Страница:
Ребенок был слаб и изнурен. Когда он немного оправился, то начал
рассказывать ту же самую историю о том, как "bloofer-- lady" заманила его к
себе.
23 сентября.
Джонатан провел очень плохую ночь. Теперь ему лучше. Я положительно
счастлива, что он занят по горло, и у него нет времени думать о своем
кошмаре. Я убеждена, он останется верен себе, и очень горжусь тем, что мой
Джонатан на высоте в этой ответственной роли. Ему приходится уходить на
целые дни и даже завтракать вне дома. С хозяйством на сегодня я уже
справилась, поэтому думаю взять его дневник, который он вел за границей,
запереться на ключ в своей комнате и начать читать...
24 сентября.
Прошлую ночь я не в состоянии была писать: эти ужасные записки
Джонатана потрясли меня. Бедный, родной мой! Сколько ему пришлось пережить!
Я сомневаюсь в том, что это произошло на самом деле; он записал весь этот
бред, когда был в горячке; а впрочем, может быть, и действительно у него
были какие-- нибудь основания. Вероятно, я так никогда и не узнаю правды,
поскольку никогда не решусь заговорить об этом... А к тому же еще человек,
которого мы вчера встретили! Джонатан вполне уверен, что это он... Бедный
мой! Мне кажется, похороны расстроили его, и он мысленно вновь вернулся к
своим ужасным переживаниям...
(Секретно)
24 сентября.
Милостивая государыня, очень сожалею, что мне приходится сообщить вам
печальную новость о смерти Люси Вестенр. Лорд Годалминг был так любезен, что
уполномочил меня просмотреть все ее письма и бумаги. Среди них я нашел ваши
письма, из которых узнал, что вы были ее большим другом и очень ее любили.
Во имя этой любви умоляю вас помочь мне. Помогите добиться справедливости и
уничтожить зло, которое ужаснее, чем вы можете себе представить. Разрешите с
вами повидаться. Вы можете мне довериться. Я друг д-- ра Сьюарда и лорда
Годалминга. Мне придется держать наше свидание в секрете. Если вы дадите
согласие, я сейчас же приеду в Эксетер, куда и когда прикажете. Очень прошу
извинить меня. Я читал ваши письма к Люси и знаю вашу доброту; знаю также,
как страдает ваш муж, так что прошу ничего ему не говорить, ибо это может
ему повредить. Еще раз прошу извинения.
Ван Хелзинк.
25 сентября.
Приезжайте сегодня поездом 2.25 если успеете. Буду весь день дома.
25 сентября.
Я очень волнуюсь в ожидании д-- ра Ван Хелзинка, так как смутно
предчувствую, что он разъяснит мне болезнь Джонатана, не говоря уже о том,
что он был при Люси во время ее последней болезни и все мне расскажет и про
нее. Может быть, он только из-- за этого и приезжает; он хочет разузнать
насчет Люси и ее хождения во сне, а вовсе не о Джонатане. Значит, я так и не
узнаю истину! Как я глупа! Этот ужасный дневник целиком меня поглотил, и я
не могу от него отрешиться. Конечно, этот визит касается Люси. Видимо, к ней
вернулась прежняя привычка, и она, наверное, расхворалась после той ужасной
ночи на утесе. Поглощенная своими делами, я совершенно об этом забыла. Она,
должно быть, рассказала ему о своей прогулке в ту ночь на утесе и сказала,
что я об этом знала; и теперь он, вероятно, хочет, чтобы я сообщила
подробности.
Я ничего не скажу ему о дневнике, пока он сам не спросит. Я так рада,
что мой дневник переписан на пишущей машинке, так что если он спросит о
Люси, то я просто передам ему дневник, и это избавит меня от лишних
расспросов.
Позже.
Он был и ушел. Какая странная встреча и какая путаница у меня в
голове! Мне кажется, что все это сон. Неужели же правда? Не прочти я дневник
Джонатана, никогда бы не поверила в возможность произошедшего. Мой бедный,
милый Джонатан! Как он, должно быть, страдал! Даст Бог, он успокоится
совсем. Я буду его оберегать от всего. Если он наверняка будет знать, что
слух и зрение не обманывали его, это будет для него утешением и поддержкой.
Им наверняка овладели сомнения, так что если удастся их рассеять, он будет
удовлетворен, и ему будет легче пережить этот удар. Д-- р Ван Хелзинк,
должно быть, очень милый и умный господин, раз он друг Артура и д-- ра
Сьюарда и раз его пригласили из Голландии для лечения Люси. На меня он
произвел впечатление человека доброго, сердечного и благородного. Завтра
он придет снова, я спрошу его насчет Джонатана и. Бог даст, всем этим
тревогам настанет конец.
А пока воспользуюсь отсутствием Джонатана, чтобы подробно записать наше
сегодняшнее свидание.
В половине второго раздался звонок. Мэри открыла дверь и доложила о
приходе д-- ра Ван Хелзинка.
Это человек среднего роста, здоровый, широкоплечий, с быстрыми
движениями. Видно, он очень умен и обладает большой силой воли; у него
благородная голова, довольно большая. Лицо начисто выбрито, с резким,
квадратным подбородком, большим, решительным, подвижным ртом, большим,
довольно прямым носом. Лоб широкий и благородный. Выразительные темно--
синие глаза довольно широко расставлены, выражение их то ласковое, то
суровое.
-- Миссис Харкер, не так ли?
Я утвердительно кивнула головой.
-- Бывшая мисс Мина Мюррэй?
Я снова кивнула.
-- Я пришел к Мине Мюррэй, бывшей подруге Люси Вестенр, поговорить об
умершей.
-- Сэр, -- сказала я, -- я рада видеть друга Люси Вестенр,-- и
протянула ему руку.
Он взял ее и ласково произнес:
-- О, мадам Мина, я знал, что друзья той бедной девушки должны быть
хорошими, но все-- таки то, что увидел...
Он кончил речь глубоким поклоном. Я спросила, почему ему хотелось меня
видеть, и он сразу начал:
-- Я читал ваши письма к мисс Люси. Я хотел кое-- что разузнать, но
было не у кого. Я знаю, вы жили с нею в Уайтби. Она иногда вела дневник --
вас это не должно удивлять, мадам Мина, -- она начала его после вашего
отъезда, по вашему же примеру; в нем она упоминает о некоторых событиях в
своей жизни и говорит, что вы ее спасли. Это навело меня на некоторые
предположения, и я пришел вас просить рассказать мне все, что вы помните.
-- Я думаю, доктор, что смогу рассказать вам все.
-- А, вот как! У вас хорошая память на факты и детали? Это не всегда
встречается у молодых дам.
-- Нет, доктор, дело не в памяти, просто я записывала все и могу вам
показать, если хотите.
-- Я буду очень благодарен; вы окажете мне большую услугу.
Я не могла удержаться от соблазна поразить доктора -- мне кажется, что
это врожденное женское чувство, -- и я подала ему свой дневник, записанный
стенографически. Он взял его с благодарностью, поклонился и сказал:
-- Разрешите прочесть?
-- Если хотите, -- ответила я, смутившись. Он открыл тетрадь, и
выражение лица сразу изменилось.
-- Я знал, что Джонатан очень образованный человек, но и жена его тоже
оказалась умницей на редкость. Но не будете ли вы столь любезны прочесть
дневник мне? Увы я не знаю стенографии.
Тут я поняла, что шутки кончились, и почувствовала неловкость. Я вынула
свою копию, перепечатанную на пишущей машинке, из моего рабочего ящика и
передала ему.
-- Простите, -- сказала я, -- я сделала это нечаянно, я думала, что вы
хотели спросить меня относительно Люси, но чтобы вам не ждать, -- для меня
это не важно, но ваше время, я знаю, дорого, -- я могу дать вам мой дневник,
переписанный для вас на пишущей машинке.
-- Разрешите мне прочесть его сейчас? Может быть, мне придется спросить
вас кое о чем?
-- Да, пожалуйста, прочтите его сейчас, а я пока распоряжусь о
завтраке; за завтраком можете расспрашивать меня, сколько хотите.
Он поклонился, затем, усевшись в кресло спиною к свету, углубился в
чтение, я же пошла позаботиться о завтраке, главным образом для того, чтобы
его не беспокоить. Вернувшись, я застала доктора ходящим взад и вперед по
комнате; на лице его отражалась тревога.
Тут уж я больше не могла выдержать. Мне стало жаль Джонатана: ужас,
который ему пришлось пережить, странная таинственность его дневника и тот
страх, который не покидал меня с тех пор, все это живо предстало передо
мной. Я, должно быть, была болезненно расстроена, так как бросилась на
колени и, протягивая к нему руки, умоляла его вылечить моего мужа. Он взял
меня за руки, поднял, усадил на диван и сам сел рядом. Затем держа мои руки
в своих ласково сказал:
-- Моя жизнь одинока, и я всегда так был занят своими делами, что у
меня оставалось очень мало времени для дружбы; но с тех пор как мой друг
Джон Сьюард вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, что теперь я
больше чем когда-- либо чувствую свое одиночество, все усиливающееся с
годами. Уверяю вас в своей бесконечной преданности, благодарю вас за то, что
вы доказали мне существование милых женщин, которые услаждают жизнь, -- и
жизнь и вера которых служит хорошим примером для детей. Я рад, очень рад,
что могу быть вам полезным, так как если ваш муж страдает, то болезнь его
наверное из области моих знаний. Обещаю вам сделать все, что в моих силах,
чтобы он был здоров и мужествен и чтобы ваша жизнь была счастлива. А теперь
съешьте что-- нибудь. Вы слишком измучены и слишком взволнованы. Джонатану
тяжело будет видеть вас такой бледной, вы должны пожалеть его, поэтому вы
должны есть и смеяться. Вы все уже сказали мне о Люси, не будем больше
говорить об этом, -- это слишком грустно. Я переночую в Эксетере, так как
хочу обдумать все, что вы говорили, а затем, если позволите, задам вам еще
несколько вопросов. Тогда вы и расскажете мне о болезни Джонатана, но не
сейчас -- сейчас вы должны есть.
После завтрака мы вернулись в гостиную, и он сказал:
-- А теперь расскажите все о нем.
Вначале я опасалась, что этот ученый примет меня за дурочку, а
Джонатана за сумасшедшего -- ведь его дневник такой странный -- и я не
решалась начинать. Но он был очень любезен, обещал мне помочь, я поверила
ему и начала свое повествование.
-- Мой рассказ будет очень странным, но вы не должны смеяться ни надо
мной, ни над моим мужем. Со вчерашнего дня меня охватило какое-- то
сомнение, но вы должны быть серьезны и не считать меня дурочкой из-- за
того, что я могла поверить некоторым странным вещам.
-- О, моя дорогая, -- ответил он, -- если бы вы только знали, из-- за
каких странных явлений я здесь, то сами рассмеялись бы. Я научился уважать
чужие убеждения, безразлично, какими бы они ни были. У меня широкие взгляды
на все, и изменить их может лишь нечто странное, из ряда вон выходящее,
вызывающее сомнение в том, безумно оно или здраво.
-- Благодарю вас, бесконечно благодарю вас! Вы облегчили мне задачу.
Если позволите, я дам вам прочесть одну тетрадь. Она очень длинная, но я
переписала ее на пишущей машинке. Это копия дневника Джонатана за границей;
там описано все, что с ним произошло. Я не скажу о ней ничего, пока вы сами
не прочтете и не сделаете выводы. Затем мы снова встретимся, и вы
расскажете, что вы думаете по этому поводу.
-- Обещаю, -- сказал он, когда я подавала ему тетрадь. -- Я зайду,
если позволите, завтра утром, пораньше, навестить вас и вашего мужа.
-- Джонатан будет дома в половине одиннадцатого, приходите к завтраку и
тогда его увидите; вы можете успеть на скорый в 3.44 и будете в Паддингтоне
около восьми.
Он взял с собою бумаги и ушел, а я сижу здесь и думаю -- думаю сама не
знаю о чем.
25 сентября, 6 часов.
Дорогая мадам Мина, я прочел удивительный дневник вашего мужа.
Можете спать спокойно! Как это ни страшно и ни ужасно, но все же это
правда! Ручаюсь своей головой! Может быть, другим от этого хуже, но для вас
и для него во всем этом нет ничего страшного. Ваш муж очень смелый человек
и смею вас уверить -- я хорошо знаю людей -- что тот, кто может спуститься
по стене, как он это проделал, да еще найти в себе мужество вторично
проделать то же самое -- у того потрясение не может быть продолжительным.
Мозг и сердце его здоровы, за это я ручаюсь, даже не исследовав его; а
потому будьте спокойны. Мне придется о многом его расспросить. Я буду рад
повидаться с вами, поскольку только что узнал так много нового, что
положительно не могу прийти в себя; надеюсь на свидание с вами.
Преданный вам, Авраам Ван Хелзинк.
25 сентября, 6.30 вечера.
Милый доктор Ван Хелзинк!
Бесконечно благодарна вам за ваше любезное письмо, столь облегчившее
мне душу. Но неужели это правда, и такие ужасные вещи могут происходить на
самом деле; какой ужас, если этот господин, это чудовище действительно в
Лондоне! Страшно даже подумать об этом! Я только что получила телеграмму от
Джонатана: он выезжает сегодня вечером в 6.25 из Лаунсестона и будет здесь в
20.18, так что сегодня вечером я уже не буду волноваться. Поэтому прошу вас
прийти к нам завтра к завтраку к восьми часам, если это не слишком рано для
вас; если вы торопитесь, то можете уехать в 10.30, тогда вы будете в
Паддингтоне в 2.35. Ваш преданный и благодарный друг.
Мина Харкер.
26 сентября.
Я надеялся, что мне больше нечего будет вносить в этот дневник, но
ошибся.
Когда я вечером вернулся домой, у Мины был уже приготовлен ужин; после
ужина она рассказала о визите Ван Хелзинка, о том, что она дала ему оба
дневника, и о том, как она за меня беспокоилась. Она показала письмо
доктора, в котором он говорил, что все случившееся -- правда. Это сразу
поставило меня на ноги. Я сомневался в реальности происшедшего, и это меня
угнетало. Но теперь, когда я знаю наверное, я ничего не боюсь, даже самого
графа. Он, как видно, все-- таки решился приехать в Лондон, и тот, кого я
видел, был несомненно он. Он теперь помолодел. Ван Хелзинку суждено
сорвать с него маску и разыскать его. Мы поздно сидели и беседовали об
этом. Мина одевается, а я сейчас отправляюсь в гостиницу за Ван Хелзинком.
Мне кажется, он удивился, увидев меня. Когда я вошел к нему в комнату и
представился, он взял меня за плечо и, повернув к свету, сказал
предварительно хорошенько меня разглядев:
-- Но ведь мадам Мина сказала, что вы больны, что у вас было
потрясение.
Мне было странно слышать, как этот добрый, серьезный старик называет
мою жену "мадам Миной". Я улыбнулся и ответил:
-- Я был болен, у меня было потрясение, но вы меня уже вылечили.
-- Каким образом?
-- Вашим вчерашним письмом к Мине. Я был в большом сомнении, и все
казалось мне неестественным, я не знал, чему верить, я не верил даже своим
собственным чувствам. Не зная, чему верить, я не знал, что делать, и все
продолжал думать над тем, что меня губило. Гибель казалась неминуемой, так
как я перестал доверять себе. Вы понятия не имеете, что значит сомневаться
во всем, даже в самом себе.
-- Да, -- сказал он, улыбнувшись, -- вы -- физиономист. Здесь каждый
час для меня -- наука. Я с удовольствием пришел к завтраку; вы простите
мне, сэр, похвалу старика, но должен зам сказать, что вы на редкость
счастливый человек, так как у вас необыкновенная жена. Я читал все ее письма
к бедной Люси, и в некоторых из них говорится про вас так, что хотя я знаю
вас всего лишь несколько дней, да и то по рассказам других, все же я
предлагаю вам свою дружбу.
Мы пожали друг другу руки.
-- А теперь, -- продолжал он, -- позвольте попросить вас о небольшой
услуге. Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете
помочь. Расскажите, что было до вашего отъезда в Трансильванию?
Впоследствии мне понадобится еще кое-- что, но пока и этого довольно.
-- Послушайте, сэр, -- сказал я, -- то, о чем вы говорите, касается
графа?
-- Да, -- ответил он.
-- Тогда я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30,
то у вас не будет времени прочесть бумаги сейчас, но я дам вам всю имеющуюся
у меня пачку, можете взять ее с собою и прочесть в поезде.
После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:
-- Может быть, вы приедете в город с женой, если я попрошу вас?
-- Мы оба приедем к вам, когда хотите, -- ответил я. Я купил ему
местные утренние газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона
в ожидании отправления поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг
глаза его остановились на чем-- то в "Вестминстерской газете". Он
побледнел, внимательно прочел и тихо простонал:
-- Mein Gott! Mein Gott!4 Так скоро! Так скоро!
Мне кажется, что он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток и
поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал
рукою и крикнул: "Привет мадам Мине! Напишу вам, как только успею!"
26 сентября.
Действительно нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я
сказал себе "Finis", а вот уже снова приходится начинать, а вернее,
продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было основания обдумать
то, что произошло. Благодаря нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно
здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не
доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в
воскресенье, из которого видно, что он удивительно поправился; Квинси Моррис
с ним, а это для него большое утешение. Квинси написал мне также пару строк
и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них
я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я снова с прежним восторгом
принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси,
начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному Творцу известно,
чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только кажется, будто
он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и
ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою
комнату и сунул мне в руки вчерашнюю "Вестминстерскую газету".
-- Что ты скажешь по этому поводу? -- спросил он, заложив руки за
спину.
Я вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет
этим сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде.
Меня это мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание
маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-- то мысль блеснула у
меня, и я посмотрел на него.
-- Ну? -- спросил он.
-- Вроде ранок бедной Люси?
-- Что же это значит?
-- Просто то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и
им...
Я не совсем понял его слова:
-- Вы так предполагаете?
-- То есть как это, профессор? -- спросил я.
Его серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после
того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я
смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда
мы переживали из-- за Люси.
-- Объясни мне! -- просил я. -- Я ничего не понимаю. Я не знаю, что
думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем
дело.
-- Не скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла
Люси; несмотря на все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все
намеки? На нервные потрясения, вызванные большой потерей крови?
-- То есть как это -- потерей крови?
Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:
-- Ты очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты
слишком рассудителен. Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать
неестественного; и все, что не касается твоей обыденной жизни, тебя не
трогает. Ты не думаешь, что существуют вещи, которых ты не понимаешь, но
которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего не
может видеть другой; но имей в виду, действительно существует то, что не
увидишь простым глазом. В том-- то и ошибка нашей науки, что она все хочет
разъяснить, а если это ей не удается, то говорит, что это вообще
необъяснимо. И все-- таки мы видим вокруг себя каждый день возникновение
новых воззрений; но в основе они все-- таки стары и только претендуют на
новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование тел? Нет? А в
материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в
гипнотизм?
-- Да, -- сказал я. -- Шарко это довольно хорошо доказал.
Он улыбнулся и продолжал:
-- Значит, ты этим удовлетворен и можешь проследить за мыслью великого
Шарко, проникающей в самую душу пациента? Нет? Но может быть, ты в таком
случае довольствуешься одними фактами и не ищешь их объяснения? Нет? Тогда
скажи мне -- как же ты веришь в гипнотизм и отрицаешь чтение мыслей?
Позволь обратить твое внимание, мой друг, на то, что в области электричества
теперь сделаны изобретения, которые считались бы нечистой силой даже теми,
кто открыл электричество, а между тем и их самих, будь это немного раньше,
сожгли бы, как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему Мафусаил прожил
девятьсот лет, старый Парр -- сто шестьдесят девять, между тем как бедная
Люси с кровью четырех человек в своих венах не могла прожить даже и одного
дня? Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Знаешь ли ты сущность сравнительной
анатомии и можешь ли ты сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в
других его нет? Не можешь ли ты сказать, почему все пауки умирают молодыми и
быстрой смертью, а нашелся один большой паук, который прожил сотни лет в
башне старой испанской церкви и рос и рос до тех пор, пока не оказался в
состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можешь ли ты сказать,
почему в пампасах, да и в других местах живут такие летучие мыши, которые
прилетают ночью, прокусывают вены у скота и лошадей и высасывают из них
кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют такие летучие
мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они
величиною с гигантский орех или стручок; ночью же, когда матросы спят на
палубе из-- за духоты, они набрасываются на них, а затем... а затем на
следующее утро находят мертвых людей, таких же бледных, как Люси?
-- Помилуй Бог, профессор! -- воскликнул я, вскочив. -- Не хочешь же
ты сказать, что Люси была укушена такой же летучей мышью, и что такая вещь
мыслима у нас в Лондоне в девятнадцатом веке...
Он прервал меня знаком руки и продолжал:
-- Не объяснишь ли ты, почему черепаха живет дольше, нежели целые
поколения людей; почему слон переживает целые династии и почему попугай
умирает лишь от укуса кошки или собаки, а не от других недугов? Не объяснишь
ли ты, почему люди всех возрастов и местностей верят в то, что существуют
такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не
прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не
могут умереть. Нам всем известно -- ибо наука подтверждает факты -- что
жабы жили тысячи лет, замурованные в скалах. Не можешь ли ты сказать, как
это индийский факир убивает себя и заставляет хоронить; на его могиле сеют
рожь; рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем
раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир, и по--
прежнему продолжает жить среди людей?
Тут я перебил его. Я окончательно сбился с толку -- он осыпал меня
целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так
что мой мозг положительно пылал.
-- Профессор, я готов снова быть твоим послушным учеником. Укажи мне
сущность, чтобы я мог применить твое знание, когда ты будешь продолжать. До
сих пор я кидался во все стороны и следовал за твоей фантазией как
сумасшедший, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя как новичок,
заблудившийся в болоте в туман, скачущий с кочки на кочку в надежде
выбраться, идя сам не зная куда.
-- Это очень наглядно, -- ответил он. -- Хорошо, я скажу тебе. Сущность
моей речи следующая: я хочу, чтобы ты уверовал.
-- Во что?
-- Уверовал в то, во что верить не можешь. Я приведу тебе пример. Мне
пришлось слышать от одного американца такое определение веры: это то, что
дает нам возможность поверить тому, что можно. В одном отношении я с ним
согласен. Он этим хотел сказать, что на жизнь надо смотреть широко, что не
следует допускать, чтобы маленькая ничтожная истина подавляла бы великую
истину. Сначала нам нужна незначительная истина. Господи! Мы храним и ценим
ее, но не следует верить, что она истина всего мира.
-- Так значит ты боишься, что преждевременное раскрытие может вызвать
во мне предубеждение по отношению к некоторым странным явлениям? Так ли я
понял твою мысль?
-- Ах, все же ты мой любимый ученик! Тебя стоит учить. Так как тебе
хочется понять, то ты уже сделал первый шаг к истине: значит, ты полагаешь,
что ранки на шее детей вызваны тем же самым, что и у мисс Люси?
-- Я так предполагаю, -- ответил я.
-- Ты ошибся. О, если бы это было так! Но увы! нет! Хуже, гораздо,
гораздо хуже!
-- Во имя Господа Бога, Ван Хелзинк, что ты хочешь сказать? --
воскликнул я.
-- Эти ранки сделала сама Люси! -- сказал он горестно.
(Продолжение)
Страшная злоба овладела мною: у меня возникло ощущение, будто он дал
пощечину живой Люси. Я резким движением отодвинул стол, встал и сказал:
-- Вы с ума сошли, Ван Хелзинк.
Он поднял голову и грустно, и бесконечно ласково посмотрел на меня; я
сразу успокоился.
-- Хотелось бы мне, чтобы это было так на самом деле, -- сказал он. --
Сумасшествие легче перенести, чем такую действительность. О, мой друг,
рассказывать ту же самую историю о том, как "bloofer-- lady" заманила его к
себе.
23 сентября.
Джонатан провел очень плохую ночь. Теперь ему лучше. Я положительно
счастлива, что он занят по горло, и у него нет времени думать о своем
кошмаре. Я убеждена, он останется верен себе, и очень горжусь тем, что мой
Джонатан на высоте в этой ответственной роли. Ему приходится уходить на
целые дни и даже завтракать вне дома. С хозяйством на сегодня я уже
справилась, поэтому думаю взять его дневник, который он вел за границей,
запереться на ключ в своей комнате и начать читать...
24 сентября.
Прошлую ночь я не в состоянии была писать: эти ужасные записки
Джонатана потрясли меня. Бедный, родной мой! Сколько ему пришлось пережить!
Я сомневаюсь в том, что это произошло на самом деле; он записал весь этот
бред, когда был в горячке; а впрочем, может быть, и действительно у него
были какие-- нибудь основания. Вероятно, я так никогда и не узнаю правды,
поскольку никогда не решусь заговорить об этом... А к тому же еще человек,
которого мы вчера встретили! Джонатан вполне уверен, что это он... Бедный
мой! Мне кажется, похороны расстроили его, и он мысленно вновь вернулся к
своим ужасным переживаниям...
(Секретно)
24 сентября.
Милостивая государыня, очень сожалею, что мне приходится сообщить вам
печальную новость о смерти Люси Вестенр. Лорд Годалминг был так любезен, что
уполномочил меня просмотреть все ее письма и бумаги. Среди них я нашел ваши
письма, из которых узнал, что вы были ее большим другом и очень ее любили.
Во имя этой любви умоляю вас помочь мне. Помогите добиться справедливости и
уничтожить зло, которое ужаснее, чем вы можете себе представить. Разрешите с
вами повидаться. Вы можете мне довериться. Я друг д-- ра Сьюарда и лорда
Годалминга. Мне придется держать наше свидание в секрете. Если вы дадите
согласие, я сейчас же приеду в Эксетер, куда и когда прикажете. Очень прошу
извинить меня. Я читал ваши письма к Люси и знаю вашу доброту; знаю также,
как страдает ваш муж, так что прошу ничего ему не говорить, ибо это может
ему повредить. Еще раз прошу извинения.
Ван Хелзинк.
25 сентября.
Приезжайте сегодня поездом 2.25 если успеете. Буду весь день дома.
25 сентября.
Я очень волнуюсь в ожидании д-- ра Ван Хелзинка, так как смутно
предчувствую, что он разъяснит мне болезнь Джонатана, не говоря уже о том,
что он был при Люси во время ее последней болезни и все мне расскажет и про
нее. Может быть, он только из-- за этого и приезжает; он хочет разузнать
насчет Люси и ее хождения во сне, а вовсе не о Джонатане. Значит, я так и не
узнаю истину! Как я глупа! Этот ужасный дневник целиком меня поглотил, и я
не могу от него отрешиться. Конечно, этот визит касается Люси. Видимо, к ней
вернулась прежняя привычка, и она, наверное, расхворалась после той ужасной
ночи на утесе. Поглощенная своими делами, я совершенно об этом забыла. Она,
должно быть, рассказала ему о своей прогулке в ту ночь на утесе и сказала,
что я об этом знала; и теперь он, вероятно, хочет, чтобы я сообщила
подробности.
Я ничего не скажу ему о дневнике, пока он сам не спросит. Я так рада,
что мой дневник переписан на пишущей машинке, так что если он спросит о
Люси, то я просто передам ему дневник, и это избавит меня от лишних
расспросов.
Позже.
Он был и ушел. Какая странная встреча и какая путаница у меня в
голове! Мне кажется, что все это сон. Неужели же правда? Не прочти я дневник
Джонатана, никогда бы не поверила в возможность произошедшего. Мой бедный,
милый Джонатан! Как он, должно быть, страдал! Даст Бог, он успокоится
совсем. Я буду его оберегать от всего. Если он наверняка будет знать, что
слух и зрение не обманывали его, это будет для него утешением и поддержкой.
Им наверняка овладели сомнения, так что если удастся их рассеять, он будет
удовлетворен, и ему будет легче пережить этот удар. Д-- р Ван Хелзинк,
должно быть, очень милый и умный господин, раз он друг Артура и д-- ра
Сьюарда и раз его пригласили из Голландии для лечения Люси. На меня он
произвел впечатление человека доброго, сердечного и благородного. Завтра
он придет снова, я спрошу его насчет Джонатана и. Бог даст, всем этим
тревогам настанет конец.
А пока воспользуюсь отсутствием Джонатана, чтобы подробно записать наше
сегодняшнее свидание.
В половине второго раздался звонок. Мэри открыла дверь и доложила о
приходе д-- ра Ван Хелзинка.
Это человек среднего роста, здоровый, широкоплечий, с быстрыми
движениями. Видно, он очень умен и обладает большой силой воли; у него
благородная голова, довольно большая. Лицо начисто выбрито, с резким,
квадратным подбородком, большим, решительным, подвижным ртом, большим,
довольно прямым носом. Лоб широкий и благородный. Выразительные темно--
синие глаза довольно широко расставлены, выражение их то ласковое, то
суровое.
-- Миссис Харкер, не так ли?
Я утвердительно кивнула головой.
-- Бывшая мисс Мина Мюррэй?
Я снова кивнула.
-- Я пришел к Мине Мюррэй, бывшей подруге Люси Вестенр, поговорить об
умершей.
-- Сэр, -- сказала я, -- я рада видеть друга Люси Вестенр,-- и
протянула ему руку.
Он взял ее и ласково произнес:
-- О, мадам Мина, я знал, что друзья той бедной девушки должны быть
хорошими, но все-- таки то, что увидел...
Он кончил речь глубоким поклоном. Я спросила, почему ему хотелось меня
видеть, и он сразу начал:
-- Я читал ваши письма к мисс Люси. Я хотел кое-- что разузнать, но
было не у кого. Я знаю, вы жили с нею в Уайтби. Она иногда вела дневник --
вас это не должно удивлять, мадам Мина, -- она начала его после вашего
отъезда, по вашему же примеру; в нем она упоминает о некоторых событиях в
своей жизни и говорит, что вы ее спасли. Это навело меня на некоторые
предположения, и я пришел вас просить рассказать мне все, что вы помните.
-- Я думаю, доктор, что смогу рассказать вам все.
-- А, вот как! У вас хорошая память на факты и детали? Это не всегда
встречается у молодых дам.
-- Нет, доктор, дело не в памяти, просто я записывала все и могу вам
показать, если хотите.
-- Я буду очень благодарен; вы окажете мне большую услугу.
Я не могла удержаться от соблазна поразить доктора -- мне кажется, что
это врожденное женское чувство, -- и я подала ему свой дневник, записанный
стенографически. Он взял его с благодарностью, поклонился и сказал:
-- Разрешите прочесть?
-- Если хотите, -- ответила я, смутившись. Он открыл тетрадь, и
выражение лица сразу изменилось.
-- Я знал, что Джонатан очень образованный человек, но и жена его тоже
оказалась умницей на редкость. Но не будете ли вы столь любезны прочесть
дневник мне? Увы я не знаю стенографии.
Тут я поняла, что шутки кончились, и почувствовала неловкость. Я вынула
свою копию, перепечатанную на пишущей машинке, из моего рабочего ящика и
передала ему.
-- Простите, -- сказала я, -- я сделала это нечаянно, я думала, что вы
хотели спросить меня относительно Люси, но чтобы вам не ждать, -- для меня
это не важно, но ваше время, я знаю, дорого, -- я могу дать вам мой дневник,
переписанный для вас на пишущей машинке.
-- Разрешите мне прочесть его сейчас? Может быть, мне придется спросить
вас кое о чем?
-- Да, пожалуйста, прочтите его сейчас, а я пока распоряжусь о
завтраке; за завтраком можете расспрашивать меня, сколько хотите.
Он поклонился, затем, усевшись в кресло спиною к свету, углубился в
чтение, я же пошла позаботиться о завтраке, главным образом для того, чтобы
его не беспокоить. Вернувшись, я застала доктора ходящим взад и вперед по
комнате; на лице его отражалась тревога.
Тут уж я больше не могла выдержать. Мне стало жаль Джонатана: ужас,
который ему пришлось пережить, странная таинственность его дневника и тот
страх, который не покидал меня с тех пор, все это живо предстало передо
мной. Я, должно быть, была болезненно расстроена, так как бросилась на
колени и, протягивая к нему руки, умоляла его вылечить моего мужа. Он взял
меня за руки, поднял, усадил на диван и сам сел рядом. Затем держа мои руки
в своих ласково сказал:
-- Моя жизнь одинока, и я всегда так был занят своими делами, что у
меня оставалось очень мало времени для дружбы; но с тех пор как мой друг
Джон Сьюард вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, что теперь я
больше чем когда-- либо чувствую свое одиночество, все усиливающееся с
годами. Уверяю вас в своей бесконечной преданности, благодарю вас за то, что
вы доказали мне существование милых женщин, которые услаждают жизнь, -- и
жизнь и вера которых служит хорошим примером для детей. Я рад, очень рад,
что могу быть вам полезным, так как если ваш муж страдает, то болезнь его
наверное из области моих знаний. Обещаю вам сделать все, что в моих силах,
чтобы он был здоров и мужествен и чтобы ваша жизнь была счастлива. А теперь
съешьте что-- нибудь. Вы слишком измучены и слишком взволнованы. Джонатану
тяжело будет видеть вас такой бледной, вы должны пожалеть его, поэтому вы
должны есть и смеяться. Вы все уже сказали мне о Люси, не будем больше
говорить об этом, -- это слишком грустно. Я переночую в Эксетере, так как
хочу обдумать все, что вы говорили, а затем, если позволите, задам вам еще
несколько вопросов. Тогда вы и расскажете мне о болезни Джонатана, но не
сейчас -- сейчас вы должны есть.
После завтрака мы вернулись в гостиную, и он сказал:
-- А теперь расскажите все о нем.
Вначале я опасалась, что этот ученый примет меня за дурочку, а
Джонатана за сумасшедшего -- ведь его дневник такой странный -- и я не
решалась начинать. Но он был очень любезен, обещал мне помочь, я поверила
ему и начала свое повествование.
-- Мой рассказ будет очень странным, но вы не должны смеяться ни надо
мной, ни над моим мужем. Со вчерашнего дня меня охватило какое-- то
сомнение, но вы должны быть серьезны и не считать меня дурочкой из-- за
того, что я могла поверить некоторым странным вещам.
-- О, моя дорогая, -- ответил он, -- если бы вы только знали, из-- за
каких странных явлений я здесь, то сами рассмеялись бы. Я научился уважать
чужие убеждения, безразлично, какими бы они ни были. У меня широкие взгляды
на все, и изменить их может лишь нечто странное, из ряда вон выходящее,
вызывающее сомнение в том, безумно оно или здраво.
-- Благодарю вас, бесконечно благодарю вас! Вы облегчили мне задачу.
Если позволите, я дам вам прочесть одну тетрадь. Она очень длинная, но я
переписала ее на пишущей машинке. Это копия дневника Джонатана за границей;
там описано все, что с ним произошло. Я не скажу о ней ничего, пока вы сами
не прочтете и не сделаете выводы. Затем мы снова встретимся, и вы
расскажете, что вы думаете по этому поводу.
-- Обещаю, -- сказал он, когда я подавала ему тетрадь. -- Я зайду,
если позволите, завтра утром, пораньше, навестить вас и вашего мужа.
-- Джонатан будет дома в половине одиннадцатого, приходите к завтраку и
тогда его увидите; вы можете успеть на скорый в 3.44 и будете в Паддингтоне
около восьми.
Он взял с собою бумаги и ушел, а я сижу здесь и думаю -- думаю сама не
знаю о чем.
25 сентября, 6 часов.
Дорогая мадам Мина, я прочел удивительный дневник вашего мужа.
Можете спать спокойно! Как это ни страшно и ни ужасно, но все же это
правда! Ручаюсь своей головой! Может быть, другим от этого хуже, но для вас
и для него во всем этом нет ничего страшного. Ваш муж очень смелый человек
и смею вас уверить -- я хорошо знаю людей -- что тот, кто может спуститься
по стене, как он это проделал, да еще найти в себе мужество вторично
проделать то же самое -- у того потрясение не может быть продолжительным.
Мозг и сердце его здоровы, за это я ручаюсь, даже не исследовав его; а
потому будьте спокойны. Мне придется о многом его расспросить. Я буду рад
повидаться с вами, поскольку только что узнал так много нового, что
положительно не могу прийти в себя; надеюсь на свидание с вами.
Преданный вам, Авраам Ван Хелзинк.
25 сентября, 6.30 вечера.
Милый доктор Ван Хелзинк!
Бесконечно благодарна вам за ваше любезное письмо, столь облегчившее
мне душу. Но неужели это правда, и такие ужасные вещи могут происходить на
самом деле; какой ужас, если этот господин, это чудовище действительно в
Лондоне! Страшно даже подумать об этом! Я только что получила телеграмму от
Джонатана: он выезжает сегодня вечером в 6.25 из Лаунсестона и будет здесь в
20.18, так что сегодня вечером я уже не буду волноваться. Поэтому прошу вас
прийти к нам завтра к завтраку к восьми часам, если это не слишком рано для
вас; если вы торопитесь, то можете уехать в 10.30, тогда вы будете в
Паддингтоне в 2.35. Ваш преданный и благодарный друг.
Мина Харкер.
26 сентября.
Я надеялся, что мне больше нечего будет вносить в этот дневник, но
ошибся.
Когда я вечером вернулся домой, у Мины был уже приготовлен ужин; после
ужина она рассказала о визите Ван Хелзинка, о том, что она дала ему оба
дневника, и о том, как она за меня беспокоилась. Она показала письмо
доктора, в котором он говорил, что все случившееся -- правда. Это сразу
поставило меня на ноги. Я сомневался в реальности происшедшего, и это меня
угнетало. Но теперь, когда я знаю наверное, я ничего не боюсь, даже самого
графа. Он, как видно, все-- таки решился приехать в Лондон, и тот, кого я
видел, был несомненно он. Он теперь помолодел. Ван Хелзинку суждено
сорвать с него маску и разыскать его. Мы поздно сидели и беседовали об
этом. Мина одевается, а я сейчас отправляюсь в гостиницу за Ван Хелзинком.
Мне кажется, он удивился, увидев меня. Когда я вошел к нему в комнату и
представился, он взял меня за плечо и, повернув к свету, сказал
предварительно хорошенько меня разглядев:
-- Но ведь мадам Мина сказала, что вы больны, что у вас было
потрясение.
Мне было странно слышать, как этот добрый, серьезный старик называет
мою жену "мадам Миной". Я улыбнулся и ответил:
-- Я был болен, у меня было потрясение, но вы меня уже вылечили.
-- Каким образом?
-- Вашим вчерашним письмом к Мине. Я был в большом сомнении, и все
казалось мне неестественным, я не знал, чему верить, я не верил даже своим
собственным чувствам. Не зная, чему верить, я не знал, что делать, и все
продолжал думать над тем, что меня губило. Гибель казалась неминуемой, так
как я перестал доверять себе. Вы понятия не имеете, что значит сомневаться
во всем, даже в самом себе.
-- Да, -- сказал он, улыбнувшись, -- вы -- физиономист. Здесь каждый
час для меня -- наука. Я с удовольствием пришел к завтраку; вы простите
мне, сэр, похвалу старика, но должен зам сказать, что вы на редкость
счастливый человек, так как у вас необыкновенная жена. Я читал все ее письма
к бедной Люси, и в некоторых из них говорится про вас так, что хотя я знаю
вас всего лишь несколько дней, да и то по рассказам других, все же я
предлагаю вам свою дружбу.
Мы пожали друг другу руки.
-- А теперь, -- продолжал он, -- позвольте попросить вас о небольшой
услуге. Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете
помочь. Расскажите, что было до вашего отъезда в Трансильванию?
Впоследствии мне понадобится еще кое-- что, но пока и этого довольно.
-- Послушайте, сэр, -- сказал я, -- то, о чем вы говорите, касается
графа?
-- Да, -- ответил он.
-- Тогда я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30,
то у вас не будет времени прочесть бумаги сейчас, но я дам вам всю имеющуюся
у меня пачку, можете взять ее с собою и прочесть в поезде.
После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:
-- Может быть, вы приедете в город с женой, если я попрошу вас?
-- Мы оба приедем к вам, когда хотите, -- ответил я. Я купил ему
местные утренние газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона
в ожидании отправления поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг
глаза его остановились на чем-- то в "Вестминстерской газете". Он
побледнел, внимательно прочел и тихо простонал:
-- Mein Gott! Mein Gott!4 Так скоро! Так скоро!
Мне кажется, что он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток и
поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал
рукою и крикнул: "Привет мадам Мине! Напишу вам, как только успею!"
26 сентября.
Действительно нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я
сказал себе "Finis", а вот уже снова приходится начинать, а вернее,
продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было основания обдумать
то, что произошло. Благодаря нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно
здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не
доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в
воскресенье, из которого видно, что он удивительно поправился; Квинси Моррис
с ним, а это для него большое утешение. Квинси написал мне также пару строк
и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них
я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я снова с прежним восторгом
принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси,
начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному Творцу известно,
чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только кажется, будто
он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и
ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою
комнату и сунул мне в руки вчерашнюю "Вестминстерскую газету".
-- Что ты скажешь по этому поводу? -- спросил он, заложив руки за
спину.
Я вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет
этим сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде.
Меня это мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание
маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-- то мысль блеснула у
меня, и я посмотрел на него.
-- Ну? -- спросил он.
-- Вроде ранок бедной Люси?
-- Что же это значит?
-- Просто то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и
им...
Я не совсем понял его слова:
-- Вы так предполагаете?
-- То есть как это, профессор? -- спросил я.
Его серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после
того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я
смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда
мы переживали из-- за Люси.
-- Объясни мне! -- просил я. -- Я ничего не понимаю. Я не знаю, что
думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем
дело.
-- Не скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла
Люси; несмотря на все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все
намеки? На нервные потрясения, вызванные большой потерей крови?
-- То есть как это -- потерей крови?
Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:
-- Ты очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты
слишком рассудителен. Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать
неестественного; и все, что не касается твоей обыденной жизни, тебя не
трогает. Ты не думаешь, что существуют вещи, которых ты не понимаешь, но
которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего не
может видеть другой; но имей в виду, действительно существует то, что не
увидишь простым глазом. В том-- то и ошибка нашей науки, что она все хочет
разъяснить, а если это ей не удается, то говорит, что это вообще
необъяснимо. И все-- таки мы видим вокруг себя каждый день возникновение
новых воззрений; но в основе они все-- таки стары и только претендуют на
новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование тел? Нет? А в
материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в
гипнотизм?
-- Да, -- сказал я. -- Шарко это довольно хорошо доказал.
Он улыбнулся и продолжал:
-- Значит, ты этим удовлетворен и можешь проследить за мыслью великого
Шарко, проникающей в самую душу пациента? Нет? Но может быть, ты в таком
случае довольствуешься одними фактами и не ищешь их объяснения? Нет? Тогда
скажи мне -- как же ты веришь в гипнотизм и отрицаешь чтение мыслей?
Позволь обратить твое внимание, мой друг, на то, что в области электричества
теперь сделаны изобретения, которые считались бы нечистой силой даже теми,
кто открыл электричество, а между тем и их самих, будь это немного раньше,
сожгли бы, как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему Мафусаил прожил
девятьсот лет, старый Парр -- сто шестьдесят девять, между тем как бедная
Люси с кровью четырех человек в своих венах не могла прожить даже и одного
дня? Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Знаешь ли ты сущность сравнительной
анатомии и можешь ли ты сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в
других его нет? Не можешь ли ты сказать, почему все пауки умирают молодыми и
быстрой смертью, а нашелся один большой паук, который прожил сотни лет в
башне старой испанской церкви и рос и рос до тех пор, пока не оказался в
состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можешь ли ты сказать,
почему в пампасах, да и в других местах живут такие летучие мыши, которые
прилетают ночью, прокусывают вены у скота и лошадей и высасывают из них
кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют такие летучие
мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они
величиною с гигантский орех или стручок; ночью же, когда матросы спят на
палубе из-- за духоты, они набрасываются на них, а затем... а затем на
следующее утро находят мертвых людей, таких же бледных, как Люси?
-- Помилуй Бог, профессор! -- воскликнул я, вскочив. -- Не хочешь же
ты сказать, что Люси была укушена такой же летучей мышью, и что такая вещь
мыслима у нас в Лондоне в девятнадцатом веке...
Он прервал меня знаком руки и продолжал:
-- Не объяснишь ли ты, почему черепаха живет дольше, нежели целые
поколения людей; почему слон переживает целые династии и почему попугай
умирает лишь от укуса кошки или собаки, а не от других недугов? Не объяснишь
ли ты, почему люди всех возрастов и местностей верят в то, что существуют
такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не
прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не
могут умереть. Нам всем известно -- ибо наука подтверждает факты -- что
жабы жили тысячи лет, замурованные в скалах. Не можешь ли ты сказать, как
это индийский факир убивает себя и заставляет хоронить; на его могиле сеют
рожь; рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем
раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир, и по--
прежнему продолжает жить среди людей?
Тут я перебил его. Я окончательно сбился с толку -- он осыпал меня
целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так
что мой мозг положительно пылал.
-- Профессор, я готов снова быть твоим послушным учеником. Укажи мне
сущность, чтобы я мог применить твое знание, когда ты будешь продолжать. До
сих пор я кидался во все стороны и следовал за твоей фантазией как
сумасшедший, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя как новичок,
заблудившийся в болоте в туман, скачущий с кочки на кочку в надежде
выбраться, идя сам не зная куда.
-- Это очень наглядно, -- ответил он. -- Хорошо, я скажу тебе. Сущность
моей речи следующая: я хочу, чтобы ты уверовал.
-- Во что?
-- Уверовал в то, во что верить не можешь. Я приведу тебе пример. Мне
пришлось слышать от одного американца такое определение веры: это то, что
дает нам возможность поверить тому, что можно. В одном отношении я с ним
согласен. Он этим хотел сказать, что на жизнь надо смотреть широко, что не
следует допускать, чтобы маленькая ничтожная истина подавляла бы великую
истину. Сначала нам нужна незначительная истина. Господи! Мы храним и ценим
ее, но не следует верить, что она истина всего мира.
-- Так значит ты боишься, что преждевременное раскрытие может вызвать
во мне предубеждение по отношению к некоторым странным явлениям? Так ли я
понял твою мысль?
-- Ах, все же ты мой любимый ученик! Тебя стоит учить. Так как тебе
хочется понять, то ты уже сделал первый шаг к истине: значит, ты полагаешь,
что ранки на шее детей вызваны тем же самым, что и у мисс Люси?
-- Я так предполагаю, -- ответил я.
-- Ты ошибся. О, если бы это было так! Но увы! нет! Хуже, гораздо,
гораздо хуже!
-- Во имя Господа Бога, Ван Хелзинк, что ты хочешь сказать? --
воскликнул я.
-- Эти ранки сделала сама Люси! -- сказал он горестно.
(Продолжение)
Страшная злоба овладела мною: у меня возникло ощущение, будто он дал
пощечину живой Люси. Я резким движением отодвинул стол, встал и сказал:
-- Вы с ума сошли, Ван Хелзинк.
Он поднял голову и грустно, и бесконечно ласково посмотрел на меня; я
сразу успокоился.
-- Хотелось бы мне, чтобы это было так на самом деле, -- сказал он. --
Сумасшествие легче перенести, чем такую действительность. О, мой друг,