Стокер Брэм. Вампир

погодя сознание полной беспомощности заглу­шило все чувства. Когда спустя
некоторое время я при­поминал свое тогдашнее состояние, оно казалось мне
близким к сумасшествию, потому что я вел себя, как крыса в мышеловке. Но
придя к выводу, что положение мое безнадежно, я стал хладнокровно
обдумывать, как лучше всего выкрутиться из создавшегося положения. Я и
теперь думаю об этом, но до сих пор не пришел еще ни к какому заключению.
Ясно одно: нет никакого смысла сообщать графу о моих мыслях. Он ведь отлично
знает, что я пленник; а так как он сам это устроил и, без сомнения, имеет на
то свои причины, он лишь обма­нет меня, если я откровенно поведаю ему свои
мысли. Мне кажется, прежде всего я должен зорко следить за реем. Я сознаю,
что или я сам поддался, как младенец, влиянию мною же придуманного чувства
страха, или же нахожусь в отчаянно затруднительном положении; если со мною
приключилось последнее, то я нуждаюсь и буду нуждаться в том, чтобы
сохранить ясность мыслей. Едва я успел прийти к такому заключению, как
услышал, что большая входная дверь внизу захлопнулась; я понял, граф
вернулся. Поскольку он не прошел в библиотеку, то я на цыпочках направился в
свою комнату и застал там графа, приготовлявшего мне постель. Это было
странно, но только подтвердило мои предположения, что в доме совсем нет
прислуги. Когда же позже я за­метил сквозь щель в дверях столовой графа,
накрываю­щего на стол, то окончательно убедился в справедли­вости моих
предположений: раз он сам исполняет обя­занности челяди, значит, их больше
некому исполнять. Вывод меня испугал: если в замке больше никого нет,
значит, граф и был кучером той кареты, которая при­везла меня сюда. Я
ужаснулся от этой мысли -- что же тогда означает его способность усмирять
волков одним движением руки, как он это делал в ту ночь? По­чему люди в
Быстрице и в дилижансе так за меня боя­лись? Чем руководились они, когда
наделяли меня кре­стом, чесноком, шиповником и рябиной? Да благословит
господь ту добрую, милую старушку, которая повесила мне крест на шею,
поскольку каждый раз, как я до него дотрагиваюсь, я чувствую отраду и прилив
сил. Как странно, что именно то, к чему я относился враждебно и на что
привык смотреть как на идолопоклонство, в дни одиночества и тревоги является
моей единственной опо­рой и утешением. Но мне нельзя позволять себе
отвле­каться: я должен узнать все о графе Дракуле, ибо только это может
облегчить мне разгадку. Сегодня же вечером постараюсь заставить его
рассказать о себе, если только удастся навести разговор на эту тему. Но мне
придется быть очень осторожным, чтобы не возбудить его подо­зрений.


Полночь.

У меня был длинный разговор с графом. Я задал ему несколько вопросов,
касающихся истории Трансиль­вании, и он живо и горячо заговорил на эту тему.
Он с таким воодушевлением говорил о событиях, народах, в особенности о
битвах, будто сам всюду присутствовал. Он это объясняет тем, что для магната
честь родины, дома и имени -- его личная честь, победы народа -- его слава,
судьба народа -- его участь. Я очень хотел бы дословно записать все его
слова, до того они были интересны. Из разговора я узнал историю его рода,
при­вожу ее здесь подробно:
-- Мы -- секлеры, имеем право гордиться этим, так как в наших жилах
течет кровь многих храбрых племен, которые дрались, как и вы, за главенство
в мире. Здесь, в водовороте битв и сражений, выделилось племя угров,
унаследовавших от исландцев воинственный дух, кото­рым их наделили Тор и
Один, и берсеркры их просла­вились на морских берегах Европы, и Азии, даже
Аф­рики такою свирепостью, что народы думали, будто яви­лись оборотни. Да к
тому же, когда они добрались сюда, то нашли здесь гуннов, бешеная страсть
которых к вой­нам опустошала страну подобно жаркому пламени, так что те, на
кого они нападали, решили, что в их жилах течет кровь старых ведьм, которые,
прогнанные из Ски­фии, сочетались браком с дьяволами пустыни. Глупцы!
Глупцы! Какая ведьма или дьявол могли сравниться с великим Аттилой! Разве
удивительно, что мы -- племя победителей? Что мы надменны? Что, когда
мадьяры, ломбардцы, авары, болгары или турки посылали к нашим границам
тысячи своих войск, мы их оттесняли? Разве странно, что Арпад, передвигаясь
со своими легионами через родину мадьяр, застал нас на границе, и что
Гон­фоглас был здесь разбит. И когда поток мадьяр дви­нулся на восток, то
притязания секлеров как родствен­ного племени были признаны победителями--
мадьярами; и уже целые столетия, как нам было поручено охранять границы с
Турцией; а бесконечные заботы об охране границ -- нелегкая задача, ибо как
турки говорят: "вода спит, но враг никогда не смыкает очей". Кто охотнее нас
бросался в кровавый бой с превосходящими си­лами врага или собирался под
знамена короля? Впослед­ствии, когда пришлось искупать великий позор моего
народа -- позор Косово -- когда знамена валахов и мадьяр исчезли за
полумесяцем, кто же как не один из моих предков переправился через Дунай! и
разбил турок на их земле? То был действительно Дракула! Какое было горе,
когда его недостойный родной брат продал туркам свой народ в рабство,
заклеймив вечным позором! А разве не Дракулой был тот, другой, который
неодно­кратно отправлял свои силы через большую реку в Тур­цию и которого не
остановили никакие неудачи? Он про­должал отправлять все новые и новые полки
на кровавое поле битвы и каждый раз возвращался один; в конце концов он
пришел к убеждению, что может одержать окончательную победу только в
одиночестве. Тогда его обвинили в том, что он думает только о себе. Но что
такое крестьяне без предводителя, без руководящего ума и сердца?.. А когда
после битвы при Мачаге мы свергли мадьярское иго, то вожаками оказались
опять-- таки мы, Дракулы, так как наш свободный дух не переносит ни­каких
стеснений! Ах, молодой человек, что касается благородной крови, мозга и
мечей, то секлеры и Дракулы могут похвалиться древностью своего рода перед
всеми королями мира!.. Дни войн прошли... Кровь теперь, в эти дни
бесчестного мира, является слишком драгоценной; и слава великих племен
теперь уже не более, чем древ­няя сказка!..
При этих словах как раз наступил рассвет, и мы разо­шлись спать.
(Примечание: этот дневник страшно напо­минает начало "Арабских ночей" и
призрак отца Гам­лета -- как и там, здесь все прерывается при крике петуха.)


12 мая.

Вчера вечером, когда граф пришел из своей комнаты, он задал мне ряд
юридических вопросов по поводу своих дел. Наводя справки, он задавал мне
вопросы, как бы руководствуясь известной системой, и я попробую тоже
передать их по порядку; эти сведения, может быть, когда-- нибудь и
пригодятся мне. Прежде всего он спро­сил, можно ли в Англии иметь двух
стряпчих. Я ему на это возразил, что можно иметь хоть дюжину, но неумно
иметь больше одного для одного дела, так как все равно двумя делами
одновременно не приходится заниматься, а смена юристов всегда невыгодна для
клиентов. Он, по-- ­видимому, понял и спросил, будет ли практически
осу­ществимо, чтобы один поверенный сопровождал его, ну, скажем, в качестве
банкира, а другой следил в это время за погрузкой кораблей в совершенно
другом месте. Я по­просил его объясниться более определенно, чтобы уяс­нить
в чем дело, дабы не ввести его в заблуждение, и он прибавил:
-- Представьте себе, например, такой случай: ваш друг -- мистер Питер
Хаукинс, -- живущий около вашей великолепной церкви в Эксетере, вдали от
Лондона, купил при вашем посредничестве, милый друг, для меня местечко в
Лондоне. Прекрасно! Теперь позвольте го­ворить с вами откровенно, дабы вам
не показалось стран­ным, что вместо того, чтобы поручить покупку иму­щества
человеку, живущему в самом Лондоне, я обратил­ся к человеку, живущему далеко
от города. Я стремился к тому, чтобы ничьи местные интересы не помешали моим
личным. А так как живущий в Лондоне всегда может иметь в виду как свои
интересы, так и интересы своих друзей, то я и постарался отыскать агента,
который посвятил бы все свои старания исключительно в мою пользу. Теперь
допустим, что мне, человеку деловому, необходимо отправить товар, скажем, в
Ньюкасл, или Дарем, или Гарвич, или Дувр, так разве не легче будет
обратиться по этому поводу к кому-- нибудь на месте?
Я согласился с ним, но объяснил, что мы, стряпчие, имеем всюду своих
агентов и всякое поручение будет исполнено местными агентами по инструкции
любого стряпчего.
-- Но, -- возразил он, -- я ведь свободно мог бы сам управлять всеми
делами? Не так ли?
-- Конечно. Это принято среди деловых людей, которые не хотят, чтобы их
имена были известны кому бы то ни было.
-- Прекрасно! -- сказал он и перешел затем к форме и изложению
поручительства и ко всем могущим при этом возникнуть затруднениям, желая
таким образом за­ранее охранить себя от всяких случайностей.
Я объяснил как мог точнее все, что знал, и он в конце концов оставил у
меня впечатление, что сам мог бы стать великолепным юристом, так как не было
ни одного пункта, которого бы он не предвидел. Когда граф вполне
удовлетворился всеми сведениями и выслушал объясне­ния по всем интересующим
его пунктам, он встал и сказал:
-- Писали ли вы после вашего первого письма ми­стеру Питеру Хаукинсу
или кому-- нибудь другому?
С чувством горечи я ответил, что до сих пор еще не имел никакой
возможности отослать письма кому бы то ни было.
-- Ну, так напишите сейчас же, мой дорогой друг, -- сказал он, положив
свою тяжелую руку мне на плечо, -- и скажите, что вы пробудете здесь еще
около месяца, считая с сегодняшнего дня, если это доставит вам
удо­вольствие.
-- Разве вы хотите задержать меня на столь продол­жительный срок?
-- Я бы очень этого желал. Нет, я не принимаю отказа! Когда ваш патрон
или хозяин, как вам угодно, сообщил, что пришлет своего заместителя, то мы
услови­лись, что только мои интересы будут приниматься во внимание. Я не
назначал сроков. Не так ли?
Что же мне оставалось делать, как не поклониться в знак согласия. Ведь
все это было не в моих интересах, а в интересах мистера Хаукинса, и я должен
был думать прежде всего о патроне, а не о себе, да, кроме того, в гла­зах
графа Дракулы и во всем его поведении было нечто такое, что сразу напомнило
мне о моем положении плен­ника. Граф увидел свою победу в моем
утвердительном поклоне и свою власть надо мной в тревоге, отразив­шейся на
моем лице, и сейчас же воспользовался этим, присущим ему, хотя и вежливым,
но не допускающим возражений способом.
-- Но прошу вас, мой дорогой друг, в ваших письмах не касаться ничего
другого, кроме дел. Без сомнения, вашим друзьям доставит удовольствие
узнать, что вы здо­ровы и надеетесь скоро вернуться домой, не так ли?
При этом он протянул мне три листа бумаги и три конверта. Глядя на
бумагу и на него и обратив внимание на его спокойную улыбку, открывшую
острые клыкооб­разные зубы, я сразу же отчетливо понял, как если бы он
заявил об этом прямо, что я должен быть очень осторожным в своих письмах,
так как ему ничего не стоило прочесть их. Поэтому я решил написать при нем
только официальные письма, а потом уже тайком напи­сать обо всем подробно
мистеру Хаукинсу и Мине, ко­торой, к слову сказать, я могу писать
стенографически, что поставит графа в затруднение. Написав два письма, я
спокойно уселся и начал читать книгу, пока граф делал несколько заметок,
справляясь в книгах, лежащих на столе. Затем он забрал оба письма, положил
их вместе со своими около письменного прибора и вышел из ком­наты. Я
немедленно воспользовался его отсутствием, чтобы рассмотреть письма,
лежавшие адресами вниз. Я не испытывал при этом никаких угрызений совести,
так как находил, что в данных условиях, ради своего же спасения, я должен
был воспользоваться любыми сред­ствами. Одно из писем было адресовано
Самуилу Ф. Бил­лингтону и К°, No 7, Крешенд, Уайтби; другое госпо­дину
Лейтнеру, Варна; третье No Кутц и К°, Лондон; четвертое господам Клопштоку и
Бильрейту, банкирам в Будапеште. Второе и четвертое были не запечатаны.
Только я собрался прочесть их, как заметил движение дверной ручки. Я еле
успел разложить письма в прежнем порядке, усесться в кресло и вновь
приняться за книгу, как показался граф, держа в руках еще одно письмо. Он
забрал со стола письма и, запечатав их, повернулся ко мне и сказал:
-- Я надеюсь, вы меня простите за то, что я отлучусь на весь вечер, так
как мне предстоит много част­ных дел.
В дверях он еще раз повернулся и сказал после ми­нутной паузы:
-- Позвольте посоветовать вам, мой милый друг, вернее, предупредить
наисерьезнейшим образом, что если вы покинете известные комнаты, то вам
никогда не удастся обрести покой во всем замке. Замок старин­ный, хранит в
своих стенах много воспоминаний и плохо приходится тем, кем овладевают
безрассудные видения. Итак, вы предупреждены! Как только почувствуете, что
вас одолевает сон, спешите к себе в спальню, или в одну из этих комнат, и
тогда ваш покой будет гарантирован. Но если вы будете неосторожны...-- он
докончил свою речь, сказанную зловещим тоном, движением рук, пока­зывая, что
умывает их.
Я отлично понял его; но усомнился в возможности существования более
кошмарного сна, чем та неестест­венная, полная мрака, ужаса и таинственности
действи­тельность, которая окружала меня.


Позже.

Теперь, когда я заношу эти последние строки, о со­мнениях уже не может
быть и речи. Я не побоюсь спать во всем замке, лишь бы его не было. Я
положил распя­тие у изголовья кровати и думаю, таким образом мой покой
обойдется без снов. Здесь крест навсегда и оста­нется...
Когда граф ушел, я удалился в свою комнату. Немного погодя, не слыша ни
звука, я вышел и пошел по каменной лестнице туда, откуда можно наблюдать за
местностью с южной стороны. Тут я мог наслаждаться свободой, глядя на
обширные, хотя и недоступные для меня пространства; все же сравнительно с
черным мра­ком, царящим на дворе, тут был свет! Озираясь кругом, я лишний
раз убедился, что действительно нахожусь в тюрьме; я жаждал хоть подышать
свежим воздухом. Я любовался великолепным видом, озаренным мягким лунным
светом, пока не стало светло как днем. Нежный спет смягчал очертания далеких
холмов, а тени в доли­нах и узких проходах покрылись бархатным мраком.
Скромная красота природы ободрила меня; с каждым дыханием я как бы вбирал
мир и покой. Когда я высу­нулся в окно, то заметил, что что-- то
зашевелилось у окна, налево от меня, именно там, где по моим предпо­ложениям
находилось окно комнаты графа. Высокое и большое окно, у которого я стоял,
было заключено в каменную амбразуру, которая, несмотря на то, что была
источена временем, была цела. Я спрятался за амбразуру и осторожно выглянул.
И вот я заметил, как из окна высунулась голова графа. Лица его я не
разглядел, но сразу узнал его по затылку и движениям плеч и рук. Я никак не
мог оши­биться, так как много раз внимательно присматривался к его рукам.
Вначале я очень заинтересовался этим явлением, да и вообще, много ли нужно,
чтобы заин­тересовать человека, чувствующего себя пленником! Но мое
любопытство перешло в ужас и страх, когда я уви­дел, что он начал ползти
вдоль стены над ужасной про­пастью, лицом вниз, причем его одежда
развевалась вокруг него, как большие крылья. Я глазам своим не верил!
Вначале мне показалось, что это отражение лун­ного света или игра капризно
брошенной тени; но про­должая смотреть, я отказался от своих сомнений, так
как ясно увидел, как пальцы и ногти цеплялись за углы камней, штукатурка
которых выветрилась от непогоды; пользуясь каждым выступом и малейшей
неровностью. Граф, как ящерица, полз с невероятной быстротой вниз по стене.

Что это за человек, или что это за существо, так на­поминающее
человека? Я чувствую, что весь ужас этой местности сковывает меня; я боюсь,
ужасно боюсь и нет мне спасения! Я охвачен таким страхом что не смею даже
думать о...


15 мая.

Я опять видел графа, ползущего как ящерица. Он опустился на добрых 400
футов наискось влево. Затем он исчез в какой-- то дыре, или окне. Когда
голова его исчезла из виду, я высунулся в окно, стараясь просле­дить его
путь, но безуспешно, так как расстояние было слишком велико. Я знал теперь,
что он удалился из замка, и поэтому решил воспользоваться удобным слу­чаем,
чтобы осмотреть все то, что не успел осмотреть раньше. Я вернулся к себе в
комнату и, взяв лампу, по­шел пробовать все двери. Все они оказались
запертыми, как я и ожидал, причем замки были совершенно новы; тогда я
спустился по каменной лестнице в зал. Я убе­дился, что болты довольно легко
отодвинуть и что не трудно снять и большие цепи с крючка; но дверь
оказа­лась запертой, и ключ был унесен. Ключ, должно быть в комнате у графа;
придется дождаться случая, когда дверь его комнаты будет открыта, чтобы
иметь возмож­ность забраться туда и уйти незаметно. Я продолжал осматривать
различные лестницы и проходы и пробовал все двери. Одна или две маленькие
комнатки близ зала оказались не запертыми, только там ничего не нашлось
интересного, кроме старинной мебели, покрытой пылью и изъеденной молью. В
конце концов на самой верхушке одной лестницы я все-- таки нашел какую-- то
дверь, которая хоть и была заперта, но при первом же легком толчке
поддалась. При более сильном толчке я почувствовал, что она действительно не
заперта. Тут мне представился случай, который вряд ли вторично подвернется;
поэтому я напряг все свои силы и мне удалось настолько ото­двинуть дверь,
что я смог войти. По расположению окон я понял, что анфилада комнат
расположена на южной стороне замка, а окна этой комнаты выходят на запад и
юг. С той и с другой стороны зияла громадная пропасть. Замок был построен на
краю большого утеса, так что с трех сторон он был совершенно неприступен. На
западе виднелась большая долина, а за ней, вдали возвышались зубчатые утесы,
расположенные один за другим; они были покрыты горными цветами и
терновником, корни которого цеплялись за трещины и развалины камня. Эта
часть замка была, по-- видимому, когда-- то оби­таема, так как обстановка
казалась уютнее, чем в осталь­ных частях. Занавеси на окнах отсутствовали, и
желтый свет луны, проникавший сквозь окна, скрадывал толстый слой пыли,
лежавший повсюду и прикрывавший изъяны, вызванные временем. Моя лампа мало
помогала при ярком лунном свете, но я был счастлив, что она со мною, потому
что ужасное одиночество заставляло холодеть мое сердце и расстраивало нервы.
Во всяком случае, мне здесь было лучше, чем в тех комнатах, которые я
возненавидел благодаря присутствию в них графа; я постарался унять свои
нервы и постепенно нежное спокойствие охватило меня.


16 мая. Утро.

Да хранит Господь мой рассудок, так как я в этом очень нуждаюсь!
Безопасность и уверенность в безопас­ности -- дело прошлого! Пока я здесь
живу, у меня только одно стремление -- как бы не сойти с ума, если только
это уже не произошло. Если рассудок еще при мне, то действительно
сумасшествие думать, будто из всех мерзостей, коими я окружен в этом
ненавистном месте, -- менее всего мне страшен граф, и будто только с его
стороны я еще могу надеяться на помощь до тех пор, пока он во мне нуждается!
Великий Боже! Сохрани мое хладнокровие, так как иначе сумасшествие
действи­тельно неизбежно!..
Таинственное предостережение графа теперь волнует меня; когда я об этом
думаю, то еще больше пу­гаюсь, так как чувствую, что в будущем буду
находиться под страхом его власти надо мною. Я буду бояться даже усомниться
в каждом его слове...

Будучи сегодня ночью в комнатке наверху, я почув­ствовал, как сон начал
меня одолевать. Я вспомнил предостережение графа, но страстное желание
ослу­шаться его овладело мною. Сон одолевал меня все силь­нее, и вместе с
ним -- желание борьбы. Мягкий лун­ный спет озарял пространство, а
водворившийся покой как-- то освежал меня. Я решил в эту ночь не
возвра­щаться больше в свои мрачные комнаты, а проспать здесь. Я вытащил
какую-- то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа свободно
наслаждаться видом на запад и на юг, и не обращая внимания на густую,
по­крывающую здесь все пыль, я собрался заснуть.
Мне кажется, вероятнее всего, что я и заснул; я на­деюсь, что так и
было, но все-- таки ужасно боюсь, как бы все, что затем последовало, не
происходило наяву -- так как то, что произошло, было так реально, так
яв­ственно, что теперь, сидя здесь при ярком солнечном свете, я никак не
могу представить себе, чтобы то был сон...
Я был не один... Комната была та же, нисколько не изменившаяся с тех
пор, как я в нее вошел. Я мог раз­личить благодаря лунному свету свои
собственные следы, которые разрушили сеть накопившейся на полу паутины. В
лунном свете против меня находились три молодые женщины; судя по одеждам и
манерам это были леди. Я думаю, что видел их сквозь сон, так как несмотря на
то, что свет луны находился позади них, от них не было никакой тени на полу.
Они подошли ко мне вплотную и, посмотрев на меня, начали затем шеп­таться
между собой. Две из них были брюнетками, с тонкими орлиными носами как у
графа, с большими темными проницательными глазами, казавшимися со­вершенно
красными при бледно-- желтом свете луны. Третья леди была белокура -- самая
светлая блондинка, какая только может существовать, с вьющимися, густыми
золотистыми волосами и с глазами цвета бледного сап­фира. Мне казалось, что
я знаю это лицо, что я во сне его когда-- то видел, но никак не мог
вспомнить, где и когда именно. У всех трех были великолепные белые зубы,
казавшиеся жемчугом среди рубиново-- красных сладострастных губ. В них было
нечто такое, что сразу заставило меня почувствовать какую-- то неловкость. В
душе моей пробудилось какое-- то мерзкое желание, чтобы они меня поцеловали
своими красными чувствен­ными губами.
Они пошептались между собой, и потом все трое рассмеялись каким-- то
удивительно серебристым му­зыкальным смехом. Блондинка кокетливо кивнула
го­ловкой, а другие подзадоривали ее. Одна из них ска­зала:
-- Начинай! Ты первая, а мы последуем твоему при­меру. Твое право
начать.
Другая прибавила:
-- Он молод и здоров; тут хватит поцелуев на всех нас.
Я спокойно лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от
предвкушения наслаждения. Светлая дева подошла ко мне и наклонилась надо
мною так близко, что я почувствовал ее дыхание. Оно было какое-- то
слад­кое, точно мед, а с другой стороны, действовало на нервы так же
своеобразно, как и ее голос, но в этой сладости чувствовалась какая-- то
горечь, какая-- то отвратительная горечь, присущая запаху крови.
Я боялся открыть глаза, но прекрасно все видел, приоткрыв немного веки.
Блондинка стала на колени и наклонилась надо мной. Она наклонялась все ближе
и ближе, облизывая при этом свои губы, как животное; при свете луны я
заметил, что ее ярко-- красные губы и кончик языка, которым она облизывала
белые острые зубы, обильно покрыты слюной. Ее голова опускалась нее ниже и
ниже, и губы ее, как мне показалось, прошли мимо моего рта и подбородка и
остановились над самым горлом. Я ощутил какое-- то щекотание на коже горла и
прикосновение двух острых зубов. Я закрыл глаза в томном восторге и ждал, и
ждал, трепеща всем су­ществом.
Но в то же мгновение меня с быстротою молнии охватило другое ощущение.
Я почувствовал присутствие графа; он был в бешенстве. Я невольно открыл
глаза и увидел, как граф своей мощной рукой схватил женщину за ее тонкую шею
и изо всей силы швырнул в сторону, причем синие глаза его сверкнули
бешенством, белые зубы скрежетали от злости, а бледные щеки вспыхнули от
гнева. Но что было с графомНикогда не мог вообра­зить себе, чтобы даже
демоны могли быть охвачены такой свирепостью, бешенством и яростью! Его
глаза метали молнии. Красный оттенок их сделался еще ярче, как будто пламя
адского огня пылало в них. Лицо его было мертвенно бледно, и все черты лица
застыли, как бы окаменев; а густые брови, и без того сходившиеся к носу,
теперь напоминали тяжелую прямую полосу добела раскаленного металла. Свирепо
отбросив жен­щину от себя, он сделал движение в сторону двух дру­гих, как бы
желая и их отбросить назад. Движение это было похоже на то, которым он
укрощал волков; затем своим громким, твердым голосом, пронизывающим воз­дух
в комнате, несмотря на то, что он говорил почти шепотом, он сказал:
-- Как вы смеете его трогать! Как вы смеете поднимать глаза на него,
раз я вам запретил? Назад, говорю вам! Ступайте все прочь! Этот человек
принадлежит мне! Посмейте только коснуться его, и вы будете иметь дело со
мною!
Светлая дева грубо-- кокетливым движением поверну­лась к нему и
сказала, смеясь:
-- Ты сам никогда никого не любил; и никогда ни­кого не полюбишь!
Другие женщины подтвердили это, и раздался такой радостный и в то же
время грубый и бездушный смех, что я чуть не лишился чувств, казалось, бесы
справляли свой шабаш. Граф повернулся ко мне и, пристально глядя мне в
глаза, нежно прошептал:
-- Нет, я тоже могу любить; вы сами могли в этом убедиться в прошлом. Я
обещаю вам, что как только покончу с ним, позволю вам целовать его, сколько
захо­тите. А теперь уходите. Я должен его разбудить, так как предстоит еще
одно дело.