Страница:
было то, что стоило ей впасть в свой странный, как бы летаргический сон с
тревожным дыханием, она сбрасывала с себя цветы; а проснувшись, снова
прижимала их к себе. Я не мог допустить случайности этого явления, так как
в продолжение долгих ночных часов, которые я провел, оберегая ее сон, она
постоянно то засыпала, то просыпалась и всякий раз повторяла те же движения.
В шесть часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он
испуганно вздрогнул и сказал резким шепотом: "Откройте шторы, мне нужен
свет!" Затем он наклонился и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув цветы
и сняв шелковый платок с шеи, он посмотрел и отшатнулся. Я тоже наклонился и
взглянул на шею; то, что я увидел, поразило и меня: раны на шее совершенно
затянулись.
Целых пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем
обернулся ко мне и спокойно сказал:
-- Она умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь
громадное значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего
несчастного друга, пусть он придет и посмотрит на нее в последний раз; он
доверял нам.
Я пошел в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в
дурмане, но когда увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то
перепугался, что опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул
как мог осторожно, что мы с Ван Хелзинком боимся, как бы это не было ее
последним сном. Он закрыл лицо руками, опустился на колени у кушетки и
оставался в таком положении несколько минут, молясь.
Когда мы вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со
свойственной ему предусмотрительностью решил идти напрямик и постарался
обставить и устроить все как можно лучше. Он даже причесал Люси, так что
волосы ее светлыми прядями лежали на подушке. Когда она увидела Артура, то
тихо прошептала:
-- Артур! О, моя любовь, я так рада, что ты пришел.
Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его
назад.
-- Нет, -- прошептал он ему на ухо, -- не теперь! Возьмите ее за руку,
это успокоит ее больше.
Артур взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково
посмотрела на него своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она
медленно закрыла глаза и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она
дышала, как уставшее дитя.
Тут с нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал
ночью. Ее дыхание стало тяжелее, губа вздернулась и открыла бледные десны,
благодаря чему ее зубы казались длиннее и острее, чем раньше; она в полусне
бессознательно открыла глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и сказала
таким странным и сладострастным тоном, какого никто из нас никогда от нее не
слышал:
-- Артур, любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!
Артур быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, пораженный, как и я, ее
тоном, бросился к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной,
невероятной силой отшвырнул прочь.
-- Ради вашей жизни, -- сказал он, -- ради спасения вашей собственной и
ее души! Не прикасайтесь к ней!
Артур сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем
приступ злобы успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он
находится, и молча остался стоять в углу.
Ван Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу
промелькнула тень бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады.
Вскоре после того она снова открыла глаза и, протянув свою бледную,
худую ладонь, взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к
себе, поцеловала ее.
-- Мой верный, дорогой друг, -- произнесла она слабым голосом. -- Мой и
его верный другБерегите его и дайте мне надежду на покой!
-- Клянусь вам, -- ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в
суде. Затем повернулся к Артуру и сказал:
-- Подите сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но
только один раз.
И встретились их глаза, а не губы: так они и расстались.
Глаза Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку
и отвел в сторону.
Затем дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось.
-- Все кончено, -- сказал Baн Хелзинк, -- она умерла. Я увел Артура в
гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я
вернулся в комнату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси
необычайно суровым взглядом; с ней произошла какая-- то перемена: смерть
вернула ей часть былой красоты, черты лица смягчились; даже губы не были
больше так бледны. Как будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее
сердце, прилила к лицу и старалась по мере возможности смягчить неприглядную
работу смерти.
Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему:
-- Ну вот, наконец-- то бедняжка нашла покой! Все кончено!
Он повернулся ко мне и сказал торжественно:
-- Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что
он хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил:
-- Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.
Глава тринадцатая
Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили
вместе с матерью.
Я заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно,
причиной тому был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников
не осталось, так что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги,
тем более что Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца.
Ван Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я
боялся, что он как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что
незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:
-- Ты забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае
нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и
другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.
При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у
Люси и которые она разорвала во сне.
-- Если ты найдешь в бумагах что-- нибудь о стряпчем миссис Вестенр,--
продолжал он, -- то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же
останусь всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть,
что будет. Нехорошо, если кто-- нибудь чужой узнает ее мысли.
Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис
Вестенр и написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было
указано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему
великому удивлению, вошел Ван Хелзинк, говоря:
-- Не могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.
-- Ну как, нашел, что искал? -- спросил я. Он ответил:
-- Я не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся --
несколько писем, заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них
никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга, и с его согласия
воспользуемся некоторыми из найденных мною данных.
Раньше чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси.
Агент, право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую
оранжерею. Все утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила
отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было покрыто концом покрывала.
Профессор подошел и приподнял его; мы поразились той красотой, которая
представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали
комнату, все-- таки было довольно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя
прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того, чтобы разрушить,
восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться, что
Люси не умерла, а только уснула.
У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне
естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал:
-- Останься здесь, до моего возвращения, -- и вышел.
Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика,
стоящего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей
комнате и у кровати. Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его
на губы Люси, прикрыл ее снова покрывалом -- и мы ушли.
Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно
постучав, вошел и сказал:
-- Прошу тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для
вскрытия.
-- Разве нужно будет производить вскрытие? -- спросил я.
-- И да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь.
Я сейчас расскажу тебе, в чем дело, но смотри -- другим ни слова! Я хочу
отрезать ей голову и вынуть сердце. Ай-- ай-- ай! Ты доктор -- и так
ошеломлен! Я видел, как ты без колебаний решался на операции, от которых
отказывались другие хирурги. Да, конечно, милый друг, я должен был помнить,
что ты се любил; я и не забыл этого: я решил сам делать операцию, тебе же
придется лишь помогать мне. Мне хотелось бы сделать это сегодня, но ради
Артура придется подождать; он освободится лишь завтра после похорон отца, и
ему, наверное, захочется еще раз на нее посмотретьЗатем после того, как ее
положат в гроб, мы придем сюда, когда все будут спать, отвинтим крышку
гроба и сделаем операцию, а потом положим все на место, чтобы никто, кроме
нас, ничего не знал.
-- Но к чему это вообще-- то делать? -- спросил я. -- Девушка умерла. К
чему напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни,
если это не принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни
человечеству, то к чему же делать это? И без того все так ужасно!
В ответ на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:
-- Жаль, Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю
тебя за это. Если бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но
есть вещи, которых ты не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что
пока знаю их только я, так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне
друг уже много лет; подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-- нибудь без
оснований? Возможно, я ошибаюсь, я ведь только человек, но я верю в то, что
делаю. Не потому ли ты прислал за мною, когда случилось это великое горе?
Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя не удивило, не возмутило то, что я не
позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то,
что она умирала? Конечно, да! А между тем, ты ведь видел, как она меня потом
благодарила своим ласковым взором, своим слабым голосом, как она поцеловала
мою старую, грубую руку и как меня благословляла? Да? Разве ты не слышал,
как я поклялся ей исполнить ее просьбу, так что она спокойно закрыла свои
глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин для всего, что я делаю. Ты в
течение многих лет верил мне; верил тогда, когда несколько недель назад
произошли странные вещи, которых ты никак не мог понять. Доверься мне еще
ненадолго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать тебе то, что я
думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без доверия
моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и
поддержка могут мне понадобиться!
Я взял его за руку и обещал помочь...
Я, должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда
Ван Хелзинк разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и
сказал:
-- Можешь не беспокоиться о ножах -- мы не будем делать этого.
-- Почему?
-- Потому что, -- ответил он, -- слишком поздно или слишком рано.
Взгляни! -- показал он мне свой золотой крестик, -- это было украдено ночью!
-- Как украдено? -- спросил я удивленно, -- раз он теперь у тебя?
-- А так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и
мертвых и живых. Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как
она не ведала, что творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь
нам придется подождать.
И он ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.
День прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-- р Маркан. Это был
талантливый и самоуверенный господин; он взял на себя все наши мелочные
заботы.
Во время завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых
пор ожидала смерти из-- за болезни сердца и что поэтому она привела все
свои дела в полный порядок; далее он сообщил, что все состояние, за
исключением имущества отца Люси, которое теперь за отсутствием прямых
наследников перейдет к побочной фамильной линии, как движимое, так и
недвижимое, завещано Артуру Холмвуду.
Артура ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в
покойницкую. В данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так
как там теперь лежали и мать и дочь.
Бедный АртурОн был невероятно грустен, даже его удивительное мужество,
казалось, исчезло после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне
предан своему отцу, и утратить отца, да еще в такое время, было для него
тяжелым ударом. Со мной он был, как всегда, очень сердечен, а с Ван
Хелзинком изысканно любезен; мне было тяжело видеть, как он страдает.
Профессор также заметил это и сделал мне знак, чтобы я повел его наверх. Я
так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так как чувствовал, что ему
хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под руку, повел в комнату и
сипло проговорил:
-- Ты также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не
было лучшего друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то,
что ты сделал для нее, даже не могу и думать...
Тут силы ему изменили, он обнял меня, опустил голову на плечо и
заплакал:
-- О Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни
вдруг пропал и незачем больше жить!
Я утешал его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в
словах. Пожатие руки, объятие, совместные тихие слезы -- вот выражения
чувств, дорогие мужчине. Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и
подавит свои рыдания, затем ласково сказал ему:
-- Пойдем, посмотрим на нее.
Мы вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи!
Как она была хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это
как-- то пугало и поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в
лихорадке, и сомнение вкралось в его душу. Наконец, после долгого молчания,
он произнес тихим шепотом:
-- Джон, она действительно умерла?
Я с грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать
его, поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я
сказал, что надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления к
похоронам. Он снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем
наклонился и поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим,
проницательным взглядом, как он это сделал, когда вошел.
Я остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже
простился с нею; Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он
поспешил с приготовлениями. Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван
Хелзинку, о чем меня спрашивал Артур, и он ответил:
-- Это меня ничуть не удивляет -- я только что сам в этом усомнился.
Мы обедали все вместе, и я заметил, что бедный Артур страшно
волновался. Ван Хелзинк все время молчал; он заговорил только тогда, когда
мы закурили сигары.
-- Лорд, -- начал он, но Артур перебил его:
-- Нет, нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае -- не теперь.
Простите меня, сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот титул,
моя рана еще слишком свежа!
Профессор очень ласково ответил:
-- Я назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться
к вам. Я не могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой
мальчик, я полюбил вас как Артура.
Артур протянул руку и горячо пожал ладонь старика.
-- Называйте меня, как хотите, -- сказал он. -- Я надеюсь, что всегда с
гордостью буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не
нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для
моей бедной, дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство --
помните, тогда, когда вы так странно поступили, -- прошу меня простить.
Профессор ласково ответил ему:
-- Я знаю, как трудно было вам тогда вполне довериться мне, так как
чтобы поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать; по-- моему,
вы даже и теперь не вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано
еще понять, в чем дело. Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и
когда вам все станет ясно, вы будете благодарить меня за себя, за других и
за нее, за ту, которую я поклялся защищать.
-- Да, конечно, сэр, -- горячо заговорил Артур, -- я во всем доверюсь
вам. Я знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были
ее другом. Делайте все что хотите!
-- Мне хотелось бы задать вам кое-- какие вопросы.
-- Пожалуйста.
-- Вам известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние?
-- Нет! Я никогда об этом не думал.
-- Так как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать
всем по своему усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть все
бумаги и письма Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте уверены,
у меня имеются для этого очень важные основания. Вот все бумаги. Я взял их
раньше, чем мне стало известно, что все это ваше, для того чтобы до них не
дотрагивались чужие руки, чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я
приберегу их, если вы ничего не имеете против; я даже вам не хотел бы их
показывать; я буду их хорошенько беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда
настанет время, я верну их вам. Я прошу у вас почти невозможного, но вы это
сделаете? Ведь правда? Ради Люси?
-- Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким
образом, я исполняю желание Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока
не настанет время.
-- И вы правы, -- ответил профессор. -- Нам всем предстоит пережить еще
немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет
долг, и все кончится благополучно!
Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не
ложился. Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за
комнатой, где лежала в гробу Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, запах
которых смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.
22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер.
Джонатан спит.
Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы,
прислуга, пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин,
заместитель сэра Джона Пакстона, президента Общества законов. Джонатан и я
стояли рука об руку и чувствовали, что потеряли дорогого и близкого
человека. Мы медленно вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-- парка.
Затем пошли по Пикадилли пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые
времена. Я засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе,
сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что
мне стало больно, и вскрикнул: "Господи!" Я нахожусь в постоянном страхе за
Джонатана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять не повторился
нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и спросила, что
случилось.
Он был очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого--
то высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усиками и
остроконечной бородкой, также глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и
я. Он смотрел на нее так пристально, что совсем нас не замечал, и мне
удалось хорошо рассмотреть незнакомца. Выражение его лица нельзя было
назвать добрым, оно было сурово, жестко и чувственно, а крупные белые зубы,
казавшиеся еще белее от ярко-- пунцового цвета губ, походили больше на
клыки животного, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз, так
что я испугалась, как бы незнакомец этого не заметил. Я боялась, что это его
рассердит, так как вид у него был гадкий и злой. Я спросила Джонатана,
почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне известно столько
же, сколько и ему, и ответил:
-- Ты знаешь, кто это?
-- Нет, дорогой, -- ответила я, -- не знаю; кто это?
Ответ меня поразил, так как он, казалось, совершенно забыл, что
разговаривает со мною, с Миной.
-- Это он и есть!
БедняжкаДжонатана, как видно, что-- то очень взволновало, я убеждена,
не поддержи я его, он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца,
не спуская глаз; из магазина вышел какой-- то господин с пакетом, передал
его леди в коляске, и они оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил с
нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж
поехал за ними. Джонатан все время не сводил глаз и, наконец, сказал как бы
про себя:
-- Мне кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если
это правда! О, БожеБоже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал!
Он был так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не
напоминать ему об этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной
дальше. Мы немного прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был
жаркий осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго
глядел в пространство, затем глаза его закрылись и, опустив голову мне на
плечо, он заснул. Я не тревожила его, так как сон для него лучшее лекарство.
Минут двадцать спустя он проснулся и ласково сказал:
-- Что это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость.
Зайдем куда-- нибудь выпить стакан чаю.
Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и
во время своей болезни он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не
нравится эта забывчивость. Я не стану его расспрашивать, так как боюсь, что
это принесет ему больше вреда, чем пользы, но все-- таки нужно узнать, что с
ним приключилось в путешествии. Боюсь, настало время распечатать тот пакет
и посмотреть, что там написано. О, Джонатан, ты простишь меня, если я так
поступлю, я делаю это только для твоей пользы!
Позже.
Во всех отношениях печально возвращаться домой -- дом опустел, нет там
больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя он
и был в очень легкой форме... А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что бы
это могло быть?
"Вам, наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять
дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих".
Какая масса горя в нескольких словах; бедная миссис Вестенр! Бедная
Люси! Их больше нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур
-- утратил самое дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти
горести!
22 сентября.
Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квинси Морриса. Ван
Хелзинк отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он
едет в Амстердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему
хочется еще кое-- что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он
остановился у меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые
придется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за
последнее время и его выбила из сил. Во время похорон было видно, как он
себя сдерживает. Теперь мы все разошлись в разные стороны, и надолго. Люси
лежит в своем фамильном склепе, в роскошном доме смерти, вдали от шумного
Лондона, на уединенном кладбище, где воздух свеж, где солнце светит на
Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие цветы.
Итак, я могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я
его снова. Если мне придется это сделать или если я когда-- нибудь открою
его, то только для того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой
кончился, я снова возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую
надежду, скажу: "Finis".
"Вестминстерская газета" от 25 сентября
В окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с
теми, которые известны авторам "Ужасов Кенсингтона", или "Женщина--
убийца", или "Женщина в черном". За последние дни маленькие дети стали
исчезать из дома или же не возвращаться домой с игр на Гите. Дети были
настолько малы, что не могли дать себе отчета в том, что с ними
приключалось: ответ их был один и тот же, что они были с "Blooferlady"2.
Они исчезали обыкновенно по вечерам, и двое из них нашлись на следующее
утро. В окрестностях предполагают, что дети подхватили фразу первого
исчезнувшего ребенка, что "bloofer-- lady" звала его гулять, и
воспользовались этим, как примером. Это становится более понятным, если
учесть, что любимая игра детей заключается в том, что они хитростью
заманивают друг друга. Один корреспондент пишет, что страшно смешно видеть
этих малышей, изображающих "bloofer-- lady". Наши карикатуристы, говорит он,
могли бы тут поучиться и сравнить действительность с фантазией. Наш
корреспондент наивно говорит, что даже Эллен Тэри3 не так очаровательна,
как эти малыши, изображающие "bloofer-- lady".
Все-- таки вопрос этот, возможно, и серьезен, так как у некоторых
малышей оказались ранки на шее. Ранки такие, какие бывают после укуса крысы
или маленькой собаки: опасного в них ничего нет, но видно, что у этого
животного своя определенная система. Полиции ведено отыскивать заблудившихся
детей и собак в Хэмпстэд Гите и окрестностях.
"Вестминстерская газета" от 25 сентября
Нам только что сообщили, что пропал еще один ребенок. Его нашли утром в
кустах вереска у Шутер Хилла Хэмпстэд Гита, в самой глухой части местности.
У него такие же ранки на шее, какие раньше замечались у других детей.
тревожным дыханием, она сбрасывала с себя цветы; а проснувшись, снова
прижимала их к себе. Я не мог допустить случайности этого явления, так как
в продолжение долгих ночных часов, которые я провел, оберегая ее сон, она
постоянно то засыпала, то просыпалась и всякий раз повторяла те же движения.
В шесть часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он
испуганно вздрогнул и сказал резким шепотом: "Откройте шторы, мне нужен
свет!" Затем он наклонился и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув цветы
и сняв шелковый платок с шеи, он посмотрел и отшатнулся. Я тоже наклонился и
взглянул на шею; то, что я увидел, поразило и меня: раны на шее совершенно
затянулись.
Целых пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем
обернулся ко мне и спокойно сказал:
-- Она умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь
громадное значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего
несчастного друга, пусть он придет и посмотрит на нее в последний раз; он
доверял нам.
Я пошел в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в
дурмане, но когда увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то
перепугался, что опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул
как мог осторожно, что мы с Ван Хелзинком боимся, как бы это не было ее
последним сном. Он закрыл лицо руками, опустился на колени у кушетки и
оставался в таком положении несколько минут, молясь.
Когда мы вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со
свойственной ему предусмотрительностью решил идти напрямик и постарался
обставить и устроить все как можно лучше. Он даже причесал Люси, так что
волосы ее светлыми прядями лежали на подушке. Когда она увидела Артура, то
тихо прошептала:
-- Артур! О, моя любовь, я так рада, что ты пришел.
Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его
назад.
-- Нет, -- прошептал он ему на ухо, -- не теперь! Возьмите ее за руку,
это успокоит ее больше.
Артур взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково
посмотрела на него своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она
медленно закрыла глаза и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она
дышала, как уставшее дитя.
Тут с нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал
ночью. Ее дыхание стало тяжелее, губа вздернулась и открыла бледные десны,
благодаря чему ее зубы казались длиннее и острее, чем раньше; она в полусне
бессознательно открыла глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и сказала
таким странным и сладострастным тоном, какого никто из нас никогда от нее не
слышал:
-- Артур, любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!
Артур быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, пораженный, как и я, ее
тоном, бросился к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной,
невероятной силой отшвырнул прочь.
-- Ради вашей жизни, -- сказал он, -- ради спасения вашей собственной и
ее души! Не прикасайтесь к ней!
Артур сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем
приступ злобы успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он
находится, и молча остался стоять в углу.
Ван Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу
промелькнула тень бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады.
Вскоре после того она снова открыла глаза и, протянув свою бледную,
худую ладонь, взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к
себе, поцеловала ее.
-- Мой верный, дорогой друг, -- произнесла она слабым голосом. -- Мой и
его верный другБерегите его и дайте мне надежду на покой!
-- Клянусь вам, -- ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в
суде. Затем повернулся к Артуру и сказал:
-- Подите сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но
только один раз.
И встретились их глаза, а не губы: так они и расстались.
Глаза Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку
и отвел в сторону.
Затем дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось.
-- Все кончено, -- сказал Baн Хелзинк, -- она умерла. Я увел Артура в
гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я
вернулся в комнату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси
необычайно суровым взглядом; с ней произошла какая-- то перемена: смерть
вернула ей часть былой красоты, черты лица смягчились; даже губы не были
больше так бледны. Как будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее
сердце, прилила к лицу и старалась по мере возможности смягчить неприглядную
работу смерти.
Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему:
-- Ну вот, наконец-- то бедняжка нашла покой! Все кончено!
Он повернулся ко мне и сказал торжественно:
-- Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что
он хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил:
-- Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.
Глава тринадцатая
Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили
вместе с матерью.
Я заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно,
причиной тому был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников
не осталось, так что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги,
тем более что Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца.
Ван Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я
боялся, что он как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что
незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:
-- Ты забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае
нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и
другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.
При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у
Люси и которые она разорвала во сне.
-- Если ты найдешь в бумагах что-- нибудь о стряпчем миссис Вестенр,--
продолжал он, -- то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же
останусь всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть,
что будет. Нехорошо, если кто-- нибудь чужой узнает ее мысли.
Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис
Вестенр и написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было
указано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему
великому удивлению, вошел Ван Хелзинк, говоря:
-- Не могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.
-- Ну как, нашел, что искал? -- спросил я. Он ответил:
-- Я не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся --
несколько писем, заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них
никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга, и с его согласия
воспользуемся некоторыми из найденных мною данных.
Раньше чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси.
Агент, право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую
оранжерею. Все утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила
отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было покрыто концом покрывала.
Профессор подошел и приподнял его; мы поразились той красотой, которая
представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали
комнату, все-- таки было довольно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя
прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того, чтобы разрушить,
восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться, что
Люси не умерла, а только уснула.
У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне
естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал:
-- Останься здесь, до моего возвращения, -- и вышел.
Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика,
стоящего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей
комнате и у кровати. Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его
на губы Люси, прикрыл ее снова покрывалом -- и мы ушли.
Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно
постучав, вошел и сказал:
-- Прошу тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для
вскрытия.
-- Разве нужно будет производить вскрытие? -- спросил я.
-- И да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь.
Я сейчас расскажу тебе, в чем дело, но смотри -- другим ни слова! Я хочу
отрезать ей голову и вынуть сердце. Ай-- ай-- ай! Ты доктор -- и так
ошеломлен! Я видел, как ты без колебаний решался на операции, от которых
отказывались другие хирурги. Да, конечно, милый друг, я должен был помнить,
что ты се любил; я и не забыл этого: я решил сам делать операцию, тебе же
придется лишь помогать мне. Мне хотелось бы сделать это сегодня, но ради
Артура придется подождать; он освободится лишь завтра после похорон отца, и
ему, наверное, захочется еще раз на нее посмотретьЗатем после того, как ее
положат в гроб, мы придем сюда, когда все будут спать, отвинтим крышку
гроба и сделаем операцию, а потом положим все на место, чтобы никто, кроме
нас, ничего не знал.
-- Но к чему это вообще-- то делать? -- спросил я. -- Девушка умерла. К
чему напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни,
если это не принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни
человечеству, то к чему же делать это? И без того все так ужасно!
В ответ на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:
-- Жаль, Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю
тебя за это. Если бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но
есть вещи, которых ты не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что
пока знаю их только я, так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне
друг уже много лет; подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-- нибудь без
оснований? Возможно, я ошибаюсь, я ведь только человек, но я верю в то, что
делаю. Не потому ли ты прислал за мною, когда случилось это великое горе?
Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя не удивило, не возмутило то, что я не
позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то,
что она умирала? Конечно, да! А между тем, ты ведь видел, как она меня потом
благодарила своим ласковым взором, своим слабым голосом, как она поцеловала
мою старую, грубую руку и как меня благословляла? Да? Разве ты не слышал,
как я поклялся ей исполнить ее просьбу, так что она спокойно закрыла свои
глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин для всего, что я делаю. Ты в
течение многих лет верил мне; верил тогда, когда несколько недель назад
произошли странные вещи, которых ты никак не мог понять. Доверься мне еще
ненадолго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать тебе то, что я
думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без доверия
моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и
поддержка могут мне понадобиться!
Я взял его за руку и обещал помочь...
Я, должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда
Ван Хелзинк разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и
сказал:
-- Можешь не беспокоиться о ножах -- мы не будем делать этого.
-- Почему?
-- Потому что, -- ответил он, -- слишком поздно или слишком рано.
Взгляни! -- показал он мне свой золотой крестик, -- это было украдено ночью!
-- Как украдено? -- спросил я удивленно, -- раз он теперь у тебя?
-- А так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и
мертвых и живых. Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как
она не ведала, что творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь
нам придется подождать.
И он ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.
День прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-- р Маркан. Это был
талантливый и самоуверенный господин; он взял на себя все наши мелочные
заботы.
Во время завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых
пор ожидала смерти из-- за болезни сердца и что поэтому она привела все
свои дела в полный порядок; далее он сообщил, что все состояние, за
исключением имущества отца Люси, которое теперь за отсутствием прямых
наследников перейдет к побочной фамильной линии, как движимое, так и
недвижимое, завещано Артуру Холмвуду.
Артура ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в
покойницкую. В данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так
как там теперь лежали и мать и дочь.
Бедный АртурОн был невероятно грустен, даже его удивительное мужество,
казалось, исчезло после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне
предан своему отцу, и утратить отца, да еще в такое время, было для него
тяжелым ударом. Со мной он был, как всегда, очень сердечен, а с Ван
Хелзинком изысканно любезен; мне было тяжело видеть, как он страдает.
Профессор также заметил это и сделал мне знак, чтобы я повел его наверх. Я
так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так как чувствовал, что ему
хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под руку, повел в комнату и
сипло проговорил:
-- Ты также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не
было лучшего друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то,
что ты сделал для нее, даже не могу и думать...
Тут силы ему изменили, он обнял меня, опустил голову на плечо и
заплакал:
-- О Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни
вдруг пропал и незачем больше жить!
Я утешал его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в
словах. Пожатие руки, объятие, совместные тихие слезы -- вот выражения
чувств, дорогие мужчине. Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и
подавит свои рыдания, затем ласково сказал ему:
-- Пойдем, посмотрим на нее.
Мы вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи!
Как она была хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это
как-- то пугало и поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в
лихорадке, и сомнение вкралось в его душу. Наконец, после долгого молчания,
он произнес тихим шепотом:
-- Джон, она действительно умерла?
Я с грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать
его, поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я
сказал, что надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления к
похоронам. Он снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем
наклонился и поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим,
проницательным взглядом, как он это сделал, когда вошел.
Я остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже
простился с нею; Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он
поспешил с приготовлениями. Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван
Хелзинку, о чем меня спрашивал Артур, и он ответил:
-- Это меня ничуть не удивляет -- я только что сам в этом усомнился.
Мы обедали все вместе, и я заметил, что бедный Артур страшно
волновался. Ван Хелзинк все время молчал; он заговорил только тогда, когда
мы закурили сигары.
-- Лорд, -- начал он, но Артур перебил его:
-- Нет, нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае -- не теперь.
Простите меня, сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот титул,
моя рана еще слишком свежа!
Профессор очень ласково ответил:
-- Я назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться
к вам. Я не могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой
мальчик, я полюбил вас как Артура.
Артур протянул руку и горячо пожал ладонь старика.
-- Называйте меня, как хотите, -- сказал он. -- Я надеюсь, что всегда с
гордостью буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не
нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для
моей бедной, дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство --
помните, тогда, когда вы так странно поступили, -- прошу меня простить.
Профессор ласково ответил ему:
-- Я знаю, как трудно было вам тогда вполне довериться мне, так как
чтобы поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать; по-- моему,
вы даже и теперь не вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано
еще понять, в чем дело. Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и
когда вам все станет ясно, вы будете благодарить меня за себя, за других и
за нее, за ту, которую я поклялся защищать.
-- Да, конечно, сэр, -- горячо заговорил Артур, -- я во всем доверюсь
вам. Я знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были
ее другом. Делайте все что хотите!
-- Мне хотелось бы задать вам кое-- какие вопросы.
-- Пожалуйста.
-- Вам известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние?
-- Нет! Я никогда об этом не думал.
-- Так как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать
всем по своему усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть все
бумаги и письма Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте уверены,
у меня имеются для этого очень важные основания. Вот все бумаги. Я взял их
раньше, чем мне стало известно, что все это ваше, для того чтобы до них не
дотрагивались чужие руки, чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я
приберегу их, если вы ничего не имеете против; я даже вам не хотел бы их
показывать; я буду их хорошенько беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда
настанет время, я верну их вам. Я прошу у вас почти невозможного, но вы это
сделаете? Ведь правда? Ради Люси?
-- Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким
образом, я исполняю желание Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока
не настанет время.
-- И вы правы, -- ответил профессор. -- Нам всем предстоит пережить еще
немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет
долг, и все кончится благополучно!
Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не
ложился. Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за
комнатой, где лежала в гробу Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, запах
которых смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.
22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер.
Джонатан спит.
Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы,
прислуга, пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин,
заместитель сэра Джона Пакстона, президента Общества законов. Джонатан и я
стояли рука об руку и чувствовали, что потеряли дорогого и близкого
человека. Мы медленно вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-- парка.
Затем пошли по Пикадилли пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые
времена. Я засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе,
сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что
мне стало больно, и вскрикнул: "Господи!" Я нахожусь в постоянном страхе за
Джонатана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять не повторился
нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и спросила, что
случилось.
Он был очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого--
то высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усиками и
остроконечной бородкой, также глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и
я. Он смотрел на нее так пристально, что совсем нас не замечал, и мне
удалось хорошо рассмотреть незнакомца. Выражение его лица нельзя было
назвать добрым, оно было сурово, жестко и чувственно, а крупные белые зубы,
казавшиеся еще белее от ярко-- пунцового цвета губ, походили больше на
клыки животного, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз, так
что я испугалась, как бы незнакомец этого не заметил. Я боялась, что это его
рассердит, так как вид у него был гадкий и злой. Я спросила Джонатана,
почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне известно столько
же, сколько и ему, и ответил:
-- Ты знаешь, кто это?
-- Нет, дорогой, -- ответила я, -- не знаю; кто это?
Ответ меня поразил, так как он, казалось, совершенно забыл, что
разговаривает со мною, с Миной.
-- Это он и есть!
БедняжкаДжонатана, как видно, что-- то очень взволновало, я убеждена,
не поддержи я его, он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца,
не спуская глаз; из магазина вышел какой-- то господин с пакетом, передал
его леди в коляске, и они оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил с
нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж
поехал за ними. Джонатан все время не сводил глаз и, наконец, сказал как бы
про себя:
-- Мне кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если
это правда! О, БожеБоже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал!
Он был так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не
напоминать ему об этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной
дальше. Мы немного прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был
жаркий осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго
глядел в пространство, затем глаза его закрылись и, опустив голову мне на
плечо, он заснул. Я не тревожила его, так как сон для него лучшее лекарство.
Минут двадцать спустя он проснулся и ласково сказал:
-- Что это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость.
Зайдем куда-- нибудь выпить стакан чаю.
Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и
во время своей болезни он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не
нравится эта забывчивость. Я не стану его расспрашивать, так как боюсь, что
это принесет ему больше вреда, чем пользы, но все-- таки нужно узнать, что с
ним приключилось в путешествии. Боюсь, настало время распечатать тот пакет
и посмотреть, что там написано. О, Джонатан, ты простишь меня, если я так
поступлю, я делаю это только для твоей пользы!
Позже.
Во всех отношениях печально возвращаться домой -- дом опустел, нет там
больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя он
и был в очень легкой форме... А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что бы
это могло быть?
"Вам, наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять
дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих".
Какая масса горя в нескольких словах; бедная миссис Вестенр! Бедная
Люси! Их больше нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур
-- утратил самое дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти
горести!
22 сентября.
Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квинси Морриса. Ван
Хелзинк отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он
едет в Амстердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему
хочется еще кое-- что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он
остановился у меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые
придется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за
последнее время и его выбила из сил. Во время похорон было видно, как он
себя сдерживает. Теперь мы все разошлись в разные стороны, и надолго. Люси
лежит в своем фамильном склепе, в роскошном доме смерти, вдали от шумного
Лондона, на уединенном кладбище, где воздух свеж, где солнце светит на
Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие цветы.
Итак, я могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я
его снова. Если мне придется это сделать или если я когда-- нибудь открою
его, то только для того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой
кончился, я снова возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую
надежду, скажу: "Finis".
"Вестминстерская газета" от 25 сентября
В окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с
теми, которые известны авторам "Ужасов Кенсингтона", или "Женщина--
убийца", или "Женщина в черном". За последние дни маленькие дети стали
исчезать из дома или же не возвращаться домой с игр на Гите. Дети были
настолько малы, что не могли дать себе отчета в том, что с ними
приключалось: ответ их был один и тот же, что они были с "Blooferlady"2.
Они исчезали обыкновенно по вечерам, и двое из них нашлись на следующее
утро. В окрестностях предполагают, что дети подхватили фразу первого
исчезнувшего ребенка, что "bloofer-- lady" звала его гулять, и
воспользовались этим, как примером. Это становится более понятным, если
учесть, что любимая игра детей заключается в том, что они хитростью
заманивают друг друга. Один корреспондент пишет, что страшно смешно видеть
этих малышей, изображающих "bloofer-- lady". Наши карикатуристы, говорит он,
могли бы тут поучиться и сравнить действительность с фантазией. Наш
корреспондент наивно говорит, что даже Эллен Тэри3 не так очаровательна,
как эти малыши, изображающие "bloofer-- lady".
Все-- таки вопрос этот, возможно, и серьезен, так как у некоторых
малышей оказались ранки на шее. Ранки такие, какие бывают после укуса крысы
или маленькой собаки: опасного в них ничего нет, но видно, что у этого
животного своя определенная система. Полиции ведено отыскивать заблудившихся
детей и собак в Хэмпстэд Гите и окрестностях.
"Вестминстерская газета" от 25 сентября
Нам только что сообщили, что пропал еще один ребенок. Его нашли утром в
кустах вереска у Шутер Хилла Хэмпстэд Гита, в самой глухой части местности.
У него такие же ранки на шее, какие раньше замечались у других детей.