Страница:
На Солженицыне было новое пальто с меховым воротником. Мех показался мне дорогам. Пальто -- барским. Я, помню, сказал себе мысленно: "Барин..." Слово это было для меня отчуждающим. Но в чувствах не было осуждения. Была радость. Как его сейчас травят, поносят! Во всех газетах. На всех собраниях. За одно слово в его поддержку выгоняют с работы, лишают куска хлеба. У меня болели суставы, словно меня вздергивали на дыбе. Только за то, что я сказал сановным негодяям: "Мы все умрем, и я, и вы, сгинем бесследно, а он -останется. Как Россия.." Не только его пытаются умертвить, все вокруг него пытаются превратить в мертвую зону, а он -- прекрасно выглядит. Свеж. Почти выхолен. Борода густа и аккуратно подстрижена. Белое лицо над дорогим воротником кажется барственно властным... Наперекор всему!.. Я простился с ним по-прежнему разбитый, у меня болели даже мышцы, словно меня и в самом деле только что исхлестали, а на душе было удовлетворение, тихая радость: "Не одолеть им его, не сломать". Как всегда, я не задавал вопросов. Столько вокруг Солженицына кружилось народа, порой достойного, порой подозрительного, что он, думаю, был откровенен и словоохотлив только со своими старыми тюремными друзьями.
Запомнился мне также сбивчивый рассказ жены. Она однажды вернулась домой взволнованная. Видела в метро Солженицына и Копелева. Они говорили о чем-то тихо и одушевленно. Она огляделась: не подслушивает ли кто? Нет, они оторвались от "слухачей". Никого вокруг не было. Оба они не могли не обратить на себя внимания. Оба высокие, плечистые, распрямленные, бородатые, как патриархи.
...Как известно, Лев Копелев был прототипом Льва Рубина в "Круге первом". Бывший зэк Копелев умел работать в шуме и в гомоне. Склонившись над рукописью, он включал приемник, стоявший у окна. "Музыка отрезает от меня грохот самосвалов", -- объяснял он.
Живая память об этом недюжинном человеке позволила мне, возможно, иметь суждение о соотношении документализма и вымысла в прозе Солженицына. Характер, направленность вымысла или, в данном случае, домысла свидетельствует о личности автора, намой взгляд, объемнее, полнее биографических данных или воспоминаний современников.
Чтобы постичь человека, столь противоречиво-сложного, как А. Солженицын, я попытаюсь рассказать не только об "озвенелом зэке" с дорогим воротником, который чувствовал себя в часы оголтелой травли, как моряк в шторм. Всех вокруг тошнит. Многие на грани обморока. А моряк только встал устойчивее... Но, более всего-- о принципах типизации, воплотивших в себе особенности личности писателя.
Эта тема огромна. Думаю, она будет исследована заново -- после выхода биографических книг Л. Копелева "Хранить вечно" и Д. Панина "Записки Сологдина", которые дали возможность скрупулезно, с научным тщанием проследить, насколько вымысел соответствует правде. Биографии вымышленных героев -- биографиям прототипов. Приближал ли вымысел правдоподобие к правде? Или уводил от нее?
Сологдин, к примеру, далеко не тот реальный Дмитрий Панин, католик и одержимый реформатор, с которым тоже свела меня судьба.
Солженицын безоглядно трансформирует жизнь в соответствии со своим нравственным и религиозным мироощущением. Никогда не остается в плену правдоподобия. Если надо, он "лепит" своего героя из трех-- пяти окружавших его прототипов. Так был создан, скажем, Руська Доронин, который пошел в "стукачи", чтобы выяснить, кто в "шарашке" "стучит..." И выяснил, как вы помните, -- в день, когда выдавали деньги и всем "стукачам" переводили по 147 рублей... В образе Доронина объединены, по рассказу самого Руськи -- П. Герценберга, три человека, три узника. Внешний облик Доронина напоминает зэка по фамилии Гусев. Любовные истории героя пережил зэк Витковский. Однако характер Доронина, его поступки и приключения, собственно Руську Солженицына "взял" у Переца Герценберга, который сидел вместе с Солженицыным с 1948 по 1951 год.
Жена Переца Таня, бывший доцент Рижского университета, вспоминает, что Солженицын советовал им эмигрировать в Израиль: "Был бы я евреем, я стал бы сионистом", -- сказал он ей.
Этот разговор происходил в мае 1966 года. Он крайне важен для, понимания мироощущения Александра Солженицына, когда оно еще не было отчетливо выражено: уже тогда он националистам сочувствовал, националистов одобрял...
Знаменательный разговор!
На Руське-Герценберге и кончается известная схожесть героев и прототипов, которую я мог наблюдать, ощутить вживе. Однако как только правдоподобие не соответствует замыслу Солженицына, оно отметается им начисто, с решительностью человека, твердо знающего, зачем он взялся за перо...
Главный герой почти всего творчества Солженицына -- Иван Денисович. Народный характер, несущий на себе все тяготы, определяющий судьбу России. В лагерях Иванов Денисовичей было -- не счесть. Если Гюстав Флобер мог сказать, что его Эмма (из "Госпожи Бовари") плачет в двадцати городах Франции, то Александр Солженицын имел бы право заявить, что его Иван Денисович несет свой крест в каждом лагере России, даже если этот лагерь не огорожен пулеметами и просто называется такой-то деревней.
Однако откуда в "шарашке", привилегированным лагере для ученых и инженеров, мог взяться такой Иван Денисович? Тем не менее "В круге первом" появляется мужик Спиридон, дворник, пятидесятилетний русский человек, как подчеркивает Солженицын, скажем, в главе "Князь-предатель". Когда Рубин и другие эрудиты нервно-весело судят князя Ольговича Игоря Святославича, мужик Спиридон "улыбается лукаво..."
На самом деле, как сказал мне Рубин-Копелев, не было никакого Спиридона-совести, Спиридона-судьбы. Был дворник, по имени, кажется, Родион. Стукач и доносчик, как почти все дворники на Руси с давних времен. Но это не отвечало замыслу Александра Солженицына. И вот появился Спиридон -- народный характер, вымышленный Солженицыным. Идеализирует ли Солженицын народ? -невольно спрашиваешь себя. -- Народ, который сейчас страшно пьет, чтобы не думать о жизни. И голосует на выборах за кого угодно...
Народ, который вот уже много веков бедует под ураганными ветрами всевозможных нашествий, которого нескончаемо давит сплошное, фигурально выражаясь, татаро-монгольское иго, и этот народ в массе своей остается добрым народом, отзывчивым народом, такой народ не нуждается в идеализации.
Герой прозы Солженицына -- сам Солженицын. Не бросит ли это новый и резкий свет на личность автора?
Александр Солженицын, как справедливо заметил профессор Жекулин, словно бы и Родион Немов ("Олень и шалашовка"), и Глеб Нержин из "Круга", и Олег Костоглотов из "Ракового корпуса", и Алекс Кориэл из "Свечи на ветру". И... Иван Денисович Шухов... Конечно, умению жить уверенный и резкий Костоглотов выучился у простого крестьянина Ивана Денисовича Шухова. Он словно вобрал в себя его качества. Переход от ищущего, сомневающегося Нержина к куда более уверенному Костоглогову, "озвенелому зэку", был возможен лишь тогда, когда Иван Денисович стал "вторым я" и писателя Солженицына.
Наконец, образ рассказчика в "Матренином дворе" представляет собой вместе с тем и бегло набросанный эскиз Костоглотова в первые дни его возврата в жизнь, когда рассказчика-героя потянуло в "кондовую Россию", в которой Солженицыну поначалу "хотелось затесаться" и "затеряться".
Не является ли это ответом на многие наши недоумения, которые вызывали столь резкие возражения и большой западной прессы, и православных священников, и еврейских националистов, и еврейских социал-демократов, не говоря уже о деятелях андроповского разлива?..
Эгоцентричность прозы оказалась лишь одной из сторон мироощущения Солженицына. Куда бы ни обратил он взор свой. Фигурально выражаясь, он возвращается к системе Птолемея...
"Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили (недалекую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость эту не полностью показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что без всей правды -- не литература".
Стало быть, не было ни Казакевича, ни В. Некрасова, ни Яшина, ни Тендрякова, ни Нилина, ни Паустовского, ни Бабеля, ни Зощенко, ни Пастернака, ни Николая Заболоцкого...
Увы, Солженицына тогда не было. Ни как писателя, ни как читателя: в окопах да в ГУЛАГе много не почитаешь.
Александр Исаевич вместе с водой выплеснул ребенка. Это наложило, не могло не наложить особого отпечатка на интереснейшую книгу "Бодался теленок с дубом", созданную рукой литературного Птолемея, вообразившего себя в центре мироздания.
В оправдание Солженицыну нельзя не сказать, что воды в литературе было действительно много.
И все же... начинать литературное летосчисление с 1962 года?! С выхода "Одного дня..."?!. И тогда лишь заметить краем глаза, к примеру, "живые имена" печальников деревни с их творениями преимущественно послесолженицынского периода?!
В "Теленке...", как никогда, пожалуй, выкристаллизовалась главная особенность творческого лица Солженицына, родная стихия которого -- проза.
Публицист Солженицын утверждает, прозаик Солженицын сплошь да рядом -опровергает. С убедительностью несоизмеримой.
Клеймит Солженицын, к примеру, последнюю эмиграцию: де, оставили Россию в беде, "чужие России люди". В открытых письмах, выступлениях, репликах, запечатленных репортерами. Публицист неистовствует.
А прозаик, со свойственной ему бесстрашной открытостью, рассказывает нам, в данном случае в "Теленке...", как в лефортовской камере, еще не зная, что на другой день его выбросят из России, он тосковал-сетовал ночью: почему не уехал в эмиграцию в 70-м году, когда звали через Стокгольм?.. Зачем сам себя привел в тюрьму? Ведь "открыт мне был путь в старосветский писательский удел, как и мои предшественники могли... Но всей той жизни, теперь непроглядываемой, я велел не состояться, всей главной работе моей жизни -не написаться, а сам я еще три года побездомничал и пришел околевать в тюрьму. И я пожалел. Пожалел, что в 70-м году не поехал".
Почти вся интеллектуальная часть эмиграции семидесятых -- это люди, вырвавшиеся из тюрьмы или от угрозы тюрьмы или "дурдома". От гнусных допросов следователей ГБ или партследователей, хрен редьки не слаще! От многолетнего шельмования и дискриминации, от страха за участь детей, которым мстили за инакомыслие родителей. От невозможности высказать, написать, сделать главную работу своей жизни.
Почти каждый диссидент этой эмиграции уходил из своего Лефортова, куда более безнадежного, чем лефортовская ночь Солженицына: Александра Солженицына охранял мир и -- охранил. Рядовых диссидентов стреляют, давят, морят голодом, сводят с ума чаще всего ч полной глухой немоте.
Благословен бегущий с каторги!
Благословенна исповедальная проза Солженицына, пусть даже вкрапления ее в его мемуарах и речах, которые порой, как бы мимоходом, опровергают или уточняют Солженицына -- публициста и футуролога.
Однако и "тюремная" проза Солженицына, как известно, вызывает ныне кривотолки, нападки -- и Запада, и Востока, -- и наладки, на первый взгляд серьезные.
В самом деле, между жанрами нет глухих переборок. Писатель -- не подводная лодка, разделенная на отсеки. Публицист Солженицын, футуролог Солженицын (о чем разговор впереди) -- не привел ли он и свою большую прозу к националистическому крену, возможно, сам того не замечая?
Россия -- страна многонациональная. Недалек от истины воинствующий националист И. Шафаревич, сказавший, что "в смутную эпоху классовая ненависть, вероятно, не сможет больше стать той спичкой, которая подожжет наш дом. Но национальная -- вполне может. По подземным толчкам, которые слышатся сейчас, можно судить, какой разрушительной силой она способна стать, вырвавшись наружу"85.
Потому изо всех нынешних претензий и вопросов к Солженицыну-писателю я выбрал эту: не шовинист ли бессмертный Солженицын? Автор "Одного дня...", "Ракового корпуса", "Круга...", "Архипелага...". Не антисемит ли? Если шовинист, то он бессмертный поджигатель, бессмертный стравливатель, -- мне, автору "Заложников", книги о государственном шовинизме в России, исследователю "дружбы народов" в советском государстве, негоже уходить от этого вопроса... тем более что мне и не дают от него уйти: не было еще у меня ни одного публичного выступления или лекции, на которой мне бы его не задавали...
Если большая проза Солженицына -- проза разобщителя, проза, хоть в малой степени, стравливателя, то мы все ошиблись в Солженицыне, тогда уж он воистину -- "не он!".
...Когда Солженицын был в России и его жизни угрожала опасность, я считал своим человеческим и писательским долгом ограждать его от хулы и напраслины, даже если бы мне и хотелось его в чем-либо упрекнуть. Когда человек стоит на железнодорожных рельсах и мчится поезд, который вот-вот задавит его, глупо говорить человеку, что у него, скажем, одна штанина выше другой или рубашка задралась... Надо стаскивать человека с рельсов, спасать его.
Теперь Солженицыну, слава Богу, ничто не угрожает. Теперь обо всем, связанном с ним, можно говорить спокойно.
...Есть такое понятие в художественном творчестве, которое известно профессионалам и знания которого нельзя требовать от каждого. Понятие это -впечатляющая сила произведения.
Впечатляющая сила, скажем, второй части "Архипелага ГУЛАГ" не оставляет двух мнений. Евреи-палачи написаны выпукло, с разящей силой, даже портреты их представлены для усиления впечатления, а евреи-жертвы, о которых тоже сказано, упомянуты то тут, то там, бухгалтерский баланс сходится, а вот впечатляющая сила различна.
И вот уже поднялись во всех частях земного шара, и в России, и во Франции примолкшие было голоса юдофобов или просто обывателей -"такальщиков". "Все, все от евреев. И революция, и все..." А с другой стороны пополз неостановимый слух о злостном антисемитизме Солженицына; о Солженицыне -- поистине "советском человеке", который из тюрьмы вырвался, да только тюрьму унес в себе... И закрывать глаза на такие суждения глупо, а иной раз -- преступно...
Никакими "обеляющими" анализами и подсчетами положительного-отрицательного количества героев по национальному происхождению, как это попытался сделать недавно в статье "Кольцо обид" ученый-кибернетик Р. Рутман86, никакими литературно-математическими выкладками клеветы на писателя не развеешь, ибо подход этот, благородный по замыслу, не учитывает главного компонента художественного творчества -впечатляющей силы произведения, а он-то все и определяет.
И в самом деле, А. Солженицын оставил без внимания -- словно этого не было никогда, -- следующее. Октябрьская революция, только сам ее кратковременный акт, унесла в могилу 600 тысяч евреев, главным образом коммерсантов, больших и маленьких, однако все равно подлежащих экспроприации. 600 тысяч -- это десять процентов еврейского населения России в то время (всего было около шести миллионов). Затем были умерщвлены или заточены в тюрьмы почти все раввины-хаббатники и раввины прочих религиозных ответвлений, коих в еврейской религии всегда было немало. Взяли, как известно, даже Любавичевского ребе, и только бурный протест Америки вызволил его из тюрьмы (в обмен на что-то или кого-то, уже не помню).
В двадцатые годы были схвачены все бундовцы, затем сионисты и прочие полуорганизованные в профсоюзы евреи-рабочие и ремесленники -- число схваченных и умерщвленных, в процентном отношении, огромно.
Были запрещены -- постановлением советского правительства два языка: старославянский и иврит как языки реакционные, "языки церковников... "
Священнослужителей, как и народ, били на равных. Я, к примеру, писал в армейских анкетах о том, что мой дед по матери "резал кур и был за то лишен избирательных прав". Как хохотали командиры эскадрилий и начальники строевых отделов, доходя до этого места. "Ха-ха, резал кур..." А уж как было сметно, когда всю семью деда выкинули по этой причине из квартиры, всех -- деда, бабку, шестерых дочек, их мужей, внуков.
Точно так же, как за пятнадцать лет до этого, в 1914 году, вышвырнули прадеда -- бывшего николаевского солдата -- и всю огромную семью прадеда из его дома на Виленщине, на основе указа Николая Николаевича, наместника царя, распорядившегося выселить всех евреев из прифронтовой полосы (в 400 км) как "потенциальных немецких шпионов"...
А прадед мой пролил кровь за Россию еще во время первой обороны Севастополя, имел награды и как николаевский солдат, отслуживший царю и Отечеству 25 лет, получил даже клочок земли под Вильно, тот самый, с которого его и вышвырнули, окруженного конвоем казаков...
Кольцо обид!.. Кольцо обид!.. Вырвемся из этого кольца, продолжим спокойно.
Имел право Солженицын-писатель написать так, как он написал? Имел! У каждого писателя есть, по выражению Толстого, своя больная мысль, есть она и у Солженицына, которому страдания русского народа и русской церкви ближе, больнее, чем страдания еврейского народа и еврейских священнослужителей.
Я, например, в России выступал в защиту моих друзей, не выделяя их по национальности, даже мысленно не выделяя. Среди них были и русские -- их было большинство, и евреи, и литовцы. Я выступал против преследования крымских татар как народа.
Но написал я роман-документ "Заложники" -- о нарастании в России государственного антисемитизма, о горькой судьбе русского еврейства, ибо это, видимо, было моей больной мыслью.
Значит ли то, что я не написал книги об истреблении крымских татар, хотя проклинал их палачей, -- значит ли это, что я в душе -- татарофоб или "с татарофобским душком", как теперь любят говорить, заменяя слово "татарофобский" любым другим?
Отнюдь не значит. Видит Бог, трагедия крымских татар -- и моя трагедия. Но больная мысль (применяя все то же мудрое выражение Толстого) -- одна. Одна, естественно, в какой-то определенный исторический отрезок времени, когда писатель вынашивает то или иное произведение, живет им.
Почему же я-- не татарофоб, а Солженицын-романист -- антисемит на все времена?
Солженицын, автор романов "В круге первом" или "Архипелаг ГУЛАГ", не виноват, что рядом с ним не существовали другие Солженицыны, которые о страданиях и жертвах других народов могли бы написать с такой же впечатляющей силой и тем уравновесить общественный резонанс.
Однако сегодня он один, и это, именно это вызвало крен общественной мысли, и, так сказать, кружение сердца -- исстрадавшегося, исполосованного еврейского сердца...
Писатель вправе писать о главной своей боли, он не универсальный магазин, где выставлено все.
И не надо Солженицына защищать, надо объяснить его право сказать то, что он сказал. Это святое право писателя!.. Тем более сталкивать его с Горьким, как это сделал тот же Р. Рутман, находя несовместимыми точки зрения Солженицына и Максима Горького на вековые обиды еврейского народа.
Ныне модно -- на Западе -- плевать на Горького. Кстати говоря, в какой-то мере он заслужил это, сформулировав во времена сталинского террора свои крылатые наставления: "Если враг не сдается, его уничтожают". Он поддерживал сталинщину и был уничтожен ею (см. воспоминания художника Ю. Анненкова, воспроизведшего факты отравления Горького Сталиным, известные в России многим).
Но бессмысленно, неумно размещать Солженицына и Горького на различных чашах весов, как бы Солженицын ни относился к трагедии Горького.
Дело в том, что Горький на этой чаше весов не один. Рядом с ним, на той же чаше весов, Короленко. А за ним стоят рядом -- Герцен и Щедрин, который написал самые прозорливые слова о трагедии еврейского народа: "Даже поднятие уровня образованности, -- пишет он в "Неоконченных беседах", -- как показывает антисемитское движение в Германии, не приносит в этом вопросе осязательных улучшений". Что же нужно? "... чтобы человечество окончательно очеловечилось. А когда это произойдет?"
И ведь написал это Щедрин чуть ли не за столетие до газовых печей и Освенцима...
Потому нецелесообразно, мягко говоря, огород городить -- выстраивать, "защищая Солженицына", новую теорию о правоте Солженицына и неправоте Горького в национальном вопросе.
Не с Горьким, в таком случае, пытаются столкнуть Солженицына. Не только и не столько с Горьким. А со всей общественно-чуткой русской классикой XIX и XX веков; прежде всего с Короленко, Герценом, Салтыковым-Щедриным...
Если мы хотим для России, многонациональной России, светлого будущего, мы должны сейчас додумывать все вопросы до конца. Иначе кровопролитие не будет остановлено. Никогда.
Существует два Солженицына. Александр Солженицын бессмертный. Автор "Одного дня...", "Матренина двора", "Круга...", "Ракового корпуса", "Архипелага ГУЛАГ". Вызвавший сдвиг в литературе и общественном сознании. Давший толчок целому направлению в искусстве -- словом, породивший время Солженицына.
И Александр Солженицын -- болезненно-субъективный, остервенелый от боли за попавшую в тупик Россию. Солженицын смертный...
Солженицын бессмертный не противостоит ни Щедрину, ни Короленко, печальникам и борцам земли Русской. Он -- рядом с ними.
Солженицын смертный...
Эгоцентричность прозы Солженицына, явление самобытное, справедливо осознанное как достоинство, оказалось, как видим, лишь одной из сторон восславленной личности. Дало себя знасть и в эмоциональной футурологии, и в "огнепальной" публицистике, не идущей в своих размышлениях до конца.
Но об этом в своем месте.
3. ФРОНТ ВОЕННЫЙ И ФРОНТ ТЮРЕМНЫЙ
Литература -- дело партизанское. Где отпор -- там фронт... Он возник из-за панического противодействия властей, самиздат отвергнутых рукописей. Задолго до Солженицына.
Года через два после смерти Сталина, помню, пришла в журнал "Новый мир" рукопись бывшего чекиста. Мне дали пробежать несколько страничек: "Ежов в Свердловске..."
"Железный нарком" Ежов, сообщалось в рукописи, прибыв в Свердловск, собрал работников госбезопасности. Свердловск не выполнил ежовской разверстки, плохо искоренял "врагов народа", и нарком стучал по трибуне кулаком.
Едва он сел на свое место, к трибуне пробился парень в гимнастерке. Лицо простое, крестьянское. Работник органов. В руках он нес чемоданчик. Не выпуская из рук чемоданчика, он произнес в микрофон твердым, низким от волнения баском, что в Свердловске уничтожают верных Родине людей, патриотов.
И начал рассказывать о пытках... Договорить ему не дали. Вывернув руки назад, стащили с трибуны и тут же во дворе застрелили.
Тогда в зале поднялся второй паренек, тоже с чемоданчиком (ребята готовились к тюрьме), и сказал, что он разделяет взгляды своего товарища и может подтвердить, что уничтожают ленинцев.
Его застрелили в том же дворе через десять минут.
Больше никто не протестовал...
История Веньки Малышева, рассказанная Павлом Нилиным в повести "Жестокость", немедля получила, как видим, документальное подтверждение, хотя Павел Нилин не мог знать этой непошедшей рукописи: "Новый мир" не был "Новьм миром" Твардовского. Главным только что стал К. Симонов... Рукопись отправили обратно, куда-то в провинцию, как впоследствии и сотни и тысячи произведений -- документов "тюремной прозы", от которых уже и не знали, как избавиться*.
Рукописи профессионалов возвращались не всегда. Уходили "на консультацию". Приходили порой без некоторых страниц. К примеру, из моей рукописи исчезла главка о ханжеском призыве вождя: "Нам Гоголи и Щедрины нужны!" Перекочевала, видно, в "седьмую" комнату милиции: в России еще не было копировальных аппаратов. Впрочем, будь и они, -- чего стесняться в своем отечестве! "
"Терялись" страницы и у моих друзей.
Страшнее всех пострадал, однако, Василий Гроссман.
Вот как, по рассказу Гроссмана, был конфискован его сталинградский роман, о котором "донес" в ЦК Вадим Кожевников, в то время главный редактор журнала "Знамя".
Явились на квартиру писателя на Беговой улице среди бела дня два человека и сообщили будничным тоном водопроводчиков, которые пришли чинить прохудившийся кран: "Нам поручено извлечь роман".
Дознание в КГБ велось точь-в-точь, как и двадцать лет спустя, когда искали "Архипелаг". Бросили на следовательский "конвейер" больную женщину-машинистку. "Конвейер" -- это когда следователи меняются, а подследственный -- нет.
Несчастного человека, вовсе еще ни в чем не обвиненного, истязают все подряд, весь следовательский отдел попеременно, -- и двадцать часов, и сорок. Вплоть до обморока, сумасшествия, смерти или признания...
Вырвали на конвейере признание и у машинистки Василия Гроссмана. "Сколько печатали экземпляров? Кто помогал?"
Затем опергруппы КГБ провели широкую операцию: в разных областях СССР были проведены обыски -- у родных, друзей, знакомых Гроссмана -- и извлечены все экземпляры рукописи, черновики, записные книжки, даже ленты пишущих машинок.
Вызвали в ГБ Василия Гроссмана, спросили со скрытой издевкой: "Ну, как? Все у нас? "Все", -- глухо ответил Гроссман. "Нехорошо быть неискренним перед органами", -- усмехнулся тучный гебист и достал последний, семнадцатый экземпляр, который хранился у двоюродного брата писателя в дальнем городе.
Секретарь ЦК КПСС Суслов согласился принять убитого горем писателя. "Нет, -- сказал он вежливо, почти благодушно, угощая писателя чаем, -- это не то, что мы ждем от вас. Такую книгу можно будет издать, думаю, годиков через двести-- триста... Мы не можем сейчас вступать в дискуссии, нужна или не нужна была Октябрьская революция".
Запомнился мне также сбивчивый рассказ жены. Она однажды вернулась домой взволнованная. Видела в метро Солженицына и Копелева. Они говорили о чем-то тихо и одушевленно. Она огляделась: не подслушивает ли кто? Нет, они оторвались от "слухачей". Никого вокруг не было. Оба они не могли не обратить на себя внимания. Оба высокие, плечистые, распрямленные, бородатые, как патриархи.
...Как известно, Лев Копелев был прототипом Льва Рубина в "Круге первом". Бывший зэк Копелев умел работать в шуме и в гомоне. Склонившись над рукописью, он включал приемник, стоявший у окна. "Музыка отрезает от меня грохот самосвалов", -- объяснял он.
Живая память об этом недюжинном человеке позволила мне, возможно, иметь суждение о соотношении документализма и вымысла в прозе Солженицына. Характер, направленность вымысла или, в данном случае, домысла свидетельствует о личности автора, намой взгляд, объемнее, полнее биографических данных или воспоминаний современников.
Чтобы постичь человека, столь противоречиво-сложного, как А. Солженицын, я попытаюсь рассказать не только об "озвенелом зэке" с дорогим воротником, который чувствовал себя в часы оголтелой травли, как моряк в шторм. Всех вокруг тошнит. Многие на грани обморока. А моряк только встал устойчивее... Но, более всего-- о принципах типизации, воплотивших в себе особенности личности писателя.
Эта тема огромна. Думаю, она будет исследована заново -- после выхода биографических книг Л. Копелева "Хранить вечно" и Д. Панина "Записки Сологдина", которые дали возможность скрупулезно, с научным тщанием проследить, насколько вымысел соответствует правде. Биографии вымышленных героев -- биографиям прототипов. Приближал ли вымысел правдоподобие к правде? Или уводил от нее?
Сологдин, к примеру, далеко не тот реальный Дмитрий Панин, католик и одержимый реформатор, с которым тоже свела меня судьба.
Солженицын безоглядно трансформирует жизнь в соответствии со своим нравственным и религиозным мироощущением. Никогда не остается в плену правдоподобия. Если надо, он "лепит" своего героя из трех-- пяти окружавших его прототипов. Так был создан, скажем, Руська Доронин, который пошел в "стукачи", чтобы выяснить, кто в "шарашке" "стучит..." И выяснил, как вы помните, -- в день, когда выдавали деньги и всем "стукачам" переводили по 147 рублей... В образе Доронина объединены, по рассказу самого Руськи -- П. Герценберга, три человека, три узника. Внешний облик Доронина напоминает зэка по фамилии Гусев. Любовные истории героя пережил зэк Витковский. Однако характер Доронина, его поступки и приключения, собственно Руську Солженицына "взял" у Переца Герценберга, который сидел вместе с Солженицыным с 1948 по 1951 год.
Жена Переца Таня, бывший доцент Рижского университета, вспоминает, что Солженицын советовал им эмигрировать в Израиль: "Был бы я евреем, я стал бы сионистом", -- сказал он ей.
Этот разговор происходил в мае 1966 года. Он крайне важен для, понимания мироощущения Александра Солженицына, когда оно еще не было отчетливо выражено: уже тогда он националистам сочувствовал, националистов одобрял...
Знаменательный разговор!
На Руське-Герценберге и кончается известная схожесть героев и прототипов, которую я мог наблюдать, ощутить вживе. Однако как только правдоподобие не соответствует замыслу Солженицына, оно отметается им начисто, с решительностью человека, твердо знающего, зачем он взялся за перо...
Главный герой почти всего творчества Солженицына -- Иван Денисович. Народный характер, несущий на себе все тяготы, определяющий судьбу России. В лагерях Иванов Денисовичей было -- не счесть. Если Гюстав Флобер мог сказать, что его Эмма (из "Госпожи Бовари") плачет в двадцати городах Франции, то Александр Солженицын имел бы право заявить, что его Иван Денисович несет свой крест в каждом лагере России, даже если этот лагерь не огорожен пулеметами и просто называется такой-то деревней.
Однако откуда в "шарашке", привилегированным лагере для ученых и инженеров, мог взяться такой Иван Денисович? Тем не менее "В круге первом" появляется мужик Спиридон, дворник, пятидесятилетний русский человек, как подчеркивает Солженицын, скажем, в главе "Князь-предатель". Когда Рубин и другие эрудиты нервно-весело судят князя Ольговича Игоря Святославича, мужик Спиридон "улыбается лукаво..."
На самом деле, как сказал мне Рубин-Копелев, не было никакого Спиридона-совести, Спиридона-судьбы. Был дворник, по имени, кажется, Родион. Стукач и доносчик, как почти все дворники на Руси с давних времен. Но это не отвечало замыслу Александра Солженицына. И вот появился Спиридон -- народный характер, вымышленный Солженицыным. Идеализирует ли Солженицын народ? -невольно спрашиваешь себя. -- Народ, который сейчас страшно пьет, чтобы не думать о жизни. И голосует на выборах за кого угодно...
Народ, который вот уже много веков бедует под ураганными ветрами всевозможных нашествий, которого нескончаемо давит сплошное, фигурально выражаясь, татаро-монгольское иго, и этот народ в массе своей остается добрым народом, отзывчивым народом, такой народ не нуждается в идеализации.
Герой прозы Солженицына -- сам Солженицын. Не бросит ли это новый и резкий свет на личность автора?
Александр Солженицын, как справедливо заметил профессор Жекулин, словно бы и Родион Немов ("Олень и шалашовка"), и Глеб Нержин из "Круга", и Олег Костоглотов из "Ракового корпуса", и Алекс Кориэл из "Свечи на ветру". И... Иван Денисович Шухов... Конечно, умению жить уверенный и резкий Костоглотов выучился у простого крестьянина Ивана Денисовича Шухова. Он словно вобрал в себя его качества. Переход от ищущего, сомневающегося Нержина к куда более уверенному Костоглогову, "озвенелому зэку", был возможен лишь тогда, когда Иван Денисович стал "вторым я" и писателя Солженицына.
Наконец, образ рассказчика в "Матренином дворе" представляет собой вместе с тем и бегло набросанный эскиз Костоглотова в первые дни его возврата в жизнь, когда рассказчика-героя потянуло в "кондовую Россию", в которой Солженицыну поначалу "хотелось затесаться" и "затеряться".
Не является ли это ответом на многие наши недоумения, которые вызывали столь резкие возражения и большой западной прессы, и православных священников, и еврейских националистов, и еврейских социал-демократов, не говоря уже о деятелях андроповского разлива?..
Эгоцентричность прозы оказалась лишь одной из сторон мироощущения Солженицына. Куда бы ни обратил он взор свой. Фигурально выражаясь, он возвращается к системе Птолемея...
"Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили (недалекую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость эту не полностью показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что без всей правды -- не литература".
Стало быть, не было ни Казакевича, ни В. Некрасова, ни Яшина, ни Тендрякова, ни Нилина, ни Паустовского, ни Бабеля, ни Зощенко, ни Пастернака, ни Николая Заболоцкого...
Увы, Солженицына тогда не было. Ни как писателя, ни как читателя: в окопах да в ГУЛАГе много не почитаешь.
Александр Исаевич вместе с водой выплеснул ребенка. Это наложило, не могло не наложить особого отпечатка на интереснейшую книгу "Бодался теленок с дубом", созданную рукой литературного Птолемея, вообразившего себя в центре мироздания.
В оправдание Солженицыну нельзя не сказать, что воды в литературе было действительно много.
И все же... начинать литературное летосчисление с 1962 года?! С выхода "Одного дня..."?!. И тогда лишь заметить краем глаза, к примеру, "живые имена" печальников деревни с их творениями преимущественно послесолженицынского периода?!
В "Теленке...", как никогда, пожалуй, выкристаллизовалась главная особенность творческого лица Солженицына, родная стихия которого -- проза.
Публицист Солженицын утверждает, прозаик Солженицын сплошь да рядом -опровергает. С убедительностью несоизмеримой.
Клеймит Солженицын, к примеру, последнюю эмиграцию: де, оставили Россию в беде, "чужие России люди". В открытых письмах, выступлениях, репликах, запечатленных репортерами. Публицист неистовствует.
А прозаик, со свойственной ему бесстрашной открытостью, рассказывает нам, в данном случае в "Теленке...", как в лефортовской камере, еще не зная, что на другой день его выбросят из России, он тосковал-сетовал ночью: почему не уехал в эмиграцию в 70-м году, когда звали через Стокгольм?.. Зачем сам себя привел в тюрьму? Ведь "открыт мне был путь в старосветский писательский удел, как и мои предшественники могли... Но всей той жизни, теперь непроглядываемой, я велел не состояться, всей главной работе моей жизни -не написаться, а сам я еще три года побездомничал и пришел околевать в тюрьму. И я пожалел. Пожалел, что в 70-м году не поехал".
Почти вся интеллектуальная часть эмиграции семидесятых -- это люди, вырвавшиеся из тюрьмы или от угрозы тюрьмы или "дурдома". От гнусных допросов следователей ГБ или партследователей, хрен редьки не слаще! От многолетнего шельмования и дискриминации, от страха за участь детей, которым мстили за инакомыслие родителей. От невозможности высказать, написать, сделать главную работу своей жизни.
Почти каждый диссидент этой эмиграции уходил из своего Лефортова, куда более безнадежного, чем лефортовская ночь Солженицына: Александра Солженицына охранял мир и -- охранил. Рядовых диссидентов стреляют, давят, морят голодом, сводят с ума чаще всего ч полной глухой немоте.
Благословен бегущий с каторги!
Благословенна исповедальная проза Солженицына, пусть даже вкрапления ее в его мемуарах и речах, которые порой, как бы мимоходом, опровергают или уточняют Солженицына -- публициста и футуролога.
Однако и "тюремная" проза Солженицына, как известно, вызывает ныне кривотолки, нападки -- и Запада, и Востока, -- и наладки, на первый взгляд серьезные.
В самом деле, между жанрами нет глухих переборок. Писатель -- не подводная лодка, разделенная на отсеки. Публицист Солженицын, футуролог Солженицын (о чем разговор впереди) -- не привел ли он и свою большую прозу к националистическому крену, возможно, сам того не замечая?
Россия -- страна многонациональная. Недалек от истины воинствующий националист И. Шафаревич, сказавший, что "в смутную эпоху классовая ненависть, вероятно, не сможет больше стать той спичкой, которая подожжет наш дом. Но национальная -- вполне может. По подземным толчкам, которые слышатся сейчас, можно судить, какой разрушительной силой она способна стать, вырвавшись наружу"85.
Потому изо всех нынешних претензий и вопросов к Солженицыну-писателю я выбрал эту: не шовинист ли бессмертный Солженицын? Автор "Одного дня...", "Ракового корпуса", "Круга...", "Архипелага...". Не антисемит ли? Если шовинист, то он бессмертный поджигатель, бессмертный стравливатель, -- мне, автору "Заложников", книги о государственном шовинизме в России, исследователю "дружбы народов" в советском государстве, негоже уходить от этого вопроса... тем более что мне и не дают от него уйти: не было еще у меня ни одного публичного выступления или лекции, на которой мне бы его не задавали...
Если большая проза Солженицына -- проза разобщителя, проза, хоть в малой степени, стравливателя, то мы все ошиблись в Солженицыне, тогда уж он воистину -- "не он!".
...Когда Солженицын был в России и его жизни угрожала опасность, я считал своим человеческим и писательским долгом ограждать его от хулы и напраслины, даже если бы мне и хотелось его в чем-либо упрекнуть. Когда человек стоит на железнодорожных рельсах и мчится поезд, который вот-вот задавит его, глупо говорить человеку, что у него, скажем, одна штанина выше другой или рубашка задралась... Надо стаскивать человека с рельсов, спасать его.
Теперь Солженицыну, слава Богу, ничто не угрожает. Теперь обо всем, связанном с ним, можно говорить спокойно.
...Есть такое понятие в художественном творчестве, которое известно профессионалам и знания которого нельзя требовать от каждого. Понятие это -впечатляющая сила произведения.
Впечатляющая сила, скажем, второй части "Архипелага ГУЛАГ" не оставляет двух мнений. Евреи-палачи написаны выпукло, с разящей силой, даже портреты их представлены для усиления впечатления, а евреи-жертвы, о которых тоже сказано, упомянуты то тут, то там, бухгалтерский баланс сходится, а вот впечатляющая сила различна.
И вот уже поднялись во всех частях земного шара, и в России, и во Франции примолкшие было голоса юдофобов или просто обывателей -"такальщиков". "Все, все от евреев. И революция, и все..." А с другой стороны пополз неостановимый слух о злостном антисемитизме Солженицына; о Солженицыне -- поистине "советском человеке", который из тюрьмы вырвался, да только тюрьму унес в себе... И закрывать глаза на такие суждения глупо, а иной раз -- преступно...
Никакими "обеляющими" анализами и подсчетами положительного-отрицательного количества героев по национальному происхождению, как это попытался сделать недавно в статье "Кольцо обид" ученый-кибернетик Р. Рутман86, никакими литературно-математическими выкладками клеветы на писателя не развеешь, ибо подход этот, благородный по замыслу, не учитывает главного компонента художественного творчества -впечатляющей силы произведения, а он-то все и определяет.
И в самом деле, А. Солженицын оставил без внимания -- словно этого не было никогда, -- следующее. Октябрьская революция, только сам ее кратковременный акт, унесла в могилу 600 тысяч евреев, главным образом коммерсантов, больших и маленьких, однако все равно подлежащих экспроприации. 600 тысяч -- это десять процентов еврейского населения России в то время (всего было около шести миллионов). Затем были умерщвлены или заточены в тюрьмы почти все раввины-хаббатники и раввины прочих религиозных ответвлений, коих в еврейской религии всегда было немало. Взяли, как известно, даже Любавичевского ребе, и только бурный протест Америки вызволил его из тюрьмы (в обмен на что-то или кого-то, уже не помню).
В двадцатые годы были схвачены все бундовцы, затем сионисты и прочие полуорганизованные в профсоюзы евреи-рабочие и ремесленники -- число схваченных и умерщвленных, в процентном отношении, огромно.
Были запрещены -- постановлением советского правительства два языка: старославянский и иврит как языки реакционные, "языки церковников... "
Священнослужителей, как и народ, били на равных. Я, к примеру, писал в армейских анкетах о том, что мой дед по матери "резал кур и был за то лишен избирательных прав". Как хохотали командиры эскадрилий и начальники строевых отделов, доходя до этого места. "Ха-ха, резал кур..." А уж как было сметно, когда всю семью деда выкинули по этой причине из квартиры, всех -- деда, бабку, шестерых дочек, их мужей, внуков.
Точно так же, как за пятнадцать лет до этого, в 1914 году, вышвырнули прадеда -- бывшего николаевского солдата -- и всю огромную семью прадеда из его дома на Виленщине, на основе указа Николая Николаевича, наместника царя, распорядившегося выселить всех евреев из прифронтовой полосы (в 400 км) как "потенциальных немецких шпионов"...
А прадед мой пролил кровь за Россию еще во время первой обороны Севастополя, имел награды и как николаевский солдат, отслуживший царю и Отечеству 25 лет, получил даже клочок земли под Вильно, тот самый, с которого его и вышвырнули, окруженного конвоем казаков...
Кольцо обид!.. Кольцо обид!.. Вырвемся из этого кольца, продолжим спокойно.
Имел право Солженицын-писатель написать так, как он написал? Имел! У каждого писателя есть, по выражению Толстого, своя больная мысль, есть она и у Солженицына, которому страдания русского народа и русской церкви ближе, больнее, чем страдания еврейского народа и еврейских священнослужителей.
Я, например, в России выступал в защиту моих друзей, не выделяя их по национальности, даже мысленно не выделяя. Среди них были и русские -- их было большинство, и евреи, и литовцы. Я выступал против преследования крымских татар как народа.
Но написал я роман-документ "Заложники" -- о нарастании в России государственного антисемитизма, о горькой судьбе русского еврейства, ибо это, видимо, было моей больной мыслью.
Значит ли то, что я не написал книги об истреблении крымских татар, хотя проклинал их палачей, -- значит ли это, что я в душе -- татарофоб или "с татарофобским душком", как теперь любят говорить, заменяя слово "татарофобский" любым другим?
Отнюдь не значит. Видит Бог, трагедия крымских татар -- и моя трагедия. Но больная мысль (применяя все то же мудрое выражение Толстого) -- одна. Одна, естественно, в какой-то определенный исторический отрезок времени, когда писатель вынашивает то или иное произведение, живет им.
Почему же я-- не татарофоб, а Солженицын-романист -- антисемит на все времена?
Солженицын, автор романов "В круге первом" или "Архипелаг ГУЛАГ", не виноват, что рядом с ним не существовали другие Солженицыны, которые о страданиях и жертвах других народов могли бы написать с такой же впечатляющей силой и тем уравновесить общественный резонанс.
Однако сегодня он один, и это, именно это вызвало крен общественной мысли, и, так сказать, кружение сердца -- исстрадавшегося, исполосованного еврейского сердца...
Писатель вправе писать о главной своей боли, он не универсальный магазин, где выставлено все.
И не надо Солженицына защищать, надо объяснить его право сказать то, что он сказал. Это святое право писателя!.. Тем более сталкивать его с Горьким, как это сделал тот же Р. Рутман, находя несовместимыми точки зрения Солженицына и Максима Горького на вековые обиды еврейского народа.
Ныне модно -- на Западе -- плевать на Горького. Кстати говоря, в какой-то мере он заслужил это, сформулировав во времена сталинского террора свои крылатые наставления: "Если враг не сдается, его уничтожают". Он поддерживал сталинщину и был уничтожен ею (см. воспоминания художника Ю. Анненкова, воспроизведшего факты отравления Горького Сталиным, известные в России многим).
Но бессмысленно, неумно размещать Солженицына и Горького на различных чашах весов, как бы Солженицын ни относился к трагедии Горького.
Дело в том, что Горький на этой чаше весов не один. Рядом с ним, на той же чаше весов, Короленко. А за ним стоят рядом -- Герцен и Щедрин, который написал самые прозорливые слова о трагедии еврейского народа: "Даже поднятие уровня образованности, -- пишет он в "Неоконченных беседах", -- как показывает антисемитское движение в Германии, не приносит в этом вопросе осязательных улучшений". Что же нужно? "... чтобы человечество окончательно очеловечилось. А когда это произойдет?"
И ведь написал это Щедрин чуть ли не за столетие до газовых печей и Освенцима...
Потому нецелесообразно, мягко говоря, огород городить -- выстраивать, "защищая Солженицына", новую теорию о правоте Солженицына и неправоте Горького в национальном вопросе.
Не с Горьким, в таком случае, пытаются столкнуть Солженицына. Не только и не столько с Горьким. А со всей общественно-чуткой русской классикой XIX и XX веков; прежде всего с Короленко, Герценом, Салтыковым-Щедриным...
Если мы хотим для России, многонациональной России, светлого будущего, мы должны сейчас додумывать все вопросы до конца. Иначе кровопролитие не будет остановлено. Никогда.
Существует два Солженицына. Александр Солженицын бессмертный. Автор "Одного дня...", "Матренина двора", "Круга...", "Ракового корпуса", "Архипелага ГУЛАГ". Вызвавший сдвиг в литературе и общественном сознании. Давший толчок целому направлению в искусстве -- словом, породивший время Солженицына.
И Александр Солженицын -- болезненно-субъективный, остервенелый от боли за попавшую в тупик Россию. Солженицын смертный...
Солженицын бессмертный не противостоит ни Щедрину, ни Короленко, печальникам и борцам земли Русской. Он -- рядом с ними.
Солженицын смертный...
Эгоцентричность прозы Солженицына, явление самобытное, справедливо осознанное как достоинство, оказалось, как видим, лишь одной из сторон восславленной личности. Дало себя знасть и в эмоциональной футурологии, и в "огнепальной" публицистике, не идущей в своих размышлениях до конца.
Но об этом в своем месте.
3. ФРОНТ ВОЕННЫЙ И ФРОНТ ТЮРЕМНЫЙ
Литература -- дело партизанское. Где отпор -- там фронт... Он возник из-за панического противодействия властей, самиздат отвергнутых рукописей. Задолго до Солженицына.
Года через два после смерти Сталина, помню, пришла в журнал "Новый мир" рукопись бывшего чекиста. Мне дали пробежать несколько страничек: "Ежов в Свердловске..."
"Железный нарком" Ежов, сообщалось в рукописи, прибыв в Свердловск, собрал работников госбезопасности. Свердловск не выполнил ежовской разверстки, плохо искоренял "врагов народа", и нарком стучал по трибуне кулаком.
Едва он сел на свое место, к трибуне пробился парень в гимнастерке. Лицо простое, крестьянское. Работник органов. В руках он нес чемоданчик. Не выпуская из рук чемоданчика, он произнес в микрофон твердым, низким от волнения баском, что в Свердловске уничтожают верных Родине людей, патриотов.
И начал рассказывать о пытках... Договорить ему не дали. Вывернув руки назад, стащили с трибуны и тут же во дворе застрелили.
Тогда в зале поднялся второй паренек, тоже с чемоданчиком (ребята готовились к тюрьме), и сказал, что он разделяет взгляды своего товарища и может подтвердить, что уничтожают ленинцев.
Его застрелили в том же дворе через десять минут.
Больше никто не протестовал...
История Веньки Малышева, рассказанная Павлом Нилиным в повести "Жестокость", немедля получила, как видим, документальное подтверждение, хотя Павел Нилин не мог знать этой непошедшей рукописи: "Новый мир" не был "Новьм миром" Твардовского. Главным только что стал К. Симонов... Рукопись отправили обратно, куда-то в провинцию, как впоследствии и сотни и тысячи произведений -- документов "тюремной прозы", от которых уже и не знали, как избавиться*.
Рукописи профессионалов возвращались не всегда. Уходили "на консультацию". Приходили порой без некоторых страниц. К примеру, из моей рукописи исчезла главка о ханжеском призыве вождя: "Нам Гоголи и Щедрины нужны!" Перекочевала, видно, в "седьмую" комнату милиции: в России еще не было копировальных аппаратов. Впрочем, будь и они, -- чего стесняться в своем отечестве! "
"Терялись" страницы и у моих друзей.
Страшнее всех пострадал, однако, Василий Гроссман.
Вот как, по рассказу Гроссмана, был конфискован его сталинградский роман, о котором "донес" в ЦК Вадим Кожевников, в то время главный редактор журнала "Знамя".
Явились на квартиру писателя на Беговой улице среди бела дня два человека и сообщили будничным тоном водопроводчиков, которые пришли чинить прохудившийся кран: "Нам поручено извлечь роман".
Дознание в КГБ велось точь-в-точь, как и двадцать лет спустя, когда искали "Архипелаг". Бросили на следовательский "конвейер" больную женщину-машинистку. "Конвейер" -- это когда следователи меняются, а подследственный -- нет.
Несчастного человека, вовсе еще ни в чем не обвиненного, истязают все подряд, весь следовательский отдел попеременно, -- и двадцать часов, и сорок. Вплоть до обморока, сумасшествия, смерти или признания...
Вырвали на конвейере признание и у машинистки Василия Гроссмана. "Сколько печатали экземпляров? Кто помогал?"
Затем опергруппы КГБ провели широкую операцию: в разных областях СССР были проведены обыски -- у родных, друзей, знакомых Гроссмана -- и извлечены все экземпляры рукописи, черновики, записные книжки, даже ленты пишущих машинок.
Вызвали в ГБ Василия Гроссмана, спросили со скрытой издевкой: "Ну, как? Все у нас? "Все", -- глухо ответил Гроссман. "Нехорошо быть неискренним перед органами", -- усмехнулся тучный гебист и достал последний, семнадцатый экземпляр, который хранился у двоюродного брата писателя в дальнем городе.
Секретарь ЦК КПСС Суслов согласился принять убитого горем писателя. "Нет, -- сказал он вежливо, почти благодушно, угощая писателя чаем, -- это не то, что мы ждем от вас. Такую книгу можно будет издать, думаю, годиков через двести-- триста... Мы не можем сейчас вступать в дискуссии, нужна или не нужна была Октябрьская революция".