Вайнеры Братья. Визит к Минотавру

   -- А где он сам-то сейчас, Полозов?
   -- В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен?
   -- Да-а... Покалякать захотелось. А куда ему билеты?
   -- Отпуск у него пропадает неиспользованный. До 31-го надо оформить. Он и решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем -- дел многонько сейчас.
   -- В Елец, значит, на недельку? -- переспросил я. По всем архивным данным у Никодимова никакой сестры и в помине не было.
   -- Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил, -- директор показал на обвязанный веревкой чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу.
   -- А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? -- неожиданно вмешалась Лаврова.
   -- Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно... Вот он и боится, что продукты пожрут.
   Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике произнесла:
   -- Станислав Павлович!!
   Я удивленно поднял на нее взгляд -- Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала:
   -- Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки...
   Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну.
   Из зеленого "газика" с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.
   Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:
   -- Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек...
   Я повернулся к нему и сказал быстро:
   -- Садитесь на свое место и сидите тихо...
   -- Но почему?..
   Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.
   -- Я вам сказал -- садитесь! Лена, встаньте за дверь!
   Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там -- во дворе -- Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак.
   Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови -- таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть -- это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра . Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?
   Вот, наконец, и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.
   Он сказал:
   -- Здравст... -- и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было.
   По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею.
   -- Руки за голову!
   -- Поднимайте, поднимайте ручки! -- сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.
   Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк.
   -- Руки вперед! -- Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. -- Теперь все...
   Никодимов тяжело рухнул на стул.
   -- Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В "Арарате" меня запоминали зачем, а? -- спросил я. -- Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?
   Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва.
   -- Где скрипка? -- снова спросил я.
   Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал:
   -- Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение... Я никакой скрипки в глаза не видел... Я в отпуск собираюсь... Я к сестре на недельку, отдохнуть... Хоть весь дом переверните -- нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане... Я ведь уже билет купил... Вот только попрощаться -- и на поезд... Я ведь опоздаю, товарищи-граждане... нехорошо это будет... Дети без гостинцев останутся...
   Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать оттуда ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его -- по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка.
   -- Где скрипка?
   -- Да что это происходит, господи! -- тонко взвизгнул Никодимов. -- Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали... Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот... А тут такая напасть..,
   -- Честный, значит, -- сказал я. -- С пистолетом... -- И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой.
   -- Мукой-крупчаткой сирот полакомить... -- как в забытьи сказала Лаврова. -- Станислав Павлович, мешок...
   Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.
   Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки "5ап1а Мапа, Агйопшз З^гасПуагшз. Раме-Ьа{ аппо 1722" и рядом -- широкий мальтийский крест.
   Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:
   -- Эх, Леночка, жаль, нет смычка! Она засмеялась:
   -- А то бы сыграли?
   -- А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!
   Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:
   -- Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.
   Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:
   -- ...В Москве три часа шесть минут. На "Маяке" передача "Опять двадцать пять"...
   И сразу же стройный джазгол дружно спросил: "Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?.."
   Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:
   -- Шла бы ты домой, Пенелопа... -- И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: -- Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?
   -- Нет у него ни жены, ни детей, -- сказал я. -- Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов...
   -- Швейцарец -- Козлов? -- удивился комиссар.
   -- Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.
   -- И чего хочет этот белогвардеец?
   -- Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.
   -- И что -- разочаруешь швейцарца Козлова? -- поинтересовался комиссар.
   -- Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки -- как говорится, вопрос техники.
   -- Лады, -- кивнул комиссар. -- Ты скрипку Полякову завтра повезешь?
   -- Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.
   Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.
   -- Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того... подсобили...
   -- Ага, -- сказал я и почесал в затылке. -- И это верно.
   -- Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, "Маяк" -- берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим,
   -- Ну, спасибо, -- сказал я.
   -- Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.
   -- Ладно, я подожду.
   Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.
   -- Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? -- Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: -Спасибо тебе, сынок...
   Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат -- город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:
   -- Вон, посмотри...
   Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски "ОТМЕНЯЕТСЯ" не было.
   -- Он еще ничего не знает, -- сказал я.
   -- Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, -- комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.
   Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы -- "Скрипка, где моя скрипка?!." -тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике... Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице -- "...правда -- не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь..." -- и прозрачные злые слезы Обольникова... Прекрасная белая девушка Марина Колесникова -- "...ему пришлось победить Минотавра"... Пустой осенний парк -- "Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование..." -- это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: "...это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым..." Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом -- "Страдивари" воруют, чтобы не попадаться"... Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр -- "...будьте добрее, это вам не повредит"... Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова -- "...то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту"... Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма... Мельник с лысым шишковатым черепом -- "...ты как вошел, я тебя сразу понял..." -- и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей комиссара... Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов -- и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: "...характер человека -- это его судьба"... Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Нико-димов... Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: "...соседская девочка утром с голодухи померла, а у него -- музей пополам с лабазом"... Тревожное дрожание в руках камертона и животный трепет сердца Никодимова...
   Разве такое могло вместиться в два месяца? Хотя я забыл -- это же семнадцать лет, а не два месяца А может быть, больше? Ведь скрипке уже двести сорок восемь лет. И разве со скрипки все началось? А с чего началось?
   ...Качаются, шумят зеленые волны, и мелькают на гребнях белые весла сиракузских трирем.
   Звяк-звяк -- ударяют в такт цепи гребцов. Тирану Миносу везут украшения для удивительного дворца, из которого нет выхода.
   Тут-тук -- возводят высокие стены, за которые можно войти, а назад нет выхода.
   Скрип-скрип -- бежит по папирусу перо Дедала.
   -- Зачем, мудрый всезнатец, возводишь дворец, из которого не улететь даже на твоих крыльях? Звяк-звяк -- Дедал тоже раб.
   -- Зачем, Мудрость, служишь злодейству?
   -- Мой лабиринт прекрасен, а прекрасное не может быть присно злодейству.
   Цок-цок -- ты слышишь, Дедал, шаги чудовища?
   -- Но Минотавр лишь скроет здесь от взглядов людских свое уродство!
   -- Зачем же ведут в страшный дворец семь невинных девушек и семь прекрасных юношей?
   -- Я не хотел этого -- я мечтал построить неслыханное чудо!
   -- Дедал, ты слышишь стенания и крики в твоем чудесном дворце?
   -- Я только раб, а деспот всегда сильнее мудреца!
   -- Смотри, Дедал, никогда не давало свободы и добра повиновение Мудрости тирану.
   -- Но я жажду искупления!
   -- Ты получишь его, отдав богам сына Икара...
   -- Нет, нет, возьмите лучше мою жизнь!
   -- С судьбой нельзя торговаться, корабль Тезея уже отошел от берегов.
   -- Нет, нет, нет! А-а-а!..
   -- Товарищ капитан, проснитесь!
   Я открыл глаза -- шофер Леша легонько похлопывал меня по плечу. Машина стояла около моего дома. Комиссар дремал. Я вылез из машины, осторожно притворил дверцу, и "Волга" бесшумно унеслась.
   На заснеженном пустынном тротуаре я стоял еще долго, но так и не вспомнил, с чего все началось. Потом махнул рукой и пошел спать -- до утра осталось совсем мало времени.
   Об авторах
   В 1970 году издательство "Молодая гвардия" опубликовало повесть "Часы для мистера Келли", посвященную самоотверженному труду работников милиции. Повесть эта была первым большим литературным произведением Аркадия и Георгия Вайнеров.
   Напряженный, порою мучительный поиск преступника; драматические коллизии, приводящие к преступлению; нравственные проблемы, возникающие на грани добра и зла; ответственность человека перед обществом и самим собою; личность нашего молодого современника -- вот далеко не полный перечень тем, разрабатываемых писателями в последующих произведениях -- повестях "Ощупью в полдень", "Двое среди людей", "Ко всеобщему сведению", романах "Я, следователь...", "Гонки по вертикали".
   Братья Вайнеры родились в Москве, Аркадий -- в 1931-м, Георгий -- в 1938 году. По образованию они юристы. В литературу пришли уже сложившимися людьми: Аркадий Вайнер много лет был следователем -- за его плечами большой опыт борьбы с уголовной преступностью; электромонтер, инженер, корреспондент ТАСС -- таков трудовой путь Георгия Вайнера. А. и Г. Вайнеры -- члены Союза советских писателей.
   Аркадий и Георгий Вайнеры не ограничиваются прозой -- они авторы ряда телевизионных сценариев, спектакли по их пьесам идут во многих театрах страны и за границей. Их перу принадлежит литературный сценарий кинофильма "Я, следователь...".
   Произведения братьев Вайнеров переведены на многие языки и издавались за рубежом -- в Болгарии, ГДР, Чехословакии, Югославии и других странах.
   1 Дель-Джезу -- сын Иисусов.