Свирский Григорий. На лобном месте

   И тут сверху окликает его Данила, который ходил с ними на операцию; пришел он по поручению Бритвина, который -- доктор заверил -- выживет. Бритвин прислал сказать, что все можно кончить по-хорошему. Мол, автомат выстрелил случайно, а про Митю молчок. Взорвали, и все. А то приедет комиссар...
   Степка решил не мириться. Пусть едет комиссар!..
   Завершающие фразы, от продуманного нажима, обретают глубокий подтекст; вполне ортодоксальные, они звучат с прямо противоположным смыслом. Подтекст усиливает даже синтаксис. Каждая из этих трех заключающих повесть фраз начинается с нового абзаца.
   "Комиссар разберется.
   Не может быть, чтобы не разобрался.
   Пусть едет комиссар!"
   Степка думает об этом с вызовом и оптимизмом. А у читателя обрывается все внутри. Эпоха -- за Бритвина. А со Степкой стрясется беда. Его ждет, может быть, судьба Мити...
   Автор, как видим, вложил совсем иной смысл в мальчишески-доверчивые восклицания Степки. Это было тут же разгадано всеми, в том числе и сталинистами, -- отныне у них не было сомнений в том, кто такой Василь Быков...
   Василя Быкова запугивают, ему отказывают в прописке в Москве.
   Существует в России такое рабье словечко: "прописка". Где прописали, там и живи. Охота на "непрописанных" -- одна из главных забот советской милиции.
   Союз писателей свозит в Москву вагоны бездарей, голосующих за что угодно. Василю Быкову места в Москве нет. Учат Василя Быкова.
   Василь Быков отвечает на чиновничью травлю повестью "Сотников", пожалуй, самым глубоким произведением, в котором он прямо выступает против сталинско-кагебешной "черно-белой концепции" и в литературе и в жизни. Он анализирует природу предательства, выписав образ партизана Рыбака, и природу гуманизма -- образ Сотникова, интеллигента, артиллерийского офицера, которого Рыбак вешает, чтобы самому остаться живым. Уж один этот поворот сюжета -- крамола. К нему еще вернемся. Но подле героя Сотникова, в одном нравственном ряду с ним, оказался и немецкий староста Петр...
   ...Партизаны идут на задание. Сотников и Рыбак. Их послали достать продукты...
   Первый артиллерийский бой тяжелой батареи Сотникова был и последним. Размышления Сотникова о причинах неудач в войне говорят о том, что перед нами человек критически мыслящий, зоркий. "Усвоение опыта предыдущей войны -- не только сила, но и слабость армии, -- заключает он. -- Характер следующей слагается не столько из типических закономерностей предыдущей, сколько из незамеченных или игнорированных ее исключений".
   Серьезный человек Сотников.
   Ныне, попав в окружение, он стал рядовым в партизанском отряде. Шел с Рыбаком по волчьему следу: след этот "не только обозначал дорогу, но и указывал, где меньше снега": волк это определял безошибочно, -- замечает автор, превосходный знаток природы.
   Увы, неудачи преследовали их с первого шага. Соседнее село встретило выстрелом. "Шуруют, сволочи. Для великой Германии... -- сказал Рыбак".
   Рыбак надежен и трогательно заботлив. Сотников был свирепо простужен, кашлял. Имел право не пойти на задание, да не позволил себе... Рыбак отдал напарнику свое вафельное полотенце, вместо шарфа. Обругал его за то, что тот не сумел шапку "достать у мужика". Разжился овцой для отряда, взвалил ее на плечи. Доволен Сотников, что рядом с ним Рыбак...
   От первой облавы они ушли. Скрываясь, попали на кладбище, а затем в избу к Демчихе.
   Демчихи не было, лишь двое ее детей; а вернулась Демчиха, не прогнала пришельцев.
   Тут их и накрыли, на чердаке Демчихи, выдал кашель Сотникова.
   Повез их полицай Стась Гаманюк. Здесь, пожалуй, единственный раз Василь Быков изменяет себе и прибегает к несвойственной ему лобовой публицистике: "Гитлер освободил их от совести, человечности и элементарной житейской морали"; такое ощущение, что расхожую журналистскую фразу вписала в книгу чужая рука. Что, впрочем, возможно. Слишком она чужеродна стилю.
   Но допускаю и другое: хоть и мужественный человек Василь Быков, да не смог он отогнать от себя раздобревшее, с пустыми глазами лицо начальника гродненской ГБ, которого давно, еще до Гитлера, освободили и от совести, и от человечности, а уж от житейской морали и говорить нечего... Он ведь снова будет таскать на "беседы" писателя, этот гродненский гуманист, размозживший пленному голову... Отделаться от него общей фразой!
   ...Глумление полицая Гаманюка духовно укрепляет героя Василя Быкова -Сотникова. Сотников приготовился к смерти. Его допрашивал следователь полиции Портнов, который, не добившись ничего, вызвал Будилу, здоровущего полицая-палача. Будила истязает Сотникова. Портнов же занялся вторым партизаном -- Рыбаком.
   Надежда выжить сдвигала сознание Рыбака, пишет автор. Он, Рыбак, подумал вдруг, что если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы улучшатся: других свидетелей нет... "Он понимал всю бесчеловечность этого открытия, -бесстрашно свидетельствует автор. -- У него шел зачет по особому от прочих счету..."
   И вот все они в камере. В камеру втолкнули девочку Басю. "Это Меера, сапожника дочка", -- объяснили им. "Это уж так, -- задумчиво произнес немецкий староста Петр, который почему-то тоже оказался в этой камере. -- С евреев начали, а, гляди, нами кончат..."
   Бася пряталась у старосты, деревня решила, что у старосты искать не будут...
   Однако взяли старосту не за Басю. Девочку позже нашли. Взяли за овцу, которую он прирезал для партизан.
   Рыбак, правда, вначале хотел застрелить немецкого старосту, а тот показал на дырки в стене. "Уже полицаи стреляли. Не ты первый..."
   Жена старосты объясняет: "Деточка, это же неправда, что он по своей воле. Его тутошние мужики упросили. А то Будилу поставят..."
   В советскую литературу вошел новый образ, разрушивший стереотип, созданный прежними книгами и приговорами военных судов. Созданный сталинщиной. Самый гуманный и жертвенно-самоотверженный человек в книге -немецкий староста. Он недоумевает, почему люди убийцами стали.
   Сотников, офицер, дитя своего времени, спрашивает непримиримо: "Давно вы так думать стали?.. Как же вы тогда в старосты пошли?"
   Только тут он и узнает: упросили старосту всей деревней, "чтоб Будилу не назначили", того самого Будилу, который изувечил Сотникова, вырвал у него ногти. Когда Сотников постигает это, то сквозь боль, туманящую ему сознание, "ощущение какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру навалилось на Сотникова".
   Василь Быков не боится сказать это, понимая, как возненавидят его не только гродненские гебисты, но и миллионы обывателей, не сумевших расстаться с черно-белой концепцией, внушенной государством: "Кто сегодня поет не с нами, тот против нас".
   И раздумья, и ощущение "нелепой оплошности" Быков дал незапятнанно-чистому Сотникову, который после пыток обрел, по словам автора, "какую-то особую, почти абсолютную независимость от своих врагов".
   Та выношенная в душе "тайная свобода", о которой говорил Пушкин, та внутренняя свобода, которую призывал не утратить молодых писателей Константин Паустовский, которую только и считает подлинной свободой Андрей Амальрик в письме к Анатолию Кузнецову, здесь доведена до своего сюжетного и психологического завершения. Истерзанный человек палачей своих не боится. Как не боялся Солженицын. Не боялся Галич. Не боится Быков, завершая "Сотникова".
   И вот ведут на казнь. И Сотникова, и старосту Петра, и Демчиху, и девочку Басю, и Рыбака. Рыбак в отчаянии окликает следователя Портнова и говорит, что он согласен служить в полиции.
   Рыбаку предоставляют такую возможность, только именно он, а не кто-либо другой, должен выбить бревно из-под ног Сотникова, когда дадут сигнал: вешать! И Рыбак выбивает бревно...
   Так завершается эта трагическая повесть, неожиданная и тем, что вскоре после ее появления КГБ "вдруг" отыскал Рыбака, вернее, того, кто был выведен под именем Рыбака, -- об этом рассказывает в своих "Дневниках" Эдуард Кузнецов. Он сидел с этим Ляпченко-Рыбаком в камере смертников, и Ляпченко все просил у надзирателей дать ему "Новый мир" пятый номер; присутствовавший на суде Василь Быков подошел к Ляпченко, сказал тому, чтоб прочитал о себе, да только Ляпченко было в тот час не до изящной словесности -- он послал автора в известное русское место. А потом все жалел...
   Повесть Василя Быкова вдруг оказалась документальной, и это сразу повысило значение и неоспоримую достоверность всего остального, чего ранее пытались не замечать или объявить писательской выдумкой. Неопровержимым стал и образ старосты Петра, и направление мыслей героя книги Сотникова о Петре, и не только о Петре: "Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других наравне с собой".
   Вот какие мысли пришли в голову Сотникову, когда рядом с ним вешали тех, кто погиб из-за них с Рыбаком: старосту, Демчиху, Басю. А Рыбак умирать не захотел.
   В литературу двадцатых годов вошли два героя, объявленных классическими. Интеллигент Мечик и крестьянин Морозко. Интеллигент, спасая свою шкуру, предал крестьянина. "Разгром" Фадеева художественно утвердил сталинский навет на интеллигенцию, -- недаром А. Фадеев стал любимцем Сталина... Косяком сельдей напирала затем -- десятки лет -- тьма книг, радиопередач, фильмов, в которых предатели, по обыкновению, знали иностранные языки и носили пенсне.
   Василь Быков развеял по ветру этот "кровавый навет". Предатель Рыбак -бывший армейский старшина, малокультурный, надежный, рабоче-крестьянского корня. Наверняка на "гражданке" был ударником, стахановцем. Взращенный трудовым порывом и политической истерией тридцатых годов, что он вынес из них? Мысль "Своя рубашка ближе к телу"? Иронию над "принципами" образованных?..
   Оказалось также, что Рыбак -- ипостась Бритвина из "Круглянского моста", верного сына эпохи. Бритвин высмеивал принципы Ляховича, который вел себя на допросе гордо. "Как в кино". И которого немцы повесили. Как и Сотникова. Ляхович -- это, по сути, будущий Сотников. Так же как патриот Бритвин с его жестокосердным сталинским патриотизмом -- в потенции предатель Рыбак.
   На такое расшатывание "основ" еще никто не покушался. Четверть века Россия, усвоившая бесчеловечное "Кто сегодня поет не с нами...", пела: "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой..."
   И вот на всю эту кровавую мораль сталинщины, вошедшую в плоть и кровь нескольких поколений, обрушился силой своего таланта Василь Быков.
   7. ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ. ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ
   Если Василь Быков поставлен под удар, его шантажируют, ломают, но еще печатают, и, кто знает, может, ныне не только кнут, но и "пряник" пустили в ход -- московскую прописку, то с Владимиром Войновичем, как известно, уже расправились: он был исключен из Союза писателей СССР, его пытались даже отравить. Почему?
   Задержим свое внимание поначалу на произведениях В. Войновича, напечатанных в России. Поставивших его в первый ряд современных русских прозаиков. Возможно, в них заключен ответ?
   В. Войновича выталкивали из СССР долго. Как известно, его изгнание большевикам не помогло.
   Сколько лет мы дружили с ним.
   Однажды, заглянув к нему, я увидел, что он налаживает в прихожей своей маленькой писательской квартиры на Аэропортовской верстак и слесарные тисочки. "Буду слесарить, -- ответил он на мой немой вопрос. -- Иначе придушат..."
   А были и другие времена, когда Никита Хрущев, на встрече космонавтов, неожиданно запел на трибуне Мавзолея песню на слова Войновича:
   ...На пыльных тропинках далеких планет
   Останутся наши следы... После этого Войновича утвердили на какой-то "полупридворной" должности поэта-песенника с огромным окладом. В тот час, когда это произошло, Войнович перестал писать. По заказу он писать не умел. Его терпели восемь месяцев, а потом изгнали из рая.
   Словом, он был самим собой, где бы ни оказывался: в седле или под седлом. Всегда он оставался душевным, застенчивым, надежным человеком. Кристально честным.
   Так и называется его произведение, напечатанное впервые в "Новом мире", -- "Хочу быть честным". Слитность душевной устремленности автора и его героя -- предельна.
   Перед нами, нельзя не заметить, очень симпатичный герой. Он добр и ироничен; особенно по отношению к самому себе: "На одном из заборов висит фанерный щит с надписью: "СУ-II. Строительство ведет прораб т. Самохин". А рядом афиша: "Поет Гелена Великанова". Тов. Самохин -- это я. Гелена Великанова никакого отношения ко мне не имеет". Герой бреется, поглядывая на самого себя в зеркало. "Откровенно говоря, зеркало приносит мне мало радости. Из него на меня смотрит человек рыжий, отчасти плешивый, более толстый, чем нужно, с большими ушами, поросшими сивым пухом. В детстве мать говорила мне, что такие же большие уши были у Бетховена. Вначале надежда на то, что я смогу стать таким, как Бетховен, меня утешала..."
   Герой относится к себе иронически во всех ситуациях; даже когда его хвалит женщина, с которой живет, он пожимает плечами, как бы иронически подмигивая читателю: "Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра".
   Наконец он добирается до прорабской, где его ждет, как пишут советские газеты, Его величество рабочий класс. Первым попадается на глаза паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки. Вместе с "писателем" Шмаковым и появляется главная тема повести.
   "Шмаков, -- говорю я писателю. -- В третьей секции ты полы настилал?..
   -- Ну, я, а что? -- Он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.
   -- А то, -- говорю я. -- Паркет совсем разошелся.
   -- Ничего, сойдет. Перед сдачей водицей польем -- сойдется.
   -- Шмаков, -- задаю я ему патетический вопрос... -- У тебя рабочая гордость есть?
   -- Мы люди темные, -- говорит он, -- нам нужны гроши да харчи хороши..."
   Другой рабочий навешивает двери, загоняя шурупы ударом молотка по самую шляпку. "У тебя отвертка есть?" -- "Нет". -- "Ты разве не знаешь, что шурупы полагается отверткой заворачивать?" -- "И так поедят..."
   После получки все отправляются выпивать. Вместе с прорабом. Так принято -- "обмочить получку". В столовой пить нельзя. Милиция и дружинники строго следят, чтоб в "неположенном месте" не пили. Когда они вдруг нагрянули, блюстители порядка, рабочий Сидоркин прикрыл пустые бутылки, стоявшие на полу, своим широченными брезентовыми штанинами. Другой, Ермошин, словно бы за чаем кинулся. Затем, когда дружинники ушли, вернулся, прося извинения:
   " -- Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: "Сам выступаешь на собраниях, и сам же..." -- "А ты одно из двух, -- сказал Сидоркин, -- или не пей, или не выступай..."
   Но это -- все понимают -- требование несерьезное. Время толкает к иному...
   Об этом -- крестьянская проза. "Пелагея" Ф. Абрамова, В. Шукшин, В. Белов.
   О том же -- поэты-песенники: "Кто ответит мне: "Что за дом такой? Почему во тьме? Как барак чумной..."
   Об этом, в глубокой тревоге, пытаясь скрыть ее шуткой, Владимир Войнович.
   До души дошли! Душу убили самую. Не у чиновничества, что о тех говорить! У труженика, у которого в руках нет власти. Только серп да молот. И более всего, оказывается, разложили Его величество рабочий класс.
   ...В этой атмосфере всеобщей и узаконенной лжи ничего нет необычного в том, что начальник Силаев предлагает прорабу Самохину сдать дом не к январю, как предполагалось, а к седьмому ноября, к празднику Октябрьской революции. Пусть неготовый. Но -- сдать. Обмануть, но -- сдать.
   Сдаст герой дом -- получит должность главного инженера. Не сдаст -"вплоть до увольнения" (Это, заметим, случай самый рядовой, сдать не к сроку, а к празднику. Даже космонавтов запускали по этому принципу.)
   Требование жульническое, а угроза -- всерьез. Коли прораб заупрямится, Силаев не станет "разочаровывать" райком, горком, главк, который уж наверняка обещал высоким партийным инстанциям подарочек к празднику Октября. Выгонит прораба, но -- сдаст. Жульничают все, сверху донизу.
   Герой попадает в больницу. Сам бы выдержал напор лжецов, сердце не выдержало. Размышляет о том, как мало успел в жизни. Лишь потому, что всю жизнь хотел быть честным.
   Повесть жгуче достоверна не только по мысли, необычной в подцензурной литературе о "рабочем классе", но и по языку, насыщенному сленгом и вульгаризмами, не оставляющему сомнений: автор знает рабочих доподлинно!
   Тем хуже для автора: повесть, встреченная читателем с радостью, вызвала сдержанную, стереотипную похвалу критики, которая отбивала всякое желание читать Войновича. (Я уже писал, что это один из распространенных методов компрометации неугодной книги).
   После выхода повести "Хочу быть честным" Владимир Войнович стал постоянным автором "Нового мира", где увидело свет и его второе "дозволенное цензурой" произведение -- повесть "Два товарища".
   "Наш город делится на две части -- старую, где жили мы, и новую, где мы не жили. Новую чаще всего называли "за Дворцом", потому что на пустыре между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе. Но теперь он был не дурак и, на всякий случай, пристроил к зданию шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После установки колонн строительство снова законсервировали, под ним обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет -- куда делись воды, не знаю, -- строительство возобновили, но теперь это уже должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания".
   Ирония доставила автору немало хлопот. А тут еще стали появляться на Западе произведения В. Войновича, цензурой похороненные. И началась фантасмагория, которую человеку, не жившему в советской России, трудно, наверное, и вообразить.
   -- За передачу произведений за границу пойдешь под суд! -- обрадовали в Союзе писателей.
   -- А я не передавал.
   -- Тогда пиши протест против незаконного издания.
   -- Вы меня не издаете! -- вскричал Войнович. -- "Два товарища" до сих пор маринуют в издательстве... И писать протест?! Это называется бьют и плакать не дают!
   -- Напишешь протест -- издадим. -- И сиятельное лицо взялось за телефонную трубку.
   Войнович выскочил из комнаты Секретариата взъерошенным, красным. Несколько дней терзался-мучился: может, отделаться четырьмя интеллигентными строчками: мол, нехорошо это, без разрешения автора?.. Решил -- отделаться! Париж стоит мессы.
   Когда вышла "Литературная газета" с протестом В. Войновича, не только автор, все мы ахнули. К четырем строчкам авторского текста были добавлены абзацы казенной демагогии, "дежурных помоев". Они были дописаны чьей-то рукой.
   Владимир Войнович шумел, бегал по Союзу писателей, показывал всем, чьим мнением он дорожил, что это не его текст.
   Но то было его личным делом. Галочка некими инстанциями была поставлена, и автору выдали полагающийся в таких случаях пряник -- книгу, добротно изданную в издательстве "Советский писатель".
   Не пройдет и года, как пряник заменят кнутом, ибо автор, наученный горьким опытом, не пойдет больше ни на какие компромиссы.
   В повести "Два товарища" герой дружил с Толиком с детских лет. И вот шайка хулиганов, напав на друзей, заставила Толика бить своего друга. Толик, испугавшись бандитов, зверски избил своего лучшего друга, хотя очень мучился потом. Затем пути этих ребят, естественно, разошлись. Пора была идти в армию. Герой едет в авиашколу, а Толик стал денщиком у генерала и газетным рифмоплетом, -- овладел сразу двумя древнейшими профессиями. Встретясь позднее со своим бывшим другом, Толик сказал:
   -- Для тебя так было лучше.
   "Интересно! -- восклицает автор устами своего героя. -- Я был искренне удивлен:
   -- Это еще почему?
   -- Они бы били тебя сильнее, -- сказал он, глядя мне прямо в глаза.
   Это была уже философия. Потом я встречался с ней при других обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-нибудь".
   Подобные сцены расправ "по соцреализму" были запечатлены еще в "Четвертой прозе" Осипа Мандельштама180. "Четвертая проза" в Советском Союзе так и не увидела свет.
   Напомню эту поразительную зарисовку О. Мандельштама.
   "Мальчик в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, с зачесанными височками стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом стоит поваренок или кучеренок -- мальчишка из дворни. И вся свора улюлюкающих и пришептывающих архангелов наседает на барчука:
   -- Вдарь, Васенька, вдарь!
   Сейчас Васенька вдарит, и старые вдовы, гнусные жабы, подталкивают друг друга, придерживают паршивого кучеренка:
   -- Вдарь, Васенька, вдарь, а мы покуда чернявого придержим, мы покуда вокруг попляшем..."
   Вл. Войнович, быть может, тогда не встретился с "Четвертой прозой" Мандельштама: КГБ упрятал ее от нашего поколения надежно.
   Он повстречался с советской действительностью.
   Произведение Владимира Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина", роман-анекдот в пяти частях, было анонсировано еще в 10-м номере "Нового мира" за 1963 год. Но так и не вышло.
   "Чонкин" был предложен, безо всякой надежды, одной московской редакции, другой и -- чудес на свете не бывает! -- тут же появился на Западе. Был опубликован в журнале "Грани", а позднее вышел в Париже в издательстве YMCA-Press.
   Владимир Войнович стал писателем опальным. Точнее сказать, затравленным, если бы смелого, жизнерадостного Владимира Войновича можно было представить затравленным.
   Единственная и большая беда его, и не только его, -- это то, что на Западе издатели не очень торопятся (видно, стесняются) с выплатой гонорара своим бесстрашным автором. А ведь советский автор, напечатанный на Западе -без посредничества кагебистского АПН, -- автоматически перестает издаваться в России.
   Ни одной копейки не получила в свое время и Евгения Семеновна Гинзбург, жившая на пенсии, хотя ее "Крутой маршрут" был переведен на многие языки, а издательство "Мондадори" положило в банк на счет Евгении Семеновны некую сумму. Писателю, возможно, нужна посмертная слава, но не посмертные гонорары!
   Александр Бек умер, не дождавшись от своих зарубежных издателей даже символического гонорара.
   В КГБ и Союзе писателей знали доподлинно, что за самиздат Запад гонорары не платит. Однако настойчиво внедряли в сознание простых людей, всеми средствами пропаганды, о тех, кто печатался на Западе:
   -- Продались! За огромные деньги!.. Иуды-предатели!.. -- И т. д., и прочее.
   Жертвенное мужество Владимира Войновича и еще двух-трех писателей -скорее исключение, чем правило.
   О нет, писателей в России отрезала от Запада не Конвенция об авторских правах, которую Советский Союз, присоединившись к ней, вознамерился использовать как кляп. Едва только обозрели писатели России этот "новый кляп", Владимир Войнович выступил с блестящей пародией на советское "приобщение" к цивилизованному миру: он предложил в своем фельетоне-пародии новый ВОАП (Всесоюзное общество по охране авторских прав) переименовать в ВОПАП (Всесоюзное общество по присвоению авторских прав).
   "Падение" В. Войновича, в глазах Дома на Старой площади, стало подлинным духовным взлетом писателя.
   ...На село свалилась "железная птица", перепугав молодуху Нюру, -- так начинается повествование о Чонкине. Ею оказался самолетик ПО-2, потерпевший аварию. К нему бросилась вся деревня, судача о неслыханном происшествии. ...Надо охранять самолетик, и в полку мучительно думают: кого послать?
   В часовые отправляется Чонкин. Русский Швейк. Хотя он и не Швейк вовсе. Швейк -- мудрец, себе на уме. Русский Швейк Чонкин -- простодушный, бесхитростный, доверчивый крестьянин, и уже само начало "Чонкина" высмеивает освященную государством традицию суконно-детективной воинской повести с ее супергероями, выходящей в Воениздате миллионными тиражами:
   "Дорогой читатель! Вы, конечно, уже обратили внимание на то, что боец последнего года службы Иван Чонкин был маленького роста, кривоногий, да еще с красными ушами. И что за нелепая фигура! -- скажете вы возмущенно. -- Где тут пример для подрастающего поколения? И где автор увидел такого в кавычках героя?.." ..."Неужели автор не мог взять... отличника учебно-боевой и политической подготовки?.. Мог бы, конечно, да не успел. Всех отличников расхватали, и мне вот достался Чонкин..."
   Даже когда Чонкина доставляют охранять самолет и он спит вдалеке от казармы у деревенской девчонки, его одолевают тревожные сны: кто-то угоняет самолет. С неба спустился товарищ Сталин. "Где твоя винтовка?" -- строго спросил он с легким грузинским акцентом. "Моя?" -- "А где старшина?.. Товарищ старшина, -- сказал Сталин, -- рядовой Чонкин покинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина..."
   Чонкин проснулся в холодном поту. Сон мог оказаться явью.
   Бесконечно далеки друг от друга, по различным орбитам вращаются, как планеты, сурово-реалистическая "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова и русская "швейкиада" Владимира Войновича.
   Однако... и там, и там солдат живет в страхе не перед врагом. Перед расправой. Свой трибунал, свои генералы, родной и любимый Сталин -- куда ни кинь, всюду клин.
   В постоянном страхе не только солдат Чонкин, но и председатель колхоза, который сразу поверил Плечевому, что Чонкин -- не просто Чонкин, а человек, поставленный следить за ним, председателем, а в нужный момент накрыть с поличным.