Вайнеры Братья. Визит к Минотавру

   -- Такие штуки уже пытался сделать один мой ученик, -- недовольно говорил Амати. -- Он пытался построить скрипку из волнистого клена -- не получилось, потом он вырезал виолончель из альпийской сосны -- ее нельзя было слушать, как колодезный ворот...
   Антонио от удивления чуть не выронил скрипку из рук:
   -- Учитель, у вас были ученики? Я слышу об этом впервые!
   Что-то похожее на румянец выступило на бледных отечных щеках Амати -он понял, что проговорился. И острые сердитые глаза покрылись тусклой пленкой старческой бессильной слезы.
   -- Я не люблю вспоминать об этом, потому что память о нем вызывает в моем сердце горечь.
   -- Он оказался плохим человеком?
   -- Нет, скорее я оказался глупым человеком.
   Мастер смотрел в растворенное окно, туда, где по ярко-синему небу Ломбардии бежали на север к Альпам причудливые стада облаков. Одуряюще пахли азалии, и одинокая птичка в саду все время испуганно вскрикивала -чью-итть! И все это так не вязалось со старостью, болезнью, бессилием, когда сам Страдивари чувствовал в своем сухом костистом теле одновременное биение тысячи быстрых, веселых и сильных пульсов...
   -- Его звали Андреа Гварнери, -- сказал мастер Никколо, не заботясь о том, чтобы перекинуть хоть какой-то мост через паузу, наполненную тишиной, запахом цветов, бесследно растворившимися десятилетиями. -- Когда он пришел ко мне, ему было столько же, сколько тебе сейчас. Я стар, чтобы лицемерить, поэтому я могу тебе сказать правду -- он был талантливее тебя. Опытный садовник может много рассказать о цветке, который еще не раскрылся. А я уже был достаточно опытен, и очень скоро понял, что искусство моего ученика через несколько лет сравняется с моим. Его ждало бессмертие. Но людям останешься ты, а не он.
   -- Почему? -- сердито, обиженно спросил Антонио.
   Амати глянул на него искоса и усмехнулся:
   -- Не обижайся, сынок. Обижаться на правду глупо. Человек должен точно знать, чего он стоит. Андреа Гварнери погубил себя потому, что не знал своей настоящей цены. Он знал о своей талантливости, но не знал или не хотел знать, что при этом он ленив, легкомыслен и духовно слаб.
   -- Он не любил работать? -- спросил Страдивари.
   -- Как тебе сказать? Очень быстро он придумал лучший, чем у меня, математический формуляр обеих дек, он совершенно волшебно компонировал эфы и дужку. Но он так и не смог найти секрет лака. Понимаешь, везде, где требовалась настойчивость и прилежание, там кончался Гварнери. Он отличался от тебя тем, что ты живешь, чтобы придумывать новые скрипки...
   -- А он? -- настороженно спросил Антонио.
   -- А для него это была одна из многочисленных забав в жизни. Он строил удивительную скрипку и на другой день исчезал на неделю с какими-нибудь бродягами и блудными девками, пьянствовал, устраивал драки, из озорства взорвал доганьерскую заставу на границе герцогства Веронского, за что его посадили в тюрьму. Андреа скакал на лошади, как кирасир, и дрался на шпагах, как пьяный мушкетер. Он играл в карты и дружил со всеми ливорнскими ворами. Андреа был жуликоват, как генуэзец, весел, как неаполитанец, и зол, как сицилиец. Побожиться на библии в заведомой лжи ему было как высморкаться. В конце концов я прогнал его -- он взял мою скрипку и на деке приписал: "...и Андреа Гварнери" -- и продал ее богатому купцу из Павии.
   -- И были тысячу раз правы! -- с сердцем воскликнул Антонио. -- Он же самый настоящий вор!
   -- Да, -- задумчиво сказал Амати. -- Я был тогда очень сердит. И все-таки моя вина в том, что я не смог из него сделать великого мастера. Тогда я не понимал, что человека к благу можно привести и силой...
   -- Добро нельзя внушить силой, -- сказал Страдивари.
   -- Но силой можно победить зло, -- нахмурился Амати. -- Зло жило в нем самом, как демон. И этот демон праздности, жадности и тщеславия оказался сильнее Гварнери... А я -- я не сумел помочь ему... С тех пор слоняется по свету пустое обличье человека и утверждает, что его зовут Андреа Гварнери. Но это вранье: я могу присягнуть, что мастера Гварнери сожрал изнутри маленький злой демон, рожденный его алчным и суетным сердцем...
   Страдивари уже не слушал учителя -- погруженный в раздумья, он мерил широкими шагами мастерскую, рассеянно бормоча:
   -- Значит, он тоже искал в этом направлении...
   Амати смотрел на новую скрипку, потом сказал:
   -- Чувствительность ели и клена очень различна. -- И с сомнением покачал головой.
   -- Но в этом же все и дело! -- воскликнул Страдивари. -- Ель гораздо чувствительнее клена. Поэтому я рассчитал так, что скорость колебания нижней кленовой деки относительно верхней -- еловой будет на одну четверть меньше. Каждая из дек будет иметь совершенно самостоятельный звук, но диапазон составит ровно один тон, и они неизбежно должны слиться и родить совершенно новое, доселе неслыханное звучание...
   -- А в каком положении деки будут давать резонанс? -- недоверчиво спросил Амати.
   -- Вот этого мне и было всего труднее добиться! -- со счастливой улыбкой сказал Страдивари. -- Я подгонял их восемь недель!
   Амати долго молчал, потом пожал плечами и сказал:
   -- Сынок, ты в этом уже понимаешь больше меня. Я знаю только, что в жизни столкновение двух разных и сильных характеров может породить взрыв. Может быть, в звуке он родит гармонию...
   Великий мастер Никколо Амати был болен, стар и утомлен жизнью. Он не знал, что его ученик Антонио Страдивари открыл новую эпоху в истории музыки...
   * * *
   На улицу Радио я приехал в девять. У Константиновой было бледное утомленное лицо, синева полукружьями легла под глазами, четче проступили обтянутые прозрачной кожей скулы, губы поблекли, выцвели.
   -- ...А почему вас интересует его одежда? -- спросила она.
   -- Потому что дома у него ничего больше нет...
   -- Понятно, -- кивнула Константинова. -- Вот опись его имущества, принятого на сохранение.
   Я быстро просмотрел листок, исписанный вкривь и вкось фиолетовыми буквами. Пиджак коричневый, брюки х/б, рубашка синтетическая, майка голубая, кальсоны, полуботинки бежевые, ключи, паспорт, 67 копеек.
   Ключи, ключи мне надо было посмотреть!
   Кладовая находилась на втором этаже, рядом со столовой, в том коридоре, где Обольников устроил нам с Лавровой "волынку". Мне бы не хотелось встретить его в этот момент, но поскольку бутерброд всегда падает маслом вниз, то уже на лестничном марше я увидел сияющую рыбью морду. Он мельком поздоровался со мной и сказал Константиновой:
   -- Доктор, просьба у меня к вам будет полносердечная. Уж не откажите мне в доброте вашей всегдашней...
   -- Слушаю вас, -- сухо сказала она.
   -- Просился я выписать меня по глупости и моментальной душевной слабости, так как от лечения и всех выпавших на меня переживаний ослаб я организмом и духом. Но понял я в раздумьях своих, что, причиняя некоторые притеснения и ущемления, только добра и здравия желаете вы мне. Поэтому одумался я и прошу не выписывать меня, а лечить с прежним усердием и заботой...
   От его ласкового простодушного нахальства у меня закружилась голова. Константинова полезла в карман халата за сигаретой, да, видно, вспомнила, что курить в лечебном корпусе нельзя, потерла зябко ладони, спросила прищурясь:
   -- Значит, вещи можно не отдавать и вас не выписывать?
   -- Не надо, не надо, -- ласково, весело закивал Обольников.-- Уж потерплю я, помучусь маленько выздоровления ради.
   Константинова посмотрела на меня вопросительно. Я сказал:
   -- Далеко не уходите, Обольников. Вы можете мне понадобиться.
   -- Хорошо и ладненько, -- радостно согласился он, и я готов был поклясться -- в мутных бесцветных глазах его сверкнуло злорадство, только понять я все не мог, что это могло его так обрадовать.
   Сестра-хозяйка открыла дверь в кладовую -- небольшую комнату, уставленную маленькими фанерными шкафиками -- точь-в-точь, как в заводской или спортивной раздевалке. На шкафчике с черным жирным номером "63" была приклеена бумажка -- "Обольников С. С.". Сестра вставила ключ в висячий замок.
   Вот тут-то и произошел один из тех случаев, о которых принято полагать, будто они управляют путями закономерностей. Я так и не понял впоследствии, то ли у Обольникова не выдержали нервы, то ли он стал жертвой своей дурацкой примитивной хитрости, но когда сестра вставила ключ в замок, у нас за спиной раздался резкий скрипучий голос Обольникова:
   -- Это что такое? Вам кто давал разрешение копаться в моих вещах?
   От неожиданности у сестры сильно вздрогнули руки и замок вместе с петлей выпал из дверцы шкафика. Замок повис на второй петле, а на его дужке бессильно моталась, еле слышно позванивая, петля, выскочившая из дверцы...
   -- Вы зачем туда лезете? Разрешение на такие безобразия имеются у вас? -- во всю силу нажимал на голос Обольников.
   На сером кафельном полу сиротливо валялся шурупчик. А петля-то на трех должна была крепиться к дверце. Видать, и этот -- единственный -- был привернут кое-как, держался на соплях. В том-то и дело: Обольников обскакал меня. Я вот ждал прихода сестры-хозяйки, а он ждать не стал. Молодец, Сергей Семенович, ай да молодец!
   -- Теперь вы понимаете, почему он передумал выписываться? -- повернулся я к Константиновой. Но она еще этой конструкции продумать до конца не успела и смотрела на меня с недоумением.
   -- Что же это деется вокруг такое? -- надрывался Обольников.-- Земля, что ли, вовсе бессудная стала?
   -- Замолчите, Обольников, -- сказал я злобно. -- Вот предписанное прокурором постановление на обыск в вашей квартире. Оно включает личный обыск.
   Он замолк и долго внимательно смотрел мне в лицо неподвижными водянистыми глазами, только кончик носа чуть подрагивал. Потом он спокойно спросил:
   -- А чего же вы найти у меня хотите, гражданин хороший?
   -- Сядьте за стол и распишитесь, что постановление вам предъявлено.
   -- С большим нашим удовольствием, -- ответил он почти весело, и я ощутил, что все в нем дрожит от сдерживаемого напряжения. Обольников поставил на бумаге нелепую витиеватую закорючку. -- Так что вам от меня-то надобно?
   -- Я предлагаю вам добровольно выдать дубликаты ключей от квартиры Полякова.
   Он глубоко вздохнул, и вздох этот был исполнен душевного облегчения. Ну что же, и мне надо привыкнуть к поражению. Обольников меня здесь переиграл, он успел раньше.
   -- Нету у меня ключей скрыпача. Напраслину на меня наводите. А коли нет веры простому человеку, работящему, не начальнику, ничем не заслуженному -то ищите, раз у вас права на беззаконие есть...
   Все перечисленное в сохранной описи оказалось в шкафчике на месте. Только ключей не было. Не только ключей Полякова -- всей связки ключей, сданной Обольниковым при поступлении в клинику, не оказалось.
   -- Где же ключи ваши, Обольников? -- спросил я. Он горестно развел руками:
   -- Я, между прочим, гражданин милиционер, еще в прошлый раз вам докладывал, что заняться здесь персоналом не мешало бы. Начинается с дармовой шамовки за счет больного человека, а кончается -- и-и-и где -- и не усмотришь! Так вам же за простого человека заступиться некогда...
   Сестра-хозяйка, незаметная тихая женщина, начала тяжело, мучительно багроветь. Константинова прикусила губу, покачала головой и задумчиво сказала:
   --- Слушайте, Обольников, какой же вы редкий мерзавец...
   -- Конечно, раз меня вокруг обвиноватили, то и называть мет ня можно, как на язык ни попадет. Только не в МУРе власть кончается. И не в вашей больнице тюремной, пропади она пропадом. Я до правды дойду, хоть все ботинки истопчу.
   Я достал из кармана перочинный нож, подошел к двери кладовой и, осторожно засунув лезвие в замочную щель, легонько покрутил. Старый, разбитый английский замок поскрипел, чуть по-упирался, потом послушно щелкнул -- язычок влез в корпус замка. Я засмеялся:
   -- Вот она, вся ваша правда, Обольников...
   -- А че? -- настороженно спросил он.
   -- Пока я собирался да потягивался, вы сегодня ночью открыли замок, вывинтили шурупы, влезли в шкаф и забрали ключи.
   -- Но мы не даем им ножей в пользование, -- вмешалась Константинова.
   -- Да что вы говорите! -- покосился я сердито. -- Он же квалифицированный слесарь! Ему подобрать железяку -- две минуты. Он и шурупы назад не завернул потому, что очень торопился...
   -- А вы это докажите еще! -- выкрикнул Обольников. Я усмехнулся:
   -- Зачем же мне еще раз собственную глупость и нерасторопность доказывать? Я для вас другие доказательства припас.
   Я смотрел на его пылающие уши, синюшные изжеванные губы, волнистый прыгающий нос, и все во мне переворачивалось от острой, прямо болезненной антипатии к нему.
   -- Снимайте халат, надевайте вашу одежду, -- сказал я. Обольников потуже стянул на себе полы халата, будто щитом прикрываясь от меня, сипло спросил:
   -- Зачем? Зачем одеваться?
   -- Я забираю вас с собой.
   -- Почему? Куда с собой? -- быстро переспросил он.
   -- В тюрьму.
   Константинова испуганно отступила от меня, а сестра-хозяйка стала снова быстро бледнеть, пока багровый румянец недавнего смущения не застыл у нее на шее и подбородке красными студенистыми каплями. Обольников медленно, беззвучно сел на стул, замер неподвижно и только костистый огромный кадык, как проглоченный шарик от пинг-понга, ритмично прыгал -- вверх-вниз, вверх-вниз. В кладовой повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь екающим громким дыханием Обольниксва. Это длилось несколько долгих, просто бесконечных мгновений, и тяжесть этой тишины испуга была мне самому невыносима. И чтобы утвердить себя в своем решении, я повторил:
   -- Собирайтесь, я отвезу вас в МУР и оформлю арест...
   Обольников поднялся со стула, подошел к шкафику, достал одежду и начал снимать с себя халат, и по мере того как он переодевался, он двигался все быстрее и быстрее, пока его движения не стали бессмысленными в суетливой истеричности. При этом он непрерывно бормотал:
   -- Я сейчас... я сейчас... мигом я соберусь... я не задержу...
   "..Принимая во внимание вышеизложенное, а также учитывая:
   -- что для проверки собранных по уголовному делу данных требуется известное время;
   -- что, находясь на свободе, Обольников -- как об этом свидетельствует эпизод похищения ключей из гардероба антиалкогольной лечебницы -- может активно воспрепятствовать установлению истины, -
   ПОСТАНОВИЛ:
   Мерой пресечения в отношении подозреваемого Обольникова С. С. в соответствии со статьей 90 УПК РСФСР до предъявления ему в 10-дневный срок обвинения избрать заключение под стражу..."
   Комиссар дочитал, взял ручку, потом положил ее на стол.
   -- А почему только на десять дней? Почему ты не хочешь арестовать его до суда? -- спросил он.
   -- Потому что, во-первых, нам еще не ясна его роль в этом деле. А во-вторых, в этом случае надо будет предъявить ему обвинение по всей форме. И тогда он будет точно ориентирован в том, что мы знаем, а где у нас -белые пятна.
   Комиссар сказал:
   -- А как ты теперь это все представляешь?
   -- Я думаю, что Обольников навел "слесаря" на квартиру Полякова, непосредственно участия в краже не принимая. И скорее всего ключи передал ворам попользоваться.
   Комиссар задумчиво-рассеянно смотрел мимо меня в окно, покручивая пальцем ручку на столе. Не оборачиваясь, спросил:
   -- Ты твердо веришь в такой вариант?
   Я помолчал немного, тяжело вздохнув, ответил:
   -- Нет, почти совсем не верю...
   -- Почему?
   -- То, что Обольников побывал в квартире Полякова, сомнений не вызывает. Но если он действовал заодно с ворами, то зачем приходил слесарь? Ведь у Обольникова были ключи!
   -- Совпадения исключены?
   -- Полностью. Помните, Поляков говорил, что во время работы слесаря позвонили из школы и попросили выступить?
   -- Помню, -- кивнул комиссар.
   -- Сказали ему, что это школа для больных детей. Этим вопросом заинтересовалась Лаврова...
   -- Кстати, как она там у тебя -- ничего?..
   -- Толковая девица. Так вот, она потратила целый день, обзванивая все московские специальные школы...
   -- Выяснилось, что никто Полякова не приглашал? -- спросил-сообщил комиссар.
   -- Точно. Напарник слесаря отвлекал внимание, чтобы тот мог снять слепки ключей. В этом ракурсе событий роль Обольникова мне совершенно непонятна...
   -- А Иконников? -- спросил комиссар. -- Что про него думаешь?
   -- Не знаю, -- покачал я головой. -- Человек он, конечно, неприятный...
   Комиссар засмеялся:
   -- Хороший аргумент! Ты вот спроси Обольникова, он тебя как -- приятным человеком считает?
   -- Так я и не говорю ничего. Но самостоятельная версия "Иконников -похититель скрипки" исключает версию с участием Обольникова.,.
   Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
   -- В таких сложных материях я бы не пренебрегал вводными словами: "мне думается" или там "вполне допустимо"...
   -- Можно и так, -- согласился я. -- Это подипломатичнее будет. Но штука в том, что я действительно уверен -- нет между Иконниковым и Обольниковым никакой связи.
   -- Во всяком случае, внешней никакой связи не видно, -- поддакнул мне ехидно комиссар. -- А когда Иконников последний раз был у Полякова? Ты не поинтересовался?
   -- Почему не поинтересовался? Последний раз он был там лет двенадцать назад...
   Ответил и понял, что комиссар что-то знает, что-то очень важное, и сознательно скрывает это, "заводит" меня сильнее. Комиссар откинулся в кресле, посмотрел на меня, потом открыл ящик стола и достал оттуда почтовый конверт.
   -- На, почитай, -- протянул конверт с исполненным шариковой ручкой адресом: "Петровка, 38. Начальнику уголовного розыска". На тетрадном, в линейку, листе бумаги аккуратным почерком было написано:
   "Прошу внимательно прочитать мое письмо и подумать над ним всерьез. В случае, если это не относится к вашей компетенции, прошу переправить его в надлежащие органы. В ночь, когда была совершена кража в квартире Л. О. Полякова, я совершенно случайно оказалась около его дома и видела, как П. П. Иконников выходил из ворот его дома с небольшим свертком в руках. Все эти дни я нахожусь в тягостном положении. Дело в том, что мы все -- Поляков, Иконников и я -- хорошо знакомы между собой, и если Иконников не имеет никакого отношения к краже, то, заявив о том, что я видела его в эту ночь на месте преступления, я бы поставила себя в ужасное положение. Но и судьба Полякова мне слишком дорога, чтобы занять просто нейтральную позицию. Может быть, я не набралась бы мужества и не написала этого письма, но вчера я видела Иконникова, совершенно пьяного, он много болтал и, между прочим, сказал мне, что ждет какой-то депеши, и тогда, мол, все будет в порядке. Я всерьез обеспокоилась, что речь идет о судьбе бесценного инструмента. Поэтому я приняла решение написать вам, чтобы вы проверили это обстоятельство. Если вы соберете серьезные доказательства вины Иконникова, то я тоже дам соответствующие показания. В силу изложенных мною причин я не могу назвать своего имени, хотя понимаю, что это гадко. И все-таки не судите меня строго -- не так легко сказать в лицо хорошо знакомому человеку, что он вор, не испытывая при этом достаточной уверенности в справедливости подобного чудовищного обвинения".
   Я сложил лист, спрятал его в конверт, вернул комиссару. Он усмехнулся:
   -- Чего же ты мне его даешь? Зарегистрируй, подшей в дело и работай...
   -- Значит, все-таки Иконников? -- подумал я вслух. -- А вдруг нас наводят?
   -- Может быть, и наводят. Хотя по настрою письмо выглядит правдоподобно.
   -- Я себе с этим делом мозги вывихну, -- сказал я.
   -- Ничего, -- успокоил комиссар, -- мы тебе их обратно вправим. Как ты думаешь, кто бы мог написать это письмо? Я отрицательно покачал головой.
   -- Идеи есть? -- спросил комиссар.
   -- Есть. Надо получить у прокурора санкцию на перлюстрацию корреспонденции Иконникова...
   -- Изумительная идея. По своей находчивости и остроумию. Но допустим. И что тогда?
   -- Если письмо не липа, настоящее если это письмо, то можно будет перехватить депешу. А если письмо -- навет, никакого ущерба от этого Иконникову не будет...
   -- Резонно. Но безнравственно. Не подходит, -- отрезал комиссар.
   -- Почему?
   -- Потому что нас с тобой судьба определила в дерьме барахтаться. И есть только одна возможность самому не обмараться -- под наши с тобой благородные цели подкладывать только чистые методы.
   -- Я, между прочим, не любовной перепиской соседей интересуюсь, -сказал я сердито.
   -- Еще бы не хватало, -- хмыкнул комиссар. -- Если бы ты располагал неопровержимыми доказательствами, что Иконников преступник, я бы согласился на такую меру. В целях его изобличения и возвращения похищенного. Но ты хочешь использовать чрезвычайное оперативное средство для того, чтобы проверить -- вор Иконников или это нам только кажется. Такие опыты следователя знаешь куда могут завести?..
   Комиссар присвистнул, выразительно присвистнул, посмотрел с интересом на меня -- что, мол, я ему еще скажу. А я ничего не сказал. Чего мне с ним говорить. Он и понял это, потому что, помолчав некоторое время, сказал не спеша;
   -- Я вижу, недоволен ты мной, Тихонов. Но ничего не поделаешь, придется тебе смириться с моим решением. Вот сядешь на мой стульчик через сколько-то годков, тогда и покомандуешь в соответствии с законом и своим правосознанием.
   Я промолчал, пожал плечами -- чего говорить, если разговор получился несерьезный, а комиссар пригладил пухлой ладошкой волосы, сказал, ухмыляясь золотыми зубами, и в этот момент я его сильно не любил:
   -- У образцового сыщика, Тихонов, лицо должно быть всегда непроницаемым, а у тебя сейчас на лбу, как на крыше "Известий", текст идет аршинными электрическими буквами. Хочешь почитаю? Тебе ведь не видать, что там, на лбу, написано...
   -- За текст писанный, а не сказанный, на гауптвахту не сажают. Так что можно прочитать...
   -- Ну, спасибо. А написано у тебя следующее: хорошо начальству свою добродетельность показывать, когда рядовые своими руками жар гребут. Побегал бы ты, начальничек, по этому делу с мое, небось по-другому запел бы. "Висячка"-то нераскрытая за мной числится, а не за комиссаром. И много других мыслей аналогичного содержания... Как, правильно я почитал, а, Тихонов?
   -- Вам лучше судить, -- осторожно сказал я. -- Мне ведь не видать, что там на моем лбу написано.
   -- Вот и отлично, раз мне лучше судить, -- оживился комиссар. -- Я только напомню тебе, что за последние дни я твой душевный покой ни разу не смутил бестактными вопросами: "Как там ты, Тихонов, поворачиваешься со скрипочкой ворованной?" Потому что ты в розыске восемь лет трубишь, а я двадцать пар сапог здесь износил и понимаю, что в нашем деле ничего нет хуже, как под руку подталкивать. А вот различные руководители учреждений и ведомств, обеспокоенные судьбой скрипки -- люди цивильные, штатские, они-то этого не знают. Не знают и звонят мне по десяти раз на дню. И все спрашивают: когда скрипку подадите?
   -- У нас здесь не плановое производство, -- слабо отбрехнулся я.
   -- А они этого не знают и знать не хотят. И вполне справедливо не хотят. Ты никогда не задумывался над тем, что, помимо угрозы преступникам, мы выполняем в обществе еще одну серьезную работенку...
   -- Какую?
   -- Простой человек засыпает спокойно, зная, что его милиция его бережет. Поэтому, когда мы две недели не можем отыскать скрипку, вокруг начинают подумывать -- а если у меня сегодня барахлишко из квартиры ночью вынесут?
   -- Вот и надо наложить арест на корреспонденцию, чтобы не успели другие напугаться...
   -- Э нет, друг ты мой ситный! Давай удовлетворять свою любознательность способами, менее болезненными для достоинства интересующих нас людей. Давай условимся, что каждый человек честен, пока мы не докажем противного.
   Я сочувственно покачал головой:
   -- Это действительно очень приятно так считать. Но в наших делах затруднительно.
   -- Чай с пряниками пить не затруднительно, -- сказал комиссар. -- А в МУРе вообще работать затруднительно. И правду умом ищут, а не хитростью...
   От комиссара я ушел расстроенный, злой и, хотя время еще не перевалило за полдень, чувствовал себя каким-то усталым, невыспавшимся, разбитым. Твердо полагая теперь, что к краже имеют отношение два человека -- Иконников и Обольников, я никак не мог представить себе, что может объединить этих удивительно непохожих людей.
   У дверей моего кабинета стояла жена Обольникова -- я узнал ее, только когда она поздоровалась со мной. Лицо ее отекло еще больше, запали глаза, вид совсем больной был у нее.
   -- Меня по телефону вызвали... -- сказала она.
   -- Да, я знаю, заходите, -- пропустил я ее в дверь. -- Раздевайтесь, присаживайтесь к столу...
   Руки, изуродованные, с полопавшейся кожей, в ссадинах и заусенцах, бессильно лежали на коленях, и смотрела она робко, готовая покорно принять новый удар. Ей-то за что все это достается?
   -- Евдокия Петровна, сегодня утром я арестовал вашего мужа.
   Она кивнула, будто давно ждала этого, готова была узнать еще в прошлый раз, но вот перенесли на сегодня, так ладно, пускай будет сегодня, она к позору приготовилась всей своей тягостной жизнью.
   -- Мы считаем, что он причастен к краже в квартире Полякова.
   Она отрицательно помотала головой, по щеке пробежала и бесследно затерялась в складках морщинистой отечной щеки серая одинокая капля.
   -- Вы не согласны? У вас есть какие-то другие соображения? Так же устало, безразлично она снова потрясла головой, из-под платка повисли редкие седые прядки.
   -- Вы знаете, что он перед самой кражей был в квартире Полякова?
   Обольникова кивнула -- да, знаю. И на ее бесцветном блеклом лице лежала просто тысячелетняя усталость, будто вся она была присыпана прахом страдания всех несчастных людей, измельченных колесами времени.
   -- Когда именно? Какого числа он был в квартире ваших соседей?