Вайнеры Братья. Визит к Минотавру

   -- Не помню. Я ведь обычно в его брехню не слишком-то вслушиваюсь.
   -- Что он за человек, этот Содомский?
   -- Так, -- сделал неопределенный жест Дзасохов. -- Живет -- хлеб жует. Человек как человек. Распространяет театральные билеты.
   -- Я заметил, что вы о нем говорили без малейшего почтения, -- сказал я, и Дзасохов улыбнулся.
   -- О нем все говорят без почтения. Ну а уж мне-то сам бог велел...
   -- Почему именно вам?
   -- Да ведь мне теперь помереть придется с элегантной фамилией Кисляев -- и не без его участия. Это он меня, дурака, правильно жить научил.
   -- То есть?
   -- Несколько лет назад остался я без работы, и у меня, денег, естественно, ни хрена. Пошел я к Сашке перехватить четвертачок. Денег он мне, правда, не дал, но говорит: с твоими-то руками побираться -- глупее не придумаешь. А что делать? -- спрашиваю. А он отвечает -- фокусы. Достал из кармана пятиалтынный, положил на бумагу и обвел карандашом. Потом на полке нашел старый журнал "Нива" и показывает -- сможешь в кружок врисовать царя Николу? Ну, я взял и срисовал портрет Николашки. А Сашка смеется -награвируй такую штуку на металле, это будет заработок повернее твоих дурацких шаров-киев. Ну, короче говоря, сделал я пуансон...
   Дзасохов замолчал. У него были очень красивые руки -- хоть и непропорционально крупные на таком небольшом туловище. Сильные, с крепкими длинными пальцами, четким рисунком мышц и жил. И в руках этих совсем не было суетливости, они спокойно, твердо лежали на столе, и по ним совсем не было заметно, что Дзасохов волнуется. Иногда только он проводил ладонью по своей немыслимой шевелюре, и снова руки спокойно лежали на столе, с гибкими и мощными кистями, которые могли делать королевские партии в биллиард, рисовать курочек со скорбными глазами и фальшивые формовки для "царских золотых" монет.
   -- Ну и что дальше было? -- спросил я, хотя знал почти все, что произошло дальше: утром я успел прочитать справку по делу. Но никаких упоминаний о Содомском там не было.
   -- Дальше? Дальше Сашка устранился от этого дела -- так, во всяком случае, он сказал мне. Однажды пришел ко мне человек, забрал пуансоны, а через некоторое время принес уже готовые фальшивые царские червонцы. Он мне сказал, что я должен прийти по указанному адресу -- там, мол, уже все договорено, отдать монеты и получить деньги,..
   Люди, к которым пришел Дзасохов -- спекулянты и жулики, -- находились в разработке УБХСС, и надо было всему так совпасть, что, когда к ним пришел с фальшивыми червонцами Дзасохов, в квартире шел обыск. Дзасохова задержали, нашли червонцы. На следствии было установлено, что эти люди и Дзасохов между собой незнакомы, а выдать сообщника он отказался. Три года в колонии общего режима.
   -- А почему вы на следствии не рассказали о Содомском? -- спросил я.
   -- Зачем? Я ведь не малый ребенок, которого охмурил злой демон Содомский. Когда соглашался, знал, на что шел. А получилось -- собрался за шерстью, а вернулся стриженый...
   -- Но ведь Содомский, как я понимаю, был организатором этого преступления. А отдувались вы один.
   -- А может, не был -- он и за комиссионные мог участвовать. Кроме того, вы, наверное, не поняли меня -- я ведь вовсе не слезами восторга и раскаяния принял приговор суда.
   -- Ну, восторгаться там и нечем было. А раскаяние вам бы не помешало -может быть, наказание меньше назначили.
   -- Мне и так несправедливо тяжелое наказание дали. От моего так называемого преступления никто не пострадал. Я засмеялся:
   -- Это просто вам не повезло, что там уже шел обыск. Дзасохов махнул рукой:
   -- Я не об этом. Честный человек не станет скупать золотые монеты, будь они хоть трижды настоящие, а не фальшивые. Даже если бы мое преступление удалось -- тоже ничего страшного: подумаешь, вор у вора дубинку украл. Улыбаясь, я развел руками:
   -- Мой начальник говорит, что каждый должен заниматься своим делом. Вот наказывать жуликов -- это наша задача. Вы тут ни при чем -- занимались бы своими делами. Не можем мы допустить, чтобы преступники у нас между собой разбирались по своим понятиям о справедливости.
   -- А я и не говорю ничего, -- пожал плечами Дзасохов.
   -- Но одной вещи я все-таки не понимаю, -- сказал я.
   -- Какой? -- поднял на меня спокойные глаза Дзасохов.
   -- Почему вы мне это сейчас рассказали, умолчав на следствии?
   Дзасохов достал пачку "Казбека", вынул папиросу, подул в бумажный мундштук, постучал папиросой о ладонь, двойным прижимом смял мундштук, прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в пепельницу, затянулся и пустил длинную фигуристую струю дыма к потолку. И делал он все это не спеша, внимательно, очень спокойно, и мне почему-то не нравилось это спокойствие -- было в нем какое-то упорное внутреннее напряжение, недвижимость характера, немота чувств, неестественный покой клочка воды, залитого маслом, когда вокруг бушуют волны и летят во все стороны брызги. Дзасохов покурил немного, сказал:
   -- А потому, что вопрос этот давно иссяк. Вы же не побежите сейчас возбуждать дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и я своих слов подтверждать не стану.
   -- Почему?
   -- Потому что я с той жизнью, со всеми людьми из нее, со всем, что там было -- хорошим и противным, -- со всем покончил навсегда. Из той жизни у меня оставались две привязанности -- Иконников и старый смешной чудак Соломон Кац. Вот Иконников умер уже.
   -- А что в новой жизни?
   -- Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что умею рисовать картиночки, которые почему-то ужасно нравятся детям. И я сейчас очень тороплюсь -- мне надо наверстать хотя бы часть из того, что не успел сделать раньше и чем должен был заниматься всю жизнь. Понятно?
   -- Понятно, -- кивнул я и, набравшись наконец храбрости, спросил: -Скажите, пожалуйста, вы вот в течение многих лет не отдавали долг парикмахеру Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?
   Он удивленно посмотрел на меня, мгновенье всматривался, потом засмеялся:
   -- Ах, это вы были в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить ваши глаза -- где я их видел.
   -- Да, это был я.
   -- Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, -- он кивнул на раскладушку "Курочка Ряба", лежавшую на углу стола,
   -- Прекрасно. И последний вопрос: что могло связывать Иконникова с Содомским?
   -- Так ведь когда-то Сашка Содомский был постоянным концертным администратором Иконникова, -- сказал Дзасохов. -- В конце концов Иконников его со скандалом прогнал...
   -- А потом помирились, что ли? -- уточнил я.
   -- Ну да. Другие дела уже были -- Иконников Паша не тот стал.
   -- Из-за чего скандал вышел? -- спросил я и подумал, что, когда выйду на пенсию и мои вопросы утратят характер профессиональной заинтересованности, из меня получится образцовая квартирно-коммунальная сплетница: накопится большой опыт узнавания интимных подробностей частной жизни.
   -- Да я точно не знаю, так, в общих чертах, -- неуверенно сказал Дзасохов и зябко потер щетину на лице.
   -- Можно и не очень точно... Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.
   -- В общих чертах -- Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде скрипку для кого-то из своих учеников...
   -- Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?
   -- А как же? -- удивился Дзасохов. -- Конечно!
   -- Вы не ошибаетесь?
   -- Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых...
   -- Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?
   -- Ну, есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок-пенсионер. Лежат в кладовочке разные инструменты, а старичок выдает их исполнителям, если у кого они сломались или там почему-то еще. Инструменты, конечно, барахло, старый хлам -- понятное дело, прокат. Пришел гуда Содомский, поковырялся, а у него глаз -- алмаз, нашел какую-то грязную, затерханную скрипочку, без струн, без колков, всю перепачканную белилами. Взял скрипочку -- и к скрипичному мастеру Батищеву. Тот прямо затрясся, как увидел: старинная скрипка, предположительный автор -- Бергонци, в крайнем случае -Винченцо Па-нормо, начало восемнадцатого века. Короче, больше этой скрипки никто не видел. На другой день пришел Содомский в милицию и говорит, что задремал в троллейбусе, а у него скрипочку украли. Там спрашивают -- ценная скрипка? А он говорит -- нет, барахло, из репетиционного фонда, но все-таки вы поищите -- как-никак государственное имущество. Милиция, конечно, ничего не нашла, потому что там и искать нечего было, а Содомский никому ни гугу -взял из фонда другую скрипку и доставил Иконникову. Через год Содомский пришел в фонд, предъявил справочку из милиции и сокрушенно согласился возместить стоимость похищенной у него скрипки. А ей цена по описи -- грош с половиной. Так бы об этом никто не узнал, но мастер Батищев входил в инвентаризационную комиссию и сообразил, что это за штучки. Он и начал кричать, что год назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци или Винченцо Панормо. Вызвали Содомского, а он сидит и ухмыляется -показалось, моя, все это нашему почтенному мастеру. Ну, выгнали его отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов...
   Я подписал Дзасохову пропуск, в котором было написано -- Кисляев, он встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он похож на торчмя поставленный помазок.
   -- А это, если вам понравилось, возьмите себе, -- кивнул он на курицу с библейским глазом, мудрым и скорбным. -- У меня еще есть,
   -- Спасибо, -- сказал я.
   -- Э, ерунда, -- махнул Дзасохов рукой. -- До свидания.
   Глава 3 "...плотью живой он в могилу живую уходит..."
   Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!
   Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Или, может, кьянти не хватает? Скажите -- сегодня можно все и всем!
   Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио Страдивари, пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену -- семнадцатилетнюю Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, -- их главная жизнь 'в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет, значит отсюда начинается его молодость, значит мудрости его, согретой нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио Страдивари.
   И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему внуку Джузеппе:
   -- Страдивари -- великий мастер. Но настоящее величие его впереди.
   -- Почему вы думаете так, синьор? -- спросил Джузеппе, маленький даже для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.
   -- Потому что он талант, -- сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая поминутно мокроту. -- Потому что он любит свое дело больше всего на свете. Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда. Ему и с этой девочкой повезло.
   -- Я не понимаю вас, -- сказал Джузеппе. -- Отец говорит, что Страдивари принял у своего учителя Амати дьявольское знание.
   Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:
   -- Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне знать, что он трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся -- бога, людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из дома.
   -- Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет? -- спросил Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. -- У меня кружится голова и теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.
   -- Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом сытом убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.
   -- Разве человек может стать больше самого себя? -- спросил с испугом Джузеппе.
   -- Может, -- устало кивнул Андреа. -- Я прожил глупую, беспутную жизнь, но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное -- творения рук и сердца делают человека всемогущим, всесильным и бессмертным.
   -- Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?
   -- Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье свершений...
   Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:
   -- Но вы не встаете с постели и глаза ваши незрячи, а отец не хочет учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и приблизить час свершений?
   Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:
   -- Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.
   -- Но кто же откроет мне путь истины и свершений? -- спросил с горечью Джузеппе. -- Ведь не станет же меня учить Страдивари?
   -- Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас он не возьмет тебя потому, что ты мало знаешь и мало можешь...
   -- А если я подучусь? -- с надеждой сказал мальчик.
   Андреа покачал маленькой седой головой:
   -- Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло -- у Страдивари выросли бездарные дети...
   -- Не понимаю, -- удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.
   -- У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора Антонио -- если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет передать детям только свои записи и тайные средства мастерства -- сами они ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит ему сердце.
   -- Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? -- с сомнением прищурился Джузеппе.
   Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать томления и горечи, он еле слышно прошептал:
   -- Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном...
   Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво спросил:
   -- Скажите, разве Страдивари -- мастер лучше вас?
   Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало, что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:
   -- Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.
   -- Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы мастер от господа бога.
   -- Это не я кричу, -- сказал Андреа, -- это вино и глупость из меня кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая. Запомни навсегда -- люди, для которых работает талант, не в силах оценить его по тому, что талант мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня...
   -- Но вы не сказали, что мне делать! Как мне жить?
   -- Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую уходит мальпост. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу -- сделать из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари. Чем черт не шутит -- может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего будущего.
   * * *
   Подробно объяснив ситуацию Лавровой и дав ей установку на допрос Содомского, я решил послушать, посмотреть на его поведение со стороны -- при лобовом столкновении неизбежно утрачиваются какие-то нюансы поведения.
   Александр Еремеевич Содомский пришел, как его и приглашали, ровно в 15 часов. Ярко-розовые щечки его прямо стоп-сигналами вспыхнули в дверях. Он снял свою нерповую шапку-пирожок, переложил ее на сгиб левой руки -- как наполеоновскую треуголку -- и чинно сказал:
   -- Моя фамилия Содомский. Честь имею кланяться. Лаврова засмеялась ехидно и спросила:
   -- Я не поняла -- вы со мной здороваетесь или прощаетесь?
   -- А что такое? -- быстро осведомился Содомский.
   -- Ничего, -- невозмутимо ответила Лаврова. -- Просто последние несколько лет этот оборот был принят как формула прощания.
   -- Да? -- удивился Содомский. -- Кто бы мог подумать! У меня получилось с вами, как у одного моего знакомого, который по утрам говорил своему соседу-участковому "Добрый вечер!", пока тот не спросил его, в чем дело. И тот искренне объяснил ему, что, когда видит милиционера, у него темнеет в глазах.
   -- А у вас от нашего вида тоже темнеет в глазах? -- поинтересовалась Лаврова.
   -- Боже упаси! -- с яростной экспрессией воскликнул Содомский. -- Тот, у кого чиста совесть, может быть в этих славных стенах совершенно спокоен.
   -- Иногда спокойствие прямо связано с тем, что человек плохо помнит свое прошлое, -- невозмутимо сказала Лаврова,
   -- Истинная правда! -- твердо заверил Содомский. -- Сколько мне таких людей встречать приходилось!
   Этот ласковый въедливый нахал мне сразу не понравился. Есть такой генотип -- полногрудые, белотелые оранжево-рыжие нахалы с вечно розовыми щеками и сладким вкрадчивым голосом. Их природа как будто специально создала для ролей негодяев в провинциальных театрах. Но ничего, в жизни они тоже поспевают.
   Содомский между тем снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку -вбитый в стену гвоздь, и спросил вежливо:
   -- Простите, а у вас плечиков не найдется?
   -- Не найдется, -- отрезала Лаврова. -- Когда приходите в общественное место, надо снимать пальто в гардеробе.
   -- Истинная правда, -- согласился Содомский. -- Но когда приходишь в такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше, чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.
   -- Прекрасные у вас шутки, -- покачала головой Лаврова. -- Правда, в тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.
   -- Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, -сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана хорошо отутюженного пиджака. -- Кстати, я вас хотел спросить, если можно...
   -- Можно, -- сухо ответила Лаврова.
   -- Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины -- офицеры полиции?
   -- Есть. А что?
   -- А, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это же ведь подумать только -- женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит жуликов!
   -- Ну, вот подумали только, и хватит. Назовите свое имя, отчество, фамилию, время и место рождения, род занятий...
   -- Ай-я-яй, какая у вас плохая память при вашей очевидной молодости! -засмеялся Содомский. -- Я же пять минут назад представился...
   Смеялся он тоненько, с радостным подвизгиванием, чуть захлебываясь от удовольствия и веселья. Я понял, что он решил любой ценой вывести Лаврову из себя -- умному жулику с нервным следователем всегда проще орудовать. И вмешиваться пока мне было рано, важно, чтобы Лаврова сейчас сама внесла перелом в разговор. А она улыбнулась светло, безмятежно и добро сказала:
   -- Слушайте, уважаемый, на мой взгляд вы уже лет восемь лишнего на свободе ходите. Вы себя тише ведите! И на вопросы мне отвечайте...
   -- А что такое? Я же пошутил! -- сразу отступил к своим траншеям Содомский.
   Я тихо сидел за своим столом, не поднимая глаз, смотрел в газету.
   -- Вы со своими девицами шутите! -- резанула Лаврова. -- А мне будьте любезны подробно отвечать на вопросы. Итак...
   Содомский прижал к полной груди короткопалые пухлые ладошки:
   -- Так разве я не хочу? Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич Содомский, 1926 года рождения, образование -- незаконченное высшее, место работы -- Министерство культуры...
   Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока тот не начал ерзать на стуле,
   -- Что? -- спросил он на всякий случай.
   -- Скажите, это не вы главный специалист по охране памятников культуры? -- серьезно спросила Лаврова,
   -- Нет, у меня работа организационного типа.
   -- А точнее? -- настырно интересовалась Лаврова. Содомский помялся, потом невыразительно забормотал:
   -- Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы. Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганке? Идет пьеса Дина Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор -- раньше он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу и -- представьте себе -- бешеный успех...
   Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:
   -- А что такое?
   -- Слушайте, Содомский, у вас же все-таки незаконченное высшее -нельзя быть таким невеждой. Джон Рид -- слышите, не Дин Рид, а Джон Рид -написал повесть пятьдесят лет назад и вскоре умер. А уж потом по повести сделали инсценировку. Так что гастролировать у нас с песнями он не мог.
   Содомский облегченно вздохнул:
   -- Умер? А я-то подумал, что вы на меня снова обиделись.
   -- Так, скажите мне, давно ли вы работаете распространителем. И при каких обстоятельствах вы попали на это место?
   -- Ой, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А попал обычно -- пришел в отдел кадров, и меня приняли.
   -- Кем вы работали до этого?
   -- Я был концертным администратором в филармонии.
   -- Почему вы сменили работу?
   -- Здоровье, плохое здоровье -- вот единственная причина. Меня в молодости не взяли в армию из-за того, что у меня килевая грудь, -- и, видимо, для пущей убедительности Содомский ткнул себя в пухлую грудь ладошкой. -- У меня конституция интеллигентная.
   -- Интеллигента в первом поколении, -- сказала Лаврова. -- Скажите, с кем из исполнителей-солистов вы работали?
   -- Со мной работали многие. Можно так и записать -- ряд видных советских музыкантов.
   Лаврова усмехнулась и спросила:
   -- А Иконников с вами работал?
   -- Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему не повезло. У него был очень плохой характер.
   -- Почему вы расстались с Иконниковым?
   -- Мы не могли сработаться. Я же вам говорю -- у него был склочный характер, и как все недотянувшие вожди и гении он страдал манией подозрительности.
   -- Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного фонда.
   Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.
   -- С какой скрипкой? -- он явно тянул время, обдумывая позицию.
   -- Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор -Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна в троллейбусе.
   -- А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был такой же Бергонци, как я Джон Рид.
   -- Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.
   -- Давайте, я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене Батищева алмаз "Орлов". Тогда следствие будет располагать и такими сведениями.
   -- Это называется ложный донос, -- сказала Лаврова. -- И к следственным сведениям не имеет отношения.
   Ах, досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:
   -- Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете, что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам может удаться, когда рак на горе свистнет.
   -- Ну, а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? -- спросила Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.
   -- Нет, -- уверенно сказал Содомский. -- Я уже слышал, что этот дурак Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он украл у Полякова скрипку.
   -- Почему?
   -- Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то, что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта будет в розыске хоть сто лет -- до тех пор, пока кто-то с ней не попадется.
   -- Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в кладовке репетиционного фонда, -- ухмыльнулась зло Лаврова.
   -- Ну, если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести, -- откровенно нагло сказал Содомский.
   -- А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?
   -- Позвольте узнать, когда произошла кража.
   -- В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.
   -- Я в эту ночь спал у себя дома.
   -- Кто-нибудь может это подтвердить? Содомский засмеялся:
   -- А это и не надо подтверждать. Если я вам говорю, что спал у себя дома, -- значит это так. А если у вас есть сомнения в этом -- то вы докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим.
   -- Совершенно резонно, -- согласилась Лаврова.
   -- Кроме того, вам только показалось, что я такой плохой человек. Конечно, я не ангел, но вы мне попробуйте показать ангела. У всех есть какие-то грешки, у всех есть заклеенные странички в биографии. Вот у вас, например, что-нибудь тоже было в жизни, о чем вы не станете кричать на перекрестках.
   -- Кричать на перекрестках ни о чем не стоит. Это с точки зрения общественного порядка было бы неправильно, -- заметила Лаврова.
   -- Если бы люди кричали на перекрестках о своих грехах, общественный порядок в конце концов от этого только бы выиграл, -- весело сказал Содомский. -- Но люди охотнее говорят о чужих грехах, Кстати, вы обратили внимание на мою фамилию?