Страница:
-- И что стали делать?
-- Что делать?.. Тут вот какая штука: вышел я под чистую, с досрочным освобождением, и в колонии я был человеком ну просто знаменитым -- сварщиком седьмого разряда, -- сказал Баранов просто. -- Работали мы на строительстве газопровода, и моя бригада была нарасхват, где прорыв -- нас туда. Вкалывали мы знаменито, конечно, но и заработки были хорошие, последние три года -без конвоя. Доска Почета и тому подобное. А тут все вроде снова начинается -- с такой статьей до снятия судимости проживание в Москве запрещено, и тэдэ и тэпэ.
-- Так-так...
-- Ага, так... Я к чему это -- девушка тут у меня была, Галя, -Баранов кивнул на стену, где в простой рамочке висела фотография -- совсем еще молодой парень с короткими неотросшими волосами и прозрачными светлыми глазами бережно обнимает за плечи круглолицую девушку со смущенной улыбкой. -- Она, -- подтвердил Баранов, -- Я всю свою жизнь тот день буду помнить.
-- А что ж такого в этот день случилось? -- улыбнулся я.
-- Да случиться ничего не случилось. Просто заехал я к Гале, повидались... Говорю ей -- если можешь, дождись от меня добрых вестей, Галя... Ладно, уехал я в Конаково -- там тогда строили огромную ГРЭС. Ну, с моей-то квалификацией там со всей душой приняли. И до Москвы ехать -несколько часов. Короче, через год судимость с меня сняли по ходатайству коллектива.
-- Дождалась, значит, Галя, -- сказал я.
-- А она не дожидалась, -- радостно засмеялся Баранов. -- Как получила от меня письмо из Конакова, так в первую субботу прикатила. "Николай, надо учиться!" -- весело передразнил он ее.
-- И что, учились?
-- А что поделаешь? -- развел он руками. -- От нее ведь не отвяжешься, если она себе что в голову вобьет. А она сэбе вбила, что отвечает за мое перевоспитание. Вот и перевоспитывала до тех пор, пока замуж за меня не вышла.
-- А потом перестала?
-- Что вы! Продолжает каждый день, -- в голосе Баранова прозвучала ласковая гордость.
Как я мог заметить, это был случай семейной гармонии, построенной на добровольном и счастливом подчинении одного из супругов, и я видел, что разговоры, размышления и воспоминания Николая Баранова о его семейной жизни ему были бесконечно приятны. Десять лет совместного проживания не пресытили его скукой однообразия, не выпали досадливым осадком необходимости подчинения чужой воле... И в эту минуту душевной расслабленности Николая, его абсолютной незащищенности, когда был он открыт, как хоккеист, сбросивший с себя доспехи, мне очень не хотелось его расспрашивать обо всем том горестном и тяжком, что предшествовало этой счастливой семейной жизни. Но и не спрашивать я не мог -- ведь я, к сожалению, пришел к нему не в гости, и он был единственным человеком, который мог провести меня по лабиринту забытого прошлого. Но он неожиданно вспомнил сам:
-- Да, так мы о Гришке говорили. Собственно, сейчас-то уже и тайны никакой нет -- все сроки прошли, пусть себе живет как хочет. А тогда он действительно был вместе с нами. Если бы ему сейчас что-нибудь грозило за это, я бы говорить не стал.
-- Почему?
Баранов пожал плечами:
-- Ну как вам сказать? Он свое наказание, считай, отбыл -- это ведь не шутка, столько лет в себе такой страх держать. Только вряд ли он лучше стал.
-- Почему? -- спросил я требовательно.
-- Не знаю, -- Баранов наморщил лоб и сказал угрюмо: -- Пускай не из благодарности, что на следствии про него молчал, а хоть бы как товарищ -ведь не имел он права меня тогда выгонять.
-- А почему вы его не назвали на следствии?
-- Ну как теперь это объяснишь? Мы ведь все тогда от глупости своей да беспризорности в эту историю попали. У Гришки мать, конечно, хорошо зарабатывала, зажиточно они жили, только присматривать за ним все равно некому было. А главный воспитатель у нас был Хрюня...
-- Хрюня -- это Юрий Лопаков?
-- Да, Лопаков. Сейчас уже нет таких гусей, да и тогда он выделялся... Было ему лет двадцать пять, и нам, соплякам, ясное дело, он казался прямо героем. Вот он очень любил сидеть с нами на лавочке и рассказывать не спеша всякие лагерные да блатные истории; конечное дело, слушали мы его, разинув рот, С челкой ходил он, под Радж Капура. А песни какие пел блатные! Голос у него хороший был... Не знаю уж почему, но особенно он обхаживал Гришку. Нам с Фатиком -- так мы Феликса Костылина звали -- Хрюня всегда говорил: "Дурачье вы неотесанное, бросили седьмой класс, всю жизнь будете дерьмовозами, а вот Гришка -- молодец, станет ученым человеком, скрипачом -большие деньги загребет, всю жизнь -- барин..." Уважал, в общем, Хрюня Гришку. Когда нас взяли, то по ошибке как-то получилось так в тюрьме, что мы на одной сортировке оказались. Испугались мы с Фатиком, думали, Хрюня нас прикончит, а он подошел и первым делом спрашивает: "Вы, загребанцы, Гришку сдали?" Нет еще, говорим, не поспели. Хрюня вздохнул так это, от души и сказал: "Молодцы! Запомните на всю жизнь -- настоящий блатной за друга сам скорее погибнет, а его не сдаст. Смотрите, о Гришке ни гугу!"
-- Но вы же и сами до этого о Белаше не говорили?
-- Тут штука такая -- очень мы с Фатиком Гришку любили, он у нас в компании, конечно, главный был. Мы на это дело со страхом пошли, а уж Гришка тем более. Он согласился, потому что не хотел, чтобы Хрюня его стыдил и считал трусом. Поэтому он и пошел.
-- А как получилось это все?
-- Мы вечером во дворе все трое сидели, трепались. Гришка нам про экзамен рассказывал. Тут как раз Хрюня пришел, достает две бутылки из кармана -- давайте, говорит, вспрыснем Гришкину победу. Нам и пить-то было противно -- не привыкли еще, но побоялись Хрюне признаться -- мы же вроде взрослые! Выпили по стакану, закусили конфетой "Ромашка", захмелели, конечно, Хрюня нас подначивает: слабаки вы, только врать да хвастаться здоровы, а на самом деле трусоватые вы кони. Ах, "кони" -- давай проверим! Вот Хрюня и решил нас проверить на квартире Семынина. Жил в нашем доме такой человек, тихий, вежливый, всегда ходил в галстуке-чкиске" и темных очках. Мы его за это Трумэном называли и почему-то считали очень богатым. А потом уж оказалось, что совсем он не богатый, да и вообще несчастный человек. Только узнал уж я это все потом..,
-- И вы не пробовали отказываться? Баранов покачал головой.
-- Нет. Мы с Фатиком поэтому и приговор не обжаловали -- свое, законное, получили. В тот момент нам отказаться было страшнее, чем влезть в пустую квартиру. Нам и наказание-то отвесили в основном за трусость... Да. Так вот мы с Хрюней пошли в квартиру, а Гришка остался в подъезде -- "на стреме".
Видимо, сильно разволновавшись от этих воспоминаний, Баранов встал, походил по комнате, закурил сигарету, потом, недоку-рив, сломал в пепельнице.
-- Сколько лет прошло, а вот помню все до миллиметра. Мы когда оттуда вышли, Фатика вырвало. Как я теперь понимаю, не столько от водки, сколько от испуга. Мы уже были совсем трезвые, и Гришка сказал Хрюне: "Доказал я, что не испугаюсь? И все. И больше с тобой дела не имею". А Хрюня засмеялся: "Брось, Гриша, пар пускать, мы с тобой теперь друзья на всю жизнь, повязала нас теперь бабка Трумэна".
-- А что стало с Фатиком?
-- Жив, здоров он, в рыболовном флоте на Камчатке работает -тралмейстером.
-- А Хрюня-Лопаков?
-- Не знаю. После суда я его больше никогда не видел.
-- Николай Иванович, а вы никогда не задумывались, почему Лопаков так любил и обхаживал Белаша? Баранов пожал плечами.
-- Ну, мало ли, может, он ему больше нравился... Не знаю...
Да, этого Баранов не знал, не понимал и не мог понять, как не мог проникнуть в сущность много лет назад продуманного плана...
-- Ты думаешь, он был способен на такую предусмотрительность? -спросил комиссар.
-- Я в этом просто уверен. Баранов говорит, что к тому времени Хрюня был уже трижды судим. Это был опытный уголовник, и "в дело" он взял Белаша только для того, чтобы нацепить его на крюк.
-- Но ведь ты сам говоришь, что кое в чем Хрюня отклонялся от знакомых нам форм: помнишь, он стыдил ребят за то, что они не учатся, и приводил им в пример Белаша? Старые уголовники обычно только сбивают ребят с учебы.
-- Здесь нет вопроса, -- уверенно сказал я. -- Хрюня понимал, что ему надо прочно заарканить Белаша, пока тот еще сопляк и находится под его влиянием. А в успехах Белаша на музыкальном поприще он был кровно заинтересован -- мамаша на весь двор кричала, что Гришенька -- вундеркинд. Значит, с годами Белаш должен был неизбежно обрасти прочными знакомствами среди крупных музыкантов. Представляете, каким незаменимым подводчиком для Хрюни мог стать Белаш, находясь постоянно под угрозой разоблачения?
-- Поэтому Хрюня и на суде молчал?
-- Молчал и категорически запретил упоминать о нем ребятам. Я думаю, он на Белаша сделал ставку в расчете на времена своего возвращения.
-- А для тебя вопрос с Белашом решен? Я помолчал, потом утвердительно кивнул:
-- Да, я считаю, что он принял участие в похищении скрипки.
Комиссар снял очки, положил их на стол, не спеша полистал бумажки в деле, достал из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой,
-- Какую же ты отводишь ему роль?
-- Не знаю. Но иногда мне кажется, будто Хрюня -- это и есть Яков Крест. А Белаша я подозреваю всерьез. Комиссар пожал плечами:
-- Ну подозрение -- это штука довольно общая, а факты -- вполне конкретная. Вот факты эти самые убеждают нас в том, что Белаш был во время кражи в Ленинграде. Сомневаться во всем глупо. Глазам-то своим мы должны верить?
Я не мог понять -- проверяет меня комиссар или он действительно так думает. Но, что бы он ни думал, мне это сейчас было безразлично -- я принял для себя решение, и никто не смог бы меня переубедить или заставить делать что-нибудь другое.
Я и сказал комиссару:
-- Если на то пошло, глаза нас всегда обманывают.
-- Это как же? -- ухмыльнулся комиссар,
-- А так: оптический механизм глаза воспринимает мир перевернутым. А мозг все ставит на свои места. В учебнике физики написано.
-- Ты уж прости меня -- я последний раз читал его лет тридцать назад. Если бы не ты, совсем бы запамятовал, -- комиссар извиняющимся жестом прижал руки к груди. -- И что -- прямо-таки все перевернуто?
Я кивнул.
-- Серьезный ты человек, Тихонов, -- засмеялся комиссар. -- А вот как же грудные мальцы -- у них надежды на мозг совсем чуть-чуть, а гляди, за титьку всегда точно хватают?
-- Инстинкт. Кроме того, я заметил, что и взрослым, чтобы за титьку ухватиться, много ума не надо, -- сказал я и вдруг вспомнил, как Иконников, стоя в дверях, устало сказал: "...но в тот момент, когда он появляется на свет, ангел ударяет его по устам и заставляет забыть все..."
Ах, глупость какая! Нет ангелов, и нет великого знания, которое могло бы спасти человека. И нет больше Иконникова. И в этот момент я почувствовал себя новорожденным младенцем, которого ударило по устам огромное неведение, я чувствовал, как оно заставляет меня позабыть все, и это все было тоже огромно -- под стать моему неведению, и в него вместились старинный инструмент с мальтийским крестом и датой "1722 год", и счастье Белаша на конкурсном экзамене, и душный ужас ребят в квартире, где их встретила бабка Трумэна, и тоскливое отчаяние Трубицина, оказавшегося слабее своего ученика, и заботливо оберегающий Гришку-скрипача рецидивист Хрюня, и бесконечное горестное утомление Иконникова, дописывающего мне свою отходную -- завет быть первым сыщиком. Во всем этом неведении был призыв к забвению уже отгремевших и иссякших навсегда событий, но тогда бы мне пришлось признать, что разум и поиски правды не могут принести человеку счастье, то есть зачеркнуть всю свою жизнь, а сделать этого я не мог и не хотел.
Но сказать я ничего не успел, потому что зазвонил телефон, комиссар снял трубку.
-- Да. У меня Тихонов. А что? А-а... Тогда вот что, несите прямо сюда, мы уж заодно вместе посмотрим. Давайте галопом. Бросил на рычаг грубку и сказал мне:
-- Из Центральной картотеки пришел ответ на твой запрос о судьбе осужденных по этому делу.
-- Меня сейчас интересует только Лопаков-Хрюня.
-- Вряд ли это Крест. Мельник его описывал старше Хрюни лет на десять.
-- Посмотрим. Комиссар засмеялся:
-- А чего смотреть -- ты же глазам не веришь.
-- Да, -- сказал я. -- Я верю только разуму.
-- Это хорошо, -- согласился комиссар. -- Нехорошо только, когда начинает заносить куда-нибудь в одну сторону. В нашем деле нужен железный баланс между умом и чувствами.
-- Такой баланс в любом деле не мешает.
-- Это верно. Только пойди рассчитай точно -- не в аптеке ведь... Вчера вот дочка привела такого лохматого джентльмена -- папа, говорит, мы решили с Герой пожениться. А у жениха Геры под носом пух с соплями вперемешку. Эх, чушь какая! -- комиссар с досадой и горечью махнул рукой.
Я представил себе процедуру представления такому обходительному тестю, как мой комиссар, и мне стало смешно и немного боязно.
-- А вы что сказали?
-- Женитесь, сказал, раз решили. А что я еще скажу? Двадцать лет девчонке, она ведь наверняка считает, что не хуже меня в жизни разбирается. А уж про Геру-то этого и говорить нечего, он небось уверен, что мог бы меня многому научить... если б я согласился.
-- Нет, вы бы поговорили с ней всерьез, что ли? -- сказал я неуверенно.
-- Эх, Тихонов, посмотрю я, коли доживу, как ты со своей дочкой на эти темы будешь всерьез разговаривать. О чем? Хаять парня я не могу -- не знаю ведь его совсем. Может, он ничего мальчишка? А стану объяснять, что не мешало бы повременить, в жизни осмотреться -- они меня на смех подымут.
-- Так действительно рановато вроде?
-- А ты попробуй им это объяснить. Понимаешь, беда всех людей в том, что они не верят, будто станут со временем много умнее. В каждый сей-момент им кажется, будто они уже достигли вершин понимания. Вот и выходит со временем петрушка всякая.
-- А если с парнишкой поговорить всерьез? По-мужски?
-- Да брось ты! Они ведь, ребята, сейчас выросли очень уверенные, спокойные. Акселераты, елки-палки! В институте учится, а вечером в самодеятельном ансамбле пляшет. Пляшет, -- повторил он как-то неуверенно и спросил: -- Зачем?
И в глазах его, стальных, пробойных, не было обычной остроты и твердости, а плавала какая-то недоуменная растерянность и абсолютное непонимание -- как это здоровый взрослый парень в свободные часы, такие короткие, такие дорогие, пляшет. Зачем?
Я засмеялся:
-- Ничего страшного. Это вместо физкультуры. Комиссар пожал плечами:
-- Не знаю, не понимаю. На вешалке в прихожей мою шинель увидел и спрашивает: это чья здесь генеральская шинель висит? Я говорю: гости были, на память оставили. А можно, говорит, померить? Валяй, говорю. Покрасовался он перед зеркалом, погонами поблестел и меня одобрил -- хорошие, говорит, у вас гости, молодцы! Сели чай пить, рассказал я ему чуток про нашу работу. Он послушал и подвел итог -- работа у вас интересная, но какая-то очень сиюминутная, прикладная и с точки зрения футурологии бесперспективная. Вот и говори с ним всерьез...
Я подумал, что в жизни постоянно возникают удивительно нелепые комбинации: комиссар с ходу, в одно касание точно выбиравший правильную манеру поведения и умевший "разговорить" самого прожженного человека, прошедшего огонь и воду, не может найти правильный ключ к разговору с каким-то сопливым мальчишкой. Правда, те прожженные люди не считали его профессию сиюминутной, бесперспективной и не собирались к нему в зятья.
Дежурный по Управлению принес пакет. Комиссар повертел его в руках и протянул мне:
-- Ты инициатор розыска, ты и читай. А я послушаю.
Я стал поспешно разрывать пакет, но плотная коричневая бумага не поддавалась, а только скрипела и мялась. Комиссар придвинул ко мне ножницы:
-- Не суетись... Семнадцать лет прошло, минуту еще подождешь.
"...Баранов Николай Иванович... условно-досрочно освобожден...
...Костылин Феликс Сергеевич... условно-досрочно освобожден...
...Лопаков Юрий Митрофанович... отбывая наказание, совершил новое преступление и был приговорен за грабеж в колонии еще к 10 годам... 18 апреля 1966 года вместе с заключенным Никодимовым совершил побег из мест заключения... Во время погони, предпринятой за преступниками, они пытались перейти по льду Енисей... На реке в это время происходило торошение и передвижка льдов. Когда группа преследования вышла на правый берег Енисея, преступники находились на середине реки... Неожиданно лед под Лопаковым проломился, и он упал в промоину... Никодимов, находившийся рядом, несмотря на отчаянные крики Лопакова, помощи ему не оказал и продолжал движение к левому берегу... Наряд в составе сержанта Коновалова и солдата Апраксина в.ступил на лед... Через несколько метров лед начал интенсивно ломаться, и полынья между нарядом и Лопаковым стала непреодолимой без плавучих средств. Апраксин разделся и вплавь направился к тонущему Лопакову, однако тот вскоре исчез под кромкой плывущей льдины... Апраксину было приказано вернуться... Заключенный Никодимов добрался до левого берега и скрылся...
Никодимов Данила Спиридонович, 1921 года рождения, ранее судимый Ленинградским военным трибуналом -- в 1943 году, отбывавший наказание по приговору Мосгорсуда с 1959 года, -- объявлен во всесоюзный розыск, и местопребывание его до сих пор не установлено..."
-- Хм, однако, -- бормотнул комиссар. -- Ловкач, видать, этот Данила Спиридоныч...
Включил тумблер на селекторе, загорелась зеленая лампочка, комиссар в микрофон сказал:
-- Срочно затребуйте данные на Никодимова Данилу Спиридоновича, самым спешным образом запросите из архива Верховного суда дела о его судимости в 1943 и 1959 годах -- Ленвоентрибунал и Мосгорсуд, все оперативные данные, фотографии. Все. По мере поступления материалов передавайте их Тихонову, а мне докладывайте.
Комиссар помял сигарету в руках, и делал он это так энергично, что я боялся, как бы он не растер табак в пыль.
-- Вот видишь, давно нет никакого Хрюни, -- сказал он.
-- А кто его хоронил? -- упрямо спросил я. -- Это еще надо доказать, что его нет. Зато уже наверняка есть Никодимов.
-- Не факт. Из тайги на своих двоих выйти -- дело нешуточное. Да от людей по возможности скрываясь. Да четыре года нам на глаза не попасться. Это серьезный коленкор. Тут надо мозговать по-настоящему...
Зазвонил телефон. Комиссар ленивым движением поднял трубку.
-- Да. Это я, Елена Сергеевна... Лаврова? Зачем?
-- Да, у меня. Сидим, мозгуем. Вам нечем помочь? Ах, так... Ну что ж, милости просим...
Комиссар положил трубку и объяснил:
-- У Лавровой есть какие-то важные соображения, сейчас она их нам изложит. Слушай, а Лаврова не замужем?
-- Нет, а что?
-- Ничего, это я так просто. Наверное, выйдет замуж, уйдет от нас. Какой муж нашу колготу терпеть станет? Бабы -- и те бастуют время от времени, а они куда как терпеливее мужей. Жалко, конечно.
-- Жалко, -- согласился я. -- Мы уже с ней сработались. Отворилась дверь, и вошла Лаврова, не подозревающая, что мы уже распрощались с ней и даже пожалели об этом.
-- Добрый день, -- сказала она, и я подумал, что Лаврова, здороваясь с комиссаром, никогда не говорит уставного "здравия желаю" -- наверное, ей не позволяло чувство женского достоинства.
-- День добрый, Елена Сергеевна, -- ответил комиссар. -- Слушаем вас.
-- В резолютивной части приговора пишется: преступников подвергнуть заключению в колонии, имущество возвратить потерпевшим, орудия преступления уничтожить или передать в Музей криминалистики. Разговор со Станиславом Павловичем навел меня на мысль посмотреть приговор по делу Лопакова -Баранова.
И там я нашла, в частности, указание -- "...связку ключей и ломик-"фомку" уничтожить". Меня заинтересовала "фомка". Я стала внимательно читать материалы дела и в протоколе обыска на квартире Лопакова нашла запись -- "ломик стальной, зауженный, с расплющенным концом, в торцевой части две давленые короткие молнии". Вот об этом я и хотела вам рассказать.
-- Выводы? Идеи? -- спросил комиссар.
-- Я предлагаю проверить, не являются ли одним и тем же лицом Хрюня-Лопаков и разыскиваемый нами Яков Крест. Комиссар покачал головой.
-- Нет. По-моему, это исключено. А весть вы принесли исключительно важную.
-- Если я заблуждаюсь, то почему же моя весть важная? -- спросила Лаврова.
-- Потому что вы подтвердили нам с Тихоновым другое очень серьезное предположение. А именно: что Яков Крест -- это Данила Никодимов. Как думаешь, Стас?
-- Как вариант -- реально. Особенно если предположить, что еще в колонии, планируя побег, Лопаков рассказал Никодимову о своем талантливом воспитаннике и дал на всякий случай явку на Мельника. Хрюня ведь не знал тогда, что Белаш не станет большим скрипачом...
-- Согласен, -- кивнул комиссар. -- Что собираешься делать?
-- Предъявление Мельнику фотографий обоих, срочное изучение по архивным документам личности Никодимова и сразу же -- выезд в Ленинград.
-- А зачем в Ленинград? -- спросил комиссар.
-- Белаша больше трогать нельзя ни в коем случае. А мне надо узнать, что он там делал, когда по его наводу "чистили" квартиру Полякова.
-- Но ведь у него стопроцентное алиби, -- сказала Лаврова.
-- У подозреваемого алиби, если в момент преступления он находился вместе со мной...
Я сошел с подножки на платформу и сразу почувствовал, что здесь, в Ленинграде, намного теплее. На торцевой стене вокзала ярко светили лампочки электротабло -- 8 часов 27 минут. Разом погасли на мачтах ртутные фонари, и вокзал погрузился в мягкий дымный сумрак, прохладный, фиолетово-синий, с легким запахом угольной гари и еле ощутимым ароматом моря.
Была непривычная для вокзала тишина, не слышно гомона и суеты носильщиков: "Красная стрела" -- деловой поезд, большинство пассажиров с портфелями и маленькими чемоданчиками -- тут носильщикам делать нечего. Устало пыхтел тепловоз, будто успокаивал дыхание после долгого и быстрого пробега, у дверей кабины стоял машинист в накинутой на плечи куртке и не спеша покуривал сигаретку, и во всей его фигуре было спокойное утомление, тихое удовлетворение выполненной нелегкой работой и ожидание скорого заслуженного отдыха. И я почему-то остро позавидовал ему -- нельзя сейчас мне вскарабкаться в широко остекленную рубку, отогнать в сортировочный парк состав, потом крепко попариться в бане, выпить пива и лечь спать, а вечером у этой же платформы дать густой протяжный гудок и помчаться назад в Москву, и с каждой секундой колеса будут оставлять за собой двадцать три метра стального полотна, и хоть вокруг мгла, ночь и снег, дорога намного вперед высвечена мощным лучом прожектора, в котором серебряно сияют рельсы -семьсот километров прямой дороги с одним-единственным поворотом, да и тем известным задолго вперед.
На Московской площади бесшумно плыли истекающие голубым саетом троллейбусы, перемаргивались светофоры, низко гудели зализанные корпуса трамваев "татра". И от неверного, ломающегося зеленовато-синего света утра казалось, будто на деревьях повисли не пушистые пряди инея, а текучие заросли морских водорослей. На Невском проспекте гасли огни витрин.
В подвальчике-пирожковой было пусто и очень чисто. Мне дали чашку бульона, горячих пирожков, крепкий кофе -- подкрепиться надо было авансом на весь день. А будет он, наверное, нелегким. По архивным фотографиям Мельник безоговорочно опознал в Никодимове Якова Креста -- "только больно молодой он здесь"... Глядя на фотографию Хрюни-Лопакова, он неуверенно сказал: "Помнится, был вроде один криворылый, а точно сказать. боюсь"...
Два месяца я ходил по лабиринту, оставляя на стенах засечки, и только теперь мне понемногу становился ясным общий его строй, принцип конструкции. Но общая идея -- это еще не план, и по-прежнему оставалось неизвестно, где надо поставить заслон, чтобы не выскочил на свободу затаившийся в хитросплетениях задолго и внимательно продуманных ходов Минотавр, Я был твердо уверен, что в длинные месяцы и годы совместного сидения в колонии Хрюня и Крест хорошо поняли друг друга и, готовя побег, не просто собирались погулять на свободе -- Белаш был надежным убежищем, твердой гарантией безбедной жизни. Хрюня -- это ведь не Колька Баранов, плакавший когда-то на бульваре от предательства товарища. Он бы взял Белаша за горло мертвой хваткой -- как его взял впоследствии Крест. Во всяком случае, так мне казалось. То, что Белаш принял участие в краже скрипки, у меня не вызывало больше сомнений. Единственно, что оставалось непонятным, -- какова его роль? Только предательство, ставшее стереотипом его поведения во все критические мгновения жизни? Или прямое участие в похищении?
Мельник, правда, категорически отказывается от знакомства с Белашом. Но я верил в его искренность, а объективной стороне его показаний не доверял. Они могли быть знакомы, так сказать, односторонне. Поэтому я и приехал в Ленинград. И еще потому, что мне надо было выяснить поглубже личность Данилы Спиридоновича Никодимова.
Кроме инспектора Леонидова, в Ленинградском уголовном розыске я никого не знал, но ребята встретили меня радушно и весело, и произошло наше знакомство как-то необычайно легко и естественно -- вот так же Буратино узнали и приняли за своего куклы из театра Карабаса.
-- Так что говорят люди? -- спросил я Леонидова, который по нашему следственному поручению проверял маршрут Белаша.
-- Железно подтверждают. Ни одной осечки. В консерватории, в театре, у приятелей по фамилии Медведевы и у профессора Преображенского. Я даже девушку допросил, ту, что на улице Громова проживает. Все их показания сходятся тютелька в тютельку.
Я достал блокнот с записями, посмотрел в нем необходимые заметки и на всякий случай спросил:
-- У кого он был вечером накануне кражи?
-- У Преображенского. Профессор с супругой подтвердили, что он сидел у них весь вечер, потом по телефону вызвал такси и поехал к себе в гостиницу. Дежурная по этажу сообщила, что Белаш пришел не очень поздно и попросил разбудить его в восемь часов -- об этом есть запись в их книге.
-- Что делать?.. Тут вот какая штука: вышел я под чистую, с досрочным освобождением, и в колонии я был человеком ну просто знаменитым -- сварщиком седьмого разряда, -- сказал Баранов просто. -- Работали мы на строительстве газопровода, и моя бригада была нарасхват, где прорыв -- нас туда. Вкалывали мы знаменито, конечно, но и заработки были хорошие, последние три года -без конвоя. Доска Почета и тому подобное. А тут все вроде снова начинается -- с такой статьей до снятия судимости проживание в Москве запрещено, и тэдэ и тэпэ.
-- Так-так...
-- Ага, так... Я к чему это -- девушка тут у меня была, Галя, -Баранов кивнул на стену, где в простой рамочке висела фотография -- совсем еще молодой парень с короткими неотросшими волосами и прозрачными светлыми глазами бережно обнимает за плечи круглолицую девушку со смущенной улыбкой. -- Она, -- подтвердил Баранов, -- Я всю свою жизнь тот день буду помнить.
-- А что ж такого в этот день случилось? -- улыбнулся я.
-- Да случиться ничего не случилось. Просто заехал я к Гале, повидались... Говорю ей -- если можешь, дождись от меня добрых вестей, Галя... Ладно, уехал я в Конаково -- там тогда строили огромную ГРЭС. Ну, с моей-то квалификацией там со всей душой приняли. И до Москвы ехать -несколько часов. Короче, через год судимость с меня сняли по ходатайству коллектива.
-- Дождалась, значит, Галя, -- сказал я.
-- А она не дожидалась, -- радостно засмеялся Баранов. -- Как получила от меня письмо из Конакова, так в первую субботу прикатила. "Николай, надо учиться!" -- весело передразнил он ее.
-- И что, учились?
-- А что поделаешь? -- развел он руками. -- От нее ведь не отвяжешься, если она себе что в голову вобьет. А она сэбе вбила, что отвечает за мое перевоспитание. Вот и перевоспитывала до тех пор, пока замуж за меня не вышла.
-- А потом перестала?
-- Что вы! Продолжает каждый день, -- в голосе Баранова прозвучала ласковая гордость.
Как я мог заметить, это был случай семейной гармонии, построенной на добровольном и счастливом подчинении одного из супругов, и я видел, что разговоры, размышления и воспоминания Николая Баранова о его семейной жизни ему были бесконечно приятны. Десять лет совместного проживания не пресытили его скукой однообразия, не выпали досадливым осадком необходимости подчинения чужой воле... И в эту минуту душевной расслабленности Николая, его абсолютной незащищенности, когда был он открыт, как хоккеист, сбросивший с себя доспехи, мне очень не хотелось его расспрашивать обо всем том горестном и тяжком, что предшествовало этой счастливой семейной жизни. Но и не спрашивать я не мог -- ведь я, к сожалению, пришел к нему не в гости, и он был единственным человеком, который мог провести меня по лабиринту забытого прошлого. Но он неожиданно вспомнил сам:
-- Да, так мы о Гришке говорили. Собственно, сейчас-то уже и тайны никакой нет -- все сроки прошли, пусть себе живет как хочет. А тогда он действительно был вместе с нами. Если бы ему сейчас что-нибудь грозило за это, я бы говорить не стал.
-- Почему?
Баранов пожал плечами:
-- Ну как вам сказать? Он свое наказание, считай, отбыл -- это ведь не шутка, столько лет в себе такой страх держать. Только вряд ли он лучше стал.
-- Почему? -- спросил я требовательно.
-- Не знаю, -- Баранов наморщил лоб и сказал угрюмо: -- Пускай не из благодарности, что на следствии про него молчал, а хоть бы как товарищ -ведь не имел он права меня тогда выгонять.
-- А почему вы его не назвали на следствии?
-- Ну как теперь это объяснишь? Мы ведь все тогда от глупости своей да беспризорности в эту историю попали. У Гришки мать, конечно, хорошо зарабатывала, зажиточно они жили, только присматривать за ним все равно некому было. А главный воспитатель у нас был Хрюня...
-- Хрюня -- это Юрий Лопаков?
-- Да, Лопаков. Сейчас уже нет таких гусей, да и тогда он выделялся... Было ему лет двадцать пять, и нам, соплякам, ясное дело, он казался прямо героем. Вот он очень любил сидеть с нами на лавочке и рассказывать не спеша всякие лагерные да блатные истории; конечное дело, слушали мы его, разинув рот, С челкой ходил он, под Радж Капура. А песни какие пел блатные! Голос у него хороший был... Не знаю уж почему, но особенно он обхаживал Гришку. Нам с Фатиком -- так мы Феликса Костылина звали -- Хрюня всегда говорил: "Дурачье вы неотесанное, бросили седьмой класс, всю жизнь будете дерьмовозами, а вот Гришка -- молодец, станет ученым человеком, скрипачом -большие деньги загребет, всю жизнь -- барин..." Уважал, в общем, Хрюня Гришку. Когда нас взяли, то по ошибке как-то получилось так в тюрьме, что мы на одной сортировке оказались. Испугались мы с Фатиком, думали, Хрюня нас прикончит, а он подошел и первым делом спрашивает: "Вы, загребанцы, Гришку сдали?" Нет еще, говорим, не поспели. Хрюня вздохнул так это, от души и сказал: "Молодцы! Запомните на всю жизнь -- настоящий блатной за друга сам скорее погибнет, а его не сдаст. Смотрите, о Гришке ни гугу!"
-- Но вы же и сами до этого о Белаше не говорили?
-- Тут штука такая -- очень мы с Фатиком Гришку любили, он у нас в компании, конечно, главный был. Мы на это дело со страхом пошли, а уж Гришка тем более. Он согласился, потому что не хотел, чтобы Хрюня его стыдил и считал трусом. Поэтому он и пошел.
-- А как получилось это все?
-- Мы вечером во дворе все трое сидели, трепались. Гришка нам про экзамен рассказывал. Тут как раз Хрюня пришел, достает две бутылки из кармана -- давайте, говорит, вспрыснем Гришкину победу. Нам и пить-то было противно -- не привыкли еще, но побоялись Хрюне признаться -- мы же вроде взрослые! Выпили по стакану, закусили конфетой "Ромашка", захмелели, конечно, Хрюня нас подначивает: слабаки вы, только врать да хвастаться здоровы, а на самом деле трусоватые вы кони. Ах, "кони" -- давай проверим! Вот Хрюня и решил нас проверить на квартире Семынина. Жил в нашем доме такой человек, тихий, вежливый, всегда ходил в галстуке-чкиске" и темных очках. Мы его за это Трумэном называли и почему-то считали очень богатым. А потом уж оказалось, что совсем он не богатый, да и вообще несчастный человек. Только узнал уж я это все потом..,
-- И вы не пробовали отказываться? Баранов покачал головой.
-- Нет. Мы с Фатиком поэтому и приговор не обжаловали -- свое, законное, получили. В тот момент нам отказаться было страшнее, чем влезть в пустую квартиру. Нам и наказание-то отвесили в основном за трусость... Да. Так вот мы с Хрюней пошли в квартиру, а Гришка остался в подъезде -- "на стреме".
Видимо, сильно разволновавшись от этих воспоминаний, Баранов встал, походил по комнате, закурил сигарету, потом, недоку-рив, сломал в пепельнице.
-- Сколько лет прошло, а вот помню все до миллиметра. Мы когда оттуда вышли, Фатика вырвало. Как я теперь понимаю, не столько от водки, сколько от испуга. Мы уже были совсем трезвые, и Гришка сказал Хрюне: "Доказал я, что не испугаюсь? И все. И больше с тобой дела не имею". А Хрюня засмеялся: "Брось, Гриша, пар пускать, мы с тобой теперь друзья на всю жизнь, повязала нас теперь бабка Трумэна".
-- А что стало с Фатиком?
-- Жив, здоров он, в рыболовном флоте на Камчатке работает -тралмейстером.
-- А Хрюня-Лопаков?
-- Не знаю. После суда я его больше никогда не видел.
-- Николай Иванович, а вы никогда не задумывались, почему Лопаков так любил и обхаживал Белаша? Баранов пожал плечами.
-- Ну, мало ли, может, он ему больше нравился... Не знаю...
Да, этого Баранов не знал, не понимал и не мог понять, как не мог проникнуть в сущность много лет назад продуманного плана...
-- Ты думаешь, он был способен на такую предусмотрительность? -спросил комиссар.
-- Я в этом просто уверен. Баранов говорит, что к тому времени Хрюня был уже трижды судим. Это был опытный уголовник, и "в дело" он взял Белаша только для того, чтобы нацепить его на крюк.
-- Но ведь ты сам говоришь, что кое в чем Хрюня отклонялся от знакомых нам форм: помнишь, он стыдил ребят за то, что они не учатся, и приводил им в пример Белаша? Старые уголовники обычно только сбивают ребят с учебы.
-- Здесь нет вопроса, -- уверенно сказал я. -- Хрюня понимал, что ему надо прочно заарканить Белаша, пока тот еще сопляк и находится под его влиянием. А в успехах Белаша на музыкальном поприще он был кровно заинтересован -- мамаша на весь двор кричала, что Гришенька -- вундеркинд. Значит, с годами Белаш должен был неизбежно обрасти прочными знакомствами среди крупных музыкантов. Представляете, каким незаменимым подводчиком для Хрюни мог стать Белаш, находясь постоянно под угрозой разоблачения?
-- Поэтому Хрюня и на суде молчал?
-- Молчал и категорически запретил упоминать о нем ребятам. Я думаю, он на Белаша сделал ставку в расчете на времена своего возвращения.
-- А для тебя вопрос с Белашом решен? Я помолчал, потом утвердительно кивнул:
-- Да, я считаю, что он принял участие в похищении скрипки.
Комиссар снял очки, положил их на стол, не спеша полистал бумажки в деле, достал из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой,
-- Какую же ты отводишь ему роль?
-- Не знаю. Но иногда мне кажется, будто Хрюня -- это и есть Яков Крест. А Белаша я подозреваю всерьез. Комиссар пожал плечами:
-- Ну подозрение -- это штука довольно общая, а факты -- вполне конкретная. Вот факты эти самые убеждают нас в том, что Белаш был во время кражи в Ленинграде. Сомневаться во всем глупо. Глазам-то своим мы должны верить?
Я не мог понять -- проверяет меня комиссар или он действительно так думает. Но, что бы он ни думал, мне это сейчас было безразлично -- я принял для себя решение, и никто не смог бы меня переубедить или заставить делать что-нибудь другое.
Я и сказал комиссару:
-- Если на то пошло, глаза нас всегда обманывают.
-- Это как же? -- ухмыльнулся комиссар,
-- А так: оптический механизм глаза воспринимает мир перевернутым. А мозг все ставит на свои места. В учебнике физики написано.
-- Ты уж прости меня -- я последний раз читал его лет тридцать назад. Если бы не ты, совсем бы запамятовал, -- комиссар извиняющимся жестом прижал руки к груди. -- И что -- прямо-таки все перевернуто?
Я кивнул.
-- Серьезный ты человек, Тихонов, -- засмеялся комиссар. -- А вот как же грудные мальцы -- у них надежды на мозг совсем чуть-чуть, а гляди, за титьку всегда точно хватают?
-- Инстинкт. Кроме того, я заметил, что и взрослым, чтобы за титьку ухватиться, много ума не надо, -- сказал я и вдруг вспомнил, как Иконников, стоя в дверях, устало сказал: "...но в тот момент, когда он появляется на свет, ангел ударяет его по устам и заставляет забыть все..."
Ах, глупость какая! Нет ангелов, и нет великого знания, которое могло бы спасти человека. И нет больше Иконникова. И в этот момент я почувствовал себя новорожденным младенцем, которого ударило по устам огромное неведение, я чувствовал, как оно заставляет меня позабыть все, и это все было тоже огромно -- под стать моему неведению, и в него вместились старинный инструмент с мальтийским крестом и датой "1722 год", и счастье Белаша на конкурсном экзамене, и душный ужас ребят в квартире, где их встретила бабка Трумэна, и тоскливое отчаяние Трубицина, оказавшегося слабее своего ученика, и заботливо оберегающий Гришку-скрипача рецидивист Хрюня, и бесконечное горестное утомление Иконникова, дописывающего мне свою отходную -- завет быть первым сыщиком. Во всем этом неведении был призыв к забвению уже отгремевших и иссякших навсегда событий, но тогда бы мне пришлось признать, что разум и поиски правды не могут принести человеку счастье, то есть зачеркнуть всю свою жизнь, а сделать этого я не мог и не хотел.
Но сказать я ничего не успел, потому что зазвонил телефон, комиссар снял трубку.
-- Да. У меня Тихонов. А что? А-а... Тогда вот что, несите прямо сюда, мы уж заодно вместе посмотрим. Давайте галопом. Бросил на рычаг грубку и сказал мне:
-- Из Центральной картотеки пришел ответ на твой запрос о судьбе осужденных по этому делу.
-- Меня сейчас интересует только Лопаков-Хрюня.
-- Вряд ли это Крест. Мельник его описывал старше Хрюни лет на десять.
-- Посмотрим. Комиссар засмеялся:
-- А чего смотреть -- ты же глазам не веришь.
-- Да, -- сказал я. -- Я верю только разуму.
-- Это хорошо, -- согласился комиссар. -- Нехорошо только, когда начинает заносить куда-нибудь в одну сторону. В нашем деле нужен железный баланс между умом и чувствами.
-- Такой баланс в любом деле не мешает.
-- Это верно. Только пойди рассчитай точно -- не в аптеке ведь... Вчера вот дочка привела такого лохматого джентльмена -- папа, говорит, мы решили с Герой пожениться. А у жениха Геры под носом пух с соплями вперемешку. Эх, чушь какая! -- комиссар с досадой и горечью махнул рукой.
Я представил себе процедуру представления такому обходительному тестю, как мой комиссар, и мне стало смешно и немного боязно.
-- А вы что сказали?
-- Женитесь, сказал, раз решили. А что я еще скажу? Двадцать лет девчонке, она ведь наверняка считает, что не хуже меня в жизни разбирается. А уж про Геру-то этого и говорить нечего, он небось уверен, что мог бы меня многому научить... если б я согласился.
-- Нет, вы бы поговорили с ней всерьез, что ли? -- сказал я неуверенно.
-- Эх, Тихонов, посмотрю я, коли доживу, как ты со своей дочкой на эти темы будешь всерьез разговаривать. О чем? Хаять парня я не могу -- не знаю ведь его совсем. Может, он ничего мальчишка? А стану объяснять, что не мешало бы повременить, в жизни осмотреться -- они меня на смех подымут.
-- Так действительно рановато вроде?
-- А ты попробуй им это объяснить. Понимаешь, беда всех людей в том, что они не верят, будто станут со временем много умнее. В каждый сей-момент им кажется, будто они уже достигли вершин понимания. Вот и выходит со временем петрушка всякая.
-- А если с парнишкой поговорить всерьез? По-мужски?
-- Да брось ты! Они ведь, ребята, сейчас выросли очень уверенные, спокойные. Акселераты, елки-палки! В институте учится, а вечером в самодеятельном ансамбле пляшет. Пляшет, -- повторил он как-то неуверенно и спросил: -- Зачем?
И в глазах его, стальных, пробойных, не было обычной остроты и твердости, а плавала какая-то недоуменная растерянность и абсолютное непонимание -- как это здоровый взрослый парень в свободные часы, такие короткие, такие дорогие, пляшет. Зачем?
Я засмеялся:
-- Ничего страшного. Это вместо физкультуры. Комиссар пожал плечами:
-- Не знаю, не понимаю. На вешалке в прихожей мою шинель увидел и спрашивает: это чья здесь генеральская шинель висит? Я говорю: гости были, на память оставили. А можно, говорит, померить? Валяй, говорю. Покрасовался он перед зеркалом, погонами поблестел и меня одобрил -- хорошие, говорит, у вас гости, молодцы! Сели чай пить, рассказал я ему чуток про нашу работу. Он послушал и подвел итог -- работа у вас интересная, но какая-то очень сиюминутная, прикладная и с точки зрения футурологии бесперспективная. Вот и говори с ним всерьез...
Я подумал, что в жизни постоянно возникают удивительно нелепые комбинации: комиссар с ходу, в одно касание точно выбиравший правильную манеру поведения и умевший "разговорить" самого прожженного человека, прошедшего огонь и воду, не может найти правильный ключ к разговору с каким-то сопливым мальчишкой. Правда, те прожженные люди не считали его профессию сиюминутной, бесперспективной и не собирались к нему в зятья.
Дежурный по Управлению принес пакет. Комиссар повертел его в руках и протянул мне:
-- Ты инициатор розыска, ты и читай. А я послушаю.
Я стал поспешно разрывать пакет, но плотная коричневая бумага не поддавалась, а только скрипела и мялась. Комиссар придвинул ко мне ножницы:
-- Не суетись... Семнадцать лет прошло, минуту еще подождешь.
"...Баранов Николай Иванович... условно-досрочно освобожден...
...Костылин Феликс Сергеевич... условно-досрочно освобожден...
...Лопаков Юрий Митрофанович... отбывая наказание, совершил новое преступление и был приговорен за грабеж в колонии еще к 10 годам... 18 апреля 1966 года вместе с заключенным Никодимовым совершил побег из мест заключения... Во время погони, предпринятой за преступниками, они пытались перейти по льду Енисей... На реке в это время происходило торошение и передвижка льдов. Когда группа преследования вышла на правый берег Енисея, преступники находились на середине реки... Неожиданно лед под Лопаковым проломился, и он упал в промоину... Никодимов, находившийся рядом, несмотря на отчаянные крики Лопакова, помощи ему не оказал и продолжал движение к левому берегу... Наряд в составе сержанта Коновалова и солдата Апраксина в.ступил на лед... Через несколько метров лед начал интенсивно ломаться, и полынья между нарядом и Лопаковым стала непреодолимой без плавучих средств. Апраксин разделся и вплавь направился к тонущему Лопакову, однако тот вскоре исчез под кромкой плывущей льдины... Апраксину было приказано вернуться... Заключенный Никодимов добрался до левого берега и скрылся...
Никодимов Данила Спиридонович, 1921 года рождения, ранее судимый Ленинградским военным трибуналом -- в 1943 году, отбывавший наказание по приговору Мосгорсуда с 1959 года, -- объявлен во всесоюзный розыск, и местопребывание его до сих пор не установлено..."
-- Хм, однако, -- бормотнул комиссар. -- Ловкач, видать, этот Данила Спиридоныч...
Включил тумблер на селекторе, загорелась зеленая лампочка, комиссар в микрофон сказал:
-- Срочно затребуйте данные на Никодимова Данилу Спиридоновича, самым спешным образом запросите из архива Верховного суда дела о его судимости в 1943 и 1959 годах -- Ленвоентрибунал и Мосгорсуд, все оперативные данные, фотографии. Все. По мере поступления материалов передавайте их Тихонову, а мне докладывайте.
Комиссар помял сигарету в руках, и делал он это так энергично, что я боялся, как бы он не растер табак в пыль.
-- Вот видишь, давно нет никакого Хрюни, -- сказал он.
-- А кто его хоронил? -- упрямо спросил я. -- Это еще надо доказать, что его нет. Зато уже наверняка есть Никодимов.
-- Не факт. Из тайги на своих двоих выйти -- дело нешуточное. Да от людей по возможности скрываясь. Да четыре года нам на глаза не попасться. Это серьезный коленкор. Тут надо мозговать по-настоящему...
Зазвонил телефон. Комиссар ленивым движением поднял трубку.
-- Да. Это я, Елена Сергеевна... Лаврова? Зачем?
-- Да, у меня. Сидим, мозгуем. Вам нечем помочь? Ах, так... Ну что ж, милости просим...
Комиссар положил трубку и объяснил:
-- У Лавровой есть какие-то важные соображения, сейчас она их нам изложит. Слушай, а Лаврова не замужем?
-- Нет, а что?
-- Ничего, это я так просто. Наверное, выйдет замуж, уйдет от нас. Какой муж нашу колготу терпеть станет? Бабы -- и те бастуют время от времени, а они куда как терпеливее мужей. Жалко, конечно.
-- Жалко, -- согласился я. -- Мы уже с ней сработались. Отворилась дверь, и вошла Лаврова, не подозревающая, что мы уже распрощались с ней и даже пожалели об этом.
-- Добрый день, -- сказала она, и я подумал, что Лаврова, здороваясь с комиссаром, никогда не говорит уставного "здравия желаю" -- наверное, ей не позволяло чувство женского достоинства.
-- День добрый, Елена Сергеевна, -- ответил комиссар. -- Слушаем вас.
-- В резолютивной части приговора пишется: преступников подвергнуть заключению в колонии, имущество возвратить потерпевшим, орудия преступления уничтожить или передать в Музей криминалистики. Разговор со Станиславом Павловичем навел меня на мысль посмотреть приговор по делу Лопакова -Баранова.
И там я нашла, в частности, указание -- "...связку ключей и ломик-"фомку" уничтожить". Меня заинтересовала "фомка". Я стала внимательно читать материалы дела и в протоколе обыска на квартире Лопакова нашла запись -- "ломик стальной, зауженный, с расплющенным концом, в торцевой части две давленые короткие молнии". Вот об этом я и хотела вам рассказать.
-- Выводы? Идеи? -- спросил комиссар.
-- Я предлагаю проверить, не являются ли одним и тем же лицом Хрюня-Лопаков и разыскиваемый нами Яков Крест. Комиссар покачал головой.
-- Нет. По-моему, это исключено. А весть вы принесли исключительно важную.
-- Если я заблуждаюсь, то почему же моя весть важная? -- спросила Лаврова.
-- Потому что вы подтвердили нам с Тихоновым другое очень серьезное предположение. А именно: что Яков Крест -- это Данила Никодимов. Как думаешь, Стас?
-- Как вариант -- реально. Особенно если предположить, что еще в колонии, планируя побег, Лопаков рассказал Никодимову о своем талантливом воспитаннике и дал на всякий случай явку на Мельника. Хрюня ведь не знал тогда, что Белаш не станет большим скрипачом...
-- Согласен, -- кивнул комиссар. -- Что собираешься делать?
-- Предъявление Мельнику фотографий обоих, срочное изучение по архивным документам личности Никодимова и сразу же -- выезд в Ленинград.
-- А зачем в Ленинград? -- спросил комиссар.
-- Белаша больше трогать нельзя ни в коем случае. А мне надо узнать, что он там делал, когда по его наводу "чистили" квартиру Полякова.
-- Но ведь у него стопроцентное алиби, -- сказала Лаврова.
-- У подозреваемого алиби, если в момент преступления он находился вместе со мной...
Я сошел с подножки на платформу и сразу почувствовал, что здесь, в Ленинграде, намного теплее. На торцевой стене вокзала ярко светили лампочки электротабло -- 8 часов 27 минут. Разом погасли на мачтах ртутные фонари, и вокзал погрузился в мягкий дымный сумрак, прохладный, фиолетово-синий, с легким запахом угольной гари и еле ощутимым ароматом моря.
Была непривычная для вокзала тишина, не слышно гомона и суеты носильщиков: "Красная стрела" -- деловой поезд, большинство пассажиров с портфелями и маленькими чемоданчиками -- тут носильщикам делать нечего. Устало пыхтел тепловоз, будто успокаивал дыхание после долгого и быстрого пробега, у дверей кабины стоял машинист в накинутой на плечи куртке и не спеша покуривал сигаретку, и во всей его фигуре было спокойное утомление, тихое удовлетворение выполненной нелегкой работой и ожидание скорого заслуженного отдыха. И я почему-то остро позавидовал ему -- нельзя сейчас мне вскарабкаться в широко остекленную рубку, отогнать в сортировочный парк состав, потом крепко попариться в бане, выпить пива и лечь спать, а вечером у этой же платформы дать густой протяжный гудок и помчаться назад в Москву, и с каждой секундой колеса будут оставлять за собой двадцать три метра стального полотна, и хоть вокруг мгла, ночь и снег, дорога намного вперед высвечена мощным лучом прожектора, в котором серебряно сияют рельсы -семьсот километров прямой дороги с одним-единственным поворотом, да и тем известным задолго вперед.
На Московской площади бесшумно плыли истекающие голубым саетом троллейбусы, перемаргивались светофоры, низко гудели зализанные корпуса трамваев "татра". И от неверного, ломающегося зеленовато-синего света утра казалось, будто на деревьях повисли не пушистые пряди инея, а текучие заросли морских водорослей. На Невском проспекте гасли огни витрин.
В подвальчике-пирожковой было пусто и очень чисто. Мне дали чашку бульона, горячих пирожков, крепкий кофе -- подкрепиться надо было авансом на весь день. А будет он, наверное, нелегким. По архивным фотографиям Мельник безоговорочно опознал в Никодимове Якова Креста -- "только больно молодой он здесь"... Глядя на фотографию Хрюни-Лопакова, он неуверенно сказал: "Помнится, был вроде один криворылый, а точно сказать. боюсь"...
Два месяца я ходил по лабиринту, оставляя на стенах засечки, и только теперь мне понемногу становился ясным общий его строй, принцип конструкции. Но общая идея -- это еще не план, и по-прежнему оставалось неизвестно, где надо поставить заслон, чтобы не выскочил на свободу затаившийся в хитросплетениях задолго и внимательно продуманных ходов Минотавр, Я был твердо уверен, что в длинные месяцы и годы совместного сидения в колонии Хрюня и Крест хорошо поняли друг друга и, готовя побег, не просто собирались погулять на свободе -- Белаш был надежным убежищем, твердой гарантией безбедной жизни. Хрюня -- это ведь не Колька Баранов, плакавший когда-то на бульваре от предательства товарища. Он бы взял Белаша за горло мертвой хваткой -- как его взял впоследствии Крест. Во всяком случае, так мне казалось. То, что Белаш принял участие в краже скрипки, у меня не вызывало больше сомнений. Единственно, что оставалось непонятным, -- какова его роль? Только предательство, ставшее стереотипом его поведения во все критические мгновения жизни? Или прямое участие в похищении?
Мельник, правда, категорически отказывается от знакомства с Белашом. Но я верил в его искренность, а объективной стороне его показаний не доверял. Они могли быть знакомы, так сказать, односторонне. Поэтому я и приехал в Ленинград. И еще потому, что мне надо было выяснить поглубже личность Данилы Спиридоновича Никодимова.
Кроме инспектора Леонидова, в Ленинградском уголовном розыске я никого не знал, но ребята встретили меня радушно и весело, и произошло наше знакомство как-то необычайно легко и естественно -- вот так же Буратино узнали и приняли за своего куклы из театра Карабаса.
-- Так что говорят люди? -- спросил я Леонидова, который по нашему следственному поручению проверял маршрут Белаша.
-- Железно подтверждают. Ни одной осечки. В консерватории, в театре, у приятелей по фамилии Медведевы и у профессора Преображенского. Я даже девушку допросил, ту, что на улице Громова проживает. Все их показания сходятся тютелька в тютельку.
Я достал блокнот с записями, посмотрел в нем необходимые заметки и на всякий случай спросил:
-- У кого он был вечером накануне кражи?
-- У Преображенского. Профессор с супругой подтвердили, что он сидел у них весь вечер, потом по телефону вызвал такси и поехал к себе в гостиницу. Дежурная по этажу сообщила, что Белаш пришел не очень поздно и попросил разбудить его в восемь часов -- об этом есть запись в их книге.