Страница:
«Теперь я – та девушка, которую заметил и выбрал автарк. Они будут говорить обо мне всю ночь. Будут гадать, не произойдет ли нечто подобное еще раз – может быть, с кем-то из них. Для них это замечательная романтическая история, как старая сказка про Дасмета и девушку без тени».
– Не забывайте меня, – неожиданно для себя самой попросила Киннитан.
Дани изумленно взглянула на нее.
– Забыть тебя? Кин-я, это же невозможно!..
– Нет, я не о том. Не забывайте настоящую Киннитан. Не сочиняйте про меня глупых историй. – Она взглянула на подружку, умолкшую от изумления. – Я очень боюсь, Дани.
– Выходить замуж совсем не страшно, – сказала подруга. – Старшая сестра говорила мне… – Она вдруг испуганно замолчала. – Интересно, боги делают это так же, как люди?
Киннитан покачала головой: Дани не сможет понять ее.
– Как ты думаешь, тебе позволят зайти ко мне в гости?
– Что? Ты хочешь сказать… в обитель Уединения?
– Ну конечно. Туда не пускают только мужчин. Прошу тебя, обещай, что придешь.
– Кин-я… Да! Я приду, как только сестры позволят!
Киннитан обняла Дани. В дверь комнаты послушниц заглянула госпожа Крисса и напомнила, что солдаты за воротами храма уже заждались.
– Не забывайте меня, – шепнула Киннитан на ухо подруге, – не превращайте меня в какую-нибудь… принцессу.
Растерявшаяся Дани лишь кивнула ей на прощание. Киннитан взяла мешок с пожитками и последовала за старшей послушницей.
– И еще одно, – сказала Крисса. – Мать Мадри хочет кое-что сказать тебе на прощание.
– Сама… прорицательница? Мне?
Мадри не могла видеть Киннитан: со дня первого своего появления в Улье девушка ни разу не оказывалась рядом с прорицательницей даже случайно. Неужели и эта величественная женщина жаждет выразить свою благосклонность избраннице автарка? Впрочем, Киннитан полагала, что это общая обязанность.
«Он сказал, что я не уродлива, и это самые хорошие его слова обо мне, – думала она. – Маловато, чтобы считаться милостью, не так ли?»
Они прошли сквозь самую темную часть Улья. В воздухе раздавалось сонное жужжание пчел. Звук проникал через вентиляционные шахты в стенах и был слышен в любом уголке храма. Впрочем, если пчелы и заметили уход одной из младших послушниц, это их не взволновало.
В комнате пахло лавандовой водой и сандаловым маслом. Мать Мадри сидела на стуле с высокой спинкой. Ее лицо было выжидательно устремлено в сторону двери, зрачки слепых глаз беспорядочно двигались, словно прорицательница пыталась осмотреться. Она протянула к Киннитан руки. Девушка колебалась: слишком уж пальцы прорицательницы походили на когти.
– Это ты, дитя? Та девушка? – спросила Мадри. Киннитан оглянулась, но Криссы в комнате уже не было. – Да, это я, мать Мадри, – отозвалась она. – Возьми мои руки.
– Вы очень добры ко мне…
– Тихо! – сказала та.
В ее голосе не было злости – так предупреждают неразумное дитя, что тянется к открытому огню. Холодные ладони прорицательницы сжали пальцы Киннитан.
– Мы еще ни разу не отправляли никого в обитель Уединения, но Раган говорила мне, что ты необычная девушка. – Мадри покачала головой. – Знаешь ли ты, что все это когда-то было нашим? Суригали была главой Улья, а Нушаш – ее робким супругом.
Киннитан не имела понятия, о чем говорит мать Мадри, да и день у нее выдался длинным и беспокойным. Она лишь молча стояла перед старой женщиной, а та сжимала ее пальцы. И вдруг замерла, как бы прислушиваясь. Лицо ее обратилось вверх точно так же, как повернул лицо автарк, решая судьбу несчастного, позволившего себе кашлять в его присутствии. Руки прорицательницы делались все теплее и наконец стали совсем горячими. Киннитан с трудом подавила желание вырваться из этих цепких пальцев. Испещренное морщинами лицо вдруг обмякло, беззубый рот широко открылся, словно в испуге.
– Именно такого я и боялась, – сказала Мадри, выпуская руку Киннитан. – Все очень плохо. Очень плохо.
– Что? О чем вы говорите?
Неужели прорицательница увидела ее судьбу? Будущий муж убьет ее? Он уже избавился от множества предыдущих жен!
– Перед бурей летает птица. – Мадри говорила так тихо, что Киннитан с трудом разбирала слова. – Ей больно, и она с трудом машет крыльями, но это единственная надежда. Надежда остается, когда пробуждается спящий. Старая кровь еще сильна. Надежды совсем мало… – Некоторое время она раскачивалась на стуле, потом замерла, повернув лицо к Киннитан. Если бы она могла видеть, взгляд ее был бы пристальным. – Прости, я устала. Мы почти ничего не можем поделать, поэтому нет смысла тебя пугать. Ты должна помнить, кто ты. Это все.
Киннитан не знала, как обычно ведет себя мать Мадри, и прорицательница сильно испугала ее.
– Что вы имеете в виду? – спросила девушка. – Что я должна помнить? Что я – сестра Улья?
– Помни, кто ты. А когда клетка распахнется, ты должна улететь. Второй раз ее не откроют.
– Но я не понимаю!..
В комнату заглянула Крисса:
– Все в порядке, мать Мадри?
Пожилая женщина кивнула. Морщинистой ладонью она в последний раз прикоснулась к руке Киннитан и отпустила ее.
– Помни. Помни, – повторила прорицательница.
Киннитан изо всех сил старалась сдержать слезы, когда старшая послушница передавала ее солдатам. Джеддин молча смотрел на девушку. Теперь он должен был проводить молодую невесту под защиту прочных стен обители Уединения.
12. СПЯЩИЙ В КАМНЕ
Чет смотрел, как Слюда и Тальк шлифовали каменную стену над могилой. Раньше он опасался, что Сланцы таят на него обиду, поскольку те были племянниками Роговика и, возможно, надеялись занять его место. Но они, напротив, всегда были готовы помочь. Сказать начистоту, команда оказалась просто образцовой, даже Пемза работал и почти не жаловался. Если что-то им не нравилось, они держали недовольство при себе, поскольку понимали: гробницу для принца нужно сделать вовремя.
В том месте, где стоял Чет, единственным источником света служили четыре каменных фонаря, недавно укрепленные на стенах. Солнца отсюда не было видно, но Чет не сомневался, что оно уже показалось над зубцами восточной стены. Значит, до начала похорон осталось лишь несколько часов.
Работа сама по себе предстояла непростая, и Чет благодарил своих предков Голубых Кварцев за то, что задание ему дали сравнительно небольшое: сделать лишь одно новое помещение. К тому же здесь залегал известняк, и с камнем фандерлингам повезло. Тем не менее они вынуждены были мириться с недоделками: форма нового помещения получилась неправильной, а дальняя его часть, где начинался туннель, ведущий в глухие пещеры, оставалась необработанной. Отшлифовали только ту стену, где вырубили нишу для гроба принца-регента. С ее поверхности еще не удалили кусочки кремня, и большую часть резьбы предстоит доделывать позже. Уголек едва успел украсить само надгробие и стены вокруг. И, хотя время поджимало, мастера выполнили свою работу замечательно, превратив грубую пещеру в подобие лесной беседки. Каменная плита, на которой установят гроб с телом Кендрика, представляла собой ложе из травы, а стволы и свисающие вниз ветви с листьями были вырезаны в стенах склепа так тщательно, что казалось, будто за ними тянутся ряды деревьев и можно пройти в глубь настоящего леса.
– Великолепно! – похвалил Чет Уголька, уже заканчивавшего работу над цветочным кустом. – Теперь никто не сможет сказать, будто фандерлинги не выполнили с честью свою работу.
– Печальная работа, – сказал Уголек и вытер пот с покрытого пылью лица. Он выглядел старше своих лет. Он обзавелся семьей всего несколько лет назад, но уже сморщился, как старик, и волосы его побелели вовсе не от известковой пыли. – Я-то считал, что могилу для него будут делать мои сыновья или даже внуки. Он ушел слишком рано, бедный принц. И кто мог подумать, что этот южанин способен на такое? Он прожил здесь столько лет и, казалось, стал своим.
Чет повернулся к остальным рабочим и велел им убрать леса. Слюда и Тальк были уже внизу. Они очень устали, но им еще придется заделывать дыры там, где перекладины лесов крепились к стене. Сделать это нужно очень быстро: старший смотритель Найнор уже прислал нескольких мужчин и женщин Для украшения склепа цветами и свечами.
Уголек посмотрел на каменный цветочный бутон, чуть-чуть подправил его резцом и начал полировать.
– Кстати, о сыновьях, – сказал он. – А твой-то где?
Чет почувствовал смесь гордости и раздражения оттого, что мальчика назвали его сыном.
– Кремень? – переспросил он. – Я отослал его перед тем, как вы пришли. Он играет наверху. Его беготня выводит меня из себя.
Но он сказал лишь часть правды. Мальчик так странно себя вел, что Чету стало страшно за него. Ребенок был сильно возбужден. Чет подумал, что на мальчика действует ядовитый газ, который мог проникать в усыпальницу. Люди называли этот газ «дыханием черных глубин». В течение нескольких лет от него погибло немало фандерлингов, но на больших людей он не действовал.
Вскоре стало ясно, что поведение мальчика невозможно объяснить действием этого газа: ребенка пугал и одновременно притягивал темный провал за надгробием. Заглядывая туда, он разговаривал сам с собой, издавал невнятные звуки, будто был младенцем или зверьком, распевал обрывки незнакомых песен. Когда Чет оттащил мальчика от провала, Кремень ответил на его вопросы со своей обычной сдержанностью. Он рассказал, что звуки в пещере испугали его, что он слышал там голоса и чувствовал запахи.
– Я не понимаю этих запахов, – так объяснил свое странное поведение мальчик. – И не хочу понимать.
Чет схватил кусок светящегося коралла, встал на колени и сунул голову в необработанную дыру в известняке, но ничего необычного там не обнаружил.
Не забывая о срочности работы и припомнив слова Киновари о его, Чета, здравомыслии, фандерлинг быстро принял решение. Он не хотел, чтобы мальчишка устраивал здесь шум и мешал работать взрослым, поэтому отвел его наверх и велел играть там, но не уходить за пределы кладбища и не отдаляться от входа в склеп. Поскольку рабочие часто вывозили известняк на ручных тележках, Чет не сомневался, что мальчик останется под присмотром.
Уголек мокрой тряпкой и мелким песком убирал с цветка последние шероховатости, а Чет вдруг осознал, что очень давно не видел мальчика, хотя Кремень уже должен был прибежать за завтраком. Чет отдал последние распоряжения рабочим, разбиравшим леса, похлопал Уголька по плечу и отправился наверх – посмотреть, чем занят ребенок.
Несколько больших людей, присланных Найнором, наводили порядок во внешних помещениях усыпальницы. Они готовили склеп к погребальной церемонии: снимали сажу со стен над фонарями, разбрасывали по полу камыш и бессмертники. Запах этих растений напомнил Чету о временах, когда он ухаживал за Опал и водил ее гулять наверх – на прибрежные луга Лендсенда. Позже жена сказала, что для нее, почти никогда не покидавшей Город фандерлингов, было очень интересно и ново смотреть на море и бескрайнее небо. От таких слов Чет почувствовал невиданную гордость, словно сам сотворил все это для Опал.
Впрочем, запах цветов и приятные воспоминания молодости не отвлекли его от мыслей о печальном предназначении этого места: здесь располагались ниши, где покоились останки многих поколений Эддонов, правителей Южного Предела. Одни из королей были великими, другие – ничтожными, но сейчас мертвые стали равны.
«Когда они были живы, кто-нибудь любил их», – подумал Чет.
Скорбящие родственники приносили сюда тела – как вскоре доставят убитого принца – и оставляли в каменном убежище, пока время не превращало их в прах.
Чет не испытывал страха. Фандерлинги не устраивали могил для своих мертвецов, но сейчас, среди такого количества могил, невозможно было не проникнуться особым чувством. На одних надгробиях, каменных или металлических, усопшие запечатлялись такими, какими они остались в памяти живых. Однако встречались и иные образцы погребального искусства: изображения мертвых разлагающихся тел. Этот стиль пользовался успехом лет триста тому назад. В те далекие годы, сразу после нашествия чумы, считалось, что умершие напоминают живым, сколь быстротечно их счастье.
«К чему вся эта мистика? – думал Чет. – Мы растем благодаря земле, воде, пище и воздуху, которым дышим. А потом снова возвращаемся в землю, что бы ни сделали боги с той искоркой, что жила в живом теле».
В последние дни, еще до гибели принца-регента, он чувствовал вокруг холодное дыхание смерти. Будто кто-то хотел напомнить ему, что все когда-нибудь заканчивается.
Однако ему, к сожалению, некогда было отвлекаться. Вокруг усердно трудились большие люди, а Чет поспешил дальше. Он вырос среди камней, но умел, как сейчас, радоваться настоящему дневному свету. Впрочем, сегодняшний подъем в его душе продолжался недолго. Он забеспокоился: Кремня нигде не было. Чет обошел кладбище и прилегавший к нему сад. Он искал мальчика повсюду, но нигде не находил.
Бриони, обнаженная после ванны и озябшая, рассматривала свое бледное тело. Ей совсем не нравилась эта слабая, недостаточно развитая плоть.
«Будь я мужчиной, – подумала она, – ни Саммерфильд, ни лорд Броун не стали бы цепляться к моим словам. Они не считали бы меня слабой. Даже если бы у меня была покалечена рука, как у Баррика, они боялись бы моего гнева. Но из-за игры природы, из-за того, что я женщина, они не доверяют мне. – В комнате было прохладно, и принцесса дрожала. – Отец, как же ты мог бросить нас?»
Бриони закрыла глаза и на миг снова ощутила себя ребенком: вот она стоит после купания, а вокруг суетятся няньки, вытирая ее мягким полотенцем, и весь огромный дом заполнен знакомыми звуками.
«Интересно, куда уходит время? – размышляла девушка. – Может быть, оно похоже на эхо – на голоса, что разносятся по залам, а потом становятся все тише, пока совсем не стихают? Осталось ли эхо тех дней, когда мы все были вместе: Кендрик еще не умер, папа еще не покинул нас, а Баррик не заболел?»
Но даже если такое эхо и существует, оно слишком слабое, его порождают призраки.
Бриони подняла руки.
– Оденьте меня, – велела она Мойне и Розе.
Мысли об отце, желание увидеть его, услышать его голос напомнили ей о том письме, что Давет дан-Фаар привез из Иеросоля. Где оно? Может быть, в комнате Кендрика, среди бумаг, которые она не успела просмотреть? Письмо отца не просто документ. Необходимо увидеть его. Принцесса страстно желала его прочесть. Надо обязательно найти письмо сразу после похорон – похорон Кендрика…
Ужас от того, что ей предстоит, заставил ее колени задрожать, но Бриони выпрямилась и подавила дрожь. Нельзя показать фрейлинам, насколько их принцесса труслива, беспомощна и несчастна.
Роза и Мойна были на удивление молчаливы. Интересно, они искренне подавлены или просто отдают дань уважения чувствам Бриони, переживая вместе с ней ужасы последних дней? Впрочем, какая разница. Смерть касается каждого, так или иначе.
Служанки накинули на Бриони сорочку и тщательно расправили ткань на еще влажном теле. Надели юбку, завязали пояс узлом сзади. Бриони стояла босиком, у ее ног образовались лужицы. Роза слишком туго затянула шнурки на корсете, и Бриони застонала, но не попросила ослабить их. Теперь она знала, для какой цели служили церемониальные наряды: подобно доспехам, они создавали впечатление силы, даже если тело переставало тебе подчиняться.
«Но я не желаю быть слабой! Ради своей семьи и ради своего народа я хочу быть сильной, как мужчина».
Но что это значит? Сила бывает разной: медвежья – у Авина Броуна, или чуть поменьше – такой обладал Кендрик. Как-то Раз на состязании по борьбе старший брат схватился с довольно крупным стражником, и того пришлось уносить на руках, От мыслей о Кендрике сердце принцессы дрогнуло.
«Он всегда был сильным и бодрым! Неужели его больше
Нет? Кaк может одна ночь изменить все вокруг?.. – Пока Мойна и Роза надевали на Бриони черное шелковое платье из черной парчи, украшенное изящным серебряным и золотым шитьем, девушка продолжала размышлять. – Но ведь бывает и другая сила… Отец редко повышал голос, и я никогда не видела, чтобы он ударил кого-нибудь в гневе. Однако слабым его никто бы не назвал. Почему люди считают, что сильным может быть только мужчина?.. Кто защищал нашу семью в последние несколько дней? Не я, да простит меня Зория. Не Баррик и не комендант крепости. Нет. Обо всем заботилась тетушка Мероланна. Решительная и твердая, как скала, она поддерживала жизнь, забыв о смерти».
Роза и Мойна суетились вокруг Бриони, отгибали и разглаживали манжеты на платье, обрезали торчащую у подола нитку, обували принцессу: одна поддерживала Бриони за талию, помогая удержать равновесие, а вторая в это время аккуратно надевала туфлю. Бриони почувствовала глубокую приязнь и благодарность к этим девушкам. Она подумала: мужские войны всегда происходят где-то вдали, мужчины доказывают свою храбрость армиям других мужчин. А женские войны куда менее заметны: о них знают лишь сами женщины. Фрейлины и остальные обитательницы замка вели войну с хаосом, стараясь вернуть здравый смысл в мир, полностью его лишившийся.
Бриони не нравилось то, что навязывали ей обстоятельства, но сегодня она обязана была с гордостью предстать перед людьми тем, кто она есть.
Служанки накинули на ее плечи черный бархатный плащ – подарок отца. Ей пока не довелось его обновить. Принцесса присела на высокий стул и откинулась на спинку, чтобы Розе было удобно надевать на свою госпожу драгоценности, а Мойна и еще одна молоденькая фрейлина могли заняться прической.
– Не слишком возись с волосами, – сказала Бриони мягко. Фрейлина остановилась со щипцами для завивки в руке. – На мне будет головной убор – тот, с серебряным шитьем.
Словно священнослужитель, возлагающий реликвию на алтарь, Роза поставила шкатулку с драгоценностями на подушечку, откинула крышку и вынула самое крупное украшение: тяжелую золотую цепь с большим рубином. Эту вещь король Олин подарил матери Бриони, которую дочь почти не помнила.
– Нет, не ее, – сказала принцесса. – Не сегодня. Вон того оленя и больше ничего.
Роза с растерянным лицом достала изящный серебряный кулон с изображением бегущего оленя – маленький, простоватый и совершенно не подходящий к величественному наряду.
– Его подарил мне Кендрик. На день рождения.
Глаза Розы наполнились слезами, когда она надевала кулон на шею девушки. Бриони хотела смахнуть слезинки с лица фрейлины, но рукава платья оказались слишком жесткими, а плащ – чересчур тяжелым.
– Не смей плакать. А то и я начну.
– Плачьте, госпожа, если вам хочется, – ответила всхлипывающая Мойна. – Мы позже займемся вашим лицом.
Бриони невольно рассмеялась. Неудобные рукава не давали ей вытереть и собственные слезы, поэтому она беспомощно ждала, когда Мойна принесет носовой платок и поможет ей.
Волосы зачесали назад и закрепили на затылке. Бриони старалась терпеливо высидеть на месте, пока девушки накладывали косметику. Бриони ненавидела это занятие, но сегодня был особый день. Народ – ее народ – уже видел принцессу плачущей. Сегодня они должны узреть ее сильной, с сухими глазами и со спокойным лицом.
Для Розы и Мойны их нынешнее занятие было нечастым развлечением: госпожа редко позволяла им делать это. Нанося румяна на щеки Бриони, фрейлины улыбались, хотя глаза их оставались влажными.
Когда наконец девушки надели на нее головной убор, закрепили его шпильками и расправили черную вуаль у плеч и за спиной, Бриони почувствовала себя несгибаемо-твердой.
– Теперь стражникам придется тащить меня на руках, – пошутила она. – Я не смогу в этом двигаться. Дайте зеркало.
Мойна сморкалась, пока Роза бегала за зеркалом. Остальные фрейлины образовали почтительный полукруг около Бриони и восхищенно перешептывались. Бриони оглядела себя: вся в черном, с блестками серебра на шляпе и на груди.
– Я похожа на Сиведу, девственную луну. Богиню ночи.
– Вы выглядите восхитительно, ваше высочество, – официальным тоном произнесла Роза.
– Я похожа на корабль под парусами. Огромный, как мир. – Бриони с большим трудом вздохнула. – О боги! Помогите мне подняться. Я должна похоронить брата.
Мальчик полз по самому верху стены часовни, цепляясь руками и ногами за выступы. Даже в это беспокойное время, когда враг мог напасть в любую минуту, казалось, никто в Южном Пределе его не замечал. Вот он уже сидел на корточках в углу большого оконного проема, и цветной витраж за его спиной казался фоном картины. Часовня была заполнена народом, и если бы кто-нибудь заметил тень за окном, наверняка принял бы ее за ветку дерева или пыль на стекле.
Несколько слуг торопливо шли по дорожке, ведущей от кладбища к воротам во внутренний двор. В руках они держали те же корзины, что и час назад, но теперь на дне их лежало лишь несколько лепестков – остальные разбросали по полу усыпальницы и вдоль ведущей к ней дорожки. Занятые своими обязанностями люди перешептывались. Мальчик на них не смотрел.
Его привлекло что-то наверху. Очень большая желто-черная бабочка прилетела и села на край крыши. Ее крылья медленно, в ритме спокойного биения сердца, поднимались и опускались. Для бабочек было уже поздновато, стояла осень.
Коротенькими грязными пальчиками мальчик нащупал край окна и, держась за него, поднялся на ноги. Наблюдатель в часовне заметил бы, что ветка дерева вдруг превратилась в колонну. Звуки изнутри едва доносились до мальчика. Он слышал слабый гул хора, поющего «Балладу о Керниосе» – самую длинную и сложную погребальную песню. Через мгновение для собравшихся в часовне людей колонна исчезла, и за окном не было видно никаких теней.
Кремень, как паук, вскарабкался на одну из выступавших частей резьбы, что украшала наружную стену часовни, поднялся выше и перебрался на следующую. Когда голоса слуг, несших корзины, смолкли за воротами кладбища, мальчик уже был на самом верху.
На покрытой шифером огромной двускатной крыше часовни повсюду торчали трубы, больше напоминающие деревья – такие они были большие. Между листами шифера пробивался мох и росли пучки травы. Кучи листьев, принесенных осенним ветром, усеяли шифер и окружили трубы, как красно-коричневый снег. Отсюда были видны и другие крыши, почти соприкасавшиеся одна с другой, но большая часть построек внутреннего двора, башни и лес гигантских труб простирались высоко над головой мальчика.
Казалось, Кремня это не интересовало. Лежа на животе, он смотрел туда, где рядом с гребнем крыши сидела бабочка, лениво помахивая крыльями. Ребенок снова пополз вверх, упираясь ногами в мох и выступавшие края шифера. Вскоре он оказался совсем рядом с бабочкой и протянул к ней руку. Та почувствовала его приближение, вспорхнула над гребнем и исчезла. Мальчика это не остановило. Его пальцы нащупали в траве какой-то предмет. Он схватил его и поднес к лицу.
Оказалось, то была стрела – маленькая, словно штопальная игла. Кремень пристально рассмотрел ее. На стреле было оперение такого же желто-черного цвета, что и крылья бабочки.
Довольно долго мальчик лежал, не двигаясь и рассматривая стрелу. Стороннему наблюдателю могло показаться, что он спит с открытыми глазами. Но нет. Вот он резко перевернулся и пополз по крыше к ближайшей трубе – быстро, как атакующая змея. Он пытался схватить руками что-то убегавшее от него по траве, которая росла вокруг основания кирпичной кладки.
Наконец он схватил свою добычу и снова затих. Крепко прижимая кулак к телу, Кремень уселся спиной к трубе и лишь тогда раскрыл кулачок: существо затихло у него на ладошке и не двигалось. Мальчик потрогал его пальцем.
Съежившись, словно от страха, на ладони сидел человечек размером не больше пальца. Его кожа казалась угольно-черной, хотя трудно сказать, была ли она такой сама по себе или это грязь покрывала его лицо. Человечек глядел на мальчика широко открытыми глазами, крошечными, как точки от булавочных уколов. Он попытался освободиться, но Кремень сложил пальцы ковшиком, и человечек, сдаваясь на милость победителя, снова съежился на его ладони. На нем была одежда из кусочков серой кожи и мягкие ботинки, на плече висел моток грубых ниток, а за спиной – колчан со стрелами.
Кремень наклонился и подобрал что-то в траве. Это оказался лук, натянутый так искусно, что тетива оставалась почти невидимой. Ребенок рассмотрел его и положил на ладонь рядом с человечком, Пленник перевел взгляд с лука на мальчика и подобрал оружие. Он перекладывал лук из руки в руку и удивленно глядел на него, словно он стал совсем другим, не таким, как раньше. Кремень наморщил лоб и рассматривал человечка без тени улыбки.
Человечек вздохнул.
– Не забывайте меня, – неожиданно для себя самой попросила Киннитан.
Дани изумленно взглянула на нее.
– Забыть тебя? Кин-я, это же невозможно!..
– Нет, я не о том. Не забывайте настоящую Киннитан. Не сочиняйте про меня глупых историй. – Она взглянула на подружку, умолкшую от изумления. – Я очень боюсь, Дани.
– Выходить замуж совсем не страшно, – сказала подруга. – Старшая сестра говорила мне… – Она вдруг испуганно замолчала. – Интересно, боги делают это так же, как люди?
Киннитан покачала головой: Дани не сможет понять ее.
– Как ты думаешь, тебе позволят зайти ко мне в гости?
– Что? Ты хочешь сказать… в обитель Уединения?
– Ну конечно. Туда не пускают только мужчин. Прошу тебя, обещай, что придешь.
– Кин-я… Да! Я приду, как только сестры позволят!
Киннитан обняла Дани. В дверь комнаты послушниц заглянула госпожа Крисса и напомнила, что солдаты за воротами храма уже заждались.
– Не забывайте меня, – шепнула Киннитан на ухо подруге, – не превращайте меня в какую-нибудь… принцессу.
Растерявшаяся Дани лишь кивнула ей на прощание. Киннитан взяла мешок с пожитками и последовала за старшей послушницей.
– И еще одно, – сказала Крисса. – Мать Мадри хочет кое-что сказать тебе на прощание.
– Сама… прорицательница? Мне?
Мадри не могла видеть Киннитан: со дня первого своего появления в Улье девушка ни разу не оказывалась рядом с прорицательницей даже случайно. Неужели и эта величественная женщина жаждет выразить свою благосклонность избраннице автарка? Впрочем, Киннитан полагала, что это общая обязанность.
«Он сказал, что я не уродлива, и это самые хорошие его слова обо мне, – думала она. – Маловато, чтобы считаться милостью, не так ли?»
Они прошли сквозь самую темную часть Улья. В воздухе раздавалось сонное жужжание пчел. Звук проникал через вентиляционные шахты в стенах и был слышен в любом уголке храма. Впрочем, если пчелы и заметили уход одной из младших послушниц, это их не взволновало.
В комнате пахло лавандовой водой и сандаловым маслом. Мать Мадри сидела на стуле с высокой спинкой. Ее лицо было выжидательно устремлено в сторону двери, зрачки слепых глаз беспорядочно двигались, словно прорицательница пыталась осмотреться. Она протянула к Киннитан руки. Девушка колебалась: слишком уж пальцы прорицательницы походили на когти.
– Это ты, дитя? Та девушка? – спросила Мадри. Киннитан оглянулась, но Криссы в комнате уже не было. – Да, это я, мать Мадри, – отозвалась она. – Возьми мои руки.
– Вы очень добры ко мне…
– Тихо! – сказала та.
В ее голосе не было злости – так предупреждают неразумное дитя, что тянется к открытому огню. Холодные ладони прорицательницы сжали пальцы Киннитан.
– Мы еще ни разу не отправляли никого в обитель Уединения, но Раган говорила мне, что ты необычная девушка. – Мадри покачала головой. – Знаешь ли ты, что все это когда-то было нашим? Суригали была главой Улья, а Нушаш – ее робким супругом.
Киннитан не имела понятия, о чем говорит мать Мадри, да и день у нее выдался длинным и беспокойным. Она лишь молча стояла перед старой женщиной, а та сжимала ее пальцы. И вдруг замерла, как бы прислушиваясь. Лицо ее обратилось вверх точно так же, как повернул лицо автарк, решая судьбу несчастного, позволившего себе кашлять в его присутствии. Руки прорицательницы делались все теплее и наконец стали совсем горячими. Киннитан с трудом подавила желание вырваться из этих цепких пальцев. Испещренное морщинами лицо вдруг обмякло, беззубый рот широко открылся, словно в испуге.
– Именно такого я и боялась, – сказала Мадри, выпуская руку Киннитан. – Все очень плохо. Очень плохо.
– Что? О чем вы говорите?
Неужели прорицательница увидела ее судьбу? Будущий муж убьет ее? Он уже избавился от множества предыдущих жен!
– Перед бурей летает птица. – Мадри говорила так тихо, что Киннитан с трудом разбирала слова. – Ей больно, и она с трудом машет крыльями, но это единственная надежда. Надежда остается, когда пробуждается спящий. Старая кровь еще сильна. Надежды совсем мало… – Некоторое время она раскачивалась на стуле, потом замерла, повернув лицо к Киннитан. Если бы она могла видеть, взгляд ее был бы пристальным. – Прости, я устала. Мы почти ничего не можем поделать, поэтому нет смысла тебя пугать. Ты должна помнить, кто ты. Это все.
Киннитан не знала, как обычно ведет себя мать Мадри, и прорицательница сильно испугала ее.
– Что вы имеете в виду? – спросила девушка. – Что я должна помнить? Что я – сестра Улья?
– Помни, кто ты. А когда клетка распахнется, ты должна улететь. Второй раз ее не откроют.
– Но я не понимаю!..
В комнату заглянула Крисса:
– Все в порядке, мать Мадри?
Пожилая женщина кивнула. Морщинистой ладонью она в последний раз прикоснулась к руке Киннитан и отпустила ее.
– Помни. Помни, – повторила прорицательница.
Киннитан изо всех сил старалась сдержать слезы, когда старшая послушница передавала ее солдатам. Джеддин молча смотрел на девушку. Теперь он должен был проводить молодую невесту под защиту прочных стен обители Уединения.
12. СПЯЩИЙ В КАМНЕ
ДОЛГИЙ ДЕНЬ
Что упало на землю с небес?
Что сверкает, как слеза, как алмаз?
Может быть, это звезды?
Из «Оракулов падающих костей»
Чет смотрел, как Слюда и Тальк шлифовали каменную стену над могилой. Раньше он опасался, что Сланцы таят на него обиду, поскольку те были племянниками Роговика и, возможно, надеялись занять его место. Но они, напротив, всегда были готовы помочь. Сказать начистоту, команда оказалась просто образцовой, даже Пемза работал и почти не жаловался. Если что-то им не нравилось, они держали недовольство при себе, поскольку понимали: гробницу для принца нужно сделать вовремя.
В том месте, где стоял Чет, единственным источником света служили четыре каменных фонаря, недавно укрепленные на стенах. Солнца отсюда не было видно, но Чет не сомневался, что оно уже показалось над зубцами восточной стены. Значит, до начала похорон осталось лишь несколько часов.
Работа сама по себе предстояла непростая, и Чет благодарил своих предков Голубых Кварцев за то, что задание ему дали сравнительно небольшое: сделать лишь одно новое помещение. К тому же здесь залегал известняк, и с камнем фандерлингам повезло. Тем не менее они вынуждены были мириться с недоделками: форма нового помещения получилась неправильной, а дальняя его часть, где начинался туннель, ведущий в глухие пещеры, оставалась необработанной. Отшлифовали только ту стену, где вырубили нишу для гроба принца-регента. С ее поверхности еще не удалили кусочки кремня, и большую часть резьбы предстоит доделывать позже. Уголек едва успел украсить само надгробие и стены вокруг. И, хотя время поджимало, мастера выполнили свою работу замечательно, превратив грубую пещеру в подобие лесной беседки. Каменная плита, на которой установят гроб с телом Кендрика, представляла собой ложе из травы, а стволы и свисающие вниз ветви с листьями были вырезаны в стенах склепа так тщательно, что казалось, будто за ними тянутся ряды деревьев и можно пройти в глубь настоящего леса.
– Великолепно! – похвалил Чет Уголька, уже заканчивавшего работу над цветочным кустом. – Теперь никто не сможет сказать, будто фандерлинги не выполнили с честью свою работу.
– Печальная работа, – сказал Уголек и вытер пот с покрытого пылью лица. Он выглядел старше своих лет. Он обзавелся семьей всего несколько лет назад, но уже сморщился, как старик, и волосы его побелели вовсе не от известковой пыли. – Я-то считал, что могилу для него будут делать мои сыновья или даже внуки. Он ушел слишком рано, бедный принц. И кто мог подумать, что этот южанин способен на такое? Он прожил здесь столько лет и, казалось, стал своим.
Чет повернулся к остальным рабочим и велел им убрать леса. Слюда и Тальк были уже внизу. Они очень устали, но им еще придется заделывать дыры там, где перекладины лесов крепились к стене. Сделать это нужно очень быстро: старший смотритель Найнор уже прислал нескольких мужчин и женщин Для украшения склепа цветами и свечами.
Уголек посмотрел на каменный цветочный бутон, чуть-чуть подправил его резцом и начал полировать.
– Кстати, о сыновьях, – сказал он. – А твой-то где?
Чет почувствовал смесь гордости и раздражения оттого, что мальчика назвали его сыном.
– Кремень? – переспросил он. – Я отослал его перед тем, как вы пришли. Он играет наверху. Его беготня выводит меня из себя.
Но он сказал лишь часть правды. Мальчик так странно себя вел, что Чету стало страшно за него. Ребенок был сильно возбужден. Чет подумал, что на мальчика действует ядовитый газ, который мог проникать в усыпальницу. Люди называли этот газ «дыханием черных глубин». В течение нескольких лет от него погибло немало фандерлингов, но на больших людей он не действовал.
Вскоре стало ясно, что поведение мальчика невозможно объяснить действием этого газа: ребенка пугал и одновременно притягивал темный провал за надгробием. Заглядывая туда, он разговаривал сам с собой, издавал невнятные звуки, будто был младенцем или зверьком, распевал обрывки незнакомых песен. Когда Чет оттащил мальчика от провала, Кремень ответил на его вопросы со своей обычной сдержанностью. Он рассказал, что звуки в пещере испугали его, что он слышал там голоса и чувствовал запахи.
– Я не понимаю этих запахов, – так объяснил свое странное поведение мальчик. – И не хочу понимать.
Чет схватил кусок светящегося коралла, встал на колени и сунул голову в необработанную дыру в известняке, но ничего необычного там не обнаружил.
Не забывая о срочности работы и припомнив слова Киновари о его, Чета, здравомыслии, фандерлинг быстро принял решение. Он не хотел, чтобы мальчишка устраивал здесь шум и мешал работать взрослым, поэтому отвел его наверх и велел играть там, но не уходить за пределы кладбища и не отдаляться от входа в склеп. Поскольку рабочие часто вывозили известняк на ручных тележках, Чет не сомневался, что мальчик останется под присмотром.
Уголек мокрой тряпкой и мелким песком убирал с цветка последние шероховатости, а Чет вдруг осознал, что очень давно не видел мальчика, хотя Кремень уже должен был прибежать за завтраком. Чет отдал последние распоряжения рабочим, разбиравшим леса, похлопал Уголька по плечу и отправился наверх – посмотреть, чем занят ребенок.
Несколько больших людей, присланных Найнором, наводили порядок во внешних помещениях усыпальницы. Они готовили склеп к погребальной церемонии: снимали сажу со стен над фонарями, разбрасывали по полу камыш и бессмертники. Запах этих растений напомнил Чету о временах, когда он ухаживал за Опал и водил ее гулять наверх – на прибрежные луга Лендсенда. Позже жена сказала, что для нее, почти никогда не покидавшей Город фандерлингов, было очень интересно и ново смотреть на море и бескрайнее небо. От таких слов Чет почувствовал невиданную гордость, словно сам сотворил все это для Опал.
Впрочем, запах цветов и приятные воспоминания молодости не отвлекли его от мыслей о печальном предназначении этого места: здесь располагались ниши, где покоились останки многих поколений Эддонов, правителей Южного Предела. Одни из королей были великими, другие – ничтожными, но сейчас мертвые стали равны.
«Когда они были живы, кто-нибудь любил их», – подумал Чет.
Скорбящие родственники приносили сюда тела – как вскоре доставят убитого принца – и оставляли в каменном убежище, пока время не превращало их в прах.
Чет не испытывал страха. Фандерлинги не устраивали могил для своих мертвецов, но сейчас, среди такого количества могил, невозможно было не проникнуться особым чувством. На одних надгробиях, каменных или металлических, усопшие запечатлялись такими, какими они остались в памяти живых. Однако встречались и иные образцы погребального искусства: изображения мертвых разлагающихся тел. Этот стиль пользовался успехом лет триста тому назад. В те далекие годы, сразу после нашествия чумы, считалось, что умершие напоминают живым, сколь быстротечно их счастье.
«К чему вся эта мистика? – думал Чет. – Мы растем благодаря земле, воде, пище и воздуху, которым дышим. А потом снова возвращаемся в землю, что бы ни сделали боги с той искоркой, что жила в живом теле».
В последние дни, еще до гибели принца-регента, он чувствовал вокруг холодное дыхание смерти. Будто кто-то хотел напомнить ему, что все когда-нибудь заканчивается.
Однако ему, к сожалению, некогда было отвлекаться. Вокруг усердно трудились большие люди, а Чет поспешил дальше. Он вырос среди камней, но умел, как сейчас, радоваться настоящему дневному свету. Впрочем, сегодняшний подъем в его душе продолжался недолго. Он забеспокоился: Кремня нигде не было. Чет обошел кладбище и прилегавший к нему сад. Он искал мальчика повсюду, но нигде не находил.
Бриони, обнаженная после ванны и озябшая, рассматривала свое бледное тело. Ей совсем не нравилась эта слабая, недостаточно развитая плоть.
«Будь я мужчиной, – подумала она, – ни Саммерфильд, ни лорд Броун не стали бы цепляться к моим словам. Они не считали бы меня слабой. Даже если бы у меня была покалечена рука, как у Баррика, они боялись бы моего гнева. Но из-за игры природы, из-за того, что я женщина, они не доверяют мне. – В комнате было прохладно, и принцесса дрожала. – Отец, как же ты мог бросить нас?»
Бриони закрыла глаза и на миг снова ощутила себя ребенком: вот она стоит после купания, а вокруг суетятся няньки, вытирая ее мягким полотенцем, и весь огромный дом заполнен знакомыми звуками.
«Интересно, куда уходит время? – размышляла девушка. – Может быть, оно похоже на эхо – на голоса, что разносятся по залам, а потом становятся все тише, пока совсем не стихают? Осталось ли эхо тех дней, когда мы все были вместе: Кендрик еще не умер, папа еще не покинул нас, а Баррик не заболел?»
Но даже если такое эхо и существует, оно слишком слабое, его порождают призраки.
Бриони подняла руки.
– Оденьте меня, – велела она Мойне и Розе.
Мысли об отце, желание увидеть его, услышать его голос напомнили ей о том письме, что Давет дан-Фаар привез из Иеросоля. Где оно? Может быть, в комнате Кендрика, среди бумаг, которые она не успела просмотреть? Письмо отца не просто документ. Необходимо увидеть его. Принцесса страстно желала его прочесть. Надо обязательно найти письмо сразу после похорон – похорон Кендрика…
Ужас от того, что ей предстоит, заставил ее колени задрожать, но Бриони выпрямилась и подавила дрожь. Нельзя показать фрейлинам, насколько их принцесса труслива, беспомощна и несчастна.
Роза и Мойна были на удивление молчаливы. Интересно, они искренне подавлены или просто отдают дань уважения чувствам Бриони, переживая вместе с ней ужасы последних дней? Впрочем, какая разница. Смерть касается каждого, так или иначе.
Служанки накинули на Бриони сорочку и тщательно расправили ткань на еще влажном теле. Надели юбку, завязали пояс узлом сзади. Бриони стояла босиком, у ее ног образовались лужицы. Роза слишком туго затянула шнурки на корсете, и Бриони застонала, но не попросила ослабить их. Теперь она знала, для какой цели служили церемониальные наряды: подобно доспехам, они создавали впечатление силы, даже если тело переставало тебе подчиняться.
«Но я не желаю быть слабой! Ради своей семьи и ради своего народа я хочу быть сильной, как мужчина».
Но что это значит? Сила бывает разной: медвежья – у Авина Броуна, или чуть поменьше – такой обладал Кендрик. Как-то Раз на состязании по борьбе старший брат схватился с довольно крупным стражником, и того пришлось уносить на руках, От мыслей о Кендрике сердце принцессы дрогнуло.
«Он всегда был сильным и бодрым! Неужели его больше
Нет? Кaк может одна ночь изменить все вокруг?.. – Пока Мойна и Роза надевали на Бриони черное шелковое платье из черной парчи, украшенное изящным серебряным и золотым шитьем, девушка продолжала размышлять. – Но ведь бывает и другая сила… Отец редко повышал голос, и я никогда не видела, чтобы он ударил кого-нибудь в гневе. Однако слабым его никто бы не назвал. Почему люди считают, что сильным может быть только мужчина?.. Кто защищал нашу семью в последние несколько дней? Не я, да простит меня Зория. Не Баррик и не комендант крепости. Нет. Обо всем заботилась тетушка Мероланна. Решительная и твердая, как скала, она поддерживала жизнь, забыв о смерти».
Роза и Мойна суетились вокруг Бриони, отгибали и разглаживали манжеты на платье, обрезали торчащую у подола нитку, обували принцессу: одна поддерживала Бриони за талию, помогая удержать равновесие, а вторая в это время аккуратно надевала туфлю. Бриони почувствовала глубокую приязнь и благодарность к этим девушкам. Она подумала: мужские войны всегда происходят где-то вдали, мужчины доказывают свою храбрость армиям других мужчин. А женские войны куда менее заметны: о них знают лишь сами женщины. Фрейлины и остальные обитательницы замка вели войну с хаосом, стараясь вернуть здравый смысл в мир, полностью его лишившийся.
Бриони не нравилось то, что навязывали ей обстоятельства, но сегодня она обязана была с гордостью предстать перед людьми тем, кто она есть.
Служанки накинули на ее плечи черный бархатный плащ – подарок отца. Ей пока не довелось его обновить. Принцесса присела на высокий стул и откинулась на спинку, чтобы Розе было удобно надевать на свою госпожу драгоценности, а Мойна и еще одна молоденькая фрейлина могли заняться прической.
– Не слишком возись с волосами, – сказала Бриони мягко. Фрейлина остановилась со щипцами для завивки в руке. – На мне будет головной убор – тот, с серебряным шитьем.
Словно священнослужитель, возлагающий реликвию на алтарь, Роза поставила шкатулку с драгоценностями на подушечку, откинула крышку и вынула самое крупное украшение: тяжелую золотую цепь с большим рубином. Эту вещь король Олин подарил матери Бриони, которую дочь почти не помнила.
– Нет, не ее, – сказала принцесса. – Не сегодня. Вон того оленя и больше ничего.
Роза с растерянным лицом достала изящный серебряный кулон с изображением бегущего оленя – маленький, простоватый и совершенно не подходящий к величественному наряду.
– Его подарил мне Кендрик. На день рождения.
Глаза Розы наполнились слезами, когда она надевала кулон на шею девушки. Бриони хотела смахнуть слезинки с лица фрейлины, но рукава платья оказались слишком жесткими, а плащ – чересчур тяжелым.
– Не смей плакать. А то и я начну.
– Плачьте, госпожа, если вам хочется, – ответила всхлипывающая Мойна. – Мы позже займемся вашим лицом.
Бриони невольно рассмеялась. Неудобные рукава не давали ей вытереть и собственные слезы, поэтому она беспомощно ждала, когда Мойна принесет носовой платок и поможет ей.
Волосы зачесали назад и закрепили на затылке. Бриони старалась терпеливо высидеть на месте, пока девушки накладывали косметику. Бриони ненавидела это занятие, но сегодня был особый день. Народ – ее народ – уже видел принцессу плачущей. Сегодня они должны узреть ее сильной, с сухими глазами и со спокойным лицом.
Для Розы и Мойны их нынешнее занятие было нечастым развлечением: госпожа редко позволяла им делать это. Нанося румяна на щеки Бриони, фрейлины улыбались, хотя глаза их оставались влажными.
Когда наконец девушки надели на нее головной убор, закрепили его шпильками и расправили черную вуаль у плеч и за спиной, Бриони почувствовала себя несгибаемо-твердой.
– Теперь стражникам придется тащить меня на руках, – пошутила она. – Я не смогу в этом двигаться. Дайте зеркало.
Мойна сморкалась, пока Роза бегала за зеркалом. Остальные фрейлины образовали почтительный полукруг около Бриони и восхищенно перешептывались. Бриони оглядела себя: вся в черном, с блестками серебра на шляпе и на груди.
– Я похожа на Сиведу, девственную луну. Богиню ночи.
– Вы выглядите восхитительно, ваше высочество, – официальным тоном произнесла Роза.
– Я похожа на корабль под парусами. Огромный, как мир. – Бриони с большим трудом вздохнула. – О боги! Помогите мне подняться. Я должна похоронить брата.
Мальчик полз по самому верху стены часовни, цепляясь руками и ногами за выступы. Даже в это беспокойное время, когда враг мог напасть в любую минуту, казалось, никто в Южном Пределе его не замечал. Вот он уже сидел на корточках в углу большого оконного проема, и цветной витраж за его спиной казался фоном картины. Часовня была заполнена народом, и если бы кто-нибудь заметил тень за окном, наверняка принял бы ее за ветку дерева или пыль на стекле.
Несколько слуг торопливо шли по дорожке, ведущей от кладбища к воротам во внутренний двор. В руках они держали те же корзины, что и час назад, но теперь на дне их лежало лишь несколько лепестков – остальные разбросали по полу усыпальницы и вдоль ведущей к ней дорожки. Занятые своими обязанностями люди перешептывались. Мальчик на них не смотрел.
Его привлекло что-то наверху. Очень большая желто-черная бабочка прилетела и села на край крыши. Ее крылья медленно, в ритме спокойного биения сердца, поднимались и опускались. Для бабочек было уже поздновато, стояла осень.
Коротенькими грязными пальчиками мальчик нащупал край окна и, держась за него, поднялся на ноги. Наблюдатель в часовне заметил бы, что ветка дерева вдруг превратилась в колонну. Звуки изнутри едва доносились до мальчика. Он слышал слабый гул хора, поющего «Балладу о Керниосе» – самую длинную и сложную погребальную песню. Через мгновение для собравшихся в часовне людей колонна исчезла, и за окном не было видно никаких теней.
Кремень, как паук, вскарабкался на одну из выступавших частей резьбы, что украшала наружную стену часовни, поднялся выше и перебрался на следующую. Когда голоса слуг, несших корзины, смолкли за воротами кладбища, мальчик уже был на самом верху.
На покрытой шифером огромной двускатной крыше часовни повсюду торчали трубы, больше напоминающие деревья – такие они были большие. Между листами шифера пробивался мох и росли пучки травы. Кучи листьев, принесенных осенним ветром, усеяли шифер и окружили трубы, как красно-коричневый снег. Отсюда были видны и другие крыши, почти соприкасавшиеся одна с другой, но большая часть построек внутреннего двора, башни и лес гигантских труб простирались высоко над головой мальчика.
Казалось, Кремня это не интересовало. Лежа на животе, он смотрел туда, где рядом с гребнем крыши сидела бабочка, лениво помахивая крыльями. Ребенок снова пополз вверх, упираясь ногами в мох и выступавшие края шифера. Вскоре он оказался совсем рядом с бабочкой и протянул к ней руку. Та почувствовала его приближение, вспорхнула над гребнем и исчезла. Мальчика это не остановило. Его пальцы нащупали в траве какой-то предмет. Он схватил его и поднес к лицу.
Оказалось, то была стрела – маленькая, словно штопальная игла. Кремень пристально рассмотрел ее. На стреле было оперение такого же желто-черного цвета, что и крылья бабочки.
Довольно долго мальчик лежал, не двигаясь и рассматривая стрелу. Стороннему наблюдателю могло показаться, что он спит с открытыми глазами. Но нет. Вот он резко перевернулся и пополз по крыше к ближайшей трубе – быстро, как атакующая змея. Он пытался схватить руками что-то убегавшее от него по траве, которая росла вокруг основания кирпичной кладки.
Наконец он схватил свою добычу и снова затих. Крепко прижимая кулак к телу, Кремень уселся спиной к трубе и лишь тогда раскрыл кулачок: существо затихло у него на ладошке и не двигалось. Мальчик потрогал его пальцем.
Съежившись, словно от страха, на ладони сидел человечек размером не больше пальца. Его кожа казалась угольно-черной, хотя трудно сказать, была ли она такой сама по себе или это грязь покрывала его лицо. Человечек глядел на мальчика широко открытыми глазами, крошечными, как точки от булавочных уколов. Он попытался освободиться, но Кремень сложил пальцы ковшиком, и человечек, сдаваясь на милость победителя, снова съежился на его ладони. На нем была одежда из кусочков серой кожи и мягкие ботинки, на плече висел моток грубых ниток, а за спиной – колчан со стрелами.
Кремень наклонился и подобрал что-то в траве. Это оказался лук, натянутый так искусно, что тетива оставалась почти невидимой. Ребенок рассмотрел его и положил на ладонь рядом с человечком, Пленник перевел взгляд с лука на мальчика и подобрал оружие. Он перекладывал лук из руки в руку и удивленно глядел на него, словно он стал совсем другим, не таким, как раньше. Кремень наморщил лоб и рассматривал человечка без тени улыбки.
Человечек вздохнул.