Стокер Брэм. Вампир

преобладало в моем сердце -- бешенство или ужас.
У двери миссис Харкер мы остановились; Арчи и Квинси стояли позади, и
последний промолвил:
-- Неужели мы потревожим ее?
-- Мы обязаны это сделать, -- мрачно ответил Ван Хелзинк. -- Если дверь
заперта, я ее сломаю.
-- Но ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться
в комнату леди.
Ван Хелзинк строго проговорил:
-- Вы по обыкновению правы: но тут идет вопрос о жизни и смерти. Все
комнаты равны для доктора; даже если бы это было и не так, то сегодня все
они одинаковы для меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется,
подставьте ваше плечо и нажмите изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну...
Он повернул ручку, говоря это, но дверь не поддалась. Мы все навалились
на нее; она с треском раскры­лась, и мы чуть не полетели в комнату головою
вниз. Профессор действительно упал, и я видел, как он подни­мался с колен. И
тут я почувствовал, как волосы подня­лись дыбом у меня на голове и сердце
остановилось.
Луна была такая яркая, что несмотря на плотную желтую штору, в комнате
хватало света. Джонатан Хар­кер лежал на кровати с пылающим лицом и тяжело
дышал, словно был в горячке. У края постели, располо­женного ближе к окну,
виднелась стоящая на коленях фигура его жены, в белом ночном одеянии. Около
нее находился высокий стройный мужчина в черном. Сначала лица мужчины не
было видно, но как только мы полу­чили возможность рассмотреть его, мы все
узнали графа. В левой руке он сжимал обе кисти рук миссис Харкер, сильно
оттянув их; правая рука поддерживала ее затылок, прижимая лицо к его груди.
Ее белое ночное одеяние было перепачкано кровью, которая тонкой струйкой
стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь разорванное платье.
Когда мы ворвались в комна­ту, граф обернулся к нам, и адский взор, который
мне так часто описывали, мелькнул перед моими глазами. Его очи пылали
дьявольской страстью; широкие ноздри бледного орлиного носа раздувались и
трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами окровавленного рта
щелкали, как зубы дикого зверя. Отбросив сильным толчком свою жертву,
которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он повернулся и
бросился на нас. Но в это время профессор был уже на ногах и держал перед
собой сверток с освященной облаткой. Граф вдруг остановился точно так же,
как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Он пятился все
дальше и дальше, когда мы, подняв наши распятия, стали наступать на него.
Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла на небе; и когда
вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь едкий пар. И мы наблюдали,
как этот пар тянулся над дверью, которая от силы размаха, с которым мы ее
открыли, снова захлопну­лась. Ван Хелзинк и Арчи бросились к миссис Харкер,
которая в это время глубоко вздохнула и испустила такой дикий, пронзительный
крик, что мне кажется, он будет звенеть в моих ушах до самой смерти.
Несколько секунд она продолжала лежать в своей беспомощной позе, не обращая
никакого внимания на беспорядок в одежде. Ее лицо было страшно, и бледность
подчерки­валась кровавыми пятнами на губах, щеках и подбородке; с шеи
стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас. Она приложила к
лицу свои бледные полураздавленные кисти, на которых пунцовыми пятнами
выступили следы страшных графских рук: затем мы услышали тихий, жалобный
плач, который потряс нас не меньше, чем страшный крик, который был лишь
первым выражением проснувшегося сознания. Ван Хелзинк пер­вый подошел к
кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арчи в отчаянии выбежал из
комнаты. Ван Хелзинк шепнул:
-- Джонатан находится в состоянии оцепенения, ко­торое, как мы знаем,
может вызывать вампир. Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она
не придет в себя. Я должен разбудить его.
Он смочил кончик полотенца в холодной воде и стал тереть его лицо; Мина
же продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердце разрывалось у нас
на части. Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным
светом, и я увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом
большого тиса. Меня озадачило, зачем он это делает, но в тот же миг мое
внимание было привлечено коротким восклицанием Харкера, который наполовину
пришел в себя и повер­нулся на постели. На его лице, как и следовало
ожидать, было написано выражение растерянности. Несколько секунд он пребывал
в полусознании, а затем полное сознание разом вернулось к нему, и он
задрожал. Его жена почувствовала это быстрое движение и простерла к нему
руки, как бы для того, чтобы обнять его; но тотчас же отвела их назад и,
закрыв лицо руками, заби­лась точно в приступе сильнейшей лихорадки.
-- Ради Бога, что это значит? -- воскликнул Хар­кер. -- Доктор Сьюард,
доктор Ван Хелзинк, что это такое? Что случилось? Какая беда? Мина, дорогая,
что случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого!
-- и, поднявшись на ноги, он дико всплеснул руками. -- Боже милосердный,
помоги нам, помоги ей! О, помоги ей!
Быстрым движением он спрыгнул с постели и начал одеваться; в нем
проснулся мужчина с его потребностью немедленного действия.
-- Что случилось? Расскажите мне все! -- крикнул он после паузы. --
Доктор Ван Хелзинк, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-- нибудь! Это
не могло зайти слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать Его.
Мина в своем страхе, ужасе и горе почуяла опасность для мужа; тотчас
же, позабыв о себе, она ухвати­лась за него и закричала:
-- Нет, нетДжонатан, ты не должен оставлять меня! Я так настрадалась
сегодня ночью, что не в силах буду пережить опасения за тебя. Ты должен
остаться со мной. Оставайся с нашими друзьями, которые по­берегут тебя!
Когда она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она
страстно прижалась к нему.
Ван Хелзинк и я старались успокоить их обоих. Про­фессор поднял свое
маленькое золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:
-- Не бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле вас, ничто
нечистое не может приблизиться к вам. Вы сегодня в безопасности; а мы должны
спокойно посоветоваться, что делать дальше.
Она задрожала и умолкла, опустив голову на грудь мужа. Когда она
подняла голову, его белая ночная одеж­да была запятнана кровью в том месте,
куда прикосну­лись ее губы и куда упали капли из маленькой ранки на шее. Как
только она увидела это, то отодвинулась с тихим плачем и прошептала сквозь
приглушенные рыдания:
-- Нечистая, нечистая! Я не должна более прикасаться к нему или
целовать его! О, как мог случиться такой ужас! Ведь теперь я его злейший
враг, прикос­новения которого он имеет полное основание бо­яться!
На это он ответил решительным тоном:
-- Глупости, Мина! Мне стыдно слушать такие речи. Я не желаю слышать
этого от тебя, и не буду слушать. Да судит меня Господь по делам моим, да
накажет меня еще более горьким страданием, чем нынешнее, если когда-- либо
по моей вине или воле что-- нибудь встанет между нами!
Он открыл объятия и прижал ее к своей груди; и она оставалась так
некоторое время, тяжело вздыхая. Он глядел на нас поверх ее опустившейся
головы грустны­ми, полными слез глазами; на губах его мелькала горькая
усмешка. Немного погодя ее вздохи стали реже спокой­ствием, которое, как я
чувствовал, давалось ему с боль­шим трудом и страшно напрягало нервы:
-- А теперь, доктор Сьюард, расскажите подобно все, что произошло. Я
знаю главное; расскажите мне подробности.
Я точно передал ему все случившееся, и он слушал с кажущимся
бесстрастием; но ноздри его вздрагивали, а глаза засверкали, когда я
рассказал, как безжалостная рука графа держала Мину в ужасном положении, со
ртом, прижатым к открытой ране на его груди. Как только я окончил рассказ, в
дверь постучались Квинси и Годалминг. Они вошли, получив разрешение. Ван
Хел­зинк вопросительно поглядел на меня. Он как бы спраши­вал,
воспользоваться ли нам их приходом, чтобы отвлечь мысли несчастных супругов
друг от друга; после моего утвердительного кивка он спросил их, что они
видели и сделали. Лорд Годалминг ответил:
-- Я не нашел его ни в коридоре, ни в одной из наших комнат. Я побывал
в кабинете, но он уже ушел оттуда, хотя и был там. Он, однако...
Он вдруг замолчал, глядя на поникшую фигуру на постели. Ван Хелзинк
торжественно произнес:
-- Продолжайте, друг Артур! Теперь тайны больше не нужны. Вся наша
надежда на то, что мы все все будем знать. Говорите свободно.
Артур продолжал:
-- Он побывал там и хотя провел всего несколько секунд, но успел все
уничтожить. Все рукописи сожже­ны, и голубые огоньки вспыхивали еще в
комнате; цилиндры вашего фонографа тоже были брошены в огонь, и воск помог
пламени.
Тут я прервал его:
-- Слава Богу, что у нас есть копия в несгораемом шкафу.
Его лицо на минуту просветлело, но потом снова омрачилось. Он
продолжал:
-- Я сбежал вниз, но не нашел даже его следов.
Я заглянул в комнату Рэнфилда, там тоже никаких следов, кроме...
Он снова замолчал.
-- Продолжайте, -- хрипло сказал Харкер.
Тот опустил голову и сказал, смачивая губы кончи­ком языка:
-- Кроме того, что бедняга умер!
Мне казалось, что Арчи что-- то скрывает, но так как я думал, что это
делается с какой-- то целью, то ничего не сказал. Ван Хелзинк обратился к
Моррису и спросил:
-- А вы, друг Квинси имеете ли что-- нибудь со­общить?
-- Немного, -- ответил тот. -- Это могла быть случай­ность, но я не
могу сказать с уверенностью. Мне ка­залось полезным узнать, куда направился
граф, когда покинул дом. Я не нашел его; но я видел, как из окна Рэнфилда
вылетела летучая мышь и полетела на запад. Я ожидал, что он вернется в
каком-- нибудь виде в Кар­факс; но, очевидно, он отыскал другую берлогу. Да
сегодня ночью он и не сможет вернуться: небо уже заалело на востоке, и
рассвет близко. Мы должны дей­ствовать завтра.
Он проговорил последние слова сквозь стиснутые зубы. Минуты две доилось
молчание, и мне казалось, что я слышу биение наших сердец. Затем Ван Хелзинк
сказал очень нежно, положив руку на голову миссис Харкер:
-- А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая мадам Мина, расскажите нам
подробно, что случилось. Видит Бог, я не желаю расстраивать вас; но нам
необходимо все знать. Теперь более, чем когда-- либо, следует дей­ствовать
быстро и решительно. Близится день, когда все должно закончиться, если это
возможно. А теперь есть шансы на то, что мы останемся в живых и узнаем его
тайну.
Бедная, милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее
нервы, когда она ближе прижалась к своему мужу и все ниже и ниже опускала
голову ему на грудь. После паузы, в течение которой она, видимо, собиралась
с силами, она заговорила:
-- Я приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго
не действовало; бессонница была как будто сильнее лекарства, и мириады
страшных мыслей роились в моей голове... все связанные со смертью и
вампирами; с кровью, болью и горем!
Ее муж невольно простонал; тогда она обернулась к нему и с любовью
сказала:
-- Не тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне
перенести страшное испытание. Если бы ты только знал, как трудно
рассказывать об этом ужасе, то понял бы, как я нужда-- ось в вашей об­щей
помощи. Ну, я поняла, что моя воля должна мне помочь, раз лекарство полезно,
и я решила заснуть во что бы то ни стало. После этого, должно быть, наступил
сон, так как я ничего более не помню. Приход Джонатана не разбудил меня,
потому что, когда ко мне вернулась память, он уже лежал возле меня. В
комнате был тот самый легкий белый туман, который я замечала и прежде. Я не
помню теперь, известно ли это вам; вы найдете заметку в моем дневнике,
который я покажу потом. Я почувствовала тот же самый смутный страх, который
и раньше охватывал меня, и то же ощущение чужого присутствия. Я повернулась,
чтобы разбудить Джоната­на, но он спал так крепко, точно принял снотворное
он, а не я. Как я ни старалась, но не могла его разбудить. Это сильно
напугало меня, и я оглядывалась кругом в ужасе. И сердце у меня замерло:
около постели стоял высокий, стройный мужчина в черном, словно он высту­пил
из тумана или вернее словно туман превратился в его фигуру. Я сейчас же
узнала его по описанию других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на
который падал свет тонкой белой линией; открытые красные губы с острыми
белыми зубами между ними; и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я
видела при закате солнца в окнах церкви св. Марии в Уайтби. Я узнала также
красный рубец на его лбу, след от удара Джонатана. С минуту мое сердце не
билось; я бы закричала, но была точно парализована. Он заговорил резким
язвитель­ным шепотом, показывая на Джонатана: "Молчать! Если вы издадите
хоть один звук, я схвачу его и вытащу из него мозг на ваших же глазах". Я
была слишком испугана, чтобы действовать или говорить. С насмешли­вой
улыбкой он положил мне руку на плечо и, крепко держа меня, обнажил другой
рукой мое горло, говоря при этом: "Сначала легкое прохладительное в награду
за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый и не во второй раз ваши жилы
утоляют мою жажду". Я была растеряна и, что довольно странно, не желала
препят­ствовать ему. Я думаю, это следствие того проклятия, которое является
результатом его прикосновения к своей жертве. О, Боже мой. Боже мой, сжалься
надо мной! Он прикоснулся своими ужасными зубами к моему горлу!
Я чувствовала, как меня покидают силы, и я очутилась в полуобморочном
состоянии. Как долго продолжался этот ужас, не знаю; но мне казалось, что
прошло немало времени, прежде чем он отвел от моего горла свой безобразный,
ухмыляющийся рот. Я видела, как с него капала свежая красная кровь...
Затем он стал издеваться надо мной: "Итак, вы по­добно другим хотите
бороться со мной. Вы желаете помочь этим людям поймать меня и помешать мне.
Вы теперь знаете, они тоже знают отчасти и скоро узнают вполне, что значит
встать поперек моей дороги.
Им следовало бы беречь энергию для своей защиты. В то время как они
действовали хитростью против меня -- против меня, который властвовал над
народами и повелевал ими, когда ваших друзей еще не было на свете, -- я
разрушал все их планы. И вы, самая дорогая для них, вы сделались плотью от
моей плоти, кровью от моей крови; мой живительный источник на время, вы
бу­дете потом моим товарищем и помощником. Вы будете отмщены; ведь никто из
них не окажет вам помощи. Но пока вы должны быть наказаны за то, что
сделали. Вы помогали вредить мне; теперь вы будете являться на мой зов.
Когда мой мозг прикажет вам: "приди", вы поспешите через моря и земли. Для
этой цели я сделаю вот что". Он распахнул рубашку и длинными ногтями вскрыл
жилу на своей груди. Когда брызнула кровь, он крепко заткал обе мои руки в
свою, другой схватил меня за шею и прижал мой рот к ране, так что я должна
была задохнуться или проглотить немного... О, Боже мой! Боже мой! Что я
сделала!.. Что сделать, чтобы пережить весь этот ужас! Ведь я всегда
старалась быть кроткой и чест­ной. Господи, смилуйся надо мной! Сжалься над
бедной душой, которой грозит больше чем смертная опасность; яви милосердие и
пожалей тех, кому я дорога!

Затем она начала тереть губы, как бы желая очистить их от скверны.
Пока она рассказывала свою страшную историю, восток алел и становился
все светлее. Харкер был мол­чалив и спокоен; но на его лицо, по мере того,
как про­должался страшный рассказ, надвинулась серая тень, которая все более
и более темнела при утреннем свете, и когда блеснула красная полоска
утренней зари, лицо выглядело совершенно темным под седеющими во­лосами...
Мы распорядились, чтобы один из нас оставался в ближайшем соседстве с
несчастными супругами до тех пор, пока нам можно будет собраться и обсудить
наши дальнейшие действия.
В одном я уверен: солнце взошло сегодня над самым несчастным домом на
всем протяжении своего дневного пути.

Глава двадцать вторая

ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА

3 октября.

Я пишу эти строки, потому что должен что-- нибудь делать, иначе сойду с
ума. Только что пробило шесть, и через полчаса мы должны собраться в
кабинете и по­завтракать, так как доктор Ван Хелзинк и доктор Сьюард решили,
что если мы будем голодны, то не в силах будем исполнить наш план. Да,
сегодня наши силы будут страшно напряжены. Я должен писать во что бы то ни
стало, потому что не могу думать.
Я должен описать не только главные факты, но и каждую мелочь. Быть
может, эти самые мелочи объяс­нят нам все скорее, чем главные факты. Знание
прошло­го не может ухудшить моего положения или положения Мины.
Перед тем как приступить к обсуждению наших бу­дущих действий, мы
решили, что Мина должна быть вполне в курсе дела, что ни одно происшествие,
как бы тяжело оно ни было, не должно быть скрыто от нее. Она сама вполне
согласилась с нами.
-- Отныне мы ничего не должны скрывать друг от друга, -- сказала она,
-- к сожалению, мы уже слишком многое скрывали. И кроме того, я не думаю,
что что­-- нибудь может причинить мне большие страдания, чем те, которые я
уже испытала и которые я испытываю сейчас. Что бы ни случилось, оно должно
придать мне новое мужество, возбудить новую надежду.
Пока она говорила, Ван Хелзинк пристально смотрел на нее и затем
произнес спокойным голосом:
-- Дорогая госпожа Мина, разве вы не боитесь не только за себя, но и за
других после того, что произошло?
Лицо ее опечалилось, но глаза сияли как у мученицы, и она ответила:
-- Ах, нет! Я готова на все!
-- На что! -- спросил он ласково, тогда как все мы сидели молча, ибо
каждый из нас имел смутное представление о том, что она имела в виду. Ответ
ее отличался прямолинейной простотой, как будто она констатировала самый
обыденный факт:
-- Как только я увижу, что причиняю горе тому, кого люблю, -- а я буду
зорко за этим следить, -- я умру.
-- Неужели вы хотите покончить с собою? -- спро­сил он хриплым голосом.
-- Да, я сделала бы это, если бы у меня не было друга, который меня
любит, который избавит меня от такого горя, такого отчаянного поступка.
Она бросила на него многозначительный взгляд.
Когда она кончила, он встал, положил свою руку на ее голову и произнес
торжественным тоном:
-- Дитя мое, имейте в виду, если это вам может помочь, то такой друг у
вас есть. И если бы в том прояви­лась необходимость, я сам нашел бы для вас
средство без страдания покинуть этот мир. Но, дитя мое, здесь есть несколько
человек, которые станут между вами и смертью. Вы не должны умереть; вы не
должны пасть ни от чьей руки, а меньше всего от вашей собственной. Пока еще
не мертв тот, кто испортил вашу счастливую жизнь, вы не должны умирать. Пока
он все еще обладает своим лукавым бессмертием, ваша смерть сделает вас такой
же, как и он сам... Нет, вы обязаны жить! Вы обязаны бороться и стараться
жить, хотя бы смерть казалась вам невыразимым благодеянием. Вы должны
бороться с самою смертью, придет ли она к вам во время печали или радости,
ночью или днем, в безопас­ности или бедеИтак, ради спасения вашей души вы не
должны умереть -- и не должны даже думать о смерти, пока не кончится это
ужасное несчастье.
Моя бедная Мина побледнела как смерть и задрожала всем телом. Мы
молчали, не будучи в состоянии чем­-- нибудь ей помочь. Наконец она
успокоилась и, обратив­шись к нему, сказала необыкновенно ласково, но вместе
с тем и печально, протягивая свою руку:
-- Я даю вам слово, дорогой друг, что если Господь оставит меня в
живых, то я постараюсь поступать так, как вы советуете, пока не освобожусь
от ужаса.
Затем мы приступили к выработке плана действий. Я сообщил ей: что ее
обязанностью будет хранение всех бумаг, всех дневников, пластинок фонографа,
которыми мы впоследствии, быть может, воспользуемся: словом, что она будет
заведовать нашим архивом, как она де­лала до сих пор. Она с радостью и даже
с величайшим интересом приняла это предложение.
-- Быть может, оно и к лучшему, -- сказал Ван Хел­зинк, -- что на нашем
совещании после посещения Кар­факса мы решили оставить в покое ящики,
зарытые там. Если бы мы поступили иначе, то граф узнал бы о нашем намерении
и без сомнения принял бы меры к тому, чтобы с другими убежищами нам это не
удалось; теперь же он ничего не знает о наших планах. По всей вероятности,
он не знает даже того, что мы обладаем средствами от его чар, и он не сможет
ими пользоваться как прежде. Мы настолько продвинулись вперед в наших
знаниях и настолько познакомились с его логовищем, что после обыска дома на
Пикадилли сможем его выследить. Сегодняшний день в нашем распоряжении:
сегодня наш план должен быть окончательно приведен в исполнение. Восходящее
солнце осветило нашу печаль -- и оно будет нас сегодня охранять. Прежде чем
оно зайдет, чудовище должно быть побеждено, в кого бы оно не превратилось.
Днем оно связано со своею земною оболочкой. Оно не может растаять в воздухе,
не может пройти сквозь замочные скважины и щели. Если оно хочет пройти через
дверь, оно должно ее открыть, как и всякий другой смерт­ный. Итак, сегодня
нам надо отыскать все его убежища и уничтожить их. Если же нам не удастся
это, то мы должны загнать его в такое место, где могли бы впослед­ствии
наверняка стереть его с лица земли.
Тут я вскочил, не будучи в состоянии сдержать себя при мысли, что пока
мы даром тратим время на раз­говоры, проходят драгоценные минуты, от которых
зависит жизнь и счастье Мины. Но Ван Хелзинк пре­достерегающе поднял руку и
сказал:
-- Нет, любезнейший Джонатан, не забывайте ста­рой истины -- тише
едешь, дальше будешь. Мы все будем действовать и действовать сообща, притом
с не­обыкновенной быстротой, когда настанет время. Граф, наверное, приобрел
для себя несколько домов. Я пола­гаю, что ключ к тайне находится в доме на
Пикадилли. Он хранит там, конечно, документы, удостоверяющие его покупки,
ключи и другие вещи. У него там имеется бумага, на которой он пишет, и
чековая книжка. Там у него много необходимых предметов, потому что этот дом
oн может посещать спокойно в любое время, не обращая на себя внимания среди
огромной толпы, дви­жущейся по улице. Мы сейчас туда отправимся и обы­щем;
когда же узнаем, что в чем сокрыто, тогда начнем, по выражению нашего
Артура, погоню за старым хитре­цом. Не так ли?
-- Так пойдем же немедленно! -- закричал я. -- Мы даром теряем
драгоценное время.
Профессор не двинулся с места и спокойно сказал:
-- А каким образом вы думаете проникнуть в дом на Пикадилли?
-- Все равно каким! -- воскликнул я в ответ. -- Если окажется нужным,
то мы вломимся силой.
-- А о полиции вы забыли? Где она будет и что она скажет по этому
поводу?
Я был поражен; но я знал, что если он откладывает наш поход, то имеет
для этого веские основания. Поэтому я ответил, насколько мог, спокойно:
-- Не медлите больше, чем надо. Надеюсь, вы по­нимаете, какие страшные
мучения я испытываю.
-- Да, дитя мое, я знаю: и вовсе не хочу увеличивать ваши страдания. Но
надо хорошенько обдумать, что мы реально можем сделать, когда все еще на
ногах. Настанет и наше время. Я долго раздумывал и решил, что простейший
путь будет и самым хорошим. Мы же­лаем войти в дом, но у нас нет ключа, не
так ли?
Я молча кивнул.
-- Теперь представьте себе, что вы хозяин дома и не можете в него
попасть; что бы вы сделали?
-- Я бы пригласил какого-- нибудь слесаря и по­просил его открыть
дверь.
-- И неужели полиция не помешает вам?
-- О нет! Если она знает, что слесарь приглашен хозяином.
-- Значит, по вашему мнению, -- сказал он, пристально глядя на меня, --
недоразумение может быть только в том случае, если слесарь или полиция
усомнится в том, имеет ли она дело с настоящим владельцем или нет. Для этого
наша полиция должна быть очень стара­тельной к способной -- настолько
способной, чтобы чи­тать в сердцах людей. Нет, нет, Джонатан, вы можете
пробраться в сотни пустых домов Лондона или любого другого города, и если вы
поступите умно и притом будете действовать в подходящее время, то никто и не
подумает помешать вам. Мы не пойдем так рано, чтобы полицейский не
заподозрил нас; мы отправимся после 10 часов, когда на улицах много народа и
когда все будут думать, что мы на самом деле хозяева дома.
Я вполне согласился с ним, и лицо Мины потеряло прежнее отчаянное
выражение: его совет пробудил в нас надежду. Ван Хелзинк продолжал:
-- Когда мы очутимся в доме, мы найдем там нити, ведущие к разгадке
тайны. Некоторые из нас могут остаться там на всякий случай, остальные же
отправятся в другие места -- Бермондси и Мэйл-- Энд, отыскивать остальные
ящики.
Лорд Годалминг встал.
-- Я могу немного помочь вам, -- сказал он, -- я сейчас протелеграфирую
моим людям, чтобы они в опре­деленных местах держали наготове экипажи и
лошадей.
-- Послушай, дружище! -- воскликнул Моррис, -- тебя осенила блестящая
мысль, потому что нам, пожалуй, и в самом деле придется ехать на лошадях; но
разве ты не боишься, что экипажи, украшенные фамильными гербами, обратят на
себя слишком большое внимание на проселочных дорогах Уолворса или Мейл--
Энда? Я по­лагаю, что если мы отправимся на юг или на восток, то надо
пользоваться кэбами, и кроме того, оставлять их вблизи того места, куда мы
пойдем.
-- Наш друг Квинси прав! -- сказал профессор. -- Наше предприятие
весьма сложно, и нам следует по возможности меньше обращать на себя внимание