Ветер Андрей. Под сводами высокой лжи

   -- Доброе утро, -- поздоровался Мануэль по-испански.
   -- Приветствую.
   -- Я не один. Хочу представить вам моего друга, -- Рамирес указал на меня. -- Только что встретил его возле отеля.
   Болеслав кивнул мне.
   -- Журналист из России, -- представил меня Мануэль.
   -- Юрий Полётов, -- добавил я.
   На лице Трынчева отразилось удивление.
   -- Юрий Полётов? -- переспросил он по-русски. -- Писатель?
   Теперь настал мой черёд удивляться:
   -- Откуда вы знаете, что писатель?
   -- Месяца два тому назад мне привезли из Москвы ваши книги. Я до сих пор нахожусь под впечатлением. Вот уж не думал, что буду иметь честь познакомиться с автором лично.
   -- Вы читали мои книги? -- не поверил я. -- Не предполагал, что кто-то за рубежом знаком с моим творчеством.
   -- Я распорядился, чтобы мне прислали что-нибудь ещё из ваших произведений, но меня уверили, что больше ничего не публиковалось.
   -- Это правда. Но месяца через два появится ещё пара книг... А вы прекрасно говорите по-русски, господин Трынчев.
   -- По-английски, по-французски и по-арабски тоже. Люблю учить языки. Есть в этом необъяснимое очарование. Сейчас принялся за греческий... Послушайте, Юрий, я так ошеломлён нашей внезапной встречей, что забыл представить вам мою жену. -- Он величественным жестом указал на сидевшую напротив него блондину. -- Это Памела. Но она владеет только английским языком.
   Молодая женщина ответила любезной улыбкой на мой поклон и сказала торопливо:
   -- Дорогой, мне пора. Ты присоединишься ко мне?
   По лицу Болеслава пробежала тень замешательства. Он глянул на меня и проговорил медленно:
   -- Я приду прямо на площадку, Пэм. Хочу поговорить с господином Полётовым.
   -- Но ты обещал, что мы будем вместе! -- она поджала губы, капризно дёрнула подбородком.
   -- Дорогая, я приду чуть позже.
   -- Моё появление нарушило ваши планы? -- с беспокойством спросил я.
   -- У жены сегодня съёмка, -- пояснил Трынчев. -- Она нервничает. Хочет, чтобы я был рядом... Ох уж эти женщины!
   -- Не буду задерживать вас, -- я поспешно поднялся из-за стола.
   -- Юрий, я не могу расстаться с вами вот так... Упустить такой случай! Мы должны обязательно увидеться, поговорить, -- Болеслав встал. -- Как долго вы будете в Венеции? Может, встретимся завтра? Завтра все ужасы на съёмочной площадке заканчиваются.
   -- Завтра? -- Я изобразил размышление, а сам подумал радостно: "Вот это удача! Он читал мои книги! И они понравились ему... Да, теперь можно спокойно развивать наши отношения. Козыри у меня на руках". И сказал вслух: -- Постараюсь сегодня завершить все дела.
   -- Чудесно! -- воскликнул Болеслав. -- Договоритесь обо всём с Мануэлем. Мне пора бежать... Дружище, -- он похлопал Рамиреса по плечу и указал глазами на меня, -- не отпускайте далеко этого человека. Подумать только -- Юрий Полётов! За последние годы я не читал ничего лучше! Как жаль, Мануэль, что вы не знаете русского языка. Вы лишаете себя настоящего удовольствия.
   -- Когда-нибудь, надеюсь, эти книги переведут на испанский, -- отозвался Рамирес.
   -- В мире всё слишком стремительно меняется, -- сказал Болеслав уже через плечо. -- Не следует рассчитывать на "когда-нибудь"!
   Болеслав и Памела скрылись.
   -- Надо же! -- проговорил Рамирес. -- Он читал твои книги. Он тебя не знает, но книги читал. А у меня всё наоборот... Мне тоже хочется почитать, раз они произвели сильное впечатление на Трынчева. Все говорят, что у него исключительный вкус. Ты знаешь, что он много помогает музыкантам?
   -- Любит музыку?
   -- Обожает. Он вообще любит искусство... Ты удовлетворён знакомством?
   -- Спасибо, Маноло, ты оказал мне великую услугу...
   На следующий день мы снова встретились. Я привёл с собой Костякова.
   -- Извините, что я не один, Болеслав. Но мне было неловко оставлять моего друга одного в чужом городе, -- я придал моему лицу максимальное смущение.
   -- Вы тоже пишете? -- спросил Болеслав, обращаясь к Костякову.
   -- Я заведую отделом экономической информации в журнале, -- ответил Павел, следуя разработанной легенде. -- Сам редко берусь за перо. Больше приходится разгребать информацию, выискивать, что подать и под каким соусом.
   Трынчев кисло улыбнулся:
   -- Не люблю журналистику. Скользких людей она собирает под своей крышей. Похуже политиков. Ха-ха! Что ж, надеюсь, мы с вами проведём время в приятной беседе, -- сказал он и предложил нам бокалы с вином. -- В обществе господина Полётова было бы просто грешно не поговорить о литературе... Скажите, Юрий, вы упомянули о двух новых книгах.
   -- Да, контракт с издательством уже у меня на руках.
   -- Как вам удаётся так быстро работать? -- удивился Болеслав.
   -- Трудно объяснить. Да я и сам не понимаю. Видите ли, когда я сажусь работать, во мне словно включается какой-то механизм. Я не знаю, что это за механизм, но если я сосредоточусь на книге, то пишу почти автоматически, не останавливаясь. Иногда до изнеможения.
   -- Вам кто-то надиктовывает? Есть такие авторы, которые слышат голоса.
   -- Никаких голосов я не слышу. Поэтому и говорю, что не понимаю, как это происходит. Не в любую же минуту я могу сесть и начать писать. Надо, чтобы внутри меня вызрел плод... Кстати, сейчас издатели меня торопят, и я начинаю немного халтурить, чересчур поспешаю. Идей много, хочется поделиться с читателем сразу всеми книгами, которые я мечтаю сделать. Настоящей гонки, конечно, ещё нет, но я чувствую, что уже приближаюсь к допустимой грани...
   Павел внимательно слушал наши рассуждения о творчестве и с особенным интересом следил за разговором о моих книгах.
   -- Знаешь, -- сказал он мне позже, -- а ведь это просто невероятно.
   -- Что именно?
   -- Из-за твоих книг Трынчев с готовностью пошёл на контакт. А ведь если бы не это... В моей практике никогда не было такого точного попадания. Он просто влюблён в твои книги. Не думал, что можно подцепить человека таким образом.
   -- Это редкая случайность.
   -- Чёрт возьми! -- Павел хлопнул себя по колену и сокрушённо покачал головой.
   -- Ты что?
   -- А я не читал, -- ухмыльнулся он. -- Признаться, мне даже в голову не приходило купить твои книги. Хотя бы одну, хотя бы из любопытства. О тебе ведь говорят как о модном авторе.
   Я лишь пожал плечами в ответ. Тут нечего было сказать. Я знал, что мало кто из моих коллег считал меня настоящим писателем. Все воспринимали эту сторону моей жизни как баловство. Одни коллекционируют марки, другие собирают оловянных солдатиков, третьи рисуют дружеские шаржи. Мою литературную деятельность относили к такому же чудачеству, в котором я, по их мнению, просто находил отдушину.
   -- Как только приедем в Москву, сразу смотаюсь в книжный, -- добавил Павел.
 

* * *

 
   Через две недели Трынчев ждал нас в своём доме в Кордове.
   Я поехал туда через Барселону, чтобы повидаться с Моникой. Город встретил меня ясной погодой и показался мне на редкость уютным и родным. Монику я встретил возле университета. Она вышла в окружении подруг, живо обсуждая что-то. Весь облик её источал необычайную свежесть и жизнерадостность, и меня пронзило острое желание обладать ею.
   -- Привет! -- сказал я.
   Она долго молчала, разглядывая меня, затем медленно проговорила:
   -- Ты исчез. Ничего не сообщил о себе. Я не знала, что думать, -- солнце било ей в глаза, она щурилась.
   -- Прости. Я виноват.
   -- Ты уехал, не предупредив. Тебя не было более полугода.
   -- Так случилось. Знаю, что виноват... Были большие проблемы со здоровьем моей жены, -- последнее слово далось мне нелегко.
   -- Значит, всё-таки жена... Другая женщина... Я была права, в самый первый раз, когда ты пришёл ко мне домой. Помнишь?.. Но вот ты всё-таки опять здесь... Передо мной...
   -- Ты злишься на меня?
   -- Нет. Я же люблю тебя... Но ты исчез... Ты такой... Я должна была понять это сразу. Ты же сам говорил, что однажды уедешь... Мне надо научиться жить без тебя. На самом деле это не трудно, надо только захотеть.
   -- Надо, -- согласился я и обнял Монику. -- Я приехал на несколько дней. Меня пригласил погостить один бизнесмен. Потом я опять уеду в Москву. Думаю, что надолго. Очень надолго... Как твои дела?
   -- Учусь...
   Она прижалась ко мне, овеяв знакомым запахом волос.
   -- Хочешь поехать со мной? -- спросил я.
   -- Куда?
   -- В Кордову.
   -- Никогда не бывала там... Я поеду... Пусть это будет наше прощание...
   Она положила руки мне на плечи и поцеловала в губы.
   -- Если ждать больше нечего, то пусть останется что-то на память. Теперь-то я знаю наверняка, что это наши последние дни вместе. По крайней мере, буду смотреть на это именно так... Я поеду...
   Наутро мы уже сидели в автомобиле, взятом на прокат, и мчались по широкому шоссе на юг. Павла Костякова мы подхватили по дороге.
   -- А кто тот человек? -- спросила Моника про Трынчева.
   -- Болеслав? Крупный промышленник, а теперь ещё и политик.
   -- Странное у него имя.
   -- Славянское. Но душой он скорее мусульманин. Любопытная личность. Тебе будет интересно познакомиться с ним. Правда, у него есть жена.
   -- Какое мне до этого дело? Или ты сватать везёшь меня? Ты всё время знакомил меня с какими-то важными людьми. У тебя это вроде болезни. Зачем? Ты думал, что я стану через их постель в университет поступать? Нет, я сама смогла! Сама! И не нужны мне твои покровители. Плевать мне на них.
   -- Не отказывайся, Моника. Пусть будут и такие знакомства. Никто не знает, как повернётся жизнь...
   Дом у Болеслава оказался просторный и похожий на дворец, хотя снаружи смотрелся простеньким трёхэтажным сооружением, с отштукатуренными на испанский манер стенами, привычной красной черепицей, озеленёнными двориком. Оказывается, я видел его в мой прошлый приезд в Кордову, прогуливался возле его ворот, но не обратил на него внимания и уж, конечно, не подозревал, что там обитал объект моей будущей разработки. Дом Болеслава Трынчева затерялся в узеньких переулках, минутах в пяти от знаменитой кордовской мечети, перестроенной, как и все мусульманские храмы, в католический собор.
   -- Я часто хожу туда, -- сказал Болеслав. -- Не для молитвы, нет. Просто там думается иначе.
   -- Да, там удивительно, -- согласился я, -- почти сказочно. Особенно та часть, с арабскими колоннами и полосатыми арками. Просто пространство из другого измерения. У меня там дух захватывает.
   -- До сих пор удивляюсь, как это христиане не уничтожили всё до основания. Впрочем, там ведь сохранились даже римские колонны от святилища, которое стояло ещё в античные времена. Получается, что здесь что-то свыше, а не человеческая прихоть или преклонение перед красотой. Арабы оставили кое-что от римлян, католики -- кое-что от мусульман... Интересно, что оставят новые мусульмане от нынешнего христианского храма?
   -- О чём вы говорите, Болеслав? О каких новых мусульманах?
   -- Когда-то Кордова была столицей халифата, здесь был центр искусств и наук. Пришло время этому городу снова возвыситься и занять достойное в арабском мире.
   -- Вы думаете, что сюда вернутся последователи Магомета?
   -- Всё в мире двигается по кругу. Или по спирали... Вернётся и время величия Кордовы. Вы думаете, я случайно приобрёл здесь дом? Нет, Юрий, я ничего не делаю зря. И уверяю, что прилагаю немало сил, чтобы мои мечты воплотились.
   -- Мечтать о том, чтобы испанская Кордова стала арабской... -- я с сомнением покачал головой.
   -- Эта мысль кажется вам слишком смелой?
   -- Даже вызывающей.
   -- Но ваши книги, Юрий, тоже полны вызывающих мыслей. Вы сами не представляете, насколько агрессивными и несправедливыми они могут показаться среднему читателю. Не каждый будет способен принять ваши произведения. Вы полны желания встряхнуть людей, Юрий. Именно этим вы и понравились мне. Мир стал чересчур прилизанным, разглаженным. Культура практически исчезла с лица земли. Я имею в виду традиционную культуру, которая являлась лицом каждого народа. Европейские державы, хоть и называются по-разному, в действительности уже ничем не отличаются одна от другой. Мы перестали слышать, о чём шепчет земля у нас под ногами. Не случайно так сильно развилось движение антиглобализма. Люди хотят индивидуальности! Народы требуют самости!
   -- Самости?
   -- Да, люди хотят ощущать своё собственное "я". Человеку нельзя без этого. Аморфные идеи о едином мировом пространстве никому не нужны. Народ нуждается в корнях, уходящих глубоко в землю, иначе он рухнет, рассыплется. Каждому народу нужно своё лицо. Разве вы не согласны со мной?
   -- Пожалуй, соглашусь в этом. Но насчёт возрождения кордовского халифата... Мне кажется, Болеслав, что вы слишком, как бы точнее выразиться, увлекаетесь мусульманской культурой.
   -- Не увлекаюсь, а люблю.
   -- Но как это могло случиться?
   -- Я пришёл к убеждению, что христианство сейчас не способно дать нашей цивилизации ничего. Оно изжило себя, обескровилось, -- Болеслав неторопливо прошёл вглубь зала и остановился перед стеной, на которой были развешаны старинные арабские клинки. -- Да, человечество должно помнить о доброте и сострадании, не спорю. Однако народы должны быть сильными, с горячей кровью. Народ -- как отдельный организм. Если он увлекается погоней за наслаждениями, он ослабевает, заболевает, исчезает. Организм должен постоянно закалять себя. Но назовите мне хоть одну европейскую страну, которая не была бы сегодня подвержена гниению. Нет таких! Я уж не говорю о США. Вы только вдумайтесь, Юрий, Америка моложе любого европейского государства, но она уже страдает ожирением. Излечить её может только война на её территории. И такую войну начал исламский мир.
   Из распахнутого окна лился горячий воздух. Белые занавески невесомо колыхались. Солнце жгло черепичные крыши и белые стены домов.
   Я подошёл к Болеславу:
   -- Не хотите же вы сказать, что террористы возложили на себя миссию врачей и, радея за американцев, занимаются шоковой терапией?
   -- Ислам знает, что болезнь Америки постепенно распространяется по всему миру. Эту болезнь надо остановить, -- Болеслав говорил спокойно. В его голосе не слышалось ни пафоса, ни агитации. Он просто высказывал свои мысли. Он был убеждён в своей правоте.
   -- Похоже, вы хотите привлечь меня в свой лагерь, -- улыбнулся я.
   -- Вам не нужен ничей лагерь, Юрий. Вы -- писатель. Вы обладаете редким даром. Но пользоваться вы им сможете до тех пор, пока вы не принадлежите ни к какому лагерю. Служение чьей-то идее убьёт вас. Настоящим творцом может быть только свободная личность. Да вы и сами прекрасно знаете это.
   -- Да.
   -- В условиях диктатуры вы просто погибли бы, вас уничтожили бы.
   -- В таком случае, если ваши мечты о мусульманском господстве сбудутся, мне настанет конец, -- засмеялся я.
   -- Почему вы делаете такой вывод?
   -- Потому что власть духовенства не может не быть диктаторской, какой бы веры ни было это духовенство. Вы и ваши сторонники, Болеслав, приведёте мир к катастрофе. И напомню вам ещё одну вещь: ислам не сможет дать ни одному из народов его искомое лицо. Мусульманство, как и христианство, это то же устремление к глобализму, только с другим оттенком.
   Болеслав хитро улыбнулся:
   -- Ну, ну...
   Мы вышли на балкон. Внизу, во внутреннем дворике, на качелях сидела Моника. Неподалёку от неё сидел на плетёном стуле Костяков и со вкусом курил сигару, запрокинув голову на спинку стула.
   -- Мне нравится ваша девушка, -- сказал Болеслав.
   -- Разрываюсь между нею и другой женщиной, -- признался я.
   -- Любите обеих? -- он взглянул на меня с интересом. -- По-настоящему любите?
   -- Пожалуй. И это доказывает мне, что любовь неоднозначна.
   -- Будь вы шейхом, у вас не возникло бы такой проблемы, -- Трынчев похлопал меня по плечу. -- У вас был бы гарем. Это ещё одно преимущество исламского мира.
   -- Но я не шейх. Да и вы тоже. Вы даже не мусульманин, хоть и нахваливаете ислам. Почему?
   Болеслав опёрся локтями о перила:
   -- Я не нахваливаю ислам. Он крайне неоднороден. К сожалению, он более противоречив даже, чем христианство. Видите ли, те стороны, которые привлекают меня, абсолютно не приемлемы для многих нынешних религиозных деятелей. Я ведь не террорист, но я стою за решительные перемены во многих областях. Поэтому многим кажется, что я придерживаюсь радикальных взглядов.
   -- А они не радикальные?
   -- Если человек хочет убрать с улицы мусор, разве это радикализм? -- с усмешкой спросил он. -- Да, я помогаю деньгами ряду организаций. Но они не взрывают людей. Видите ли, в нынешнем исламском мире так много внутренней вражды, возникшей из-за амбиций многочисленных лидеров, что этот мир стал похож на бандитский. Я пытаюсь исправить это, привести всё в нормальное русло, упорядочить.
   -- Упорядочить что?
   -- Идею.
   -- Какую идею? Ведь есть Коран.
   -- Коран служит только почвой, куда можно сеять что угодно. Коран создан, чтобы его можно было толковать так и сяк. Это относится к любому священному писанию.
   -- И как же вас воспринимают, Болеслав?
   -- По-разному. Кто-то предлагает мне возглавить движение, кто-то угрожает... Но давайте же вернёмся к разговору об искусстве. Знаете, так трудно найти собеседника. Вокруг полным-полно образованных людей, но все они напоминают мне мумий. Их ничто не интересует, они убеждены в исключительности своих знаний, ничего не желают обсуждать, им скучно. Они давно определили, каких взглядов им лучше придерживаться, и даже не желают слышать ни о чём другом. Высший свет -- один из самых омертвелых слоёв общества.
   -- Надеетесь исправить их?
   -- Нет. Таких я трогать не считаю нужным. А вот с молодёжью надо работать серьёзно.
   -- Работать на базе религиозного миропонимания? -- уточнил я. -- А вам не кажется, что лучше воспитывать в молодёжи умение мыслить широко? Почему вы не хотите отодвинуть политику подальше? Молодёжи не нужна политика, ей необходимы объективные знания.
   -- Тут я с вами не соглашусь, Юрий. Во-первых, объективных знаний не бывает. Во-вторых, в стороне от политики прожить нельзя.
   -- Под объективными знаниями я имею в виду знания, очищенные от идеологической шелухи, которая раскрашивает факты в нужный цвет. Любая идеология -- это своего рода закон кровной мести. Каждая сторона готова пойти на всё, лишь бы уничтожить противника. Если не помогают честные аргументы, то в силу вступает фальсификация, затем откровенный обман, а когда и это не даёт результата, стороны идут на физическую ликвидацию противника. И конца этому не видно.
   -- Что делать? Такова суть политики.
   -- Суть политики -- обман. Надеюсь, вы не будете оспаривать эту очевидную сторону дела?
   -- Не буду, -- сказал Трынчев. -- Но для всякого обмана люди находят обоснование.
   -- О том и речь.
   -- Вы пишете книги, а не занимаетесь политикой, в отличие от меня. У вас душа художника и вам труднее, чем многим людям, смириться с несправедливостью нашего мира. Но что делать? Я решил приложить силы к тому, чтобы изменить такое мироустройство.
   -- С помощью радикальных организаций?
   -- Настанет час, и от них можно будет отказаться. Их можно будет даже уничтожить.
   -- Как Гитлер в своё время уничтожил своих штурмовиков, с помощью которых пришёл к власти...
   Он посмотрел на меня с неудовольствием.
   -- Не скажу, что мне нравится такое сравнение, -- проговорил Трынчев. -- Но некоторое сходство присутствует.
   -- Получается, вы уже сейчас обманываете тех, кого финансируете?
   -- Меня интересуют лишь некоторые их качества. По выполнении возложенной на них миссии эти качества станут ненужными. -- Он задумался. -- Да, я обманываю их. В бизнесе и политике нельзя не обманывать. Но не стоит сетовать по этому поводу. Если бы вы только могли представить, Юрий, сколько раз мои "подопечные" пытались обмануть меня и даже предать! Сколько раз я сталкивался с шантажом с их стороны! Но у меня сегодня нет других инструментов, только экстремисты, а у них нет других гарантированных источников финансирования, -- он вернулся в комнату и остановился передо мной. -- Давайте оставим эту малоинтересную тему. У нас так хорошо получалось говорить об искусстве, а мы снова и снова возвращаемся к политической грязи... Скоро начнёт смеркаться. Вы успели прогуляться с вашими друзьями по городу?
   -- Нет.
   -- Тогда предлагаю вам для начала познакомиться с окрестностями, -- решил Трынчев. -- Я прокачу вас на машине, а затем вы побродите по улочкам. Пойдёмте вниз.
   -- Ах, -- Моника помахала рукой при нашем появлении, -- здесь так уютно!
   Павел лениво поднял голову, не выпуская сигары из зубов, и подмигнул мне. Он наслаждался. Обычно он был собран, деловит, строг, но сейчас расслабился и смаковал состояние неделания. В беседу он должен был влиться позже.
   Болеслав подошёл к своей машине и распахнул дверцу.
   -- Моника! -- позвал я.
   -- Что? -- она с готовностью соскочила с качелей.
   -- Мы собираемся на прогулку.
   Она вприпрыжку подошла ко мне. Яркое солнце било ей в лицо.
   -- Ты довольна?
   -- Даже счастлива, -- ответила она, -- хотя знаю, что через несколько дней расстанусь с тобой.
   Она поцеловала меня, взяла меня за руку и потянула к машине. Пальцы у неё были горячие и сухие. Она тряхнула головой рассыпала копну чёрных волос по плечам и лучистыми глазами посмотрела на меня сквозь густую прядь.
   -- Мы куда-нибудь едем? -- спросил лениво Павел, продолжая сидеть на стуле.
   В это мгновение раздался взрыв. Мне показалось, что воздух вскипел и окрасился в ядовитый жёлтый цвет. Огонь заклубился, вздулся пузырём, разросся и яростно метнулся в стороны. Автомобиль Болеслава оторвался от земли и в доли секунды разлетелся на куски. Горячая волна ударила меня в лицо, чёрные клочья металла прожужжали возле головы, как разъярённые осы, всё загудело, завыло. Меня перевернуло, яркое синее небо опрокинулось куда-то вниз, словно кусок оторвавшейся декорации. Я стукнулся головой о землю, и песок забил мне глаза.
   Какое-то время я ничего не видел и не слышал. Затем в темноте возникли две прозрачные человеческие фигуры. Они быстро приблизились ко мне, совсем не шевелясь при этом. Я узнал моих родителей. Мать обняла меня, я ощутил её тёплые руки вокруг меня, но глазами видел, что она не двигалась, контуры её проглядывавшегося насквозь тела оставались неизменными, как на рисунке. После неё меня обнял отец. Я услышал их голоса, мягкие, неземные, манящие. Не было в мире ничего красивее тех голосов. Они ощущались физически, как вибрация воздуха, как тугие колыхания пространства. Их голоса были живой плотью, они трогали меня, тянули к себе, убаюкивали...
   -- Я устал, -- пожаловался я.
   -- Тебе только так кажется.
   -- Но я устал. Запутался, потерялся, -- настаивал я, ласкаясь об их голоса.
   -- Люди не устают. Им только кажется так. Люди никогда не устают. Никто не устаёт. Человек выдумал усталость, чтобы оправдываться. Это такая игра. Это лишь способ получить время на раздумье.
   Странно. Мне кажется, что я не понимаю вас, не хочу понимать. Но чувствую, что это понимание уже давно во мне. Чувствую, что я давно всё решил.
   -- Мы рады, что ты уловил это состояние, -- произнёс отец.
   -- Теперь мы уйдём, -- сказала мать.
   -- Почему? Не оставляйте меня! Я всю жизнь был один, без вас. Вы были мне нужны, но вас никогда не было! Не покидайте меня!
   -- Не тревожься. Мы всегда рядом. И не только мы. Все рядом. Все с тобой. Ты просто не понимаешь этого.
   -- У меня кружится голова. -- Мои руки поднялись ко лбу. В лицо брызнул белый холодный свет, и я попытался защититься от него, почувствовав острую резь в глазах.
   -- Очнулся...
   Это зазвучал чей-то ещё голос. Родителей не было. Бархатный уют их присутствия исчез. Тело быстро налилось болезненной тяжестью. По плечам и шее расплылась мелкая гудящая дрожь.
   -- Открыл глаза...
   Прислушавшись, я попытался расчленить его на крупицы и снова собрать воедино, чтобы проанализировать, кому он принадлежал, но так и не сумел.
   -- Юрий, ты меня слышишь?
   -- Слышу, -- мне с трудом удалось разлепить оплывшие губы. -- Кто это?
   -- Это Миша. Ты не узнаёшь меня? Миша Соколов.
   -- Где?.. -- Передо мной плавали мутные пятна. Лицо говорившего мне не удалось разглядеть, но голос его я узнал. -- Где я?
   -- В больнице. Как ты?
   -- Херово... Устал... Хочу обратно...
   -- Обратно? Куда? Ты о чём?
   -- К маме...
   Через несколько дней я уже спокойно разговаривал, хотя шевелился плохо. У меня было повреждено левое предплечье, порваны связки на руке. Всё остальное -- разбитая голова, сотрясение мозга, ожоги и синяки по всему телу можно было не принимать во внимание.
   -- Ты удачно отделался, -- сказал Миша во время следующего своего визита.
   -- А что там произошло? Машина рванула?
   -- Да, была заложена бомба. Вдрызг разнесло. Трынчев погиб.
   И тут у меня похолодело внутри. Я вспомнил горячие пальцы Моники.
   -- А Моника? Что с ней?
   -- Она в больнице, -- на лице Соколова ничего не отразилось.
   -- Ранена?
   -- Да, в тяжёлом состоянии. До сих пор в реанимации. Врачи не могут пока ничего обещать.
   -- А Павел?
   -- Его слегка шибануло взрывной волной, но ничего страшного. Он уже дал показания в полиции и улетел в Москву. Скоро и к тебе придут с расспросами...
   -- Дай мне телефон, Миш, -- попросил я. -- Надо позвонить Тане...
   -- Я уже звонил ей, всё рассказал, успокоил.
   -- Спасибо, но я всё равно хочу позвонить. Ей нельзя волноваться, а я и так уж тут задержался... Дай телефон...
   Через неделю меня вывезли в Москву.
 
   ТАТЬЯНА
 
   Полётов поднялся на ноги довольно скоро. Дней через десять его выписали из больницы, и он даже вознамерился выйти на работу, но врачи категорически запретили. Ему требовалось время для полной реабилитации.
   -- Целый месяц отдыха, -- сказал он Тане, не то удивлённо, не то раздосадовано.