Страница:
Связь с Катериной Кинжаловой была нелепейшей из всех, которые когда-либо складывались у Юры. С Катей он был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, когда их родители ходили в гости друг к другу. Но пришла пора любовных похождений, и Катя стала встречаться с Юрой чаще. Между ними не возникло любви, но дружба перестала быть дружбой, превратившись в чувство, значительно больше напоминавшее любовный флирт. Звучало много интригующих слов, происходили весьма откровенные беседы, но ни о каком физическом контакте речи никогда не заходило, будто он был просто невозможен между давними друзьями.
Однажды её родители уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
-- Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, -- уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. -- Посидим, потрепемся.
В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, буквально заваленные окурками и напоминавшие мусорные свалки. Раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.
-- Похоже, у тебя был пир, -- сказал Юра.
-- Гуляли, -- подтвердила она.
-- А убрать мусор тебе ломотно, что ли? -- усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую девичью попку. Попка у Катерины была замечательной, равно как и грудь, отличавшаяся редкой для семнадцатилетнего существа пышностью.
Она постелила чистые простыни на широкой родительской постели, тщательно взбила подушки, облачилась в длинную ночную рубаху с кружевными оборками на просторных рукавах и ушла в соседнюю комнату играть на пианино, покуда Юра устраивался на кровати. Поведение давней подруги не вызвало у него вопросов. Если она решила провести ночь с ним в одной постели, значит, так тому и быть. Женщина полна загадок, как сказочный лес Авалона.
-- Ты долго еще будешь бренчать? -- крикнул он, потягиваясь на прохладной простыне.
-- Иду.
Катерина вошла в комнату абсолютно спокойная с виду, хотя в её глазах Юра заметил напряжение. Она легла не сразу. Сначала присела на край кровати спиной к юноше. Он осмотрел её прямую спину под нежной полупрозрачной тканью. Затем она, будто приняв какое-то решение, откинулась на спину и натянула на себя одеяло по самый подбородок.
-- Я тушу свет? -- спросила она.
-- Валяй.
Щёлкнул выключатель на ночном столике. Лампа, сделанная под старинный газовый фонарь, погасла. По стенам и потолку комнаты скользнул отсвет фар проехавшего автомобиля.
-- Знаешь, -- заговорила Катя, -- я хочу, чтобы мой муж был моим первым мужчиной.
-- Это шутка или как?
-- Нет. Я серьёзно. Я понимаю, что это звучит глупо, но я бы так хотела.
-- Какого же беса ты меня пригласила на ночь, Катюха? -- он повернулся на бок и приблизился к ней. На её белом лице чернели два широко раскрытых глаза.
-- Не знаю...
-- Так дело не пойдёт.
Он приподнялся над её головой, пристально разглядывая лицо девушки, такое непохожее на себя в ночной синеве. Её губы приоткрылись.
-- Мы с тобой никогда не целовались, Катька...
-- Никогда...
Он опустил свои губы на её рот и почувствовал кончик её языка и её зубы. Но то не был ещё поцелуй. Просто сближение. Первое сближение. Первое знакомство давно знакомых людей. Знакомство с новой стороны. И по его телу пробежала искра. Юра раскрыл рот настолько широко, насколько мог, и захватил максимум девичьего лица, после чего медленно свёл губы вместе, превращая блуждание губ во влажный поцелуй, пробуждающий похоть.
Катя попыталась что-то сказать, но получилось лишь глухое мычание.
-- М-м-м, -- ответил Юра. Его правая рука быстро спустилась вниз по её телу и без особого труда подняла подол ночной рубашки, под которым трепетали холодные ноги и бёдра Катерины. Она попыталась остановить его руку, но не очень старалась.
-- Ты постелила нам вместе, Катька, -- прошептал он, -- ты не имеешь права сопротивляться, это просто подло с твоей стороны.
Она смотрела на него огромными глазами, которые в темноте казались ещё больше, и этот взгляд, полный одновременно ужаса и жажды познаний, остался в памяти Юрия на всю жизнь.
-- Трусиха... и бесчестная девчонка...
-- Я хочу, Юр... Я на самом деле хочу, но я не могу. Я уже сказала тебе...
-- Помню: твоя девственность принадлежит твоему будущему мужу, -- прошептал он, не прекращая мягко оглаживать внутреннюю сторону её бёдер, -- но зачем же ты уложила рядом с собой?
Через несколько минут он потянул её рубаху вверх, и девушка послушно вскинула руки, помогая ему избавиться от невесомого одеяния.
-- Твоя девственность останется при тебе, Катюша...
-- Я прошу тебя...
-- Такой сволочной девки я ещё не встречал...
Она лежала рядом с ним, открытая всем его прикосновениям, тонкая, вытянутая, с круглыми мягкими грудями, плоским животом, чёрными немигающими глазами. Руками и губами он терзал её груди, ощущал вкус её кожи и твёрдость крупных сосков. Не меньше часа прошло в изнуряющей любовной игре, окутанной звуками шуршащих простыней и глубокими девичьими стонами.
-- Всё, милая, хватит, -- сказал в конце концов он, -- теперь ты сделай что-нибудь...
Перекувыркнувшись в кровати, он резко ткнулся ртом в её влажную промежность и языком проник в девичьи недра. Она вскрикнула. Он стянул с себя трусы. Ствол его мужского орудия в полной готовности качнулся перед лицом Катерины. Не думая о том, будет ли девушка способна ублажить его, Юра встал на четвереньки и продолжал работать языком. Через несколько минут он почувствовал на себе прикосновение её пальцев. Она трогала его неумело и боязливо, то стискивая основание, то хватаясь за кончик, иногда робко прижимала его к своей щеке, ласкаясь.
-- Я боюсь, -- донёсся до Юры её захлебнувшийся голос.
Но после этих слов она взяла его губами.
-- Твоя девственность останется при тебе, -- повторил Юра.
Она всхлипнула в ответ и жадно обняла его бёдра. Природное знание сценария любовной пьесы вдруг пробудилось в ней, и Катя ритмично задвигала пальцами.
Извергнулся он в сторону, ловко освободившись от её рта и рук.
-- Зачем ты отодвинулся? -- спросила она через несколько минут, отдышавшись. -- Я хочу попробовать.
-- Шальная, -- засмеялся он. -- Похоже, ты серьёзно готовишься к замужеству, девочка.
-- Я хочу знать всё. Спросить мне не у кого. Подруг у меня нет. Да мне и признаться им стыдно в том, что я до сих пор ни с кем не была. В институте девчонки об этом только и шушукаются, хвастают новыми парнями...
-- Да, -- отозвался он, -- в некоторых кругах девственность никогда не была в почёте.
-- Почему так? Разве это плохо?
-- Не плохо и не хорошо. Ты сама-то как думаешь? -- Он потянулся. -- У тебя тело давным-давно созрело, а ты искусственно лишаешь его того, что ему надо. У тебя просто мозги набекрень поедут однажды. По-моему, ты глупишь... Ладно, я схожу в душ.
-- Я всё правильно сделала? -- Катя остановила его за руку.
-- Правильно.
-- Можно ещё?
-- Сейчас я вернусь...
Так прошли три ночи -- ночи, подарившие им обоим удовлетворение. Как ни странно, эти отношения показались им обоим абсолютно естественными и закономерными. И всё же, ублажая друг друга, Юрий и Катерина настоящими любовниками не были.
-- Скажи, -- спросила она, -- а если бы у тебя была жена, это считалось бы изменой?
-- Я думаю, что большинство жён сочло бы изменой уже тот факт, что муж потискал другую женщину за титьки или задницу. Впрочем, ты спроси у себя. Ты ведь когда-нибудь станешь женой. Тебе виднее.
-- Я бы хотела, чтобы у моего мужа была именно такая любовная связь, а не другая. Как-то спокойнее...
-- Смешная ты девчонка, Катюша.
Учёба в институте шла своим чередом. Жизнь выглядела лёгкой и беззаботной. Один за другим приятели Юрия покидали систему координат холостяцкой жизни, окольцовывая пальцы тонким золотом и устраивая пышные свадебные застолья. Иногда Юрию казалось, что свадьбы случались чаще остальных праздников. Это было повальное увлечение, эпоха банкетных залов, цветов, поздравлений и пьяных ссор.
Когда Игорь Петров, больше известный среди своих друзей как Петруша, объявил, что намерен жениться, Юра ничуть не удивился.
-- В добрый час, Петруша, в добрый час. Только не забывай, что некоторые из наших корешей, успевшие расписаться на первом курсе, уже развелись.
-- Юрик, я женюсь не для того, чтобы потом разводиться, -- убеждённо ответил Игорь.
На свадьбе, устроенной в малогабаритной квартире Петровых, Юра увидел среди гостей Татьяну Зарубину. Он часто встречал своих знакомых в компаниях, где не ожидал их увидеть, и потому утвердился в мысли, что мир тесен. И всё же появление Татьяны в квартире Петруши немало удивило Юрия. Поразила и её внешность. Густо-чёрные глаза, тёмный разлёт бровей и подлинно золотые волосы -- не раскрашенная солома, а натуральное шёлковистое золото. Чудесное существо!
-- Вот так встреча! Здравствуй, Танечка, -- обрадовался он. -- Какими судьбами? Давно тебя не видел.
-- Года три уже, а то и больше того, -- девушка улыбнулась.
-- Ты похорошела, повзрослела. Даже не похорошела, а стала просто шикарной, -- сказал Юра с восхищением. -- Где же были мои глаза раньше?
-- Раньше твои глаза упирались в моих подружек, -- ответила Татьяна, оттенив свои слова капелькой ядовитой краски.
-- Ты не права. Я на твоих подруг не заглядывался. Когда нам восемнадцать, то шестнадцатилетние девочки кажутся нам слишком маленькими. Ведь я у тебя на твоё шестнадцатилетие был?.. Однако проходит время, и те, кто был вне поля нашего зрения, вдруг делаются исключительно привлекательными и начинают дразнить нас своей красотой, -- Юра состроил виноватую мину. -- Прости старого друга, Танюша.
-- Прощаю и разрешаю тебе по старой дружбе немного поухаживать за мной, -- девушка изящно потрепала ладошкой его по плечу. -- Кстати, познакомься. Это мой друг, его зовут Олег. Знакомьтесь.
Стоявший справа от неё высокий парень ощупал Юрия прозрачными глазами и кивнул. Молодые люди пожали друг другу руку. В пожатии Олега чувствовался вызов, Юрий не понравился ему.
Через час Юра подошёл к Татьяне:
-- Танюха, твой чувак меня донимает, -- Юра смотрел на девушку с растерянностью. -- Я не понимаю, в чём дело, но он категорически против того, чтобы я с тобой танцевал, и сказал мне об этом открытым текстом.
-- Не обращай на него внимания.
-- Он, видишь ли, угрожает мне. Я бы не хотел испортить вечеринку Петруше. Не знаю, насколько ты хорошо знаешь эту семью, но я-то с Петрушей ещё в интернате корешился, у нас давняя дружба.
-- Не переживай, -- твёрдо ответила Таня. -- Если Олег будет наглеть, я разрешаю тебе надавать ему тумаков.
-- Таня, милая, ты не знаешь, ты не представляешь, насколько ты мне нравишься, но мне не нужно твоего разрешения для того, чтобы засветить кому-либо в глаз. Просто я не желаю портить вечер Петруше, набив морду его приятелю. Скажи мне, кто здесь чей знакомый: с Петрушей дружишь ты этот Олег?
-- Я, -- улыбнулась она, -- Олег просто при мне.
-- Тогда мои руки развязаны.
Юра чмокнул девушку в щёку и скрылся в коридорной толпе. Минут через пять он увидел над собой белобрысую голову Олега и его хамоватую улыбку.
-- Старик, нам надо поговорить, давай выйдем.
-- Разве есть тема для разговора? -- Юра пожал плечами.
-- Не валяй дурака, ты прекрасно понимаешь. Или ты сдрейфил? -- улыбка Олега сделалась ещё более самоуверенной.
-- Если ты настаиваешь... Пойдём на лестничную клетку, чтобы здесь не шуметь, -- Юрий был уверен в себе: уже два года он занимался карате.
Они остановились на лестничной клетке. Олег был почти на голову выше, смотрел сверху вниз.
-- Ну вот что, -- начал он и взял Юрия за воротник и потянул к себе.
Схватка была короткой. Юрий сделал подсечку ногой и двумя быстрыми ударами в наглое лицо опрокинул Олега навзничь. Падая, тот стукнулся белобрысым затылком о стену. Самоуверенность испарилась, но Олег не остыл.
-- Ты просто сволочь, -- прошипел он, наливаясь злобой.
-- У вас дурные манеры, сударь, -- ответил Юра. -- Надеюсь, тема на этом исчерпана?
Олег поднялся, сжимая кулаки, но не сделал ни шагу в сторону соперника, испытав внезапный прилив сильного головокружения. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.
-- Головка бо-бо? -- сочувственно спросил Юра и пошарил в кармане в поисках носового платка. -- Ладно, пойдём в хату. Возьми-ка платок, а то у тебя из носа течь начинает.
Годы, проведённые в институте, внезапно закончились. Юрию показалось, что эти пять лет, бурных и ярких, могли запросто поместиться на его ладони -- таким крохотным оказался этот беспечный отрезок жизни, переполненный любовными играми и хороводами новых знакомств. Вроде бы только что каждый день был бесконечным и беззаботным, и вдруг всё круто изменилось.
Поднявшись на очередную ступень по лестнице жизни, Юрий обнаружил себя в тесном пространстве конторы, уставленной столами, заваленной бумагами, загромождённой компьютерами, наполненной ровным гулом голосов, принтеров и телефонных звонков. Фигуры в белых рубашках, стильных пиджаках переходили из комнаты в комнату с видом собственной значимости, в воздухе витал запах духов, лосьёна для бритья, растворимого кофе.
Всё, что было в жизни Юрия до прихода на работу, обернулось мимолётным видением. Теперь пришло горькое пробуждение. Пришло навеки. Наступила серая явь. Сухая рутина. Существование в кольце бесконечного хождения с работы и на работу. Нелепое прозябание в однообразном ритме конторских дел ради нескольких свободных часов вечером. В тоннеле размеренного и тоскливого существования, обещавшего оставаться таковым до конца дней, единственным источником света оставались студенческие годы, может, также пара-тройка последних школьных лет, но этот свет шёл из-за спины. Об этих годах можно было вспоминать. Их можно было ставить перед собой и стремиться к ним, если бы они ожидали в будущем, а не лежали в недосягаемом прошлом. И эта память, выставленная Юрием вперёд, как маяк, оживляя новоиспечённого клерка, одновременно с тем медленно уничтожала его.
-- Юрка, послушай меня, -- говорил ему отец, -- жить прошлым нельзя. Никак нельзя. Мечты о прошлом -- это слёзы. А слёзы не помогают в жизни.
-- Но мне так плохо, пап, невыносимо плохо. Я думал, что жизнь... дана для того, чтобы жить, чтобы успевать думать, успевать творить... А тут...
-- Разве ты не успеваешь думать? Что мешает тебе? -- спрашивал Николай Петрович.
-- Как только я начинаю думать, я понимаю, что я не живу. Это не жизнь. Это убивание жизни.
-- Ты хочешь сказать, что я, дотянув до пятидесяти с лишком лет, вовсе не жил? Я вкалывал, между прочим, как вол, чтобы ты мог получить что-то...
Николай Петрович нахмурился, не зная, как ответить сыну. Юра похлопал его по руке.
-- Должно быть, у тебя другое отношение к жизни, пап, -- предположил он. -- Тебе нравится быть начальником?
-- Да, нравится. И тебе понравится, когда подтянешься по служебной лестнице, -- убеждённо сказал отец. -- Всему своё время.
-- Нужно ли мне это время, пап? Нужно ли вообще это всё? -- Юра был грустен. -- Мне бы куда-нибудь в тайгу податься, жить там, промышлять охотой, приносить в дом мясо, есть, спать, просыпаться с первыми лучами солнца.
-- Жить там? Почему-то людям кажется, что жизнь где-то тамнепременно лучше, чем здесь.
-- Я не сказал, что лучше. Я сказал, по-другому.
-- Ты полагаешь, что жить жизнью таёжного охотника так просто? -- спросил отец.
-- Физически, конечно труднее, а в остальном...
-- И ты мог бы жить животной жизнью? -- перебил отец.
-- А разве мы не животную жизнь ведём? Разве наши одежды делают нас людьми? Мы так же жрём и срём, как первобытные люди... Я вот что вдруг понял: они -- дикари то есть -- жили и живут трудно, очень трудно, всегда трудно. Ни о каких удобствах нет речи. Жизнь их -- непрерывная борьба за существование. Всё так. Но им легче, чем нам, ведь у них же нет никаких "высоких" целей -- только жить. А мы мечтаем о свободном времени, об отдыхе, о развлечениях. Мы боремся не столько за жизнь, сколько за всякие блага, мыслимые и немыслимые. Это величайший самообман. Мы путаем глубинную суть жизни с этими благами, подменяем одно другим. Но если мне не нужны эти блага? Я не нуждаюсь ни в каких казино, ресторанах, огромных суммах денег. Мне нужно время, чтобы сидеть на природе и дышать свежим воздухом. Мне нужно время, чтобы сочинять. Мне нужно время, чтобы заниматься любовью. Да, хочется, чтобы вокруг всё было красиво, изыскано, может быть, даже шикарно. Но разве шикарный отель более великолепен, чем вершины Алтая? Они тоже шикарны, но по-другому. Неужели следует продавать всю свою жизнь за деньги, чтобы однажды -- когда-нибудь потом! -- можно было потратить эти деньги на дорогой отель? Разве ты не согласен, что это нелепость? Ты только вникни в это: зарабатывать "на жизнь". Но где же сама жизнь? В зарабатывании? Я не понимаю такого расклада, отказываюсь понимать. Жизнь должна быть качественной ежесекундно. И если процесс зарабатывания превращается в смысл жизни, то уж прости меня, но жить тогда не стоит вообще...
-- В чём-то ты прав, Юрка, конечно, прав. Но ты пока ещё остаёшься максималистом. Я понимаю, что за этим скрывается.
-- Что?
-- Твоя работа. Она сковала тебя, отняла возможность жить в своё удовольствие. Студенческие годы -- пора сладкого безделья. К сожалению, эта пора нас сильно развращает. Как ты понимаешь, я тоже прошёл через всё это. И вот я перед тобой, и я уверен в том, что ты справишься с хандрой.
-- Это не хандра.
-- А что?
-- Я не хочу быть клерком, мне не нравится составлять конъюнктурные листы, готовить контракты. -- Юра состроил кислую гримасу. -- Я никогда не полюблю этого. Нельзя любить ложь.
-- Ты считаешь, что твоя нынешняя работа -- ложь?
-- Воплощение лжи, её олицетворение... Очень много серьёзности на лицах, слов, жестов. Чересчур много игры в важность. Любая торговая сделка -- ерунда по сути своей. Но посмотри, сколько значимости на рожах бизнесменов! Бизнес... Слово-то какое... Правильнее сказать "узаконенный обман". После политиков первые обманщики -- люди торговли.
-- Может быть, дёрнем с тобой по коньячку? -- Николай Петрович сходил к шкафу и вернулся с тёмно-зелёной пузатой бутылкой. -- Ты говоришь, что не любишь конторскую работу. Но ведь ты учился именно ради такой работы.
-- Я был глуп. Я не видел дальше собственного носа.
-- Слова не мальчика, но мужа. Это честно, -- отец дзынькнул бокалом о бокал.
-- Я спутал состояние жизни с состоянием обеспеченности. Я не хотел, чтобы что-то менялось, мне нравилось скользить по накатанной лыжне: уют, квартира, деньги... Мне не хотелось, чтобы что-то изменилось. Я и сейчас не способен ничего поменять.
-- А чего бы ты хотел?
-- Наблюдать.
-- Наблюдать? За кем?
-- За всеми. Смотреть на людей, выхватывать из толпы их походку, лица, вылепливать их характеры, исходя из их поведения, и складывать из этого истории, -- глаза Юры загорелись.
-- Ты всё ещё пишешь иногда? -- спросил Николай Петрович.
-- Пишу, -- кивнул он, -- творю мой собственный мир. И там, в этом никому невидимом мире, я свободен от всего.
-- Послушай, Юр, -- отец подался вперёд и задумался, -- я должен попросить у тебя прощения. Возможно, я сильно виноват перед тобой.
-- То есть? -- удивился Юра.
-- Я никогда не спрашивал у тебя, что ты пишешь, -- Николай Петрович посмотрел сыну в глаза, -- и никогда не просил почитать. Мне всегда думалось, что это просто блажь. Знаешь, многие ведь пописывают стишки... Но тебе уже двадцать два, а "блажь" не проходит. Похоже, я ошибался. Родители часто ошибаются, исходя из собственных установок на то, как должна складываться жизнь их детей. Возможно, ты делаешь нечто серьёзное. Как бы там ни было... Не прекращай своего сочинительства... И дай мне сегодня что-нибудь прочесть...
Это был их последний разговор.
Ночью Николай Петрович умер. Скончался, не позвав на помощь и не попрощавшись. Около включённой настольной лампы лежала стопка листков, которые Юра дал отцу накануне.
На похоронах плаксиво играл оркестр. Пахло землёй, и откуда-то из-за спины Юрия доносился оглушительно неуместный запах одеколона. Всё было как-то ненатурально, словно на театральной сцене с условными декорациями.
Через несколько дней Юрий внезапно осознал весь ужас произошедшей в его жизни перемены. Все проблемы, лежавшие прежде на отцовских плечах и существовавшие для Юрия в каких-то неосязаемых формах, приобрели отныне вес, стали плотными, тяжеловесными, реальными. Рухнула стена, принимавшая на себя все удары и ограждавшая Юрия от возможных невзгод. Даже живя в интернате, Юрий считал себя под отцовской защитой, хотя Николай Петрович находился в другой стране. Юрке казалось, что стоило позвать его, отец бросил бы работу и примчался к нему, чтобы выручить из беды.
Теперь мир внезапно расширился, окрасился в новые цвета, приобрёл незнакомые формы, обнажил множество неведомых дотоле острых углов, распахнул чёрные пасти опасных закоулков. И это не доставляло Юрию радости. К своему ужасу он понял внезапно, что означали слова "домашний ребёнок", некогда имевшие абстрактный смысл. Теперь эти слова указательным перстом упирались прямо ему в лицо.
-- Эх, папа, папа, -- повторял Юра каждый вечер, сидя за столом и тупо глядя в стену перед собой.
Новогодний праздник на работе не развеял растерянности, опутавшей Юрия. Сослуживцы смеялись и пили шампанское, но Полётову было грустно. Грусть затопила всё вокруг, все углы, все шкафы, все выдвижные ящики. Грусть переливалась через подоконники наружу и заполняла даже улицы.
-- Старик, встряхнись, -- дружески подтолкнул Виталий его в спину, -- жизнь продолжается. Ты должен взять себя в руки.
-- У меня маленькие руки, я не умещаюсь в них, -- усмехнулся Юра.
-- Ты уже шутишь? Вот и здорово! Давай выпьем! С наступающим тебя!
Из шумной толпы появилась молодая женщина, чем-то напоминавшая мартышку.
-- Полётов, давай станцуем?
-- Давай.
Он держал её за кисти рук, а она норовила прижаться к нему животом.
-- Слушай, Полётов, кончай киснуть. Мужик ты или не мужик? -- проговорила она, улыбаясь огромным ртом.
-- Я не кисну, Люсь, я уже давно раскис.
-- Вот и зря. Отца ты не вернёшь. Зато настроение твоё делает ему хуже, -- сказала Люся.
-- Хуже? Кому? -- не понял Юра.
-- Твоему отцу. Умершие не любят, чтобы по ним лили слёзы. Наши слёзы не позволяют им уйти в лучший мир, -- она громко чмокнул Юрия в губы.
-- Откуда ты знаешь?
-- Я эзотерик, -- голосом заговорщика ответила Люся.
-- О, -- он понимающе закивал и снова погрустнел.
-- Прекрати вянуть, Полётов! -- Люся потрепала его за подбородок. -- Ещё раз спрашиваю тебя, мужик ты или нет?
-- Допустим, мужик.
-- Тогда пошли.
-- Куда?
-- В мой кабинет, -- она имела в виду кабинет секретаря, где находилось её рабочее место.
Она быстрым шагом провела Юру по коридору и спустилась по лестнице. Внизу тоже гуляли, но чуть тише, чем на втором этаже. Юра послушно прошёл за женщиной в комнату, тупо глядя ей в затылок.
-- Ну вот, -- она повернулась.
Запах вина и накрашенных губ проник Юрию в ноздри. Дымчатые глаза влажно всматривались в его лицо, молча призывая к действию.
-- Милая обезьянка, -- проговорил он одними губами.
Она не поняла, но в ответ приподнялась лёгким толчком стройных ног и уселась на краешек канцелярского стола, сдвинув ягодицами стопку бумаг. Над головой рассыпались пляшущие перестуки множества каблуков -- народ веселился этажом выше.
Люся потянула Юрия на себя, высвободив руки и мокро припала к его рту, что-то мыча. Пьяное женское дыхание ударило Юрия, затопило его. Её лицо заслонило пятна вечерних фонарей на стене, качнулось вверх, облизало горячим языком его щёки, засыпало густыми волосами. Люся дважды дёрнулась, что-то делая руками, и он почувствовал её пальцы на своих брюках. Краем глаза он различил её голые бёдра, поднятую юбку.
-- Какой у них там галдёж наверху, правда? -- прошептала она. -- Правильно, что мы сбежали сюда... Ну же, давай, ты ведь готов...
Юрий увидел мутное длинное очертание, протянувшееся от разнузданных штанов к белой полоске кружев между разведёнными женскими ногами, и подумал, что такое бельё женщина никогда не наденет без умысла. Юрий прислонился тяжёлым лбом к её голове. Одной рукой она оттянула кромку своего тонкого белья, другой властно подвела к себе надутую мужскую трубу. Юрий подался бёдрами вперёд, и в лицо ему ударил громкий томный вздох, почти вскрик.
Прорвавшейся наружу страсти вторил из-за стены дружный смех.
-- Только бы не вошли, сволочи, -- проговорила сквозь зубы Люся.
В ту же секунду вертикальная полоска света, падавшая сквозь щель приоткрытой двери, расширилась, проявив нелепые синие цветы на обоях, и чья-то тень застыла в жёлтой проекции двери на стене.
-- Володя! -- почти взвизгнула Люся, увидев своего мужа за спиной у Юрия.
Юра не успел оглянуться, как его развернули, вырвав из мягких глубин...
Пощёчина продолжала звенеть в воздухе, хотя ощущение чужой руки на щеке давно исчезло. На сердце не было ни обиды, ни досады. Юрий взглянул на расстёгнутые брюки и удивился, что его инструмент оставался возбуждённым.
-- Сейчас бы бабу, -- прошептал он. -- Ёлки-палки, как всё это не похоже на мою жизнь. Какое же всё не такое... Хочу в горы... Хочу русалку...
Зима лютовала, над улицей висел пар. Порывшись в карманах в поисках сигарет, Юра обнаружил лишь пустую пачку и выбросил её. Кто-то тронул его за плечо.
Однажды её родители уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
-- Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, -- уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. -- Посидим, потрепемся.
В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, буквально заваленные окурками и напоминавшие мусорные свалки. Раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.
-- Похоже, у тебя был пир, -- сказал Юра.
-- Гуляли, -- подтвердила она.
-- А убрать мусор тебе ломотно, что ли? -- усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую девичью попку. Попка у Катерины была замечательной, равно как и грудь, отличавшаяся редкой для семнадцатилетнего существа пышностью.
Она постелила чистые простыни на широкой родительской постели, тщательно взбила подушки, облачилась в длинную ночную рубаху с кружевными оборками на просторных рукавах и ушла в соседнюю комнату играть на пианино, покуда Юра устраивался на кровати. Поведение давней подруги не вызвало у него вопросов. Если она решила провести ночь с ним в одной постели, значит, так тому и быть. Женщина полна загадок, как сказочный лес Авалона.
-- Ты долго еще будешь бренчать? -- крикнул он, потягиваясь на прохладной простыне.
-- Иду.
Катерина вошла в комнату абсолютно спокойная с виду, хотя в её глазах Юра заметил напряжение. Она легла не сразу. Сначала присела на край кровати спиной к юноше. Он осмотрел её прямую спину под нежной полупрозрачной тканью. Затем она, будто приняв какое-то решение, откинулась на спину и натянула на себя одеяло по самый подбородок.
-- Я тушу свет? -- спросила она.
-- Валяй.
Щёлкнул выключатель на ночном столике. Лампа, сделанная под старинный газовый фонарь, погасла. По стенам и потолку комнаты скользнул отсвет фар проехавшего автомобиля.
-- Знаешь, -- заговорила Катя, -- я хочу, чтобы мой муж был моим первым мужчиной.
-- Это шутка или как?
-- Нет. Я серьёзно. Я понимаю, что это звучит глупо, но я бы так хотела.
-- Какого же беса ты меня пригласила на ночь, Катюха? -- он повернулся на бок и приблизился к ней. На её белом лице чернели два широко раскрытых глаза.
-- Не знаю...
-- Так дело не пойдёт.
Он приподнялся над её головой, пристально разглядывая лицо девушки, такое непохожее на себя в ночной синеве. Её губы приоткрылись.
-- Мы с тобой никогда не целовались, Катька...
-- Никогда...
Он опустил свои губы на её рот и почувствовал кончик её языка и её зубы. Но то не был ещё поцелуй. Просто сближение. Первое сближение. Первое знакомство давно знакомых людей. Знакомство с новой стороны. И по его телу пробежала искра. Юра раскрыл рот настолько широко, насколько мог, и захватил максимум девичьего лица, после чего медленно свёл губы вместе, превращая блуждание губ во влажный поцелуй, пробуждающий похоть.
Катя попыталась что-то сказать, но получилось лишь глухое мычание.
-- М-м-м, -- ответил Юра. Его правая рука быстро спустилась вниз по её телу и без особого труда подняла подол ночной рубашки, под которым трепетали холодные ноги и бёдра Катерины. Она попыталась остановить его руку, но не очень старалась.
-- Ты постелила нам вместе, Катька, -- прошептал он, -- ты не имеешь права сопротивляться, это просто подло с твоей стороны.
Она смотрела на него огромными глазами, которые в темноте казались ещё больше, и этот взгляд, полный одновременно ужаса и жажды познаний, остался в памяти Юрия на всю жизнь.
-- Трусиха... и бесчестная девчонка...
-- Я хочу, Юр... Я на самом деле хочу, но я не могу. Я уже сказала тебе...
-- Помню: твоя девственность принадлежит твоему будущему мужу, -- прошептал он, не прекращая мягко оглаживать внутреннюю сторону её бёдер, -- но зачем же ты уложила рядом с собой?
Через несколько минут он потянул её рубаху вверх, и девушка послушно вскинула руки, помогая ему избавиться от невесомого одеяния.
-- Твоя девственность останется при тебе, Катюша...
-- Я прошу тебя...
-- Такой сволочной девки я ещё не встречал...
Она лежала рядом с ним, открытая всем его прикосновениям, тонкая, вытянутая, с круглыми мягкими грудями, плоским животом, чёрными немигающими глазами. Руками и губами он терзал её груди, ощущал вкус её кожи и твёрдость крупных сосков. Не меньше часа прошло в изнуряющей любовной игре, окутанной звуками шуршащих простыней и глубокими девичьими стонами.
-- Всё, милая, хватит, -- сказал в конце концов он, -- теперь ты сделай что-нибудь...
Перекувыркнувшись в кровати, он резко ткнулся ртом в её влажную промежность и языком проник в девичьи недра. Она вскрикнула. Он стянул с себя трусы. Ствол его мужского орудия в полной готовности качнулся перед лицом Катерины. Не думая о том, будет ли девушка способна ублажить его, Юра встал на четвереньки и продолжал работать языком. Через несколько минут он почувствовал на себе прикосновение её пальцев. Она трогала его неумело и боязливо, то стискивая основание, то хватаясь за кончик, иногда робко прижимала его к своей щеке, ласкаясь.
-- Я боюсь, -- донёсся до Юры её захлебнувшийся голос.
Но после этих слов она взяла его губами.
-- Твоя девственность останется при тебе, -- повторил Юра.
Она всхлипнула в ответ и жадно обняла его бёдра. Природное знание сценария любовной пьесы вдруг пробудилось в ней, и Катя ритмично задвигала пальцами.
Извергнулся он в сторону, ловко освободившись от её рта и рук.
-- Зачем ты отодвинулся? -- спросила она через несколько минут, отдышавшись. -- Я хочу попробовать.
-- Шальная, -- засмеялся он. -- Похоже, ты серьёзно готовишься к замужеству, девочка.
-- Я хочу знать всё. Спросить мне не у кого. Подруг у меня нет. Да мне и признаться им стыдно в том, что я до сих пор ни с кем не была. В институте девчонки об этом только и шушукаются, хвастают новыми парнями...
-- Да, -- отозвался он, -- в некоторых кругах девственность никогда не была в почёте.
-- Почему так? Разве это плохо?
-- Не плохо и не хорошо. Ты сама-то как думаешь? -- Он потянулся. -- У тебя тело давным-давно созрело, а ты искусственно лишаешь его того, что ему надо. У тебя просто мозги набекрень поедут однажды. По-моему, ты глупишь... Ладно, я схожу в душ.
-- Я всё правильно сделала? -- Катя остановила его за руку.
-- Правильно.
-- Можно ещё?
-- Сейчас я вернусь...
Так прошли три ночи -- ночи, подарившие им обоим удовлетворение. Как ни странно, эти отношения показались им обоим абсолютно естественными и закономерными. И всё же, ублажая друг друга, Юрий и Катерина настоящими любовниками не были.
-- Скажи, -- спросила она, -- а если бы у тебя была жена, это считалось бы изменой?
-- Я думаю, что большинство жён сочло бы изменой уже тот факт, что муж потискал другую женщину за титьки или задницу. Впрочем, ты спроси у себя. Ты ведь когда-нибудь станешь женой. Тебе виднее.
-- Я бы хотела, чтобы у моего мужа была именно такая любовная связь, а не другая. Как-то спокойнее...
-- Смешная ты девчонка, Катюша.
* * *
Учёба в институте шла своим чередом. Жизнь выглядела лёгкой и беззаботной. Один за другим приятели Юрия покидали систему координат холостяцкой жизни, окольцовывая пальцы тонким золотом и устраивая пышные свадебные застолья. Иногда Юрию казалось, что свадьбы случались чаще остальных праздников. Это было повальное увлечение, эпоха банкетных залов, цветов, поздравлений и пьяных ссор.
Когда Игорь Петров, больше известный среди своих друзей как Петруша, объявил, что намерен жениться, Юра ничуть не удивился.
-- В добрый час, Петруша, в добрый час. Только не забывай, что некоторые из наших корешей, успевшие расписаться на первом курсе, уже развелись.
-- Юрик, я женюсь не для того, чтобы потом разводиться, -- убеждённо ответил Игорь.
На свадьбе, устроенной в малогабаритной квартире Петровых, Юра увидел среди гостей Татьяну Зарубину. Он часто встречал своих знакомых в компаниях, где не ожидал их увидеть, и потому утвердился в мысли, что мир тесен. И всё же появление Татьяны в квартире Петруши немало удивило Юрия. Поразила и её внешность. Густо-чёрные глаза, тёмный разлёт бровей и подлинно золотые волосы -- не раскрашенная солома, а натуральное шёлковистое золото. Чудесное существо!
-- Вот так встреча! Здравствуй, Танечка, -- обрадовался он. -- Какими судьбами? Давно тебя не видел.
-- Года три уже, а то и больше того, -- девушка улыбнулась.
-- Ты похорошела, повзрослела. Даже не похорошела, а стала просто шикарной, -- сказал Юра с восхищением. -- Где же были мои глаза раньше?
-- Раньше твои глаза упирались в моих подружек, -- ответила Татьяна, оттенив свои слова капелькой ядовитой краски.
-- Ты не права. Я на твоих подруг не заглядывался. Когда нам восемнадцать, то шестнадцатилетние девочки кажутся нам слишком маленькими. Ведь я у тебя на твоё шестнадцатилетие был?.. Однако проходит время, и те, кто был вне поля нашего зрения, вдруг делаются исключительно привлекательными и начинают дразнить нас своей красотой, -- Юра состроил виноватую мину. -- Прости старого друга, Танюша.
-- Прощаю и разрешаю тебе по старой дружбе немного поухаживать за мной, -- девушка изящно потрепала ладошкой его по плечу. -- Кстати, познакомься. Это мой друг, его зовут Олег. Знакомьтесь.
Стоявший справа от неё высокий парень ощупал Юрия прозрачными глазами и кивнул. Молодые люди пожали друг другу руку. В пожатии Олега чувствовался вызов, Юрий не понравился ему.
Через час Юра подошёл к Татьяне:
-- Танюха, твой чувак меня донимает, -- Юра смотрел на девушку с растерянностью. -- Я не понимаю, в чём дело, но он категорически против того, чтобы я с тобой танцевал, и сказал мне об этом открытым текстом.
-- Не обращай на него внимания.
-- Он, видишь ли, угрожает мне. Я бы не хотел испортить вечеринку Петруше. Не знаю, насколько ты хорошо знаешь эту семью, но я-то с Петрушей ещё в интернате корешился, у нас давняя дружба.
-- Не переживай, -- твёрдо ответила Таня. -- Если Олег будет наглеть, я разрешаю тебе надавать ему тумаков.
-- Таня, милая, ты не знаешь, ты не представляешь, насколько ты мне нравишься, но мне не нужно твоего разрешения для того, чтобы засветить кому-либо в глаз. Просто я не желаю портить вечер Петруше, набив морду его приятелю. Скажи мне, кто здесь чей знакомый: с Петрушей дружишь ты этот Олег?
-- Я, -- улыбнулась она, -- Олег просто при мне.
-- Тогда мои руки развязаны.
Юра чмокнул девушку в щёку и скрылся в коридорной толпе. Минут через пять он увидел над собой белобрысую голову Олега и его хамоватую улыбку.
-- Старик, нам надо поговорить, давай выйдем.
-- Разве есть тема для разговора? -- Юра пожал плечами.
-- Не валяй дурака, ты прекрасно понимаешь. Или ты сдрейфил? -- улыбка Олега сделалась ещё более самоуверенной.
-- Если ты настаиваешь... Пойдём на лестничную клетку, чтобы здесь не шуметь, -- Юрий был уверен в себе: уже два года он занимался карате.
Они остановились на лестничной клетке. Олег был почти на голову выше, смотрел сверху вниз.
-- Ну вот что, -- начал он и взял Юрия за воротник и потянул к себе.
Схватка была короткой. Юрий сделал подсечку ногой и двумя быстрыми ударами в наглое лицо опрокинул Олега навзничь. Падая, тот стукнулся белобрысым затылком о стену. Самоуверенность испарилась, но Олег не остыл.
-- Ты просто сволочь, -- прошипел он, наливаясь злобой.
-- У вас дурные манеры, сударь, -- ответил Юра. -- Надеюсь, тема на этом исчерпана?
Олег поднялся, сжимая кулаки, но не сделал ни шагу в сторону соперника, испытав внезапный прилив сильного головокружения. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.
-- Головка бо-бо? -- сочувственно спросил Юра и пошарил в кармане в поисках носового платка. -- Ладно, пойдём в хату. Возьми-ка платок, а то у тебя из носа течь начинает.
* * *
Годы, проведённые в институте, внезапно закончились. Юрию показалось, что эти пять лет, бурных и ярких, могли запросто поместиться на его ладони -- таким крохотным оказался этот беспечный отрезок жизни, переполненный любовными играми и хороводами новых знакомств. Вроде бы только что каждый день был бесконечным и беззаботным, и вдруг всё круто изменилось.
Поднявшись на очередную ступень по лестнице жизни, Юрий обнаружил себя в тесном пространстве конторы, уставленной столами, заваленной бумагами, загромождённой компьютерами, наполненной ровным гулом голосов, принтеров и телефонных звонков. Фигуры в белых рубашках, стильных пиджаках переходили из комнаты в комнату с видом собственной значимости, в воздухе витал запах духов, лосьёна для бритья, растворимого кофе.
Всё, что было в жизни Юрия до прихода на работу, обернулось мимолётным видением. Теперь пришло горькое пробуждение. Пришло навеки. Наступила серая явь. Сухая рутина. Существование в кольце бесконечного хождения с работы и на работу. Нелепое прозябание в однообразном ритме конторских дел ради нескольких свободных часов вечером. В тоннеле размеренного и тоскливого существования, обещавшего оставаться таковым до конца дней, единственным источником света оставались студенческие годы, может, также пара-тройка последних школьных лет, но этот свет шёл из-за спины. Об этих годах можно было вспоминать. Их можно было ставить перед собой и стремиться к ним, если бы они ожидали в будущем, а не лежали в недосягаемом прошлом. И эта память, выставленная Юрием вперёд, как маяк, оживляя новоиспечённого клерка, одновременно с тем медленно уничтожала его.
-- Юрка, послушай меня, -- говорил ему отец, -- жить прошлым нельзя. Никак нельзя. Мечты о прошлом -- это слёзы. А слёзы не помогают в жизни.
-- Но мне так плохо, пап, невыносимо плохо. Я думал, что жизнь... дана для того, чтобы жить, чтобы успевать думать, успевать творить... А тут...
-- Разве ты не успеваешь думать? Что мешает тебе? -- спрашивал Николай Петрович.
-- Как только я начинаю думать, я понимаю, что я не живу. Это не жизнь. Это убивание жизни.
-- Ты хочешь сказать, что я, дотянув до пятидесяти с лишком лет, вовсе не жил? Я вкалывал, между прочим, как вол, чтобы ты мог получить что-то...
Николай Петрович нахмурился, не зная, как ответить сыну. Юра похлопал его по руке.
-- Должно быть, у тебя другое отношение к жизни, пап, -- предположил он. -- Тебе нравится быть начальником?
-- Да, нравится. И тебе понравится, когда подтянешься по служебной лестнице, -- убеждённо сказал отец. -- Всему своё время.
-- Нужно ли мне это время, пап? Нужно ли вообще это всё? -- Юра был грустен. -- Мне бы куда-нибудь в тайгу податься, жить там, промышлять охотой, приносить в дом мясо, есть, спать, просыпаться с первыми лучами солнца.
-- Жить там? Почему-то людям кажется, что жизнь где-то тамнепременно лучше, чем здесь.
-- Я не сказал, что лучше. Я сказал, по-другому.
-- Ты полагаешь, что жить жизнью таёжного охотника так просто? -- спросил отец.
-- Физически, конечно труднее, а в остальном...
-- И ты мог бы жить животной жизнью? -- перебил отец.
-- А разве мы не животную жизнь ведём? Разве наши одежды делают нас людьми? Мы так же жрём и срём, как первобытные люди... Я вот что вдруг понял: они -- дикари то есть -- жили и живут трудно, очень трудно, всегда трудно. Ни о каких удобствах нет речи. Жизнь их -- непрерывная борьба за существование. Всё так. Но им легче, чем нам, ведь у них же нет никаких "высоких" целей -- только жить. А мы мечтаем о свободном времени, об отдыхе, о развлечениях. Мы боремся не столько за жизнь, сколько за всякие блага, мыслимые и немыслимые. Это величайший самообман. Мы путаем глубинную суть жизни с этими благами, подменяем одно другим. Но если мне не нужны эти блага? Я не нуждаюсь ни в каких казино, ресторанах, огромных суммах денег. Мне нужно время, чтобы сидеть на природе и дышать свежим воздухом. Мне нужно время, чтобы сочинять. Мне нужно время, чтобы заниматься любовью. Да, хочется, чтобы вокруг всё было красиво, изыскано, может быть, даже шикарно. Но разве шикарный отель более великолепен, чем вершины Алтая? Они тоже шикарны, но по-другому. Неужели следует продавать всю свою жизнь за деньги, чтобы однажды -- когда-нибудь потом! -- можно было потратить эти деньги на дорогой отель? Разве ты не согласен, что это нелепость? Ты только вникни в это: зарабатывать "на жизнь". Но где же сама жизнь? В зарабатывании? Я не понимаю такого расклада, отказываюсь понимать. Жизнь должна быть качественной ежесекундно. И если процесс зарабатывания превращается в смысл жизни, то уж прости меня, но жить тогда не стоит вообще...
-- В чём-то ты прав, Юрка, конечно, прав. Но ты пока ещё остаёшься максималистом. Я понимаю, что за этим скрывается.
-- Что?
-- Твоя работа. Она сковала тебя, отняла возможность жить в своё удовольствие. Студенческие годы -- пора сладкого безделья. К сожалению, эта пора нас сильно развращает. Как ты понимаешь, я тоже прошёл через всё это. И вот я перед тобой, и я уверен в том, что ты справишься с хандрой.
-- Это не хандра.
-- А что?
-- Я не хочу быть клерком, мне не нравится составлять конъюнктурные листы, готовить контракты. -- Юра состроил кислую гримасу. -- Я никогда не полюблю этого. Нельзя любить ложь.
-- Ты считаешь, что твоя нынешняя работа -- ложь?
-- Воплощение лжи, её олицетворение... Очень много серьёзности на лицах, слов, жестов. Чересчур много игры в важность. Любая торговая сделка -- ерунда по сути своей. Но посмотри, сколько значимости на рожах бизнесменов! Бизнес... Слово-то какое... Правильнее сказать "узаконенный обман". После политиков первые обманщики -- люди торговли.
-- Может быть, дёрнем с тобой по коньячку? -- Николай Петрович сходил к шкафу и вернулся с тёмно-зелёной пузатой бутылкой. -- Ты говоришь, что не любишь конторскую работу. Но ведь ты учился именно ради такой работы.
-- Я был глуп. Я не видел дальше собственного носа.
-- Слова не мальчика, но мужа. Это честно, -- отец дзынькнул бокалом о бокал.
-- Я спутал состояние жизни с состоянием обеспеченности. Я не хотел, чтобы что-то менялось, мне нравилось скользить по накатанной лыжне: уют, квартира, деньги... Мне не хотелось, чтобы что-то изменилось. Я и сейчас не способен ничего поменять.
-- А чего бы ты хотел?
-- Наблюдать.
-- Наблюдать? За кем?
-- За всеми. Смотреть на людей, выхватывать из толпы их походку, лица, вылепливать их характеры, исходя из их поведения, и складывать из этого истории, -- глаза Юры загорелись.
-- Ты всё ещё пишешь иногда? -- спросил Николай Петрович.
-- Пишу, -- кивнул он, -- творю мой собственный мир. И там, в этом никому невидимом мире, я свободен от всего.
-- Послушай, Юр, -- отец подался вперёд и задумался, -- я должен попросить у тебя прощения. Возможно, я сильно виноват перед тобой.
-- То есть? -- удивился Юра.
-- Я никогда не спрашивал у тебя, что ты пишешь, -- Николай Петрович посмотрел сыну в глаза, -- и никогда не просил почитать. Мне всегда думалось, что это просто блажь. Знаешь, многие ведь пописывают стишки... Но тебе уже двадцать два, а "блажь" не проходит. Похоже, я ошибался. Родители часто ошибаются, исходя из собственных установок на то, как должна складываться жизнь их детей. Возможно, ты делаешь нечто серьёзное. Как бы там ни было... Не прекращай своего сочинительства... И дай мне сегодня что-нибудь прочесть...
Это был их последний разговор.
Ночью Николай Петрович умер. Скончался, не позвав на помощь и не попрощавшись. Около включённой настольной лампы лежала стопка листков, которые Юра дал отцу накануне.
На похоронах плаксиво играл оркестр. Пахло землёй, и откуда-то из-за спины Юрия доносился оглушительно неуместный запах одеколона. Всё было как-то ненатурально, словно на театральной сцене с условными декорациями.
Через несколько дней Юрий внезапно осознал весь ужас произошедшей в его жизни перемены. Все проблемы, лежавшие прежде на отцовских плечах и существовавшие для Юрия в каких-то неосязаемых формах, приобрели отныне вес, стали плотными, тяжеловесными, реальными. Рухнула стена, принимавшая на себя все удары и ограждавшая Юрия от возможных невзгод. Даже живя в интернате, Юрий считал себя под отцовской защитой, хотя Николай Петрович находился в другой стране. Юрке казалось, что стоило позвать его, отец бросил бы работу и примчался к нему, чтобы выручить из беды.
Теперь мир внезапно расширился, окрасился в новые цвета, приобрёл незнакомые формы, обнажил множество неведомых дотоле острых углов, распахнул чёрные пасти опасных закоулков. И это не доставляло Юрию радости. К своему ужасу он понял внезапно, что означали слова "домашний ребёнок", некогда имевшие абстрактный смысл. Теперь эти слова указательным перстом упирались прямо ему в лицо.
-- Эх, папа, папа, -- повторял Юра каждый вечер, сидя за столом и тупо глядя в стену перед собой.
* * *
Новогодний праздник на работе не развеял растерянности, опутавшей Юрия. Сослуживцы смеялись и пили шампанское, но Полётову было грустно. Грусть затопила всё вокруг, все углы, все шкафы, все выдвижные ящики. Грусть переливалась через подоконники наружу и заполняла даже улицы.
-- Старик, встряхнись, -- дружески подтолкнул Виталий его в спину, -- жизнь продолжается. Ты должен взять себя в руки.
-- У меня маленькие руки, я не умещаюсь в них, -- усмехнулся Юра.
-- Ты уже шутишь? Вот и здорово! Давай выпьем! С наступающим тебя!
Из шумной толпы появилась молодая женщина, чем-то напоминавшая мартышку.
-- Полётов, давай станцуем?
-- Давай.
Он держал её за кисти рук, а она норовила прижаться к нему животом.
-- Слушай, Полётов, кончай киснуть. Мужик ты или не мужик? -- проговорила она, улыбаясь огромным ртом.
-- Я не кисну, Люсь, я уже давно раскис.
-- Вот и зря. Отца ты не вернёшь. Зато настроение твоё делает ему хуже, -- сказала Люся.
-- Хуже? Кому? -- не понял Юра.
-- Твоему отцу. Умершие не любят, чтобы по ним лили слёзы. Наши слёзы не позволяют им уйти в лучший мир, -- она громко чмокнул Юрия в губы.
-- Откуда ты знаешь?
-- Я эзотерик, -- голосом заговорщика ответила Люся.
-- О, -- он понимающе закивал и снова погрустнел.
-- Прекрати вянуть, Полётов! -- Люся потрепала его за подбородок. -- Ещё раз спрашиваю тебя, мужик ты или нет?
-- Допустим, мужик.
-- Тогда пошли.
-- Куда?
-- В мой кабинет, -- она имела в виду кабинет секретаря, где находилось её рабочее место.
Она быстрым шагом провела Юру по коридору и спустилась по лестнице. Внизу тоже гуляли, но чуть тише, чем на втором этаже. Юра послушно прошёл за женщиной в комнату, тупо глядя ей в затылок.
-- Ну вот, -- она повернулась.
Запах вина и накрашенных губ проник Юрию в ноздри. Дымчатые глаза влажно всматривались в его лицо, молча призывая к действию.
-- Милая обезьянка, -- проговорил он одними губами.
Она не поняла, но в ответ приподнялась лёгким толчком стройных ног и уселась на краешек канцелярского стола, сдвинув ягодицами стопку бумаг. Над головой рассыпались пляшущие перестуки множества каблуков -- народ веселился этажом выше.
Люся потянула Юрия на себя, высвободив руки и мокро припала к его рту, что-то мыча. Пьяное женское дыхание ударило Юрия, затопило его. Её лицо заслонило пятна вечерних фонарей на стене, качнулось вверх, облизало горячим языком его щёки, засыпало густыми волосами. Люся дважды дёрнулась, что-то делая руками, и он почувствовал её пальцы на своих брюках. Краем глаза он различил её голые бёдра, поднятую юбку.
-- Какой у них там галдёж наверху, правда? -- прошептала она. -- Правильно, что мы сбежали сюда... Ну же, давай, ты ведь готов...
Юрий увидел мутное длинное очертание, протянувшееся от разнузданных штанов к белой полоске кружев между разведёнными женскими ногами, и подумал, что такое бельё женщина никогда не наденет без умысла. Юрий прислонился тяжёлым лбом к её голове. Одной рукой она оттянула кромку своего тонкого белья, другой властно подвела к себе надутую мужскую трубу. Юрий подался бёдрами вперёд, и в лицо ему ударил громкий томный вздох, почти вскрик.
Прорвавшейся наружу страсти вторил из-за стены дружный смех.
-- Только бы не вошли, сволочи, -- проговорила сквозь зубы Люся.
В ту же секунду вертикальная полоска света, падавшая сквозь щель приоткрытой двери, расширилась, проявив нелепые синие цветы на обоях, и чья-то тень застыла в жёлтой проекции двери на стене.
-- Володя! -- почти взвизгнула Люся, увидев своего мужа за спиной у Юрия.
Юра не успел оглянуться, как его развернули, вырвав из мягких глубин...
Пощёчина продолжала звенеть в воздухе, хотя ощущение чужой руки на щеке давно исчезло. На сердце не было ни обиды, ни досады. Юрий взглянул на расстёгнутые брюки и удивился, что его инструмент оставался возбуждённым.
-- Сейчас бы бабу, -- прошептал он. -- Ёлки-палки, как всё это не похоже на мою жизнь. Какое же всё не такое... Хочу в горы... Хочу русалку...
* * *
Зима лютовала, над улицей висел пар. Порывшись в карманах в поисках сигарет, Юра обнаружил лишь пустую пачку и выбросил её. Кто-то тронул его за плечо.