Страница:
Тихо плакали на кладбище. Именно тихо, в уголки полушалков, в ладони, точно боялись люди, что нарушат и оскорбят тишину, какая нужна в эту минуту...
И тут-то он (старик Глухов. -- Г.С.) приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хотя жила здесь давно. Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Старик Глухов уважал набожных людей... За их терпение и неколебимость. Присмотревшись к Отавиной, подумал -- не жениться ль на ней? Все не так тоскливо будет. А помрешь, будет кому хоронить... И та не прочь в тепле пожить. А то хата ее совсем никуда. Развалюха.
Решил старик Глухов посоветоваться с Малышевой, вдовой комиссара. Поездила когда-то с мужем, повидала свет, и старик, когда жену схоронил, иногда посиживал с ней на ее веранде. Пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед.
Ближе, думалось, человека нет. Посоветуюсь... Малышиха пригласила обоих, и старика Глухова, и старуху Отавину и злобными, ханжескими словами все расстроила:
"Какой же вы пример подаете молодым? Вы свою ответственность перед народом понимаете?.. Эгоисты. Народ сил своих не жалеет -- трудится, а вы -со свадьбой затеетесь.
-- Да какая свадьба?! -- пытался урезонить ее Глухов. -- Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?
-- Совсем, как... подзаборники, -- (не унималась Малышева. -- Г.С.). Тьфу!
-- Ну, это!.. знаешь! -- взорвался старик. -- Пошла ты к... -- И выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью".
А свадьба расстроилась. Как вышли с Отавиной, разлетелись, как ошпаренные.
Могли бы дожить хорошие люди спокойно, по-человечески, помогая друг другу в одинокой старости, нет, и тут городская отрава просочилась.
И так из рассказа в рассказ. Город проклятый. Разлагает деревню русскую обманом, демагогией, ханжеством, мертвой "нормативной" моралью, бесчеловечностью. В глубокий подтекст ушли попытки анализа, картины более широкие, а, может, не город виноват? Может, и город такой же страдалец?..
И вдруг точно одумался Василий Шукшин, опубликовав маленький рассказ "Митька Ермаков". Жил Ермаков на Байкале, увидел как-то: на берегу стоят туристы, отдыхающие. Спорят про что-то ученое.
Презирает их Митька Ермаков. "Очкарики все образованные, прочитали уйму книг... О силе стоят толкуют. А столкни сейчас в воду любого, в одну минуту пузыри пустит. Очки дольше продержатся на воде".
Хоть вода пять градусов, да и волна разгулялась, решил показать им Митька свою мужицкую удаль. Поднырнул под волну, крича: "Эх, роднуля!"
Орал так, пока не захлебнулся. Рот не закрывал. Пришлось другое орать:
". . . сы-ы! -- донеслось на берег. -- Тру...сы спали!.. Тону!"
Спасли Митьку очкарики.
Этот рассказ -- нечто вроде ключика, который приоткрывает нам настоящего Василия Шукшина, который словно подмигивает своим городским друзьям: мол, вы не думайте, что я вас виню. Это я так, по другой причине. Обстоятельства такие.
О подобных, увы, нередких у советских писателей обстоятельствах точнее всего, помним, написал Александр Бек в своей повести "Новое назначение", изданной на Западе. Говоря о всех бедах своего героя, думающего одно, чувствующего другое, а поступающего, как прикажут, он определил его заболевание, как известно, точным медицинским термином -- сшибка. Сшибка -чувств и долга, совести и расчета. Сшибка вызвала смерть героя Бека. Сшибка вызвала смерть самого Александра Бека, отдавшего свою рукопись на Запад и не выдержавшего постоянного страха, который вокруг него сгущался.
От такой духовной сшибки и умер зоркий и нервный Василий Шукшин. Заласкали его софроновы да шолоховы до смерти, "выправляя линию"; он и сам чувствовал: доконает его распухшая от водки литературная мафия, -- нет, не случайно, повторю, мафия добила его главного героя в предсмертном фильме "Калина красная", где Василий Шукшин был и автором, и режиссером, и актером; любимого героя Шукшина, который, и вырвавшись на свободу, на деревенские просторы, все время чувствовал над собой занесенный нож. Ждал подлого удара финкой или выстрела.
Василий Шукшин умер сорока пяти лет от роду.
В свете сказанного здесь о деревенской прозе читатель, думаю, сам отыщет место деревенского владимирского парня, впоследствии уже не парня, а гладкого сытого мужчины, который любил расхаживать в домах творчества в огромных валенках и деревенской шубе, в стиле а ля рюс, нарочито окающего: мол, деревенский я, был им и останусь... Сам отыщет место Владимира Солоухина. Памятники старины волновали этого бесспорно талантливого человека, памятники, погибающие и в его родном владимирском селе. А об односельчанах он говорит чаще всего мимоходом. И в стихах, и в прозе, и в жизни.
Не хочу судить, от специфики ли это дарования или -- от бессердечия, во всяком случае, от недостатка чувства...
Так или иначе, беды его владимирской деревни, годами полуголодной, раздетой, обездоленной не менее вологодской, не стали в его творчестве мотивом определяющим.*
Появились ныне и другие "радетели деревни" помоложе, усиленно поддерживаемые ЦК комсомола, -- фирсовы, лысцовы, декламирующие со всех трибун вот это "исконно-крестьянское", чуевское:
Верните Сталина на пьедестал,
Нам, молодежи, нужен идеал... Потому, думаю, так важен ныне этот вдумчивый отбор талантливых имен, представляющих подлинную литературу России, в данном случае подлинную крестьянскую прозу. Славных имен Александра Яшина и Владимира Тендрякова, о которых говорили ранее, Бориса Можаева, Федора Абрамова, Василия Шукшина и следующих за ними печальников русской деревни, живущих ее болью, ее нуждой, ее заботами.
Замечу кстати: самые талантливые писатели-"деревенщики" Владимир Тендряков, Александр Яшин, Борис Можаев, Федор Абрамов были начисто лишены ксенофобии.
Именно эти писатели развили и углубили борозду первопроходца И. Бабеля, борозды Овечкина, Троепольского, Дороша...
И Овечкин, и Троепольский, и Дорош делали все, что могли, порой даже то, что было им не под силу, это и вызвало самоубийство Овечкина и раннюю смерть Дороша.
Смена оказалась достойной их и -- более талантливой.
Россия талантами не оскудевает. Как и палачами.
________________________________
*) Определяющим, с годами, стало, увы, совсем иное. Когда выходило в свет в 1979 году "На Лобном месте", не ведал я еще, время не пришло ведать, что В. Солоухин, начав с защиты памятников, с попыток заменить казенное обращение "товарищ" исконно русским "сударь" или демонстрации своего "знаменитого" клдца с "печаткой" из царской монеты с обликом Николая 11, начав с "бунта на коленях", воплотит в своей предсмертной "исповеди" зловещую эволюцию целой плеяды юных искателей истины. "Истинно русских", как они демонстративно, при любом споре, называли себя. "Исповеди"... во славу Гитлера и гитлеризма, которые были, оказывается, естественной "реакцией на разгул еврейской экспансии... последней судорогой человечества, осознавшего, что его пожирают черви", сиречь евреи. " А теперь уже поздно, - с тоской завершил свою исповедь Владимир Солоухин, так и не дождавшийся полного истребления еврейства, - теперь уже - рак крови."
7. КАРАТЕЛИ
Литература крестьянской беды подверглась такому же разгрому, как и сама деревня.
Самая крупная потеря современной "деревенской прозы" -- Исаак Бабель, которого заставили замолчать, а затем подло, по доносу, убили.
Имени доносчика не знал никто. Почти тридцать лет. Лишь Константин Паустовский повторял, где только мог, свое присловье о Каине-Никулине.
Писатели и верили, и не верили, легко ль обвинить собрата по перу в убийстве?
Когда вышла повесть молодого писателя Ю. Бондарева "Тишина", престарелый Лев Никулин тут же отозвался на нее многостраничным доносом в ЦК и КГБ, и это письмо (время было такое, антисталинское!) показали Юрию Бондареву.
Тогда уж не осталось никаких сомнений. При появлении величественного Льва Никулина все немедля переходили на проблемы спорта или гастрономии. Когда тот опубликовал свой очередной роман под патриотическим названием "России верные сыны", по Союзу писателей загуляли строчки:
Никулин Лев, стукач-надомник,
Скучнейший выпустил двухтомник.
И это все читать должны
России верные сыны... ...Однако, как показало время, подметная "никулиана" была лишь удобным поводом для расправы над Исааком Бабелем. Не в заграничных "связях" дело. Не в его дружбе с маршалом Тухачевским: с ним дружили многие писатели.
...Бабель и Шолохов на одной земле существовать не могли. Существуй в литературе тридцатых годов "Великая Криница", невозможно было б даже появление фальшивок типа "Поднятой целины" Шолохова. Одна лишь глава "Колывушка" из "Великой Криницы" перечеркнула бы шолоховские и другие подделки, в которых ерничали бесчисленные Щукари, а крестьянство осчастливила историческая работа товарища Сталина "Головокружение от успехов".
Столкнулась подлинная литература и антилитература, поддержанная всей мощью государства, и судьба литературы была предрешена.
...Уничтожение "Великой Криницы" Исаака Бабеля и ее автора открыло зеленую улицу лжецам всех калибров.
И она хлынула грязевым потоком по шолоховскому "удачливому" арыку, всякого рода бабаевщина, изумляя читателей искусством подтасовок и сюжетно-образным стандартом.
И было от чего: доподлинно известно, путь эталонно-лживому "Кавалеру Золотой Звезды" открыла резолюция секретаря ЦК партии Жданова, начертанная на рукописи Бабаевского.
"Уничтожить" Зощенко и Ахматову и одновременно восторженно поддержать Бабаевского -- Ждановым нельзя отказать в последовательности.
Вскоре после смерти Сталина и пленума ЦК, установившего, что коров в стране ныне меньше, чем при Николае II, в "Литературной газете" появилась разгромная статья о Бабаевском и бабаевщине, певших колхозное изобилие. Отбросив газету с этой статьей, Бабаевский процедил зловеще: "Кровавыми слезами ответят за это. Меня -- вот увидите! -- снова будут издавать. В обложках с золотым обрезом".
Это было в журнале "Октябрь", на заседании у Федора Панферова, я сам слышал эту тираду.
Каратели верили: нужда в них не уменьшится. Разливанное море шолоховщины и бабаевщины, отрезав правде о деревне все пути, имело значение не только литературное.
Вот что пишет об этом, к примеру, Федор Абрамов в своем очерке "Вокруг да около". Сбежали с поля, помните" бабы-грибницы, не дослушав председателя Анания Егоровича.
"Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу. Догнать, опрокинуть эти проклятые коробья, а самих баб за шиворот и прямо на поле!
Да, лет восемь назад он бы, наверное, так и сделал. Образцы для подражания были и в жизни, и в литературе. В одной из книг, например, рассказывалось, как председатель колхоза ловит строптивых колхозников за деревней, а другой председатель действует еще круче: врывается утром в избу и заливает печь водой. Книги эти в районе взяты были на вооружение. "Вот как надо работать, -- наставлял председателей колхозов секретарь райкома, при всяком случае ссылаясь на литературные примеры. -- А вы, растяпы, с бабами справиться не можете".
Да, лет восемь назад Ананий Егорович нагнал бы страха на этих грибниц. А сейчас..."
"Литературные примеры" сталинизма...
Возможно, никогда еще каратели в форменных фуражках и каратели литературные не сходились так воедино, как в эти годы.
Легко представить, сколько затоптано ими молодых имен, сколько талантливых книг осталось в писательских столах! Даже Шукшин, напечатанный ими, порой перестает быть Шукшиным и становится одним из бабаевских. И немудрено: совещания главных редакторов проводятся в ЦК партии не один раз в год или в месяц, а каждую неделю. Каждую неделю редакторы, как офицеры перед наступлением, сверяют часы... Им и грозят, как офицерам на войне: на одном из таких совещаний зам. зав. Отделом пропаганды ЦК партии воскликнул, обращаясь к главным: "Кто попытается покинуть окоп, будем стрелять в спину". Впрочем, здесь нет необходимости рассматривать партийный аппарат, находящийся над Главлитом. Разрешить что-либо, минуя Главлит, т.е. Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, не смеет никто.
Передо мной документы тотального запрещения последних лет.
Вот, к примеру, цензурный циркуляр 1971 года, разосланный во все издательства. Он, конечно, с грифом "секретно", как и все документы об убийствах.
Дополнительно ко многим томам прежних запрещений отныне нельзя было допускать в печати даже упоминания:
1. О 1937 годе (т.е. о сталинском произволе. -- Г.С.).
2. Запрещается писать о тюрьмах (т.е. о произволе нынешнем. -- Г.С.).
3. Запрещается писать об отравлении природы...
"Гуманное указание, -- сказал мне с усмешкой редактор, показавший документ. -- Всего три пункта..."
К этим пунктам были прикреплены канцелярской скрепкой также новые "черные списки" писателей, разделенных, в свою очередь, на тех, кого нельзя печатать и даже упоминать в печати (тут я увидел и свое имя), и на тех, кто наказан "частично": печатать можно, но упоминать в обзорах, рецензиях, статьях -- ни в коем случае. Кроме того, писатели были разделены, еще ранее, на "выездных" (в капиталистические страны) и "невыездных", т.е. тех, кого даже к границе подпускать нельзя.
Целой горкой лежали в ящике стола и циркуляры индивидуального искоренения. Книги такого-то изъять. "Примите к руководству и исполнению...". Изъятое перечисляется на нескольких страницах. Конфискуется все.
Изымается изданное как на русском языке, так и на иностранных.
К счастью, Главлит был не властен над библиотеками Парижа или Библиотекой Конгресса США... Все остальное, говоря языком Даля, наподскреб.
Библиотекари, которые не поторопятся убрать эти книги, будут уволены без права поступления на работу, связанную с идеологией и культурой.
Появились и другие способы запретительства. Такие-то книги не выдавать на руки. Говорить, что "в работе", что отданы в переплетную и пр. Или -оставить для Москвы (чтоб избежать скандала) двести экземпляров, остальной тираж -- превратить в бумажную массу.
Поступают и наоборот. Скажем, пришлось изымать черносотенную книгу Ивана Шевцова "Во имя отца и сына" (Москва, 1970). Был скандал: выдержки из книги печатались в западной прессе. Коммунистические партии Франции и Италии делали запросы в ЦК КПСС.
ЦК партии объявил, что черносотенная книга из обращения изъята.
Книга, действительно, изымалась... из центральных библиотек Москвы. Отъехал от Москвы на двадцать километров -- покупай Шевцова хоть целый грузовик.
Кстати, я так и сделал, работая над романом "Заложники"*. Купил в Подмосковье всю черносотенную литературу, от исторической до ультрасовременной, -- книг Кичко и Ивана Шевцова, официально "изъятых".
Таковы гримасы, по выражению А. С. Пушкина, "богомольной старой дуры русской чопорной цензуры".
Цензура является идеологическим отделом КГБ. Не случайно многие руководители Главлита, например, заместитель начальника Главлита Назаров, -бывшие "железные рыцари" ГПУ-НКВД.
Но... все же могло ли чиновничество, боящееся и тени ответственности, остановить поток литературы?
Во время войны, рассказывали мне крестьяне, от немецких карателей можно было скрыться. От СС и "зондеркоманд" можно было уйти. От полицая не скроешься. Полицай -- сосед. Из своей деревни. Он все и про всех знает. Он-то тебя и доконает.
Литература в последние четверть века и была затравлена, сведена на нет именно литературными полицаями -- из своей литературной деревни.
Хотя имена их то и дело мелькают в газетных отчетах, они, по сути, безымянны, все эти баруздины, алексеевы, стаднюки, и прочие, несть им числа. Даже имена, ставшие много лет назад нарицательными, скажем, Софронов -Грибачев, объединяют, по обыкновению, в одном лице, так как своего лица они не имеют.
Ведет походную колонну, как известно, всегда старшина. В данном случае место это пожизненное. Покрикивает на карателей, сбившихся с ноги, ерничает, глумится, потирая пшеничные усы, Михаил Шолохов. Этот лауреат привлекается к травле инакомыслия, когда остальные не справляются. "Гуманист" Шолохов потребовал расстрелять Синявского и Даниэля "на основе революционной законности", расстрелял бы, подозреваю, и безо всякой "основы", Александра Солженицына, посмевшего усомниться в существовании Шолохова-писателя...
Остается ответить, пожалуй, лишь на два вопроса. Когда-то в Москве я публично назвал погромщиков культуры "черной десяткой". Прошло время, справедливо привилось иное слово: красносотенцы!
Чем объяснить легкость, с которой красносотенцы проникли во все поры литературной жизни? Стали главными редакторами, секретарями, "идеологами", штатными ораторами на съездах -- словом, "России верными сынами", во всеоружии философской терминологии, государственных традиций и пр. Едва только им свистнут, идеологам "новой культуры", они являются готовыми, как из пучины морокой. Черноморы XX века, с портфелями под мышкой.
Какова политическая, философская, национальная, психологическая подоснова, на которую они встали и стоят многие годы и -- прочно? Попробуем проследить исторические истоки "идеологической базы", на которой государству удалось узаконить существование во главе советской литературы пресловутых красносотенцев; удалось превратить их в таранную силу, топчущую таланты... Пойдем от новейшей истории к временам более отдаленным. По ступеням вниз, в исторические подвалы России.
1. Красносотенцы полностью взяли на вооружение идейное наследство черносотенцев из Союза русского народа и Союза Михаила Архангела. Скажем, поток открыто погромной литературы последнего десятилетия (книги и брошюры Иванова, Шевцова, Сахнина, Колесникова, Бегуна и прочих), этот бьющий, как из брандспойта, поток просто повторяет, расцвечивая современными примерами, основные положения черносотенной идеологии. Насколько далеко зашли современные шовинисты, показал Парижский процесс 1973 года, на котором мне удалось установить полную аутентичность погромного текста брошюры Россова, изданной в Санкт-Петербурге в 1906 г., и текста, напечатанного в бюллетенях советских посольств в Париже, Лондоне, Риме. Организаторы новейшей шовинистической истерии семидесятых годов попросту сняли фотоспособом пожелтелые странички расхожей брошюры Союза русского народа и выдали за самоновейшее достижение советской. исторической мысли...
Приговор Парижского трибунала (апрель 1973 г.) впервые в истории, что называется, схватил за руку советский расизм.
2. Другим идейным истоком красносотенцев можно считать антинигилистический русский роман 1860-- 1870 гг., печатавшийся главным образом в "Русском вестнике" Каткова. Причину всех волнений на Руси, включая пугачевский бунт, литературные каратели прошлого века искали в "коварной польской интриге". Это утверждали едва ль не все верноподданные писатели: Крестовский, граф Салиас, Болеслав Маркевич, названный Чеховым "полицейским писателем", и др. По графу Салиасу, к примеру, Емельяна Пугачева подбил на восстание, оказывается, некий "полукровка, внук нигилиста и польки Людвиги". Храбро-отважный патриот князь Данило Хвалынский из романа Салиаса "Пугачев", повстречав поляка Яна Бжезинского, грозит ему карой самой унизительной -унизительней не было: "как жида, выпороть нагайками на дому".
Полукровки, а также инородцы в писаниях салиасов всех веков -- вообще главная опасность России.
3. Традиции красносотенцев надежно опираются также на этический уровень предшественников, развивавших шумную деятельность в защиту трона, полиции и цензуры. Прежде всего на традиции Фаддея Булгарина (1789-- 1859) и Николая Греча (1787-- 1867).
В истории их фонтанно-патриотической деятельности известен даже такой случай усердия: Греч написал донос на "Отечественные записки". Донос высшими сферами был отвергнут. Тогда на помощь Гречу кинулся Булгарин. Написал царю... угрожающее письмо: коли царь оставит его донос без ответа или царю не доложат, то он, Булгарин, обратится к королю Пруссии, чтобы тот довел до Николая I все, что Булгарин хочет довести сам, -- во имя защиты монарха и его царства...
Точь-в-точь, как Булгарин, не ведая этого, разумеется, по причине своего редкого невежества, поступил в свое время верноподданный "прозаик" Михаил Бубеннов, написавший в ЦК партии, что коли они не примут меры против "еврейского засилия" в русской литературе, то он обратится к международной общественности. Правда, Бубеннов не уточнил, кого он имел в виду под международной общественностью.
Помню выборы в середине пятидесятых годов, когда обнаружили за портьерой фальшивую урну, заранее заполненную бюллетенями, из которых ни один из мракобесов не был вычеркнут. Скандал был таков, что урну эту не приняли во внимание при голосовании.
Затем, когда в 1957 году Союз писателей СССР разводнили огромным "этапом чиновников в литературу", от военно-издательских чиновников до газетных во главе с Юрием Жуковым, обходилось уже и без фальшивых урн.
Шестидесятые годы внесли свою новизну.
У меня хранится любопытный документ, в нем выражены результаты одного из тайных и прямых, вполне демократических, голосований в СП. Выбирали членов Правления Московской организации писателей. Не были выбраны в Правление все без исключения безликости, отчасти перечисленные выше. Поэт Сергей Васильев, номенклатурный критик Барабаш и литературовед Дымшиц получили голосов меньше, чем даже литератор, объявленный доносчиком... Против них голосовало и "болото", голосующее за что угодно.
После этого голосования все провалившиеся -- до единого! -- получили самые высокие -- ключевые -- должности... Барабаш из "Литгазеты" был переведен в ЦК партии. Дымшиц поставлен "оком государевым" в кино. Его должность называлась: главный редактор Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР.
Эти молодчики непрерывно ссылаются на Маркса и Энгельса. А ведь это Энгельс однажды сказал так (в работе "Эмигрантская литература"):
"Множество странных явлений, происходивших в русском движении, объясняются тем, что долгое время всякое русское сочинение было для Запада книгою за семью печатями. Они (Бакунин и иже с ним) усердно распространяют утверждение, что даже грязные стороны русского движения следует -- в интересах самого движения -- утаить от Запада: кто сообщает Европе о русских делах, тот предатель. Теперь этому наступил конец... Русские должны будут подчиниться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы. Никому не пришлось так тяжко поплатиться за прежнюю замкнутость. Если бы не замкнутость, их нельзя было бы годами так позорно дурачить..."
Эту цитату вы не найдете в арсенале наших "марксистов".
Конец шестидесятых годов, увы, был не завершением, а лишь началом нового разгрома литературы, окрещенного на Руси "юбилиадой".
ЮБИЛИАДА
I. ГВАРДИЯ УМИРАЕТ, НО НЕ СДАЕТСЯ
БЕССЛАВНАЯ КОНЧИНА "ПОЭТИЧЕСКОГО РЕНЕССАНСА" 1956 г.
1967 год, год IV съезда писателей СССР, казался годом полного торжества красносотенцев. Дышать стало невозможно.
Всему вокруг исполнилось 50 лет.
67-й год завершился долгим фейерверком в честь полувекового юбилея Октябрьской социалистической революции. Издавалась лишь литература, признанная издателями лучезарной...
68-й год начался новым юбилеем, юбилеем Советской Армии, совершившей вскоре свой марш на Прагу.
Писатель от сплошного праздника начал слегка цепенеть.
69-й год принес юбилей еще более громкий: пятидесятилетие ВЧК -- ОГПУ -- НКВД -- МГБ -- КГБ. Атмосфера в Союзе писателей изменилась настолько, что все чекисты, пришедшие в литературу, нацепили синие юбилейные "ромбики" -40 лет ВЧК и 50 лет ВЧК. Десять лет назад, когда возвращались из лагерей зэки, о такой демонстрации и речи быть не могло. Я, помнится, все жалел какого-то старика, который приходил в Клуб писателей и просиживал весь день за стаканом чая. Пытался подкормить.
И вдруг мой "несчастный" явился в Клуб с двумя синими ромбиками ВЧК. Оказывается, он и на пенсии продолжал свою дозорную службу...
70-й год пришел венцом юбилеев. Коронным юбилеем, к которому готовились, как готовятся матросы к адмиральской поверке.
Столетие со дня рождения Ленина. Величальные штампы, механически перенесенные со Сталина на Ленина, неумолчный радиокрик, вызвали оскомину даже у верных ленинцев. Появились анекдоты про Ленина. Они налетели, как мошкара. Их рассказывали в вузах и на заводах. Авторитет основателя советского государства заколебался.
Весь 71-й год продолжали чествовать Ленина и еще уж не помню кого или что.
72-й год подкрался на мягких лапах пятидесятилетием образования СССР.
Юбилиада подорвала литературный корабль, как торпеда. Он разломился и пошел, едва ль не со всеми обитателями, на дно.
Старики-писатели умирали стоя. Как капитаны гибнущих кораблей. У них были свои юбилеи, у капитанов. Без фанфар и наград. Одним из самых значительных событий 1967 года был юбилей Константина Георгиевича Паустовского, к казенному юбилею -- пятидесятилетию советской власти -естественно, никакого отношения не имевший.
Клуб Дома литераторов на улице Герцена был набит битком. Толпились в фойе, в Малом зале, куда была проведена трансляция. В Большом зале стояли в проходах. Вдоль стен. В зал нельзя было протиснуться физически. Такого на моей памяти не случалось. Администратор провел несколько писателей, неосмотрительно пришедших к самому началу, в том числе и меня, через сцену; мы так и простояли, сжатые со всех сторон, возле сцены, в проходе, почти весь юбилей, понимая, что собрались все вместе, без казенного участия, видимо, в последний раз...
И тут-то он (старик Глухов. -- Г.С.) приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хотя жила здесь давно. Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Старик Глухов уважал набожных людей... За их терпение и неколебимость. Присмотревшись к Отавиной, подумал -- не жениться ль на ней? Все не так тоскливо будет. А помрешь, будет кому хоронить... И та не прочь в тепле пожить. А то хата ее совсем никуда. Развалюха.
Решил старик Глухов посоветоваться с Малышевой, вдовой комиссара. Поездила когда-то с мужем, повидала свет, и старик, когда жену схоронил, иногда посиживал с ней на ее веранде. Пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед.
Ближе, думалось, человека нет. Посоветуюсь... Малышиха пригласила обоих, и старика Глухова, и старуху Отавину и злобными, ханжескими словами все расстроила:
"Какой же вы пример подаете молодым? Вы свою ответственность перед народом понимаете?.. Эгоисты. Народ сил своих не жалеет -- трудится, а вы -со свадьбой затеетесь.
-- Да какая свадьба?! -- пытался урезонить ее Глухов. -- Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?
-- Совсем, как... подзаборники, -- (не унималась Малышева. -- Г.С.). Тьфу!
-- Ну, это!.. знаешь! -- взорвался старик. -- Пошла ты к... -- И выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью".
А свадьба расстроилась. Как вышли с Отавиной, разлетелись, как ошпаренные.
Могли бы дожить хорошие люди спокойно, по-человечески, помогая друг другу в одинокой старости, нет, и тут городская отрава просочилась.
И так из рассказа в рассказ. Город проклятый. Разлагает деревню русскую обманом, демагогией, ханжеством, мертвой "нормативной" моралью, бесчеловечностью. В глубокий подтекст ушли попытки анализа, картины более широкие, а, может, не город виноват? Может, и город такой же страдалец?..
И вдруг точно одумался Василий Шукшин, опубликовав маленький рассказ "Митька Ермаков". Жил Ермаков на Байкале, увидел как-то: на берегу стоят туристы, отдыхающие. Спорят про что-то ученое.
Презирает их Митька Ермаков. "Очкарики все образованные, прочитали уйму книг... О силе стоят толкуют. А столкни сейчас в воду любого, в одну минуту пузыри пустит. Очки дольше продержатся на воде".
Хоть вода пять градусов, да и волна разгулялась, решил показать им Митька свою мужицкую удаль. Поднырнул под волну, крича: "Эх, роднуля!"
Орал так, пока не захлебнулся. Рот не закрывал. Пришлось другое орать:
". . . сы-ы! -- донеслось на берег. -- Тру...сы спали!.. Тону!"
Спасли Митьку очкарики.
Этот рассказ -- нечто вроде ключика, который приоткрывает нам настоящего Василия Шукшина, который словно подмигивает своим городским друзьям: мол, вы не думайте, что я вас виню. Это я так, по другой причине. Обстоятельства такие.
О подобных, увы, нередких у советских писателей обстоятельствах точнее всего, помним, написал Александр Бек в своей повести "Новое назначение", изданной на Западе. Говоря о всех бедах своего героя, думающего одно, чувствующего другое, а поступающего, как прикажут, он определил его заболевание, как известно, точным медицинским термином -- сшибка. Сшибка -чувств и долга, совести и расчета. Сшибка вызвала смерть героя Бека. Сшибка вызвала смерть самого Александра Бека, отдавшего свою рукопись на Запад и не выдержавшего постоянного страха, который вокруг него сгущался.
От такой духовной сшибки и умер зоркий и нервный Василий Шукшин. Заласкали его софроновы да шолоховы до смерти, "выправляя линию"; он и сам чувствовал: доконает его распухшая от водки литературная мафия, -- нет, не случайно, повторю, мафия добила его главного героя в предсмертном фильме "Калина красная", где Василий Шукшин был и автором, и режиссером, и актером; любимого героя Шукшина, который, и вырвавшись на свободу, на деревенские просторы, все время чувствовал над собой занесенный нож. Ждал подлого удара финкой или выстрела.
Василий Шукшин умер сорока пяти лет от роду.
В свете сказанного здесь о деревенской прозе читатель, думаю, сам отыщет место деревенского владимирского парня, впоследствии уже не парня, а гладкого сытого мужчины, который любил расхаживать в домах творчества в огромных валенках и деревенской шубе, в стиле а ля рюс, нарочито окающего: мол, деревенский я, был им и останусь... Сам отыщет место Владимира Солоухина. Памятники старины волновали этого бесспорно талантливого человека, памятники, погибающие и в его родном владимирском селе. А об односельчанах он говорит чаще всего мимоходом. И в стихах, и в прозе, и в жизни.
Не хочу судить, от специфики ли это дарования или -- от бессердечия, во всяком случае, от недостатка чувства...
Так или иначе, беды его владимирской деревни, годами полуголодной, раздетой, обездоленной не менее вологодской, не стали в его творчестве мотивом определяющим.*
Появились ныне и другие "радетели деревни" помоложе, усиленно поддерживаемые ЦК комсомола, -- фирсовы, лысцовы, декламирующие со всех трибун вот это "исконно-крестьянское", чуевское:
Верните Сталина на пьедестал,
Нам, молодежи, нужен идеал... Потому, думаю, так важен ныне этот вдумчивый отбор талантливых имен, представляющих подлинную литературу России, в данном случае подлинную крестьянскую прозу. Славных имен Александра Яшина и Владимира Тендрякова, о которых говорили ранее, Бориса Можаева, Федора Абрамова, Василия Шукшина и следующих за ними печальников русской деревни, живущих ее болью, ее нуждой, ее заботами.
Замечу кстати: самые талантливые писатели-"деревенщики" Владимир Тендряков, Александр Яшин, Борис Можаев, Федор Абрамов были начисто лишены ксенофобии.
Именно эти писатели развили и углубили борозду первопроходца И. Бабеля, борозды Овечкина, Троепольского, Дороша...
И Овечкин, и Троепольский, и Дорош делали все, что могли, порой даже то, что было им не под силу, это и вызвало самоубийство Овечкина и раннюю смерть Дороша.
Смена оказалась достойной их и -- более талантливой.
Россия талантами не оскудевает. Как и палачами.
________________________________
*) Определяющим, с годами, стало, увы, совсем иное. Когда выходило в свет в 1979 году "На Лобном месте", не ведал я еще, время не пришло ведать, что В. Солоухин, начав с защиты памятников, с попыток заменить казенное обращение "товарищ" исконно русским "сударь" или демонстрации своего "знаменитого" клдца с "печаткой" из царской монеты с обликом Николая 11, начав с "бунта на коленях", воплотит в своей предсмертной "исповеди" зловещую эволюцию целой плеяды юных искателей истины. "Истинно русских", как они демонстративно, при любом споре, называли себя. "Исповеди"... во славу Гитлера и гитлеризма, которые были, оказывается, естественной "реакцией на разгул еврейской экспансии... последней судорогой человечества, осознавшего, что его пожирают черви", сиречь евреи. " А теперь уже поздно, - с тоской завершил свою исповедь Владимир Солоухин, так и не дождавшийся полного истребления еврейства, - теперь уже - рак крови."
7. КАРАТЕЛИ
Литература крестьянской беды подверглась такому же разгрому, как и сама деревня.
Самая крупная потеря современной "деревенской прозы" -- Исаак Бабель, которого заставили замолчать, а затем подло, по доносу, убили.
Имени доносчика не знал никто. Почти тридцать лет. Лишь Константин Паустовский повторял, где только мог, свое присловье о Каине-Никулине.
Писатели и верили, и не верили, легко ль обвинить собрата по перу в убийстве?
Когда вышла повесть молодого писателя Ю. Бондарева "Тишина", престарелый Лев Никулин тут же отозвался на нее многостраничным доносом в ЦК и КГБ, и это письмо (время было такое, антисталинское!) показали Юрию Бондареву.
Тогда уж не осталось никаких сомнений. При появлении величественного Льва Никулина все немедля переходили на проблемы спорта или гастрономии. Когда тот опубликовал свой очередной роман под патриотическим названием "России верные сыны", по Союзу писателей загуляли строчки:
Никулин Лев, стукач-надомник,
Скучнейший выпустил двухтомник.
И это все читать должны
России верные сыны... ...Однако, как показало время, подметная "никулиана" была лишь удобным поводом для расправы над Исааком Бабелем. Не в заграничных "связях" дело. Не в его дружбе с маршалом Тухачевским: с ним дружили многие писатели.
...Бабель и Шолохов на одной земле существовать не могли. Существуй в литературе тридцатых годов "Великая Криница", невозможно было б даже появление фальшивок типа "Поднятой целины" Шолохова. Одна лишь глава "Колывушка" из "Великой Криницы" перечеркнула бы шолоховские и другие подделки, в которых ерничали бесчисленные Щукари, а крестьянство осчастливила историческая работа товарища Сталина "Головокружение от успехов".
Столкнулась подлинная литература и антилитература, поддержанная всей мощью государства, и судьба литературы была предрешена.
...Уничтожение "Великой Криницы" Исаака Бабеля и ее автора открыло зеленую улицу лжецам всех калибров.
И она хлынула грязевым потоком по шолоховскому "удачливому" арыку, всякого рода бабаевщина, изумляя читателей искусством подтасовок и сюжетно-образным стандартом.
И было от чего: доподлинно известно, путь эталонно-лживому "Кавалеру Золотой Звезды" открыла резолюция секретаря ЦК партии Жданова, начертанная на рукописи Бабаевского.
"Уничтожить" Зощенко и Ахматову и одновременно восторженно поддержать Бабаевского -- Ждановым нельзя отказать в последовательности.
Вскоре после смерти Сталина и пленума ЦК, установившего, что коров в стране ныне меньше, чем при Николае II, в "Литературной газете" появилась разгромная статья о Бабаевском и бабаевщине, певших колхозное изобилие. Отбросив газету с этой статьей, Бабаевский процедил зловеще: "Кровавыми слезами ответят за это. Меня -- вот увидите! -- снова будут издавать. В обложках с золотым обрезом".
Это было в журнале "Октябрь", на заседании у Федора Панферова, я сам слышал эту тираду.
Каратели верили: нужда в них не уменьшится. Разливанное море шолоховщины и бабаевщины, отрезав правде о деревне все пути, имело значение не только литературное.
Вот что пишет об этом, к примеру, Федор Абрамов в своем очерке "Вокруг да около". Сбежали с поля, помните" бабы-грибницы, не дослушав председателя Анания Егоровича.
"Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу. Догнать, опрокинуть эти проклятые коробья, а самих баб за шиворот и прямо на поле!
Да, лет восемь назад он бы, наверное, так и сделал. Образцы для подражания были и в жизни, и в литературе. В одной из книг, например, рассказывалось, как председатель колхоза ловит строптивых колхозников за деревней, а другой председатель действует еще круче: врывается утром в избу и заливает печь водой. Книги эти в районе взяты были на вооружение. "Вот как надо работать, -- наставлял председателей колхозов секретарь райкома, при всяком случае ссылаясь на литературные примеры. -- А вы, растяпы, с бабами справиться не можете".
Да, лет восемь назад Ананий Егорович нагнал бы страха на этих грибниц. А сейчас..."
"Литературные примеры" сталинизма...
Возможно, никогда еще каратели в форменных фуражках и каратели литературные не сходились так воедино, как в эти годы.
Легко представить, сколько затоптано ими молодых имен, сколько талантливых книг осталось в писательских столах! Даже Шукшин, напечатанный ими, порой перестает быть Шукшиным и становится одним из бабаевских. И немудрено: совещания главных редакторов проводятся в ЦК партии не один раз в год или в месяц, а каждую неделю. Каждую неделю редакторы, как офицеры перед наступлением, сверяют часы... Им и грозят, как офицерам на войне: на одном из таких совещаний зам. зав. Отделом пропаганды ЦК партии воскликнул, обращаясь к главным: "Кто попытается покинуть окоп, будем стрелять в спину". Впрочем, здесь нет необходимости рассматривать партийный аппарат, находящийся над Главлитом. Разрешить что-либо, минуя Главлит, т.е. Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, не смеет никто.
Передо мной документы тотального запрещения последних лет.
Вот, к примеру, цензурный циркуляр 1971 года, разосланный во все издательства. Он, конечно, с грифом "секретно", как и все документы об убийствах.
Дополнительно ко многим томам прежних запрещений отныне нельзя было допускать в печати даже упоминания:
1. О 1937 годе (т.е. о сталинском произволе. -- Г.С.).
2. Запрещается писать о тюрьмах (т.е. о произволе нынешнем. -- Г.С.).
3. Запрещается писать об отравлении природы...
"Гуманное указание, -- сказал мне с усмешкой редактор, показавший документ. -- Всего три пункта..."
К этим пунктам были прикреплены канцелярской скрепкой также новые "черные списки" писателей, разделенных, в свою очередь, на тех, кого нельзя печатать и даже упоминать в печати (тут я увидел и свое имя), и на тех, кто наказан "частично": печатать можно, но упоминать в обзорах, рецензиях, статьях -- ни в коем случае. Кроме того, писатели были разделены, еще ранее, на "выездных" (в капиталистические страны) и "невыездных", т.е. тех, кого даже к границе подпускать нельзя.
Целой горкой лежали в ящике стола и циркуляры индивидуального искоренения. Книги такого-то изъять. "Примите к руководству и исполнению...". Изъятое перечисляется на нескольких страницах. Конфискуется все.
Изымается изданное как на русском языке, так и на иностранных.
К счастью, Главлит был не властен над библиотеками Парижа или Библиотекой Конгресса США... Все остальное, говоря языком Даля, наподскреб.
Библиотекари, которые не поторопятся убрать эти книги, будут уволены без права поступления на работу, связанную с идеологией и культурой.
Появились и другие способы запретительства. Такие-то книги не выдавать на руки. Говорить, что "в работе", что отданы в переплетную и пр. Или -оставить для Москвы (чтоб избежать скандала) двести экземпляров, остальной тираж -- превратить в бумажную массу.
Поступают и наоборот. Скажем, пришлось изымать черносотенную книгу Ивана Шевцова "Во имя отца и сына" (Москва, 1970). Был скандал: выдержки из книги печатались в западной прессе. Коммунистические партии Франции и Италии делали запросы в ЦК КПСС.
ЦК партии объявил, что черносотенная книга из обращения изъята.
Книга, действительно, изымалась... из центральных библиотек Москвы. Отъехал от Москвы на двадцать километров -- покупай Шевцова хоть целый грузовик.
Кстати, я так и сделал, работая над романом "Заложники"*. Купил в Подмосковье всю черносотенную литературу, от исторической до ультрасовременной, -- книг Кичко и Ивана Шевцова, официально "изъятых".
Таковы гримасы, по выражению А. С. Пушкина, "богомольной старой дуры русской чопорной цензуры".
Цензура является идеологическим отделом КГБ. Не случайно многие руководители Главлита, например, заместитель начальника Главлита Назаров, -бывшие "железные рыцари" ГПУ-НКВД.
Но... все же могло ли чиновничество, боящееся и тени ответственности, остановить поток литературы?
Во время войны, рассказывали мне крестьяне, от немецких карателей можно было скрыться. От СС и "зондеркоманд" можно было уйти. От полицая не скроешься. Полицай -- сосед. Из своей деревни. Он все и про всех знает. Он-то тебя и доконает.
Литература в последние четверть века и была затравлена, сведена на нет именно литературными полицаями -- из своей литературной деревни.
Хотя имена их то и дело мелькают в газетных отчетах, они, по сути, безымянны, все эти баруздины, алексеевы, стаднюки, и прочие, несть им числа. Даже имена, ставшие много лет назад нарицательными, скажем, Софронов -Грибачев, объединяют, по обыкновению, в одном лице, так как своего лица они не имеют.
Ведет походную колонну, как известно, всегда старшина. В данном случае место это пожизненное. Покрикивает на карателей, сбившихся с ноги, ерничает, глумится, потирая пшеничные усы, Михаил Шолохов. Этот лауреат привлекается к травле инакомыслия, когда остальные не справляются. "Гуманист" Шолохов потребовал расстрелять Синявского и Даниэля "на основе революционной законности", расстрелял бы, подозреваю, и безо всякой "основы", Александра Солженицына, посмевшего усомниться в существовании Шолохова-писателя...
Остается ответить, пожалуй, лишь на два вопроса. Когда-то в Москве я публично назвал погромщиков культуры "черной десяткой". Прошло время, справедливо привилось иное слово: красносотенцы!
Чем объяснить легкость, с которой красносотенцы проникли во все поры литературной жизни? Стали главными редакторами, секретарями, "идеологами", штатными ораторами на съездах -- словом, "России верными сынами", во всеоружии философской терминологии, государственных традиций и пр. Едва только им свистнут, идеологам "новой культуры", они являются готовыми, как из пучины морокой. Черноморы XX века, с портфелями под мышкой.
Какова политическая, философская, национальная, психологическая подоснова, на которую они встали и стоят многие годы и -- прочно? Попробуем проследить исторические истоки "идеологической базы", на которой государству удалось узаконить существование во главе советской литературы пресловутых красносотенцев; удалось превратить их в таранную силу, топчущую таланты... Пойдем от новейшей истории к временам более отдаленным. По ступеням вниз, в исторические подвалы России.
1. Красносотенцы полностью взяли на вооружение идейное наследство черносотенцев из Союза русского народа и Союза Михаила Архангела. Скажем, поток открыто погромной литературы последнего десятилетия (книги и брошюры Иванова, Шевцова, Сахнина, Колесникова, Бегуна и прочих), этот бьющий, как из брандспойта, поток просто повторяет, расцвечивая современными примерами, основные положения черносотенной идеологии. Насколько далеко зашли современные шовинисты, показал Парижский процесс 1973 года, на котором мне удалось установить полную аутентичность погромного текста брошюры Россова, изданной в Санкт-Петербурге в 1906 г., и текста, напечатанного в бюллетенях советских посольств в Париже, Лондоне, Риме. Организаторы новейшей шовинистической истерии семидесятых годов попросту сняли фотоспособом пожелтелые странички расхожей брошюры Союза русского народа и выдали за самоновейшее достижение советской. исторической мысли...
Приговор Парижского трибунала (апрель 1973 г.) впервые в истории, что называется, схватил за руку советский расизм.
2. Другим идейным истоком красносотенцев можно считать антинигилистический русский роман 1860-- 1870 гг., печатавшийся главным образом в "Русском вестнике" Каткова. Причину всех волнений на Руси, включая пугачевский бунт, литературные каратели прошлого века искали в "коварной польской интриге". Это утверждали едва ль не все верноподданные писатели: Крестовский, граф Салиас, Болеслав Маркевич, названный Чеховым "полицейским писателем", и др. По графу Салиасу, к примеру, Емельяна Пугачева подбил на восстание, оказывается, некий "полукровка, внук нигилиста и польки Людвиги". Храбро-отважный патриот князь Данило Хвалынский из романа Салиаса "Пугачев", повстречав поляка Яна Бжезинского, грозит ему карой самой унизительной -унизительней не было: "как жида, выпороть нагайками на дому".
Полукровки, а также инородцы в писаниях салиасов всех веков -- вообще главная опасность России.
3. Традиции красносотенцев надежно опираются также на этический уровень предшественников, развивавших шумную деятельность в защиту трона, полиции и цензуры. Прежде всего на традиции Фаддея Булгарина (1789-- 1859) и Николая Греча (1787-- 1867).
В истории их фонтанно-патриотической деятельности известен даже такой случай усердия: Греч написал донос на "Отечественные записки". Донос высшими сферами был отвергнут. Тогда на помощь Гречу кинулся Булгарин. Написал царю... угрожающее письмо: коли царь оставит его донос без ответа или царю не доложат, то он, Булгарин, обратится к королю Пруссии, чтобы тот довел до Николая I все, что Булгарин хочет довести сам, -- во имя защиты монарха и его царства...
Точь-в-точь, как Булгарин, не ведая этого, разумеется, по причине своего редкого невежества, поступил в свое время верноподданный "прозаик" Михаил Бубеннов, написавший в ЦК партии, что коли они не примут меры против "еврейского засилия" в русской литературе, то он обратится к международной общественности. Правда, Бубеннов не уточнил, кого он имел в виду под международной общественностью.
Помню выборы в середине пятидесятых годов, когда обнаружили за портьерой фальшивую урну, заранее заполненную бюллетенями, из которых ни один из мракобесов не был вычеркнут. Скандал был таков, что урну эту не приняли во внимание при голосовании.
Затем, когда в 1957 году Союз писателей СССР разводнили огромным "этапом чиновников в литературу", от военно-издательских чиновников до газетных во главе с Юрием Жуковым, обходилось уже и без фальшивых урн.
Шестидесятые годы внесли свою новизну.
У меня хранится любопытный документ, в нем выражены результаты одного из тайных и прямых, вполне демократических, голосований в СП. Выбирали членов Правления Московской организации писателей. Не были выбраны в Правление все без исключения безликости, отчасти перечисленные выше. Поэт Сергей Васильев, номенклатурный критик Барабаш и литературовед Дымшиц получили голосов меньше, чем даже литератор, объявленный доносчиком... Против них голосовало и "болото", голосующее за что угодно.
После этого голосования все провалившиеся -- до единого! -- получили самые высокие -- ключевые -- должности... Барабаш из "Литгазеты" был переведен в ЦК партии. Дымшиц поставлен "оком государевым" в кино. Его должность называлась: главный редактор Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР.
Эти молодчики непрерывно ссылаются на Маркса и Энгельса. А ведь это Энгельс однажды сказал так (в работе "Эмигрантская литература"):
"Множество странных явлений, происходивших в русском движении, объясняются тем, что долгое время всякое русское сочинение было для Запада книгою за семью печатями. Они (Бакунин и иже с ним) усердно распространяют утверждение, что даже грязные стороны русского движения следует -- в интересах самого движения -- утаить от Запада: кто сообщает Европе о русских делах, тот предатель. Теперь этому наступил конец... Русские должны будут подчиниться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы. Никому не пришлось так тяжко поплатиться за прежнюю замкнутость. Если бы не замкнутость, их нельзя было бы годами так позорно дурачить..."
Эту цитату вы не найдете в арсенале наших "марксистов".
Конец шестидесятых годов, увы, был не завершением, а лишь началом нового разгрома литературы, окрещенного на Руси "юбилиадой".
ЮБИЛИАДА
I. ГВАРДИЯ УМИРАЕТ, НО НЕ СДАЕТСЯ
БЕССЛАВНАЯ КОНЧИНА "ПОЭТИЧЕСКОГО РЕНЕССАНСА" 1956 г.
1967 год, год IV съезда писателей СССР, казался годом полного торжества красносотенцев. Дышать стало невозможно.
Всему вокруг исполнилось 50 лет.
67-й год завершился долгим фейерверком в честь полувекового юбилея Октябрьской социалистической революции. Издавалась лишь литература, признанная издателями лучезарной...
68-й год начался новым юбилеем, юбилеем Советской Армии, совершившей вскоре свой марш на Прагу.
Писатель от сплошного праздника начал слегка цепенеть.
69-й год принес юбилей еще более громкий: пятидесятилетие ВЧК -- ОГПУ -- НКВД -- МГБ -- КГБ. Атмосфера в Союзе писателей изменилась настолько, что все чекисты, пришедшие в литературу, нацепили синие юбилейные "ромбики" -40 лет ВЧК и 50 лет ВЧК. Десять лет назад, когда возвращались из лагерей зэки, о такой демонстрации и речи быть не могло. Я, помнится, все жалел какого-то старика, который приходил в Клуб писателей и просиживал весь день за стаканом чая. Пытался подкормить.
И вдруг мой "несчастный" явился в Клуб с двумя синими ромбиками ВЧК. Оказывается, он и на пенсии продолжал свою дозорную службу...
70-й год пришел венцом юбилеев. Коронным юбилеем, к которому готовились, как готовятся матросы к адмиральской поверке.
Столетие со дня рождения Ленина. Величальные штампы, механически перенесенные со Сталина на Ленина, неумолчный радиокрик, вызвали оскомину даже у верных ленинцев. Появились анекдоты про Ленина. Они налетели, как мошкара. Их рассказывали в вузах и на заводах. Авторитет основателя советского государства заколебался.
Весь 71-й год продолжали чествовать Ленина и еще уж не помню кого или что.
72-й год подкрался на мягких лапах пятидесятилетием образования СССР.
Юбилиада подорвала литературный корабль, как торпеда. Он разломился и пошел, едва ль не со всеми обитателями, на дно.
Старики-писатели умирали стоя. Как капитаны гибнущих кораблей. У них были свои юбилеи, у капитанов. Без фанфар и наград. Одним из самых значительных событий 1967 года был юбилей Константина Георгиевича Паустовского, к казенному юбилею -- пятидесятилетию советской власти -естественно, никакого отношения не имевший.
Клуб Дома литераторов на улице Герцена был набит битком. Толпились в фойе, в Малом зале, куда была проведена трансляция. В Большом зале стояли в проходах. Вдоль стен. В зал нельзя было протиснуться физически. Такого на моей памяти не случалось. Администратор провел несколько писателей, неосмотрительно пришедших к самому началу, в том числе и меня, через сцену; мы так и простояли, сжатые со всех сторон, возле сцены, в проходе, почти весь юбилей, понимая, что собрались все вместе, без казенного участия, видимо, в последний раз...