Ветер Андрей. Под сводами высокой лжи

   -- Это от лекарства, -- пояснила она.
   -- Ей хоть немного лучше?
   -- Первые три дня её всё время рвало. Ужасно было. Ничто не помогало. Знаете, как будто кран какой-то отвинтили. Всё тошнило и тошнило. Уж нечему выходить-то, а её всё крутит и крутит. Я такого никогда не видела. Казалось, из неё, бедняжки, внутренности скоро полезут... Так что теперь-то получше.
   -- Она совсем не реагирует? Ни на кого?
   -- Вчера глазами нормально смотрела, но недолго. Сегодня тоже утром стены разглядывала. Теперь вот опять ушла в себя, -- девушка поправила свою белую шапочку и указал на стул. -- Вы тут устраивайтесь. Скоро кормить её надо, только она не ест ничего. Приходится витамины уколом вводить... Скажите, а ваша фамилия Полётов?
   -- Да.
   -- Вы тот самый писатель?
   -- Тот самый.
   Теперь, находясь возле Татьяны, я успокоился и мог разговаривать. Я никак не влиял на ход болезни, но чувствовал себя почему-то уверенно, будто от меня что-то зависело. От паники, охватившей меня в Барселоне, не осталось следа.
   -- А вы придёте сюда ещё? -- спросила медсестра.
   -- Приду...
   -- Тогда я принесу завтра книгу, чтобы вы автограф оставили. Можно?
   -- Можно. -- Я был щедр, потому что меня охватило спокойствие. Здесь, возле Тани, я чувствовал себя на своём месте. Я мог быть полезным ей. Повернувшись к медсестре, я спросил: -- Послушайте, а нельзя ли мне каким-нибудь образом тут устроиться?
   -- То есть?
   -- Ну, койку рядышком поставить... Или в коридоре?
   -- Вы хотите сами ухаживать за ней? -- девушка кивнула на Татьяну.
   -- Да. Сегодня мне нужно обязательно на работе показаться... Я сюда прямо с самолёта. А завтра я бы с утра пораньше пришёл...
   -- Вам надо к завотделением. Я же ничего не решаю...
   Пришлось долго разговаривать с врачами, затем состоялся мучительный разговор в Центре с начальником отдела.
   -- Вениамин Петрович, -- сказал я под конец, -- сейчас из меня работник никудышный. Все мои мысли не на службе, а в больнице. Знаю, что не должен так говорить, но поймите правильно, у каждого человека есть личная жизнь. В настоящее время мне важнее жена, важнее всего остального.
   Шеф угрюмо постучал карандашом о поверхность стола.
   -- Что ж, я согласен дать вам отпуск за свой счёт на неделю.
   -- Минимум на две! А потом я ещё возьму, если понадобится.
   -- Юрий Николаевич, вы же не врач. Вы не можете реально помочь жене ничем. Что даст ей ваше присутствие?
   -- Может, ей оно не даст ничего, но мне даст очень многое. Врачи не только ничего не гарантируют, но вообще внятно не говорят... Знаете, если Татьяна вдруг умрёт, я бы хотел находиться рядом, а не в Барселоне.
   -- Даже если ваше присутствие в Испании будет необходимо?
   -- Даже... Пусть это и звучит не патриотично.
   -- Что ж... Мы оба выразились предельно ясно, -- шеф замолчал и некоторое время смотрел мне в глаза. -- Мне импонирует ваша прямота. Лучше так, чем изображать послушного работника, а втихомолку делать по-своему... Не знаю, как бы я повёл себя в такой ситуации.
   -- Лучше, если такой ситуации ни у кого не будет. Больница -- не самое удачное место для проверки собственных чувств.
   -- Ладно, ступайте. Я найду, кому пока перепоручить некоторые ваши дела. Занимайтесь женой, выхаживайте её, поднимайте на ноги. Мне нужен сотрудник, у которого дома всё в порядке... Знаете, люди, не способные думать о своих близких, не способны думать и о своей стране. В сущности, мы ведь работаем ради наших семей и друзей. Это и есть наша родина. Всё остальное -- пустые слова. Странно, что раньше эта очевидная мысль не приходила в мне голову...
   -- Мне оформить заявление на отпуск?
   -- Не нужно. В случае чего я дозвонюсь вам. Надеюсь, пару часов в неделю вы сможете уделить интересам работы?
   -- Разумеется, Вениамин Петрович... Спасибо. Я очень признателен вам...
   Я не предполагал, что ждало меня впереди, не размышлял об этом. Карьера в разведке могла закончиться крахом, и литература могла превратиться в ничто. Планов на будущее у меня не было. Будущее, в том смысле как его обычно представляют, перестало существовать. Осталось настоящее, сиюминутное, мгновенное. Осталось моё присутствие возле любимой женщины, всё остальное ушло в небытие, исчезло, распалось.
   Впервые всё моё существо оказалось перед пропастью безвременья. Казалось, жизнь до моего появления в этой больничной палате принадлежала не мне, а кому-то другому. Кто-то утверждался, пробивался, доказывал себе и другим свою значимость, весомость, состоятельность. И это был не я. У меня не было прошлого. У меня было только бесконечное настоящее, секунды вытянулись в вечность, растащили пространство на части и выстроили вокруг меня невидимый постороннему глазу кокон. Кокон, где отсутствовало время, чувство, мысль, ожидание. Кокон, где я был с Таней как единое целое и вместе с тем мы были с ней двумя самостоятельными сущностями, исполнявшими таинственный ритуал познания самих себя через соприкосновение с безжизненностью...
   Таня узнала меня лишь через несколько дней. До этого она воспринимала мои руки и голос так же, как постоянно воткнутую под кожу иглу от капельницы, безлично. Я был частью больничной палаты, одной из её обязательных деталей. Всё моё существо стремилось к одному -- превратиться в некую силу, способную проникнуть в Таню и вернуть её к жизни. Моя голова была чиста, освобождена от рассуждений, ничто не заботило меня, не интересовало, кроме Татьяны. И вот она наконец посмотрела на меня осознанным взглядом. Перелом наступил.
   -- Где я? -- Был её первый вопрос.
   -- В больнице.
   -- Почему?
   -- Захворала немного.
   -- А ты что делаешь тут?
   -- За компанию устроился сюда, -- прошептал я ей на ухо.
   -- Понятно...
   Она не поняла до конца, как оказалась в палате, и не отреагировала на мою шутку. Чёрные глаза её перебегали с предмета на предмет, ощупывали стены, шарили по потолку.
   -- Больница, -- проговорила она. -- Надо же! Я ведь никогда не болела.
   -- Тогда ты многое упустила в жизни, но не самое интересное.
   -- Да?
   -- Теперь навёрстываешь, -- я погладил её по голове. -- Ты не хочешь покушать?
   -- Нет...
   По её лицу стало понятно, что она мучительно пыталась вспомнить события последних двух недель, но ей не удавалось.
   -- Знаешь, я видела какой-то золотой город, -- с недоумением сказала она. -- Я куда-то ездила... Нет, летала... Ты не знаешь, куда?
   -- Не представляю.
   -- Странно... Разве мы не вместе летали? Ты не помнишь эти золотые стены? До самого неба... И небо золотистое... И розовый на вкус воздух...
   -- Как это розовый на вкус? -- Меня радовало, что она разговорилась.
   -- Ну, он был розовый... Не знаю, не могу объяснить... Разве ты сам не помнишь?
   -- Нет.
   -- И не помнишь, где я была? Не помнишь, что ты был со мной? Как странно. Там было так чудесно... Мне там столько всякого рассказали... Только я теперь ничего не помню, ровным счётом ничего...
   Я опустился на корточки рядом с кроватью и провёл рукой по лицу Тани. Оно по-прежнему было болезненно опухшим, рыхлым.
   -- Ты вернулась, Танюха... Остальное -- чепуха. С остальным мы справимся.
   -- А что со мной? Почему я больнице?
   -- Хрен его знает. Врачи разводят руками. Но лекарствами тебя пичкают на всю катушку. Лечат...
   -- Лечат?.. -- Её губы снова отяжелели, язык стал ворочаться труднее. -- Милый, а ты откуда взялся? Разве ты не в Барселоне?
   Я обрадовался, несмотря на то, что видел накатившую на неё усталость. Таня вспомнила всё. Реальность отслоилась от бредовых видений. Теперь я был уверен, что дело пойдёт на поправку.
   -- Тебе, наверное, скоро возвращаться туда? -- спросила она.
   -- Нет, никуда я не поеду, пока ты не поднимешься.
   -- Правда? -- её бледное лицо озарилось счастьем. -- Погоди, а как же твоя работа?
   -- Всё в порядке. Забудь об этом.
   -- А книги? Ты привёз их? Ты выправил тексты?
   Даже в таком состоянии она думала о моих книгах! Невозможно было поверить в это.
   -- Танюш, давай позже об этом. Для начала тебе надо немного прийти в себя.
   -- Да, -- согласилась она и добавила: -- устала, хочу спать.
   -- Вот и спи...
   Наблюдавший её доктор пригласил меня в свой кабинет:
   -- Если честно, Юрий Николаевич, я не надеялся. Грешно говорить, но случалось в моей практике и такое, что приходилось виновато разводить руками. Лечишь, бывало, лечишь, а болезнь словно взбесилась, вытворяет что-то своё, ломает больного то в одном месте, то в другом. И никаких сил нет справиться с нею. Лекарства, Юрий Николаевич, иногда ведь ведут себя не так, как врачи предполагают. Сколько раз было, что медикаменты только хуже делали, губили больных... Признаюсь, глядя на вашу жену, я не надеялся. С её-то анализами жить ей оставалось недельку, не больше... У меня есть коллега, который ходит в церковь, свечи ставит за некоторых пациентов. Но я не верю в Бога, даже те немногие крохи суеверия, что когда-то ютились в моём сердце, и те растерял за долгие годы врачевания. Наука, знаете ли, держится всё-таки на фактах, а не на сказках. Но должен признать, что с чудесами я тоже сталкивался, редко, но сталкивался... Вот и ваша жена тоже... Кхм... Ну, что ж, очень рад, что оно так повернулось. Теперь у меня появилась надежда.
   -- Только надежда? -- уточнил я.
   -- Пока только надежда. Говорить наверняка не осмелюсь. Не понимаю, что за случай такой. Диагноз-то на обе ноги хромает... Хотите чаю? Извините, что сразу не предложил.
   -- Нет, спасибо, -- мне дьявольски хотелось водки.
   Минуло два месяца, прежде чем Таню выписали и я привёз её к себе. Она была совсем слабенькой, утомлённой, но счастливой.
   -- Как хорошо оказаться дома!
   В тот же день нагрянули её родители, просидели у нас до позднего вечера. Таня уже уснула, перебравшись из гостиной в спальню, а её мать, как всегда элегантная и яркая, ворковала и ворковала, возбуждённая встречей, и лишь настойчивость Сергея Анатольевича заставила её подняться из-за стола.
   -- Люда, хватит! Сколько можно!
   -- И вправду, -- спохватилась наконец она. -- Ах, Юра, мне так трудно остановиться. Я вся переполнена чувствами, так рада, что всё обошлось.
   Мне сразу вспомнились слова доктора: "Диагноз-то хромает. Чёрт его знает, что с вашей женой". Никто не знал, обошлось ли... Но о плохом думать не хотелось. Жизнь сделала такой огромный крюк, чтобы с помощью страшной болезни заставить нас с Татьяной пожить бок о бок, испив до дна из чаши любви и горечи, что думать мне вообще не хотелось. Я знал, что переживания за любимую женщину что-то кардинально изменили во мне, но никак не мог определить, что именно случилось, какие изменения произойдут в ближайшем времени...
   Время возвратилось в мою жизнь. Я ощущал его плотную пульсацию, его настойчивое требование участвовать в каких-то делах; оно подталкивало в спину, наступало на пятки, рвалось вперёд. А я уже отвык от него. Мне как-то совсем не хотелось возвращаться в густую массу человеческого потока, где мои коллеги ни на мгновение не переставали сплетать паутину сложных шпионских махинаций. Мне не хотелось возвращаться и в мир литературы, где меня ждали новые персонажи и новые почитатели Мир стал после пребывания в больнице предельно ясным. Отпала нужда копаться в собственной душе и отыскивать ответы на беспокойные вопросы. Вопросы исчезли. Но я этого еще не осознал.
   Циферблат моей жизни снова закрутился, маятник часов громко зазвучал в голове, проталкивая вперёд секунды, минуты, часы...
   Я стал ежедневно появляться в отделе, но от выезда за границу отказывался наотрез. Шеф понемногу начинал проявлять неудовольствие. Я понимал его, но оставить Таню одну не мог. Ни родители, ни прислуга, ни кто-либо иной меня не устраивали. Я хотел ухаживать за ней сам.
   -- Сейчас не могу уехать. Может, позже, Вениамин Петрович, -- в который раз отговаривался я в кабинете начальника.
   -- Надо как-то форсировать эту ситуацию, Юрий Николаевич.
   -- Форсировать не буду. Боюсь, нить порвётся.
   -- Какая нить?
   Этого я объяснить ему не мог. И не желал.
   Я был убеждён, что без Тани моя жизнь не нужна была мне. Это было главное, что я вынес для себя из её болезни. Сейчас нас надёжно связывала нить, которая неминуемо лопнула бы, согласись я уехать в командировку. Я физически ощущал эту связь, радовался ей и вместе с тем боялся её.
   "Мистика, -- крутилось в моей голове, -- мистика. Ну и пусть мистика. Не в том дело, как называть то, что в душе творится, а как с этим поступить..."
   До середины лета я так ни разу не выехал из Москвы. Жизнь стала размеренной, на работе повеяло скукой, и я всё чаще торопился домой со службы. Мне хотелось чувствовать присутствие Тани ежесекундно, видеть и слышать её.
   Понемногу я доделал две новые книги, сам неожиданно удивившись, когда увидел, что они завершены. Вместе с "Коричневым снегом" у меня теперь было три готовых романа, которые можно было отдавать в печать. Замаячил какой-то очередной замысел, на бумагу стали ложиться разрозненные сцены, завязывались узлы, повороты событий, которые мне ещё не были известны, но которые уже протаптывали дорожку общего сюжета.
   Я всё больше отдавался литературе с головой и охладевал к службе. Чаще и чаще, сидя в у себя в кабинете, я откладывал документы и делал пометки для очередной книги. Снова пробудилось во мне состояние, о котором я успел забыть, -- наслаждение от купания в словах, от увязывания их во фразы и складывания из них общей мозаики книги. Вернулось ко мне знакомое чувство приятного беспокойства -- когда замысел ещё далёк от воплощения, но он уже даёт о себе знать, набухает, ворочается во мне, всей массой, ещё не сформировавшейся, но ясно осязаемой, как зародыш во чреве матери. Живое присутствие рождавшейся книга будоражило нервную систему, приносило охмеление, так любимое мною. Я глубже и глубже уходил в работу, забывая, как юности, о реальной действительности...
 

* * *

 
   -- Юрка, -- тихонько позвала Таня.
   -- Что?
   -- А ты знаешь, что ты был мой первый мужчина?
   -- О чём ты говоришь? Ты же была замужем, когда мы с тобой сошлись.
   -- И всё же...
   -- Не понимаю, Тань, что ты имеешь в виду. Ты иносказательно?
   -- Видишь ли, мне было лет семнадцать, когда я увидела один очень странный сон.
   -- Какой сон?
   -- Ты пришёл ко мне и сказал, что должен скрыться. У тебя на лице была какая-то чёрная маска.
   -- Маска?
   -- Да, вроде чужого лица.
   -- Любопытно.
   -- Да, и ты сказал, что ты не тот, за кого себя выдаёшь.
   -- Это уже совсем интересно. Не тот, за кого выдаю себя? Так ведь это о моей службе, о разведке!
   -- Может быть. Не знаю.
   -- Ты никогда не говорила, что обладаешь способностями предвидеть.
   -- А я никогда не помнила, что видела этот сон. Только что вдруг почему-то всплыло в голове... Но я-то не об этом, я не это вспомнила сначала.
   -- А что?
   -- Ты ушёл...
   -- В том сне?
   -- Да, ушёл, исчез, но я продолжала ощущать твоё присутствие. И ты овладел мной.
   -- Ты же говоришь, что я ушёл. Стало быть, ты не видела меня?
   -- Нет.
   -- Однако ты уверена, что это был я.
   -- Уверена. Я знаю это, чувствую это, помню это... Ты знаешь, это был настоящий сексуальный акт, а ведь я к тому времени ещё ни одного мужчины не знала, никаких сексуальных отношений не имела. И всё же я почему-то точно знала, что это именно и есть физическая любовь.
   -- Получается, что мы с тобой связаны очень давно? Дольше, чем на самом деле?
   -- Дольше, милый, значительно дольше. Мы связаны с тобой всю жизнь. И я очень рада этому. Пусть тебя всё время нет рядом, пусть я всё время зову тебя, но ведь я знаю, что ты есть.
   Её история взволновала меня. В силу того, что моё воображение сильно развито, меня трудно чем-то удивить. Поэтому я всегда радуюсь, если в руки вдруг попадается книга, способная хоть чем-то привлечь внимание. Несмотря на мою главную работу, я привык то и дело окунаться в мир фантазий, создавать города, выстраивать там сюжеты, сплетать судьбы сочинённых мною людей, и редко отыскивается художник, способный насытить меня новыми цветами и мыслями. И вот Таня рассказала мне про свой удивительный сон. Рассказала скупо, однако даже в скомканном виде её сон проник мне в душу и разбередил её. Он оказался очень близок мне, реален, почти осязаем. Передо мной проявилась из синюшной темноты величественная фигура в маске, блеснула золотом рукоять клинка...
   -- Выходит, что мы связаны с тех пор, -- проговорил я. -- Всё было предначертано заранее.
   -- Заранее и навечно...
   Неожиданно у меня заныло сердце. Я ушёл на кухню и заварил себе чаю.
   Было воскресенье. Мы с Таней намеревались немного прогуляться по городу и заглянуть в недавно открывшуюся картинную галерею, которую основал один из наших знакомых. Но уже в двери нас остановил телефонный звонок.
   -- Может, ну его к чёрту? -- сказал я.
   -- Ладно, подойди уж, -- Таня махнула рукой.
   Звонил Павел Костяков.
   -- Юра, привет. На с тобой ждёт шеф.
   -- Когда?
   -- Срочно.
   -- Твою мать! -- сорвалось у меня. -- Воскресенье же! Неужто заранее нельзя было предупредить?
   -- Юр, я тут ни при чём. Петрович велел тебе прозвониться и притащить в отдел. Извини, старик.
   -- Чего уж там!
   Мне казалось, что я готов лопнуть от злости.
   -- Минут через сорок я за тобой заеду, -- предупредил Костяков.
   -- ЧП? -- Спросила Таня, когда я положил трубку.
   -- Понятия не имею...
   -- Что ж, мы долго жили вместе и тихо, -- проговорила она задумчиво. -- Похоже, пора возвращаться в былую колею...
   -- Не обижайся, что так вышло.
   -- Ты тут ни при чём...
   Я дождался Павла внизу, не хотелось, чтобы он поднимался к нам в квартиру.
   -- Назарова помнишь? -- спросил Костяков, когда я сел к нему в машину.
   -- Серёгу? Конечно.
   -- Взяли его.
   -- То есть?
   -- В Англии. Он же там нелегалом был.
   -- В Англии?
   Он бросил мне на колени лондонскую газету:
   -- Можешь почитать. Мистер Бриджерс, выходец из Австралии. Возглавлял крупную электронную фирму... Знаешь, а ведь я в прошлом году с его фирмой переговоры вёл по закупке кой-какого оборудования для российской Госдумы. Он сам был на переговорах. Забавная ситуация. Никогда я не чувствовал себя так странно... Мы к тому времени уж года три как не виделись. И вот тебе на -- встречаемся за столом... Сижу, хочу спросить, что и как у него в семье... Он ведь женился там на какой-то художнице.
   -- На англичанке?
   -- Она из Ирландии. Представляешь, он всегда мечтал почему-то о том, чтобы у него жена была ирландка. Кельтов обожал до безумия. Литературы по истории Британии -- тьма...
   -- Как его накрыли?
   -- Судя по предъявленным ему обвинениям, за ним месяца три плотно ходили. Взяли с поличным, на тайнике.
   -- А наши?
   -- Управление гудит. Только что наши могут сделать?
   -- Обменять на кого-нибудь?
   -- Англичане же не знают, что он -- наш. Уверены, что он австралиец...
   Костяков надавил на педаль, машина остановилась.
   -- Выходим? -- спросил я.
   -- Давай перекурим перед разговором. Шеф дымить не позволит, -- сказал Павел.
   -- Так нас в связи с Назаровым выдернули?
   -- Нет, -- он громко выдохнул, выпуская дым.
   -- У тебя есть предположения, чего хочет шеф?
   -- Есть. Но пусть он сам...
   Беседа с начальством тянулась до глубокого вечера. Мне разговор не понравился, предстоящая поездка тоже не внушала оптимизма. Речь шла о Болеславе Трынчеве, крупном бизнесмене в области новых технологий. Он был болгарин по происхождению, но вырос на Ближнем Востоке, и не считал Болгарию своей родиной. Согласно имевшейся у нас информации, он был приверженцем ислама и финансировал ряд радикальных организаций, хотя и провозглашал себя противником терроризма. Кое-кто из европейских политиков прочил Трынчева в координационных совет Всемирной Торговой Организации.
   -- Мы сделали к Трынчеву несколько подходов, но без результата, -- сказал шеф. -- На днях выяснилось, что ряд своих сделок Трынчев проводит через "Фолио-Банк", где помощником директора работает Мануэль Рамирес. Похоже, это реальный шанс для нас...
   Как только прозвучало имя Мануэля Рамиреса, я сразу понял, почему руководство решило привлечь меня к выполнению этой задания. Я завербовал Рамиреса почти два года назад, однако он принадлежал к числу тех агентов, которые работают только с тем, кому доверились в самом начале, и на контакт с другими людьми не идут. За время моего отсутствия в Испании, к Мануэлю несколько раз приходили от моего имени, но он не шёл на сотрудничество. Такое иногда случается. Рамирес работал не ради денег, а из личной симпатии ко мне. Мы были хорошими друзьями. Как-то раз он сказал мне: "Я помогаю тебе, Юрий, а не твоим коллегам и не твоей стране. Когда ты уедешь отсюда, пусть ко мне не приходит никто из твоих товарищей".
   -- Юрий Николаевич, вам придётся поехать на встречу. У нас есть точная информация, что Болеслав Трынчев появится в Венеции через две недели. Его молодая жена -- актриса. В Венеции снимается небольшой эпизод фильма с её участием. Трынчев обещал ей провести эти дни вместе с ней. Вам надо договориться с Рамиресом, чтобы он тоже приехал туда. Как бы случайно, вы встретитесь с ним там. Будем надеяться, что он представит вас Болеславу. Дальше дело за вами...
   -- Это легко только на первый взгляд.
   -- Я прекрасно понимаю расклад. Не первый год работаю. Но на сегодняшний день нам пока не подвернулся более удобный случай. Надо действовать... Заодно познакомите Рамиреса с Павлом, -- шеф кивнул в сторону Костякова. -- Может, позже удастся уговорить вашего испанского друга продолжить сотрудничество с нами. Пока просто скажете, что это ваш знакомый, не уточняя, откуда он...
   Я вернулся домой совершенно разбитый. Некоторые служебные разговоры доводили меня до смертельной усталости, даже если тема не сложная и вопросы не принципиальные. Что-то иное крылось в такой усталости, что-то такое, что не имело отношения к самому разговору, что-то более глубинное, болезненное...
   Татьяна расстроилась:
   -- Уезжаешь?
   Она уже вполне могла обходиться без меня, но не хотела этого, успев привыкнуть к моему постоянному присутствию.
   -- Снова уезжаешь?
   -- Так надо.
   -- Кому?
   -- Таня, у меня же работа...
   -- Да, да, конечно...
   -- Я очень быстро.
   -- А после этого "быстро" будет ещё одно "быстро", а за ним ещё...
   -- Пойми, пожалуйста...
   Я осёкся, потому что не знал, что сказать дальше. Что она должна была понять? Таня и так всё понимала. И я всё понимал. Мы подступили к какой-то критической черте, шагнув за которую, оказались бы в безысходном положении. Наш союз развалился бы безвозвратно. И виной была не моя служба. Служба была лишь поводом. Из-под ног уходил тот фундамент, на котором строились наши отношения. За последнее время я успел осознать, что главное для меня была обыкновенная жизнь бок о бок с Татьяной. Не гонка за успехом, не подъём по служебной лестнице, а самая обыкновенная человеческая жизнь. Таня и я. Больше ничего.
   -- Юр, ты понимаешь, что всё может сломаться?
   -- Да. Но нам надо потерпеть немного, -- я отвечал с неохотой.
   -- Зачем? Ради чего? -- она показалась мне на редкость бледной, чуть ли не прозрачной. -- Ты только-только начал снова по-настоящему писать.
   -- Танюш...
   -- Только не надо о долге. Для меня не существует ничего такого. Только ты, милый. Всё остальное -- ерунда. Не нужна тебе эта поездка. Откажись...
   -- Но ведь я не могу просто взять и сказать им "нет".
   -- А как ты можешь?
   -- Не знаю. -- Мои плечи неуверенно передёрнулись. Что-то подсказывало мне, что мне и впрямь не следовало уезжать. Но я не был готов порвать со службой, несмотря на моё почти полное охлаждение к ней.
   -- Когда тебе ехать?
   -- Дней через пять. Всего на неделю, не дольше.
   -- Что ж... -- теперь она пожала плечами.
 

* * *

 
   Мануэля я увидел сразу. Он стоял на ступеньках отеля и смотрел, прищурившись, на качавшиеся возле набережной гондолы. Их серебристые и золотистые носы сверкали на солнце. Я неторопливо прогуливался в шумной толпе туристов. Звучали зазывные голоса торговцев сувенирами, по ветру колыхались вывешенные для продажи платки и майки с венецианскими пейзажами, щёлкали деревянными суставами лакированные марионетки в руках кукольников. С площади Сан-Марко донёсся звонкий бой колоколов, и я бросил взгляд на часы.
   Мануэль заметил меня, кивнул и сделал несколько шагов навстречу. Он был невысок, коротко подстрижен, гладко выбрит. На нём были джинсы и просторная лёгкая рубаха.
   -- Впервые вижу тебя не в костюме, Маноло, -- я протянул ему руку.
   -- Этот город не терпит строгих костюмов, -- ответил он, улыбаясь. -- Тут надо одеваться попроще. Или уж облачаться в пышные наряды во время фестиваля. Жемчуга, золото, перья, маски и всякое такое... Как твои дела?
   -- Замечательно.
   -- Болеслав сейчас внутри, завтракает. Минут через тридцать он уйдёт с женой на съёмочную площадку.
   -- Что ж...
   Мы прошли в ресторан отеля. Отовсюду со стен взирали бронзовые лепные амурчики, прятавшиеся за бронзовыми же лепестками виньеток, торжественно блестели золотом изысканные канделябры, массивные багеты с цветочными узорами обрамляли старинные масляные полотна с видами Венеции.
   Болеслав сидел с женой за столом у окна. Весь его облик олицетворял глубочайшее спокойствие и уверенность. Его жена, напротив, выглядела напряжённой, очень натянутой, с усилием державшей себя в руках. Она была молода и красива, но красота её была, пожалуй, чересчур изысканной: тонкий нос, тонкие губы, прозрачные голубые глаза, мягкая копна собранных на затылке волос -- слишком много точёности и холода. Впрочем, в паре с мужем она смотрелась как нельзя лучше. Он был черноволосый, на лице выразительно выделялся крупный нос, большие губы.
   Мануэль Рамирес приветственно махнул рукой, привлекая внимание Болеслава. Тот улыбнулся.