Страница:
За последние годы это уже вторая попытка расправы над ним без суда: "По телефону из Москвы Е. Боннер-Сахарова сообщила на Запад: ... зверски избит неизвестными лицами Константин Богатырев, известный переводчик литературы -Райнер-Мария Рильке, Белля -- член немецкого ПЭН-клуба. Константин Богатырев находится в больнице в критическом состоянии: пролом височной кости и другие повреждения"*. Из больницы Костя Богатырев уж не вышел...
"Кто сумасшедший?"-- спрашивают братья Медведевы в одноименной книге: КГБ ведет себя по законам уголовного мира, как известно, сторонящегося гласности...
Иначе быть не могло: генеральная линия осталась прежней. Точнее и образней других это выразил Валентин Мороз в главе "Оргия на руинах личности": "Сталин не признавал кибернетики. И все же ему принадлежит в этой области выдающаяся заслуга; он изобрел запрограммированного человека. Сталин -- творец винтика..."
В 1946 году Виктор Некрасов выступил в "Окопах Сталинграда" против превращения людей в винтики. Спустя двадцать лет историк Валентин Мороз, загнанный в окопы другой войны, свидетельствует уж об оргии на руинах личности:
"Выросло поколение людей из страха, и на развалинах личности была воздвигнута империя винтиков... Винтик будет стрелять в кого угодно, а потом по команде бороться за мир... Пустой человек -- вот главное обвинение против деспотии и неизбежное ее порождение". Это хуже чумы. "Чума убивает без разбора а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации", -- писал Степняк-Кравчинский.
Подцензурная литература поставила больной вопрос -- самиздат ответил на него даже из-за тюремной решетки -- открыто...
Так начался новый процесс -- взаимовлияния подцензурной литературы и самиздата, влияние не столько формы, сколько бесстрашной мысли. Влияние тем более бесспорное, что многие книги профессиональных писателей, широко известных на Руси, вдруг провалились, как пушкинский каменный гость, под землю и ... явились миру запретным плодом -- самиздатом или тамиздатом.
6. ИЗВЕСТНЫЕ ПИСАТЕЛИ, ОТБРОШЕННЫЕ В САМИЗДАТ: ВАСИЛИЙ ГРОССМАН, АЛЕКСАНДР БЕК, ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ
1. ВАСИЛИЙ ГРОССМАН
Паводок тюремной прозы, позволивший сравнить нравственность, дней прошлых и нынешних, приоткрыл духовные низины, в которые низринуто советское общество: "лагеря -- зеркало России".
Книги о сегодняшних лагерях как бы загрунтовали холст, на котором уже иначе смотрелись и картины профессионалов; стали фоном работ художников, своим творчеством вызвавших переворот в сознании поколений -- даже старшего поколения, которое самиздат неизвестных имен и с места б не сдвинул; многие старые коммунисты и даже коммунисты-лагерники не хотели признаться самим себе в духовном банкротстве режима.
Они охотно подхватили государственное лопотание о "возврате к ленинским нормам". Их, впитавших почтение к авторитетам вместе с молоком матери, мог заставить трезво взглянуть на самих себя только признанный ими самими советский патриот, рыцарь без страха и упрека. Авторитет!
Такими авторитетами стали для многих старейшие писатели: Василий Гроссман, Александр Бек, Лидия Чуковская, -- отброшенные властью в самиздат.
Пожалуй, успешнее всех выскреб иллюзии и ложь, укоренившиеся в широчайших кругах советской интеллигенции, Василий Гроссман.
Он знал, что умирает, и -- торопился. Писал известное теперь всему миру "Все течет"... Конфискация романа "За правое дело" и циничные слова секретаря ЦК Суслова о том, что роман "можно будет опубликовать лет этак через двести-- триста", не оставляли сомнения в том, что писателя решили уничтожить.
В. Гроссмана хоронили под охраной, словно он мог сбежать. Так же, как позднее Илью Эренбурга и Корнея Чуковского. Охрана каждый раз была столь серьезной, что когда, например гроб с телом Корнея Чуковского опускали в могилу неподалеку от могилы Б. Пастернака и мы сняли шапки, я увидел вдруг с пригорка переделкинского кладбища людей, не успевших получить приказа снять шапки. Могилы и нас, обнаживших головы, окружали два плотных кольца шапок...
А рядом на шоссе стояли милицейские автобусы с подкреплением.
Василий Гроссман все же успел ответить своим убийцам выстрелом. (Так и говорили в Союзе писателей: "Приоткрыл крышку гроба и -- врезал...")
Каким он был человеком -- Василий Семенович Гроссман, которого вот уже много лет советское руководство боится как огня?
Я видел его всего несколько раз: даже словом не перекинулся; в отличие от Константина Паустовского он не имел учеников. Жил одиноко, особенно в последние годы после конфискации романа...
Пожалуй, наиболее полное представление о нем как о человеке сложилось у меня на вечере, посвященном памяти Василия Гроссмана.
Был декабрь 1969 года. Со времени смерти Гроссмана прошло пять лет. Предстоящий вечер "засекретили". Никого не оповестили. Я узнал о нем случайно, как почти все заполнившие Малый зал клуба писателей.
В один и тот же час в Большом зале клуба началось выступление лучших актеров СССР, певцов и комедиантов. Все было сделано для того, чтобы отвлечь людей от Малого зала где какие-то старики о чем-то бубнят...
После студенистого выступления председателя полусекретного "вечера памяти" Константина Симонова взял слово генерал Ортенберг, главный редактор газеты "Красная звезда" во время войны. Он не заметил или не захотел замечать нервозности устроителей. Он говорил, что думал. С солдатской прямотой. "Василий Гроссман, -- сказал он, -- был до застенчивости скромен и -- упорен до умопомрачения. Это было одно из самых нужных его качеств, как показало время". Нет, конечно, генерал не имел в виду повесть "Все течет". Может быть, он даже не знал о ней. Он рассказал, как Василий Гроссман, вернувшись из Сталинграда, где побывал и в окопах, и в штабах попросил у него, редактора, два или три месяца, чтобы написать о пережитом.
Это было неслыханно! Корреспондентам дают на очерк два-три часа, большинство передает сведения по телефону. А тут... Генерал возмутился до глубины души. Но какой-- то внутренний инстинкт заставил его преодолеть свое генеральское самолюбие и дать время.
Так появились в 1942 году очерки Василия Гроссмана "Народ бессмертен", которые задали тон фронтовой литературе. Нет, в них не было всей правды, ее, правду, конфисковывали и восемнадцать лет спустя. Однако фальшивое бодрячество полевых, подтасовки корнейчуков перестали наводнять газеты.
Как резко увеличивается осадка груженного корабля, так и у фронтовой литературы резко увеличилась "осадка в жизнь".
Военные очерки принесли Гроссману всероссийскую славу, -- его любили и рафинированные интеллигенты, и семьи погибших, впервые из работ Гроссмана узнавшие об аде, унесшем их близких.
Величание Гроссмана отставным генералом вызвало легкую панику. Оно не было предусмотрено, величание... Константин Симонов немедля дал слово трупоедам.
Никогда еще трупоеды не разоблачали себя так, как в этот день, вспоминая, как Василий Гроссман относился к ним.
Евгений Долматовский назвал Гроссмана человеком желчным, неприятным, каменно-замкнутым.
А как ему было не замкнуться от негодяя и "ортодокса" Евгения Долматовского?.. Художник-карикатурист Борис Ефимов, брат уничтоженного журналиста Михаила Кольцова, смертельно запуганный, сломленный льстивый толстяк воскликнул с очевидной всем искренностью;
-- С Гроссманом невозможно было работать! Он не выносил ни единого слова лжи...
Тут даже Симонов не удержался, пожевал губами, скрывая в усах улыбку.
Только в самом конце вечера был допущен к микрофону друг Василия Гроссмана: пришлось все же и другу дать слово. Чтоб не было скандала. Старый, с обвислыми багровыми от гнева щеками, битый-перебитый во всех погромах литературовед и критик Федор Левин сказал в лицо Долматовским устало и спокойно, что Василий Гроссман был надежным другом -- в дружбе ненавязчивым, стеснительным; и он был обаятельным, остроумнейшим человеком, душой компании. Только перед смертью он стал молчаливым и замкнутым.
Президиум слушал Ф. Левина, поеживаясь от растерянности и испуга.
Федора Левина пытались расстрелять еще во время войны по ложному доносу поэта А. Коваленкова.
Во время космополитического погрома Федору Марковичу немедля вспомнили о том, что ему почему-то не понравилась книга А. Макаренко "Флаги на башнях"; "Вы убили Макаренко!" -- вопили профессиональные палачи. Теперь они обмирали от страха, сидя за большим столом президиума: а ну как назовет каждого из них поименно!
Спустя несколько лет над гробом критика Федора Левина, выставленном в писательском клубе, судорожно рыдал юноша с бледным интеллигентным лицом. У Федора Марковича не было сына, и литературовед Е. Эткинд спросил шепотом, кто он, этот юноша. "Это сын военного следователя -- того, который в свое время спас Левина от расстрела, -- объяснили Эткинду. -- Потом они всю жизнь дружили семьями".
Гордый добряк с обвислыми щеками мистера Пиквика и библейскими глазами никогда не боялся литературных сановников. Даже самых опасных завсегдатаев Лубянки. Он не сделал им уступки и здесь, в писательском клубе.
...Низкий добрый гудящий голос Федора Левина стал суше. Потерял доброту:
-- Есть решение Правления Союза писателей издать собрание сочинений Гроссмана. Однако его не издают. Живые из года в год оттесняют мертвых. Недаром говорится, -- Левин обвел нас своими мудрыми глазами, в которых стыла печаль, -- недаром говорится: собаки боятся и мертвого льва.
Константин Симонов торопливо закрыл этот полусекретный "вечер памяти" не обращая внимания на чью-то поднятую руку и на то что список желающих выступить не был исчерпан: собаки боятся и мертвого льва.
В Москве воздвигнуто два мавзолея Ленина. Один -- на Красной площади -гранитная опора сталинщины -- не сходит со страниц газет. Второй известен только читателям самиздата: Василий Гроссман воздвиг свой мавзолей Ленина -усыпальницу Великому Злодейству в быту скромному непритязательному почти человечному... Расчетливо рукой мастера отработанные сюжетные ступени ведут его к вершине откуда и открываются кровавые горизонты.
Будем подыматься по сюжетным ступеням мавзолея воздвигнутого Василием Гроссманом.
Возвращается из лагеря герой повести "Все течет" Иван Григорьевич. В купе поезда еще трое. Два благополучных чиновника из столичных учреждений и подвыпивший прораб, откровенные рассказы которого вызывают у них гнев.
Благополучные чиновники с их своекорыстной "слепотой" и злобой -первая сюжетная ступенька -- не что иное, как своеобразная экспозиция образа Николая Андреевича, брата главного героя -- серенького пугливого чиновника от науки, человека незлого, осторожного, которому тем не менее погром в науке оказался на руку; выдвигают на место уничтоженных талантов его серенького...
..."Да, да, в преклонении, в великом послушании прошла его жизнь, в страхе перед голодом, пыткой, сибирской каторгой. Но был и особенно подлый страх,-- уличает его и вместе с ним все нынешнее чиновничество Василий Гроссман, -- вместо зернистой икры получать кетовую. И этому икорному подлому страху служили его юношеские мечты времен военного коммунизма -лишь бы не сомневаться, лишь бы без оглядки голосовать, подписывать. Да, да, страх за свою шкуру питал его идейную силу".
Эта фраза убийственно точна. Когда я слышу шаманские заклинания или проклятия А. Чаковского и других чиновников от литературы на страницах "Правды" или во время их зарубежных вояжей, я неизменно вспоминаю Василия Гроссмана: " Страх за свою шкуру питал его идейную силу".
Обобщенный образ чиновничества -- первые ступени сюжета -- кажутся экспозицией-контрастом образа лагерника Ивана. Этого ждешь. Это и следует по всем канонам традиционной драматургии.
Однако Василий Гроссман рвет с канонами. Все задумано сложнее беспощаднее неожиданнее...
С главы 7-ой это становится уже очевидным. Глава открывается словами: "Кто виноват кто ответит?"
"А где вы были?!" -- именно это кричали Хрущеву, Микояну и другим сановникам на всех собраниях, где они скороговоркой касались преступлений Сталина. Василий Гроссман и начинает исследование как бы с этого вскрика вырывавшегося из груди каждого.
Но странное дело, в этой главе о стукачах о наветах, в которой автор беспощадно выпотрашивает стукачей, выворачивая их наизнанку, как тряпичные куклы, он не выносит им приговора, почти жалеет иуд, пытается их понять...
А понять -- простить. Во всяком случае снять часть вины. Откуда вдруг этакое всепрощение тем, кого не прощали ревущие от гнева собрания 56 года? Чего пытается добиться Василий Гроссман? Он хочет, чтоб люди подняли головы. Видели дальше... Нет не случайна эта как бы вставная главка о стукачах-жертвах обстоятельств, отвратительных жертвах, но -- жертвах. Это -- новая ступень сюжетного восхождения к истокам зла...
Новая ступень -- это казалось бы совсем иная тема. Новый ракурс. Новый социальный срез. Кладбище суровой школы -- так названы главы об организованном Сталиным в 30-х годах голоде на Украине.
"Область спускала план -- цифру кулаков... а сельсоветы уже списки составляли, -- рассказывает женщина полюбившая Ивана. -- Вот по этим спискам и брали... не в том беда, что, случалось, списки составляли жулики. Честных в активе больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все эти списки злодейские несправедливые были..."
К еретическому вражескому выводу с точки зрения официальной морали пришла простая женщина, сдающая комнату бывшему лагернику. Как и вся Россия, она начала думать:
"Почему я такая заледенелая была? Ведь как люди мучились, что с ними делали! А я говорила: это не люди, это кулачье... кто слово такое придумал: кулачье? Неужели Ленин? Какую муку принял! Чтоб их убить, надо было объявить: кулаки -- не люди. Вот так же, как немцы говорили: жиды -- не люди. Неправда это! Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!"
Устами "расколдовавшейся" женщины раскрывается механизм тотального обмана, страшного в своей всепроникающей простоте: режим лишь подтасовывает слова. Палаческая отмычка едина: сегодня одни -- не люди, завтра -другие...
Другими в те годы были не только кулаки.
"...думали мы, что нет хуже кулацкой судьбы. Ошиблись! По деревенским топор ударил, как они стояли все, от мала до велика. Голодная казнь пришла...
Кто убийство массовое подписал? Я часто думаю -- неужели Сталин? Я думаю, такого приказа, сколько Россия стоит, не было ни разу. Такого приказа не то что царь и татары, и немецкие оккупанты не подписывали. А приказ -убить голодом крестьян на Украине, на Дону, на Кубани, убить с малыми детьми. Указание было забрать и семенной фонд весь. Искали зерно, будто не хлеб это, а бомбы, пулеметы...
Вот тогда я поняла: первое дело для советской власти -- план... А люди -- ноль без палочки".
Я думаю, что в мировой литературе нет страниц столь ужасающих, столь пронзительно, до содрогания впечатляющих и столь необычных: даже в варварские эпохи так не поступали с врагами, ныне так обошлись со своими крестьянами, со своими вековыми кормильцами. Удивительно ли, что Россия вот уже десятки лет шарит в поисках хлеба по чужим закромам?
Исповедальная манера изложения и мучительное, на наших глазах, постижение истины женщиной, освобождающейся, вместе со всей Россией, от сталинского наваждения, может быть, более всего свидетельствует об умении Василия Гроссмана держать руку на духовном пульсе России.
"Завыло село -- увидело свою смерть. Всей деревней выли -- не разумом, не душой, а как листья от ветра шумят, как солома скрипит... Мне один энкаведе сказал: "Знаешь, как в области ваши деревни называют: кладбище суровой школы". "Старики рассказывали: голод бывал при Николае -- все же помогали и в долг давали, и в городах крестьянство просило Христа ради, кухни такие открывали и пожертвования студенты собирали. А при рабоче-крестьянском правительстве зернышка не дали, по всем дорогам заставы и войска, милиция, энкаведе; не пускают голодных из деревень, к городу не подойдешь... Нету вам кормильцы хлеба".
Мы поднялись в своем сюжетном восхождении на предпоследнюю ступень. Прошли по ней, холодея от ужаса, возможно впервые осознавая до конца, сколь антинароден режим, возникший под народными знаменами. И пожалуй, лишь тогда становится понятным, что наше как бы тематически разнородное, со "вставными" главами восхождение -- целенаправленно.
Все написанное ранее -- страшная экспозиция приговора, вынесенного автором главному виновнику Зла. Вселенского Зла, которое обрушилось на Россию, как океанские цунами на берег, смывая все живое.
"Ленин в споре не искал истины, он искал победы... Все его способности, его воля, его страсть были подчинены одной цели -- захватить власть, -повествует Вас. Гроссман, исследователь Ленина. -- Суть подобных людей в фантастической вере во всесилие хирургического ножа. Хирургический нож -великий теоретик философский лидер XX века".
Чтобы понять Ленина, надо знать историю России, убеждает Гроссман. С одной стороны, пророчества Гоголя, Чаадаева, Белинского, Достоевского... Россия -- птица-тройка, перед которой расступаются все народы и государства.
Однако тот же Чаадаев гениально различил поразительную черту русской истории: "Факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собой не что иное, как строго логическое следствие нашей истории". Прогресс в своей основе есть прогресс человеческой свободы... Так ли в России?.. Факты истории подтверждают провиденье Чаадаева: отмена Юрьева дня. Петр 1 обращает так называемых "гулящих людей" в крепостных. Появляется государственное крепостное право, Екатерина II вводит крепостное право на Украине.
Словом если развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, то "развитие России оплодотворялось ростом рабства..."
Василий Гроссман приходит к выводу, вытекающему из привиденья Чаадаева и опыта XX века: "русская душа -- тысячелетняя раба". "Что может дать миру тысячелетняя, раба пусть и ставшая всесильной?"
Стоило Василию Гроссману высказать такое, как на него тотчас обрушился карающий меч. Советский -- в лице ЦК КПСС и ГБ, поначалу пытавшихся объявить "Все течет" фальшивкой. У вдовы Гроссмана не умолкал телефон: ЦК требовал от нее заявления для печати... Кто знает, устояла б она перед угрозами, если б не поэт С. Липкин, друг Василия Гроссмана, к которому она обратилась за советом по телефону. Поэт, зная, что он говорит не только вдове, но одновременно "слухачам" ГБ, воскликнул с жаром: "Как же мы можем соврать нашему правительству?! Ведь главы из книги читали в журнале "Знамя", помните?"
Вдова, вздохнув, согласилась, и ЦК запретил издание собрания сочинений Василия Гроссмана, подготовленного Гослитиздатом.
Сверкнул меч советский и в тот же час сверкнул... антисоветский, в Париже: Аркадий Столыпин уличал Василия Гроссмана в том, что он-де повторяет мысли "великого нытика Некрасова".
Вовсе не следует думать, что ЦК-- КГБ разгневали лишь антиленинские страницы Гроссмана. Для советской политики танкового и атомного устрашения мира взгляд Чаадаева-- Гроссмана "Россия -- тысячелетняя раба" куда еретичнее, чем непочтительный взгляд на Ильича.
Сын министра Столыпина, пожалуй, прав, говоря о неточности гроссмановского образа Ильича -- жениха, которого Россия предпочла другим. На самом деле Россия предпочла не Ильича, а правых эсеров. Однако Ильич Учредительное Собрание разогнал вместе с эсерами. А что ж на это Россия? Россия пошла за господином положения. Подчинилась страху и демагогии. Вековые традиции рабства победили.
Столыпин охотно готов признать вечными рабами эстонцев, латышей -- кого угодно, но "русскую душу"? Извините!
Единство взглядов русских шовинистов, советских и антисоветских, представляет, по моему убеждению, самое неизученное и самое страшное для России обстоятельство, убивающее надежды; мы будем вынуждены еще к этому вернуться.
Мессианство XIX века, гипертрофированное вначале идеей "мирового пожара" ("Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..."), а затем сталинщиной с ее прививкой шовинизма народной толще, лишенной правосознания, стало реальной опасностью -- Василий Гроссман отнюдь не преувеличивает, предупреждая: русская трагедия -- "ленинский синтез несвободы с социализмом" -- может стать трагедией всемирной.
"Эта сила государственного национализма и этот бешеный национализм людских масс, лишенных свободы и человеческого достоинства, стали главным рычагом, термоядерной боеголовкой нового порядка, определили рок XX века".
"Все течет" Василия Гроссмана стала основополагающей книгой интеллектуальной России.
II. АЛЕКСАНДР БЕК
В 1943 году Александр Бек написал повесть "Волоколамское шоссе". Повез рукопись в редакцию. Время было военное, голодное. Жена вручила ему бидон -привезти из Москвы молока, твердила провожая: "Не забудь в электричке молочник". Александр Бек все время помнил про него. Молочник не забыл, а рукопись -- оставил. На сиденье электрички. Так она и пропала, готовая рукопись.
Александр Бек снова отправился на фронт. Обошел порой облазил по-пластунски блиндажи и окопы своих героев; отыскал некоторых из них в госпиталях. Едва не погиб во время артобстрела: написал повесть заново...
Через десять лет он, прославленный автор "Волоколамского шоссе" и других книг, удачливый, казалось, писатель-лауреат переминался с ноги на ногу в дверях Дома Союзов, бывшего Дворянского собрания: в зале шелестел дремотно второй Съезд писателей СССР и Бек никак не мог решить, выступать ему на съезде или уйти подальше от греха...
Но вот не дали слова Константину Паустовскому -- надежде московских писателей, и Александр Бек, который уж решил было промолчать, уйти тихо и верноподцанно, закричал-захрипел своим бубнящим голосом, что это безобразие. Его почти неразборчивый голос прозвучал, однако, достаточно внятно. Как я уже упоминал, тридцать один московский писатель тут же вслед за Беком выразили свой протест, отказались от слова в пользу Паустовского...
Добрый, деликатный, рассеянный, как бы не от мира сего Бек в критические минуты проявлял и храбрость, и неудержимую напористость, казалось вовсе ему не свойственную. "Я из поколения тридцать седьмого года, -- говаривал он. -- Я устал бояться..."
А боялся он до дрожи в руках. В 1969 году мне вдруг дали в Союзе писателей командировку в Заполярье, чтоб я написал что-либо ортодоксальное и тем заслужил прощение... Услышав об этом Бек примчался, благо жили рядом, и уже с порога зашумел, чтоб не ехал. Ни в коем случае!
"Затем и посылают, -- убеждал он. -- Чтобы убить. Убить в Москве сложнее, а там натравят уголовника он ударит по голове водопроводной трубой, обернутой газеткой, и все... Гриша, ты их не знаешь! Я их боюсь! Я их смертельно боюсь!.."
И вот этот, испуганный смертельно, на всю жизнь испуганный писатель, потерявший в 37-м году почти всех друзей, написал храбрую книгу, отстаивал затем каждую строчку, отказался выбросить эпизод, который просил снять сам Демичев, секретарь ЦК партии. А затем, когда увидел, что рукопись все равно обезобразят, выхолостят, передал ее в самиздат, понимая, что только таким путем она увидит свет неизуродованной...
Бек был неудовлетворен книгами, которые прославили его и хотел начать новый цикл эпиграфом, которым должны были стать слова Эммануила Казакевича: "Конец железного века. Победителей судят". Он искал бывших зэков, знавших наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, единственного наркома тридцатых годов, который протестовал против террора и был убит. Цикла он написать не успел, успел создать первые страницы его. В No 11 журнала "Новый мир" за 1965 год появилось извещение о предстоящем выходе книги А. Бека "Новое назначение". Книга была набрана и... не вышла.
Почему?
Александр Бек, как всегда, держался "в рамках дозволенного"; многие эпизоды были написаны вполсилы, другие -- заранее выхолощены из-за "недреманного ока" Главлита...
Чем же объяснить, что она не была напечатана, а рукопись разошлась по России с такой же стремительностью, как повесть Вас. Гроссмана, хотя рукопись, предназначенная для печати, как легко понять, не содержит, не могла содержать глубинного исследования причин русской трагедии?..
Главный герой книги -- нарком танковой промышленности Онисимов, "человек без флокена" как называли его еще в студенческие годы.
"Флокен" -- термин технический. Означает он нераспознаваемый порок стального литья. Сколь цельным человеком надо было быть, чтобы склонные к иронии студенты признали своего однокурсника человеком без флокена!.. Без единого порока, даже тайного!
И вот человека "без флокена", человека-легенду отстраняют с поста наркома. Назначают послом в Тишляндию...
Такова писательская манера Бека -- начинать событийный ряд с конца. Читатель заинтригован: за что гонят человека "без флокена"?
Каков он, лично безупречный, бескорыстный герой сталинской эпохи, который никого не убивал, напротив написал мужественную докладную Сталину о том, что в промышленности вредителей нет, протестуя тем самым против арестов?
"Кто сумасшедший?"-- спрашивают братья Медведевы в одноименной книге: КГБ ведет себя по законам уголовного мира, как известно, сторонящегося гласности...
Иначе быть не могло: генеральная линия осталась прежней. Точнее и образней других это выразил Валентин Мороз в главе "Оргия на руинах личности": "Сталин не признавал кибернетики. И все же ему принадлежит в этой области выдающаяся заслуга; он изобрел запрограммированного человека. Сталин -- творец винтика..."
В 1946 году Виктор Некрасов выступил в "Окопах Сталинграда" против превращения людей в винтики. Спустя двадцать лет историк Валентин Мороз, загнанный в окопы другой войны, свидетельствует уж об оргии на руинах личности:
"Выросло поколение людей из страха, и на развалинах личности была воздвигнута империя винтиков... Винтик будет стрелять в кого угодно, а потом по команде бороться за мир... Пустой человек -- вот главное обвинение против деспотии и неизбежное ее порождение". Это хуже чумы. "Чума убивает без разбора а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации", -- писал Степняк-Кравчинский.
Подцензурная литература поставила больной вопрос -- самиздат ответил на него даже из-за тюремной решетки -- открыто...
Так начался новый процесс -- взаимовлияния подцензурной литературы и самиздата, влияние не столько формы, сколько бесстрашной мысли. Влияние тем более бесспорное, что многие книги профессиональных писателей, широко известных на Руси, вдруг провалились, как пушкинский каменный гость, под землю и ... явились миру запретным плодом -- самиздатом или тамиздатом.
6. ИЗВЕСТНЫЕ ПИСАТЕЛИ, ОТБРОШЕННЫЕ В САМИЗДАТ: ВАСИЛИЙ ГРОССМАН, АЛЕКСАНДР БЕК, ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ
1. ВАСИЛИЙ ГРОССМАН
Паводок тюремной прозы, позволивший сравнить нравственность, дней прошлых и нынешних, приоткрыл духовные низины, в которые низринуто советское общество: "лагеря -- зеркало России".
Книги о сегодняшних лагерях как бы загрунтовали холст, на котором уже иначе смотрелись и картины профессионалов; стали фоном работ художников, своим творчеством вызвавших переворот в сознании поколений -- даже старшего поколения, которое самиздат неизвестных имен и с места б не сдвинул; многие старые коммунисты и даже коммунисты-лагерники не хотели признаться самим себе в духовном банкротстве режима.
Они охотно подхватили государственное лопотание о "возврате к ленинским нормам". Их, впитавших почтение к авторитетам вместе с молоком матери, мог заставить трезво взглянуть на самих себя только признанный ими самими советский патриот, рыцарь без страха и упрека. Авторитет!
Такими авторитетами стали для многих старейшие писатели: Василий Гроссман, Александр Бек, Лидия Чуковская, -- отброшенные властью в самиздат.
Пожалуй, успешнее всех выскреб иллюзии и ложь, укоренившиеся в широчайших кругах советской интеллигенции, Василий Гроссман.
Он знал, что умирает, и -- торопился. Писал известное теперь всему миру "Все течет"... Конфискация романа "За правое дело" и циничные слова секретаря ЦК Суслова о том, что роман "можно будет опубликовать лет этак через двести-- триста", не оставляли сомнения в том, что писателя решили уничтожить.
В. Гроссмана хоронили под охраной, словно он мог сбежать. Так же, как позднее Илью Эренбурга и Корнея Чуковского. Охрана каждый раз была столь серьезной, что когда, например гроб с телом Корнея Чуковского опускали в могилу неподалеку от могилы Б. Пастернака и мы сняли шапки, я увидел вдруг с пригорка переделкинского кладбища людей, не успевших получить приказа снять шапки. Могилы и нас, обнаживших головы, окружали два плотных кольца шапок...
А рядом на шоссе стояли милицейские автобусы с подкреплением.
Василий Гроссман все же успел ответить своим убийцам выстрелом. (Так и говорили в Союзе писателей: "Приоткрыл крышку гроба и -- врезал...")
Каким он был человеком -- Василий Семенович Гроссман, которого вот уже много лет советское руководство боится как огня?
Я видел его всего несколько раз: даже словом не перекинулся; в отличие от Константина Паустовского он не имел учеников. Жил одиноко, особенно в последние годы после конфискации романа...
Пожалуй, наиболее полное представление о нем как о человеке сложилось у меня на вечере, посвященном памяти Василия Гроссмана.
Был декабрь 1969 года. Со времени смерти Гроссмана прошло пять лет. Предстоящий вечер "засекретили". Никого не оповестили. Я узнал о нем случайно, как почти все заполнившие Малый зал клуба писателей.
В один и тот же час в Большом зале клуба началось выступление лучших актеров СССР, певцов и комедиантов. Все было сделано для того, чтобы отвлечь людей от Малого зала где какие-то старики о чем-то бубнят...
После студенистого выступления председателя полусекретного "вечера памяти" Константина Симонова взял слово генерал Ортенберг, главный редактор газеты "Красная звезда" во время войны. Он не заметил или не захотел замечать нервозности устроителей. Он говорил, что думал. С солдатской прямотой. "Василий Гроссман, -- сказал он, -- был до застенчивости скромен и -- упорен до умопомрачения. Это было одно из самых нужных его качеств, как показало время". Нет, конечно, генерал не имел в виду повесть "Все течет". Может быть, он даже не знал о ней. Он рассказал, как Василий Гроссман, вернувшись из Сталинграда, где побывал и в окопах, и в штабах попросил у него, редактора, два или три месяца, чтобы написать о пережитом.
Это было неслыханно! Корреспондентам дают на очерк два-три часа, большинство передает сведения по телефону. А тут... Генерал возмутился до глубины души. Но какой-- то внутренний инстинкт заставил его преодолеть свое генеральское самолюбие и дать время.
Так появились в 1942 году очерки Василия Гроссмана "Народ бессмертен", которые задали тон фронтовой литературе. Нет, в них не было всей правды, ее, правду, конфисковывали и восемнадцать лет спустя. Однако фальшивое бодрячество полевых, подтасовки корнейчуков перестали наводнять газеты.
Как резко увеличивается осадка груженного корабля, так и у фронтовой литературы резко увеличилась "осадка в жизнь".
Военные очерки принесли Гроссману всероссийскую славу, -- его любили и рафинированные интеллигенты, и семьи погибших, впервые из работ Гроссмана узнавшие об аде, унесшем их близких.
Величание Гроссмана отставным генералом вызвало легкую панику. Оно не было предусмотрено, величание... Константин Симонов немедля дал слово трупоедам.
Никогда еще трупоеды не разоблачали себя так, как в этот день, вспоминая, как Василий Гроссман относился к ним.
Евгений Долматовский назвал Гроссмана человеком желчным, неприятным, каменно-замкнутым.
А как ему было не замкнуться от негодяя и "ортодокса" Евгения Долматовского?.. Художник-карикатурист Борис Ефимов, брат уничтоженного журналиста Михаила Кольцова, смертельно запуганный, сломленный льстивый толстяк воскликнул с очевидной всем искренностью;
-- С Гроссманом невозможно было работать! Он не выносил ни единого слова лжи...
Тут даже Симонов не удержался, пожевал губами, скрывая в усах улыбку.
Только в самом конце вечера был допущен к микрофону друг Василия Гроссмана: пришлось все же и другу дать слово. Чтоб не было скандала. Старый, с обвислыми багровыми от гнева щеками, битый-перебитый во всех погромах литературовед и критик Федор Левин сказал в лицо Долматовским устало и спокойно, что Василий Гроссман был надежным другом -- в дружбе ненавязчивым, стеснительным; и он был обаятельным, остроумнейшим человеком, душой компании. Только перед смертью он стал молчаливым и замкнутым.
Президиум слушал Ф. Левина, поеживаясь от растерянности и испуга.
Федора Левина пытались расстрелять еще во время войны по ложному доносу поэта А. Коваленкова.
Во время космополитического погрома Федору Марковичу немедля вспомнили о том, что ему почему-то не понравилась книга А. Макаренко "Флаги на башнях"; "Вы убили Макаренко!" -- вопили профессиональные палачи. Теперь они обмирали от страха, сидя за большим столом президиума: а ну как назовет каждого из них поименно!
Спустя несколько лет над гробом критика Федора Левина, выставленном в писательском клубе, судорожно рыдал юноша с бледным интеллигентным лицом. У Федора Марковича не было сына, и литературовед Е. Эткинд спросил шепотом, кто он, этот юноша. "Это сын военного следователя -- того, который в свое время спас Левина от расстрела, -- объяснили Эткинду. -- Потом они всю жизнь дружили семьями".
Гордый добряк с обвислыми щеками мистера Пиквика и библейскими глазами никогда не боялся литературных сановников. Даже самых опасных завсегдатаев Лубянки. Он не сделал им уступки и здесь, в писательском клубе.
...Низкий добрый гудящий голос Федора Левина стал суше. Потерял доброту:
-- Есть решение Правления Союза писателей издать собрание сочинений Гроссмана. Однако его не издают. Живые из года в год оттесняют мертвых. Недаром говорится, -- Левин обвел нас своими мудрыми глазами, в которых стыла печаль, -- недаром говорится: собаки боятся и мертвого льва.
Константин Симонов торопливо закрыл этот полусекретный "вечер памяти" не обращая внимания на чью-то поднятую руку и на то что список желающих выступить не был исчерпан: собаки боятся и мертвого льва.
В Москве воздвигнуто два мавзолея Ленина. Один -- на Красной площади -гранитная опора сталинщины -- не сходит со страниц газет. Второй известен только читателям самиздата: Василий Гроссман воздвиг свой мавзолей Ленина -усыпальницу Великому Злодейству в быту скромному непритязательному почти человечному... Расчетливо рукой мастера отработанные сюжетные ступени ведут его к вершине откуда и открываются кровавые горизонты.
Будем подыматься по сюжетным ступеням мавзолея воздвигнутого Василием Гроссманом.
Возвращается из лагеря герой повести "Все течет" Иван Григорьевич. В купе поезда еще трое. Два благополучных чиновника из столичных учреждений и подвыпивший прораб, откровенные рассказы которого вызывают у них гнев.
Благополучные чиновники с их своекорыстной "слепотой" и злобой -первая сюжетная ступенька -- не что иное, как своеобразная экспозиция образа Николая Андреевича, брата главного героя -- серенького пугливого чиновника от науки, человека незлого, осторожного, которому тем не менее погром в науке оказался на руку; выдвигают на место уничтоженных талантов его серенького...
..."Да, да, в преклонении, в великом послушании прошла его жизнь, в страхе перед голодом, пыткой, сибирской каторгой. Но был и особенно подлый страх,-- уличает его и вместе с ним все нынешнее чиновничество Василий Гроссман, -- вместо зернистой икры получать кетовую. И этому икорному подлому страху служили его юношеские мечты времен военного коммунизма -лишь бы не сомневаться, лишь бы без оглядки голосовать, подписывать. Да, да, страх за свою шкуру питал его идейную силу".
Эта фраза убийственно точна. Когда я слышу шаманские заклинания или проклятия А. Чаковского и других чиновников от литературы на страницах "Правды" или во время их зарубежных вояжей, я неизменно вспоминаю Василия Гроссмана: " Страх за свою шкуру питал его идейную силу".
Обобщенный образ чиновничества -- первые ступени сюжета -- кажутся экспозицией-контрастом образа лагерника Ивана. Этого ждешь. Это и следует по всем канонам традиционной драматургии.
Однако Василий Гроссман рвет с канонами. Все задумано сложнее беспощаднее неожиданнее...
С главы 7-ой это становится уже очевидным. Глава открывается словами: "Кто виноват кто ответит?"
"А где вы были?!" -- именно это кричали Хрущеву, Микояну и другим сановникам на всех собраниях, где они скороговоркой касались преступлений Сталина. Василий Гроссман и начинает исследование как бы с этого вскрика вырывавшегося из груди каждого.
Но странное дело, в этой главе о стукачах о наветах, в которой автор беспощадно выпотрашивает стукачей, выворачивая их наизнанку, как тряпичные куклы, он не выносит им приговора, почти жалеет иуд, пытается их понять...
А понять -- простить. Во всяком случае снять часть вины. Откуда вдруг этакое всепрощение тем, кого не прощали ревущие от гнева собрания 56 года? Чего пытается добиться Василий Гроссман? Он хочет, чтоб люди подняли головы. Видели дальше... Нет не случайна эта как бы вставная главка о стукачах-жертвах обстоятельств, отвратительных жертвах, но -- жертвах. Это -- новая ступень сюжетного восхождения к истокам зла...
Новая ступень -- это казалось бы совсем иная тема. Новый ракурс. Новый социальный срез. Кладбище суровой школы -- так названы главы об организованном Сталиным в 30-х годах голоде на Украине.
"Область спускала план -- цифру кулаков... а сельсоветы уже списки составляли, -- рассказывает женщина полюбившая Ивана. -- Вот по этим спискам и брали... не в том беда, что, случалось, списки составляли жулики. Честных в активе больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все эти списки злодейские несправедливые были..."
К еретическому вражескому выводу с точки зрения официальной морали пришла простая женщина, сдающая комнату бывшему лагернику. Как и вся Россия, она начала думать:
"Почему я такая заледенелая была? Ведь как люди мучились, что с ними делали! А я говорила: это не люди, это кулачье... кто слово такое придумал: кулачье? Неужели Ленин? Какую муку принял! Чтоб их убить, надо было объявить: кулаки -- не люди. Вот так же, как немцы говорили: жиды -- не люди. Неправда это! Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!"
Устами "расколдовавшейся" женщины раскрывается механизм тотального обмана, страшного в своей всепроникающей простоте: режим лишь подтасовывает слова. Палаческая отмычка едина: сегодня одни -- не люди, завтра -другие...
Другими в те годы были не только кулаки.
"...думали мы, что нет хуже кулацкой судьбы. Ошиблись! По деревенским топор ударил, как они стояли все, от мала до велика. Голодная казнь пришла...
Кто убийство массовое подписал? Я часто думаю -- неужели Сталин? Я думаю, такого приказа, сколько Россия стоит, не было ни разу. Такого приказа не то что царь и татары, и немецкие оккупанты не подписывали. А приказ -убить голодом крестьян на Украине, на Дону, на Кубани, убить с малыми детьми. Указание было забрать и семенной фонд весь. Искали зерно, будто не хлеб это, а бомбы, пулеметы...
Вот тогда я поняла: первое дело для советской власти -- план... А люди -- ноль без палочки".
Я думаю, что в мировой литературе нет страниц столь ужасающих, столь пронзительно, до содрогания впечатляющих и столь необычных: даже в варварские эпохи так не поступали с врагами, ныне так обошлись со своими крестьянами, со своими вековыми кормильцами. Удивительно ли, что Россия вот уже десятки лет шарит в поисках хлеба по чужим закромам?
Исповедальная манера изложения и мучительное, на наших глазах, постижение истины женщиной, освобождающейся, вместе со всей Россией, от сталинского наваждения, может быть, более всего свидетельствует об умении Василия Гроссмана держать руку на духовном пульсе России.
"Завыло село -- увидело свою смерть. Всей деревней выли -- не разумом, не душой, а как листья от ветра шумят, как солома скрипит... Мне один энкаведе сказал: "Знаешь, как в области ваши деревни называют: кладбище суровой школы". "Старики рассказывали: голод бывал при Николае -- все же помогали и в долг давали, и в городах крестьянство просило Христа ради, кухни такие открывали и пожертвования студенты собирали. А при рабоче-крестьянском правительстве зернышка не дали, по всем дорогам заставы и войска, милиция, энкаведе; не пускают голодных из деревень, к городу не подойдешь... Нету вам кормильцы хлеба".
Мы поднялись в своем сюжетном восхождении на предпоследнюю ступень. Прошли по ней, холодея от ужаса, возможно впервые осознавая до конца, сколь антинароден режим, возникший под народными знаменами. И пожалуй, лишь тогда становится понятным, что наше как бы тематически разнородное, со "вставными" главами восхождение -- целенаправленно.
Все написанное ранее -- страшная экспозиция приговора, вынесенного автором главному виновнику Зла. Вселенского Зла, которое обрушилось на Россию, как океанские цунами на берег, смывая все живое.
"Ленин в споре не искал истины, он искал победы... Все его способности, его воля, его страсть были подчинены одной цели -- захватить власть, -повествует Вас. Гроссман, исследователь Ленина. -- Суть подобных людей в фантастической вере во всесилие хирургического ножа. Хирургический нож -великий теоретик философский лидер XX века".
Чтобы понять Ленина, надо знать историю России, убеждает Гроссман. С одной стороны, пророчества Гоголя, Чаадаева, Белинского, Достоевского... Россия -- птица-тройка, перед которой расступаются все народы и государства.
Однако тот же Чаадаев гениально различил поразительную черту русской истории: "Факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собой не что иное, как строго логическое следствие нашей истории". Прогресс в своей основе есть прогресс человеческой свободы... Так ли в России?.. Факты истории подтверждают провиденье Чаадаева: отмена Юрьева дня. Петр 1 обращает так называемых "гулящих людей" в крепостных. Появляется государственное крепостное право, Екатерина II вводит крепостное право на Украине.
Словом если развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, то "развитие России оплодотворялось ростом рабства..."
Василий Гроссман приходит к выводу, вытекающему из привиденья Чаадаева и опыта XX века: "русская душа -- тысячелетняя раба". "Что может дать миру тысячелетняя, раба пусть и ставшая всесильной?"
Стоило Василию Гроссману высказать такое, как на него тотчас обрушился карающий меч. Советский -- в лице ЦК КПСС и ГБ, поначалу пытавшихся объявить "Все течет" фальшивкой. У вдовы Гроссмана не умолкал телефон: ЦК требовал от нее заявления для печати... Кто знает, устояла б она перед угрозами, если б не поэт С. Липкин, друг Василия Гроссмана, к которому она обратилась за советом по телефону. Поэт, зная, что он говорит не только вдове, но одновременно "слухачам" ГБ, воскликнул с жаром: "Как же мы можем соврать нашему правительству?! Ведь главы из книги читали в журнале "Знамя", помните?"
Вдова, вздохнув, согласилась, и ЦК запретил издание собрания сочинений Василия Гроссмана, подготовленного Гослитиздатом.
Сверкнул меч советский и в тот же час сверкнул... антисоветский, в Париже: Аркадий Столыпин уличал Василия Гроссмана в том, что он-де повторяет мысли "великого нытика Некрасова".
Вовсе не следует думать, что ЦК-- КГБ разгневали лишь антиленинские страницы Гроссмана. Для советской политики танкового и атомного устрашения мира взгляд Чаадаева-- Гроссмана "Россия -- тысячелетняя раба" куда еретичнее, чем непочтительный взгляд на Ильича.
Сын министра Столыпина, пожалуй, прав, говоря о неточности гроссмановского образа Ильича -- жениха, которого Россия предпочла другим. На самом деле Россия предпочла не Ильича, а правых эсеров. Однако Ильич Учредительное Собрание разогнал вместе с эсерами. А что ж на это Россия? Россия пошла за господином положения. Подчинилась страху и демагогии. Вековые традиции рабства победили.
Столыпин охотно готов признать вечными рабами эстонцев, латышей -- кого угодно, но "русскую душу"? Извините!
Единство взглядов русских шовинистов, советских и антисоветских, представляет, по моему убеждению, самое неизученное и самое страшное для России обстоятельство, убивающее надежды; мы будем вынуждены еще к этому вернуться.
Мессианство XIX века, гипертрофированное вначале идеей "мирового пожара" ("Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..."), а затем сталинщиной с ее прививкой шовинизма народной толще, лишенной правосознания, стало реальной опасностью -- Василий Гроссман отнюдь не преувеличивает, предупреждая: русская трагедия -- "ленинский синтез несвободы с социализмом" -- может стать трагедией всемирной.
"Эта сила государственного национализма и этот бешеный национализм людских масс, лишенных свободы и человеческого достоинства, стали главным рычагом, термоядерной боеголовкой нового порядка, определили рок XX века".
"Все течет" Василия Гроссмана стала основополагающей книгой интеллектуальной России.
II. АЛЕКСАНДР БЕК
В 1943 году Александр Бек написал повесть "Волоколамское шоссе". Повез рукопись в редакцию. Время было военное, голодное. Жена вручила ему бидон -привезти из Москвы молока, твердила провожая: "Не забудь в электричке молочник". Александр Бек все время помнил про него. Молочник не забыл, а рукопись -- оставил. На сиденье электрички. Так она и пропала, готовая рукопись.
Александр Бек снова отправился на фронт. Обошел порой облазил по-пластунски блиндажи и окопы своих героев; отыскал некоторых из них в госпиталях. Едва не погиб во время артобстрела: написал повесть заново...
Через десять лет он, прославленный автор "Волоколамского шоссе" и других книг, удачливый, казалось, писатель-лауреат переминался с ноги на ногу в дверях Дома Союзов, бывшего Дворянского собрания: в зале шелестел дремотно второй Съезд писателей СССР и Бек никак не мог решить, выступать ему на съезде или уйти подальше от греха...
Но вот не дали слова Константину Паустовскому -- надежде московских писателей, и Александр Бек, который уж решил было промолчать, уйти тихо и верноподцанно, закричал-захрипел своим бубнящим голосом, что это безобразие. Его почти неразборчивый голос прозвучал, однако, достаточно внятно. Как я уже упоминал, тридцать один московский писатель тут же вслед за Беком выразили свой протест, отказались от слова в пользу Паустовского...
Добрый, деликатный, рассеянный, как бы не от мира сего Бек в критические минуты проявлял и храбрость, и неудержимую напористость, казалось вовсе ему не свойственную. "Я из поколения тридцать седьмого года, -- говаривал он. -- Я устал бояться..."
А боялся он до дрожи в руках. В 1969 году мне вдруг дали в Союзе писателей командировку в Заполярье, чтоб я написал что-либо ортодоксальное и тем заслужил прощение... Услышав об этом Бек примчался, благо жили рядом, и уже с порога зашумел, чтоб не ехал. Ни в коем случае!
"Затем и посылают, -- убеждал он. -- Чтобы убить. Убить в Москве сложнее, а там натравят уголовника он ударит по голове водопроводной трубой, обернутой газеткой, и все... Гриша, ты их не знаешь! Я их боюсь! Я их смертельно боюсь!.."
И вот этот, испуганный смертельно, на всю жизнь испуганный писатель, потерявший в 37-м году почти всех друзей, написал храбрую книгу, отстаивал затем каждую строчку, отказался выбросить эпизод, который просил снять сам Демичев, секретарь ЦК партии. А затем, когда увидел, что рукопись все равно обезобразят, выхолостят, передал ее в самиздат, понимая, что только таким путем она увидит свет неизуродованной...
Бек был неудовлетворен книгами, которые прославили его и хотел начать новый цикл эпиграфом, которым должны были стать слова Эммануила Казакевича: "Конец железного века. Победителей судят". Он искал бывших зэков, знавших наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, единственного наркома тридцатых годов, который протестовал против террора и был убит. Цикла он написать не успел, успел создать первые страницы его. В No 11 журнала "Новый мир" за 1965 год появилось извещение о предстоящем выходе книги А. Бека "Новое назначение". Книга была набрана и... не вышла.
Почему?
Александр Бек, как всегда, держался "в рамках дозволенного"; многие эпизоды были написаны вполсилы, другие -- заранее выхолощены из-за "недреманного ока" Главлита...
Чем же объяснить, что она не была напечатана, а рукопись разошлась по России с такой же стремительностью, как повесть Вас. Гроссмана, хотя рукопись, предназначенная для печати, как легко понять, не содержит, не могла содержать глубинного исследования причин русской трагедии?..
Главный герой книги -- нарком танковой промышленности Онисимов, "человек без флокена" как называли его еще в студенческие годы.
"Флокен" -- термин технический. Означает он нераспознаваемый порок стального литья. Сколь цельным человеком надо было быть, чтобы склонные к иронии студенты признали своего однокурсника человеком без флокена!.. Без единого порока, даже тайного!
И вот человека "без флокена", человека-легенду отстраняют с поста наркома. Назначают послом в Тишляндию...
Такова писательская манера Бека -- начинать событийный ряд с конца. Читатель заинтригован: за что гонят человека "без флокена"?
Каков он, лично безупречный, бескорыстный герой сталинской эпохи, который никого не убивал, напротив написал мужественную докладную Сталину о том, что в промышленности вредителей нет, протестуя тем самым против арестов?