крови спустилось мне на глаза, и прежде чем я
сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: "Войди, Господин и
Учитель". Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я
приоткрыл его всего лишь на дюйм -- подобно тому, как лунный свет
проскальзывает сквозь малейшую трещину, -- и явился предо мной во всей
красоте и величии.
Голос Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы
водкой, и он продолжал; но его память как будто утомилась за это время, так
как при возобновлении рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел
остановить его, но Ван Хелзинк шепнул:
-- Не мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и,
пожалуй, не в состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей.
Рэнфилд продолжал:
-- Весь день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, так что когда
взошла луна, я был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в
окно, хотя оно было и закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был
вне себя. Он издевался надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими
глазами выступало среди тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг
принадлежало ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от него,
когда Он прошел мимо меня. Я не мог удержать его. Мне только показалось,
будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.
Двое мужчин, сидевших на постели, встали сзади Рэнфилда, так что он не
мог их видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но
профессор задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего
не замечая:
-- Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая
как прежде; все равно как чай, сильно разбавленный водой.
Тут мы все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:
-- Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела
так как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много
крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но
когда она ушла, я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он
отнимает у нее жизнь!
Я почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.
-- Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я
видел, как скользил туман, и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие
обладают сверхъестественной силой; а так как я знал, что временами я
сумасшедший, то и решился использовать свою силу. Он тоже почувствовал это,
потому что вынужден был выступить из тумана, чтобы бороться со мной.
Я держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не
хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они
прожгли меня, и моя сила стала подобна воде. Он схватил меня, пока я
цеплялся за него, поднял и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза,
я услышал шум, подобный грому, и заметил, что туман уплывает под дверь.
Его голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хелзинк
машинально выпрямился.
-- Мы знаем теперь худшее, -- сказал он. -- Он здесь, и мы знаем, с
какой целью. Может быть, еще не поздно.
Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда
дорога.
Не надо было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили,
в чем дело. Мы поспешили и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в
дом графа. У профессора вещи были наготове, и когда мы встретились в
коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:
-- Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное
дело не будет окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с
обыкновенным врагом. Увы! Увы -- подумать только, что должна страдать
дорогая мадам Мина.
Он замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что
Я сделал еще одну попытку разузнать дальнейшее.
-- А ключей у вас не было никаких?
-- Мне не нужно было ни ключей, ни чего-- нибудь другого, потому что
старик сам открыл дверь и сам закрыл ее за мною, когда я перенес все на
место. Я не помню всего точно -- проклятое пиво!
-- И не можете вспомнить номер дома?
-- Нет, сэр, но вы и так сможете легко найти его.
Такой высокий дом с каменным фасадом и аркой наверху, с высокими
ступенями перед дверьми. Я хорошо помню эти ступени, по ним я и таскал ящики
вместе с тремя бродягами, жаждавшими получить на чай. Старик дал им по
шиллингу; видя, что им так много дают, они стали требовать еще, тогда старик
схватил одного из них за плечо, собираясь спустить его с лестницы, и только
тогда они ушли, ругаясь.
Я решил, что узнал вполне достаточно, чтобы найти тот дом, и заплатив
своему новому приятелю за сведения, поехал на Пикадилли. Тут пришла мне в
голову мысль: граф ведь сам мог убрать эти ящики. Если так, то время дорого,
поскольку теперь он может это сделать в любое время.
У цирка Пикадилли я отпустил кэб и пошел пешком. Недалеко от белой
церкви я увидел дом, похожий на тот, что описывал Блоксмэн. У дома был такой
запущенный вид, словно в нем давно уже никто не жил.
В Пикадилли мне больше нечего было делать, так что я обошел дом с
задней стороны, чтобы посмотреть, не узнаю ли я тут еще чего-- нибудь. Там
суетливо летали чайки. На Пикадилли я расспрашивал грумов и их помощников,
не могут ли они что-- нибудь рассказать о пустующем доме. Один из них
сказал, что, по слухам, его недавно заняли, но неизвестно, кто. Он сказал
еще, что раньше тут висел билетик о продаже дома и что, может быть, Митчел и
Кэнди, агенты, которым была поручена продажа, что-- нибудь и смогут сказать
по этому поводу, так как, насколько он помнит, он видел название этой фирмы
на билетике. Я старался не показывать вида, настолько мне эти было важно; и
поблагодарив его, как обычно, полсовереном, пошел дальше. Наступили
сумерки, близился осенний вечер, так что я не хотел терять времени. Разыскав
в адресной книге адрес Митчел и Кэнди в Беркли, я немедленно отправился к
ним в контору на Сэквил-- стрит.
Господин, встретивший меня, был невероятно любезен, но настолько же
необщителен. Сказав, что дом на Пикадилли продан, он посчитал вопрос
исчерпанным. Когда я спросил, кто его купил, он широко раскрыл глаза,
немного помолчал и ответил:
-- Он продан, сэр.
-- Прошу извинения, -- сказал я так же любезно, -- но по особо важным
причинам мне необходимо знать, кто его купил.
Он помолчал, затем, еще выше подняв брови, снова лаконично повторил:
-- Он продан, сэр.
-- Неужели, -- сказал я, -- вы больше ничего мне не скажете?
-- Нет, ничего, -- ответил он. -- Дела клиентов Митчел и Кэнди
находятся в верных руках.
Спорить не имело смысла, так что, решив все же разойтись по-- хорошему,
я сказал:
-- Счастливы ваши клиенты, что у них такой хороший поверенный,
ревностно стоящий на страже их интересов. Я сам юрист. -- Тут я подал ему
свою визитную карточку. -- В данном случае я действую не из простого
любопытства а по поручению лорда Годалминга, желающего узнать кое-- какие
подробности относительно того имущества, которое, как ему показалось,
недавно продавалось.
Эти слова изменили дело: он ответил любезнее:
-- Если бы я мог, то охотно оказал бы вам услугу, в особенности лорду
Годалмингу. Мы исполняли его поручения и, между прочим, сняли для него
несколько комнат, когда он был еще Артуром Холмвудом. Если хотите, оставьте
его адрес, я поговорю с представителями фирмы по этому поводу и, во всяком
случае, сегодня же напишу лорду. Если будет возможно, я с удовольствием
отступлю от наших правил и сообщу необходимые его сиятельству сведения.
Мне необходимо было заручиться другом, а не врагом, так что я дал адрес
доктора Сьюарда и ушел. Уже стемнело; я порядком устал и проголодался. В
"Аэро-- Брэд компани" я выпил чашку чаю и следующим поездом выехал в
Пэрфлит.
Все были дома: Мина выглядела усталой и бледной, но старалась казаться
веселой и ласковой. Мне было больно, что приходится все скрывать от нее и
тем причинить беспокойство. Слава Богу, завтра это кончится.
Я не мог рассказать остальным о своих последних открытиях, приходилось
ждать, пока уйдет Мина. После обеда мы немного музицировали, чтобы отвлечься
от окружающего нас ужаса, а затем я проводил Мину в спальню и попросил ее
лечь спать. В этот вечер Мина казалась особенно ласковой и сердечной и ни за
что не хотела меня отпускать, но мне нужно было еще о многом переговорить с
друзьями, и я ушел. Слава Богу, наши отношения нисколько не изменились
оттого, что мы не во все посвящаем друг друга.
Вернувшись, я застал всех друзей собравшимися у камина в кабинете. В
поезде я все точно записал в дневник, так что мне пришлось только прочесть
им свою запись: когда я кончил, Ван Хелзинк сказал:
-- Немало, однако, пришлось вам потрудиться, друг Джонатан. Но зато
теперь мы наверняка напали на след пропавших ящиков. Если все они найдутся в
том доме, то и делу скоро конец. Но если некоторых из них не окажется, то
придется снова отправляться на поиски, пока мы не найдем все ящики, после
чего нам останется лишь одно -- заставить этого негодяя умереть естественной
смертью.
Мы сидели молча, как вдруг мистер Моррис спросил:
-- Скажите, как мы попадем в этот дом?
-- Но попали же мы в первый, -- быстро ответил лорд Годалминг.
-- Артур, это большая разница. Мы взломали дом в Карфаксе, но тогда мы
находились под защитой ночи и загороженного стеною парка. На Пикадилли будет
гораздо труднее, безразлично, днем или ночью. Я очень сомневаюсь, что нам
удастся туда попасть, если этот индюк-- агент не достанет нам каких-- либо
ключей; может быть, завтра мы получим от него письмо, тогда все
разъяснится.
Лорд Годалминг нахмурился и мрачно зашагал взад и вперед по комнате.
Затем постепенно замедляя шаги, он остановился и, обращаясь по очереди к
каждому из нас, сказал:
-- Квинси рассуждает совершенно правильно. Взлом помещения вещь слишком
серьезная; один раз сошло великолепно, но в дачном случае это более сложно.
Разве только мы найдем ключи от дома у графа.
Так как до утра мы ничего не могли предпринять и приходилось ждать
письма Митчела, мы решили устроить передышку до завтра. Мы довольно долго
сидели, курили, обсудили этот вопрос со всех сторон и разошлись. Я
воспользовался случаем и записал все в дневник; теперь мне страшно хочется
спать, пойду и лягу.
1 октября.
Рэнфилд снова меня беспокоит; его настроения так быстро меняются, что
трудно понять его состояние; не знаю даже в чем тут причина -- это начинает
меня сильно интриговать. Когда я вошел к нему сегодня утром, после того, как
он выгнал Ван Хелзинка, у него был такой вид, точно он повелевает судьбами
мира; и он действительно повелевает судьбой, но очень своеобразно. Его
положительно ничто на свете не интересует; он точно в тумане и свысока
глядит на слабости и желания всех смертных. Я решил воспользоваться случаем
и кое-- что разузнать у него.
Из очень длинной беседы, причем он все время говорил изумительно здраво
и осмысленно, я сделал вывод, что Рэнфилд твердо верит в свое предназначение
для какой-- то высшей цели. Он убежден, что достигнет ее не путем
использования человеческих душ, а исключительно чужих жизней... Некоторые
подробности беседы и взгляды на пользу, которую он может извлечь из чужой
жизни, до того близки к рассказанному нам Ван Хелзинком о вампирах, что у
меня неожиданно мелькнула мысль о влиянии на Ренфилда графа. Неужели так?
Как это раньше не пришло мне в голову?
Позже.
После обхода я пошел к Ван Хелзинку и рассказал ему о своих
подозрениях. Он очень серьезно отнесся к моим словам и, подумав немного,
попросил взять его с собою к Рэнфилду. Когда мы вошли, то были поражены,
увидев, что он опять рассыпал свой сахар. Сонные осенние мухи, жужжа,
влетали в комнату. Мы старались навести его на прежний разговор, но он не
обращал на нас никакого внимания. Он напевал, точно нас совсем не было в
комнате, затем достал кусок бумаги и сложил его в виде записной книжки. Мы
так и ушли ни с чем.
По-- видимому, это действительно исключительный случай; надо будет
сегодня тщательно проследить за ним.
1 октября.
Милостивый государь!
Мы счастливы в любое время пойти навстречу Вашим желаниям. Из этого
письма Ваше сиятельство узнает, согласно его желаниям, переданным нам
мистером Харкером, подробности о покупке и продаже дома No 347 на Пикадилли.
Продавцами были поверенные мистера Арчибальда Винтер-- Сьюффилда. Покупатель
-- знатный иностранец, граф де Вил, который произвел покупку лично, заплатив
всю сумму наличными. Вот все, что нам известно.
Остаемся покорными слугами Вашего сиятельства,
Митчел и Кэнди.
2 октября.
Вчера ночью я поставил человека в коридоре и велел следить за каждым
звуком, исходящим из комнаты Рэнфилда; я приказал ему немедленно послать за
мной, если произойдет что-- нибудь странное. После того, как миссис Харкер
пошла спать, мы долго еще обсуждали наши действия и открытия, сделанные в
течение дня. Один лишь Харкер узнал что-- то новое, и мы надеемся, это
окажется важным.
Перед сном я еще раз подошел к комнате своего пациента и посмотрел в
дверной глазок. Он крепко спал; грудь спокойно и ровно поднималась и
опускалась. Сегодня утром дежурный доложил, что вскоре после полуночи сон
Рэнфилда стал тревожным и пациент все время молился. Больше дежурный ничего
не слышал. Его ответ показался мне почему-- то подозрительным, и я прямо
спросил, не заснул ли он на дежурстве. Вначале он отрицал, но потом
сознался, что немного вздремнул.
Сегодня Харкер ушел, чтобы продолжить свои расследования, а Артур и
Квинси ищут лошадей. Годалминг говорит, что лошади всегда должны быть
наготове, поскольку, когда мы получим нужные сведения, искать их будет
поздно. Нам нужно стерилизовать всю привезенную графом землю между восходом
и заходом солнца; таким образом мы сможем напасть на графа с самой слабой
его стороны и будем меньше рисковать жизнью. Ван Хелзинк пошел в Британский
музей посмотреть некоторые экземпляры книг по древней медицине.
Древние врачи обращали внимание на такие вещи, которые не признают их
последователи, и профессор ищет средства против ведьм и бесов.
Порою мне кажется, что мы все сошли с ума и что нас вылечит только
смирительная рубашка.
Позже.
Мы снова собрались: кажется, мы напали на след и завтрашняя работа,
может быть, будет началом конца. Хотелось бы знать, имеет ли спокойствие
Рэнфилда что-- нибудь общее с этим. Его настроение так явно соответствовало
действиям графа, что уничтожение чудовища может оказаться для него благом.
Если бы иметь хоть малейшее представление о том, что происходит у него в
мозгу, у нас были бы важные данные. Теперь он, как видно, на время
успокоился...
Так ли? Этот вой, кажется, раздаются из его комнаты... Ко мне влетел
сторож и сказал, что с Рэнфилдом что-- то случилось. Он услышал, как Рэнфилд
завыл и, войдя в комнату, застал его лежащим на полу лицом вниз, в луже
крови. Иду к нему.
3 октября.
Позвольте в точности изложить, насколько я помню, все случившееся со
времени моей последней записи. Я придаю громадное значение тому, чтобы
именно эти сообщения были записаны с необыкновенной, прямо педантичной
точностью.
Когда я вошел в комнату Рэнфилда, я нашел его лежащим на полу на левом
боку в яркой луже крови. Подойдя ближе, чтобы поднять пациента, я сразу
заметил, что он получил тяжкие повреждения. Взглянув на его голову, я
увидел, что лицо было так разбито, словно Рэнфилда колотили лицом об пол;
действительно, лужа крови образовалась из лицевых ран. Служитель, стоявший
на коленях возле тела, сказал, когда мы перевернули раненого:
-- Мне кажется, у него сломана спина. Смотрите, правая рука, нога и вся
правая сторона лица парализованы.
Служителя чрезвычайно озадачило, как это могло случиться. Он был
страшно поражен, и его брови в недоумении нахмурены, когда он сказал:
-- Я не понимаю двух вещей. Он мог разбить себе лицо, если бы колотился
им об пол. Я видел, как делала это одна молодая женщина в Эверсфилдском доме
для умалишенных, прежде чем ее успели схватить. И полагаю, он мог сломать
спину, если бы упал с постели в момент неожиданного припадка. Но я все же
никак не могу понять, как могли произойти обе эти вещи.
Если у него была сломана спина, он не мог биться головой об пол; а
если лицо было разбито до падения с постели, то должны остаться следы на
кровати.
Я крикнул ему:
-- Бегите к доктору Ван Хелзинку и попросите немедленно прийти сюда.
Он мне нужен сейчас же.
Служитель убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и
туфлях. Когда он увидел Рэнфилда на полу, то проницательно взглянул на
него, а затем обернулся ко мне. Полагаю, что он прочел мою мысль у меня в
глазах, потому что спокойно сказал -- очевидно, имея в виду уши служителя:
-- А, печальный случай! Он потребует весьма заботливого ухода и
больших попечений. Я останусь с вами, ни сперва оденусь. Подождите меня
здесь, я вернусь через несколько минут.
Пациент хрипло дышал, видно было, что он терпит невероятные страдания.
Ван Хелзинк вернулся необычайно быстро с набором хирургических
инструментов.
Он, видимо, успел обдумать этот случай и принять какое-- то решение,
потому что, не взглянув на пациента, шепнул мне:
-- Вышлите вон служителя. Мы должны остаться с Рэнфилдом наедине к тому
времени, когда к нему вернется сознание после операции.
Я сказал:
-- Пока довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти, а
доктор Ван Хелзинк приступит к операции. Дайте мне немедленно знать, если
случится что-- нибудь необычное.
Служитель удалился, а мы приступили к внимательному осмотру пациента.
Раны на лице были поверхностными; тяжким повреждением был опасный пролом
черепа на правой стороне головы. Профессор на минуту задумался и сказал:
-- Надо постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в
нормальное состояние, насколько это возможно; быстрота кровотечения
показывает опасный характер повреждения. Вся двигательная сфера, кажется,
затронута. Кровоизлияние в мозг быстро усилится, так что нам необходимо
немедленно приступить к операции, иначе будет поздно.
В то время, как он говорил, послышался легкий стук в дверь. Я открыл
дверь и увидел в коридоре Артура и Квинси в пижамах и туфлях; первый сказал:
-- Я слышал, как ваш человек позвал доктора Ван Хелзинка и сообщил ему
о печальном случае. Я разбудил Квинси, вернее, позвал его, так как он не
спал. Слишком много необычайных событий происходит в последнее время, чтобы
мы могли наслаждаться здоровым сном. Мне пришло в голову, что завтрашняя
ночь многое изменит. Мы должны глядеть вперед и назад гораздо внимательнее,
нежели мы это делали до сих пор. Можно нам войти?
Я молча кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова
запер ее. Когда Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил
страшную лужу на полу, он спросил:
-- Боже мой! Что с ним? Бедняга, бедняга!
Я вкратце рассказал ему, что произошло, и объяснил, почему мы надеемся,
что к пациенту вернется сознание после операции... на короткое время, во
всяком случае. Квинси сел на край постели, рядом с Годалмингом, и мы стали
терпеливо ждать.
Минуты нашего ожидания протекали с ужасной медленностью. У меня
замирало сердце, и я видел по лицу Ван Хелзинка, что он также немало
волнуется за результат. Я боялся тех слов, которые мог произнести Рэнфилд.
Я положительно боялся думать; меня угнетало предчувствие того неотвратимого
бедствия, которое надвигалось на нас, как море в часы прилива. Бедняга
Рэнфилд дышал отрывисто, спазматически. Каждую минуту казалось, что он
откроет глаза и заговорит; но снова раздавалось хриплое дыхание, и снова он
впадал в еще большую бесчувственность. Как я ни привык к виду болезней и
смерти, это ожидание все больше и больше действовало мне на нервы. Я почти
слышал биение своего собственного сердца; а кровь, приливавшая к вискам,
стучала в мозгу, как удары молота. Молчание становилось мучительным. Я
поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным лбам увидел,
что они испытывают такую же муку. Все мы находились в таком нервном
ожидании, словно сверху должен был раздаться страшный звук колокола и
застать нас врасплох.
Наконец настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он
мог умереть с минуты на минуту.
Я взглянул на профессора и поймал его пристальный взор. Он сказал:
-- Нельзя терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я
думал об этом, пока стоял здесь. Быть может, ставкой тут служат души. Мы
сделаем операцию как раз над ухом.
Не произнося больше ни слова, он принялся за операцию. Несколько минут
дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вздох,
что казалось, грудь должна была разорваться. Глаза Рэнфилда вдруг открылись
и уставились на нас диким, бессмысленным взором. Это продолжалось несколько
минут; потом взгляд его смягчился, в нем появилось выражение приятного
удивления, и с губ сорвался вздох облегчения. Он сделал судорожное движение
и сказал:
-- Я буду спокоен, доктор. Велите им снять смирительную рубашку. Я
видел страшный сон, и он так обессилил меня, что я не могу сдвинуться с
места. Что с моим лицом? Оно как будто распухло и ужасно саднит.
Он хотел повернуть голову, но при этом усилии глаза Рэнфилда снова
стали стеклянными, и я тихонько опустил его голову. Тогда Ван Хелзинк
сказал серьезным, спокойным тоном:
-- Расскажите нам ваш сон, мистер Рэнфилд!
При звуках этого голоса на разбитом лице Рэнфилда появилась радостная
улыбка, и он спросил:
-- Доктор Ван Хелзинк? Как вы добры, что пришли сюда; дайте воды, у
меня пересохли губы; и я постараюсь рассказать вам... Мне снилось...-- он
замолк, точно потерял сознание.
Я быстро сказал Квинси:
-- Водка у меня в кабинете, живо!
Он убежал и быстро вернулся со стаканом, графином водки и водой. Мы
смочили растрескавшиеся губы пациента, и он ожил. Но было очевидно, что его
бедный поврежденный мозг работал в этот промежуток, потому что когда он
совершенно пришел в себя, то поглядел на меня с мучительным смущением,
которого мне никогда не забыть, и сказал:
-- Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая
действительность.
Его глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах,
терпеливо сидевших на краю постели, он продолжал:
-- Если бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию.
На секунду его глаза закрылись -- не от боли или сонливости, но по
доброй воле, как будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза,
то заговорил торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:
-- Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить
всего несколько минут; и затем я снова вернусь к смерти... или к тому, что
еще хуже смерти. Смочите опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-- что
раньше, чем умру; или прежде чем умрет мой бедный мозг... Благодарю вас...
Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас выпустить меня, и после того,
как вы ушли. Я не мог говорить тогда, потому что чувствовал, что мой язык
связан; но за исключением этого, я был тогда так же здоров, как теперь. Я
долго оставался в мучительном отчаянии после того, как вы оставили меня; мне
казалось, что прошли целые годы. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня.
Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я понял, где я нахожусь. Я слышал,
как собаки лаяли позади нашего дома, но не там, где был Он.
Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз
Он не был духом, но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я
видел, как его красный рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели
при свете луны, когда Он оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли
собаки. Сперва я не хотел звать его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне
так же, как всегда. Тогда Он соблазнил меня, наобещав кучу вещей -- не
только на словах -- он их создавал. Его прервал профессор:
-- Как так?
-- Заставляя их показываться, точно так же, как Он создавал мух при
свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и
сталью; а ночью -- громадные бабочки, с черепами и скрещенными костями на
спинках.
Он начал шептать: "крысы, крысы, крысы". Появились сотни, тысячи,
миллионы крыс, и все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все
живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые
обыкновенные мухи... Я рассмеялся, потому что мне захотелось посмотреть, что
Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в его
доме.
Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и,
казалось, сзывал кого-- то, не произнося ни единого звука. Темная масса
насела на траву, появившись словно огненное пламя; и когда Он движением
руки раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи
крыс с такими же огненными глазами, как и у него, и все они вдруг
остановились; и мне казалось, что Он говорит: "Все эти жизни я подарю тебе и
еще больше на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне". И
красное облако цвета крови спустилось мне на глаза, и прежде чем я
сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: "Войди, Господин и
Учитель". Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я
приоткрыл его всего лишь на дюйм -- подобно тому, как лунный свет
проскальзывает сквозь малейшую трещину, -- и явился предо мной во всей
красоте и величии.
Голос Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы
водкой, и он продолжал; но его память как будто утомилась за это время, так
как при возобновлении рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел
остановить его, но Ван Хелзинк шепнул:
-- Не мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и,
пожалуй, не в состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей.
Рэнфилд продолжал:
-- Весь день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, так что когда
взошла луна, я был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в
окно, хотя оно было и закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был
вне себя. Он издевался надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими
глазами выступало среди тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг
принадлежало ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от него,
когда Он прошел мимо меня. Я не мог удержать его. Мне только показалось,
будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.
Двое мужчин, сидевших на постели, встали сзади Рэнфилда, так что он не
мог их видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но
профессор задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего
не замечая:
-- Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая
как прежде; все равно как чай, сильно разбавленный водой.
Тут мы все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:
-- Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела
так как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много
крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но
когда она ушла, я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он
отнимает у нее жизнь!
Я почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.
-- Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я
видел, как скользил туман, и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие
обладают сверхъестественной силой; а так как я знал, что временами я
сумасшедший, то и решился использовать свою силу. Он тоже почувствовал это,
потому что вынужден был выступить из тумана, чтобы бороться со мной.
Я держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не
хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они
прожгли меня, и моя сила стала подобна воде. Он схватил меня, пока я
цеплялся за него, поднял и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза,
я услышал шум, подобный грому, и заметил, что туман уплывает под дверь.
Его голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хелзинк
машинально выпрямился.
-- Мы знаем теперь худшее, -- сказал он. -- Он здесь, и мы знаем, с
какой целью. Может быть, еще не поздно.
Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда
дорога.
Не надо было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили,
в чем дело. Мы поспешили и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в
дом графа. У профессора вещи были наготове, и когда мы встретились в
коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:
-- Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное
дело не будет окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с
обыкновенным врагом. Увы! Увы -- подумать только, что должна страдать
дорогая мадам Мина.
Он замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что