Страница:
Сожжение папской буллы. 1520 г.
Последний шаг в этом направлении был совершен Лютером 10 декабря 1520 года. В этот день, в 9 часов утра, целая процессия магистров и студентов двинулась к Эльстерским воротам, где был воздвигнут костер, а на него возложены сочинения Эка и книги канонического права. Когда костер был зажжен, Лютер подошел к нему и произнес по-латыни: «Так как ты Святаго Божияго [3]заставил скорбеть, то да заставит и тебя скорбеть и да пожрет тебя вечное пламя», – и с этими словами швырнул в огонь последнюю папскую буллу и папские постановления.Смерть Максимилиана I. 1519 г.
Само собою разумеется, что подобное деяние было мыслимо только там, где сильное брожение охватило уже умы, и что, как продукт подобного брожения, это деяние должно было еще сильнее возбудить это брожение и распространить. И вот религиозное движение, как ему вполне и свойственно, увлекло в свой круг действий и все остальные человеческие силы и ощущения. Как раз в это смутное время, 12 января 1519 года, умер император Максимилиан I, всеми весьма искренне оплакиваемый, тем более, что религиозное движение, охватившее народ, вступило в период несомненного кризиса, при котором отсутствие опытной руки правителя было для всех весьма чувствительно.Трое могущественных монархов явились соискателями императорской короны: эрцгерцог Карл, король Испанский, Франциск I, король Французский, Генрих VIII, король Английский. Последний вскоре отказался от своих притязаний, отчасти потому, что, при его положении, корона Римской империи не имела для него важного значения и притом он опасался тех громадных издержек, которые вызывались подобным соискательством. Двое же остальных кандидатов, Карл и Франциск, уже не на одном этом поприще были соперниками. Короли Французские, конечно, не могли смотреть хладнокровно на возрастающее могущество потомков Бургундских герцогов, некогда бывших вассалами французской короны. Мужская линия Бургундского дома вымерла, но бургундская мощь перешла к Габсбургам, которые, по своему положению, становились все более и более грозными для Франции. На Юге этому дому принадлежала Испания, на севере от Франции – Нидерланды, и с восточной стороны их же владения охватывали Францию; и в Италии также Габсбурги взяли верх над французами, и хотя после долгой борьбы после мира в Нойоне (1516 г.) неприязненные действия и прекратились, но интересы и цели стремлений с обеих сторон остались те же, и эти-то интересы главным образом и побуждали Франциска I добиваться императорской короны. Вопрос об избрании одного из двоих кандидатов долго обсуждался в Германии на все лады и был решен в пользу Карла V, могущество которого могло служить для Европы надежным оплотом против грозного нашествия турок, уже всех приводившего в неописуемый ужас.
По долгу исторической справедливости следует заметить, что немалую и весьма существенную поддержку этим доводам оказали и те весьма обильные денежные средства, которые аугсбургский банкирский дом Фугеров предоставил в распоряжение Габсбургов. После некоторых колебаний, на съезде курфюрстов (в июне 1519 г.) во Франкфурте-на-Майне, вопрос был решен окончательно. 28 июня 1519 года, по старинному обычаю, под звон набатного колокола, семеро великих избирателей германского народа, одетые в свои красные мантии, собрались в маленькой часовне Варфоломеевской церкви; когда они из часовни вышли, ими единогласно был провозглашен эрцгерцог Карл I, король испанский, императором римским, под именем Карла V (1519-1556 гг.).
Карл V. Условия избрания
Нельзя однако же сказать, чтобы курфюрсты слепо предались на сторону могущественного монарха. Несколько дней спустя после избрания его, они составили особую капитуляцию избрания, которою значительно ограничили его власть; условия капитуляции были следующие: замещение всех государственных должностей немцами, равноправное употребление латинского и немецкого языков при всех государственных переговорах и совещаниях; собрания государственных чинов могут происходить исключительно на германской почве; ни один государственный акт не может быть составлен иначе, как при участии курфюрстов; император не имеет права ввести в Германию чужеземное войско без разрешения государственных сословий, и никого из среды их не может привлечь к суду вне пределов Германии. Вслед за тем новый император, которому только что минуло 20 лет, был коронован в Аахене.Вормсский сейм. 1521 г.
Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его – этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его «благородною, молодою кровью», хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова «молод» и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть «благородным».Вормсский сейм. 1521 г.
Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его – этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его «благородною, молодою кровью», хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова «молод» и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть «благородным».Лютер перед лицом сейма
Для императора и его ближайших сановников в этих соотношениях важную роль играл религиозный вопрос, истинное значение и несомненная важность которого едва ли были ими поняты надлежащим образом. Максимилиан, по указанию близких ему людей, обратил внимание на Лютера: по его мнению, этого монаха следовало тщательно приберечь, потому что он еще может оказаться пригодным, подобно очень многим, и он тоже испытывал нечто вроде злобной радости по поводу того, что эта монашеская распря навязалась на руки римской курии, с которою он сам не ладил. В том же духе писал и новому императору один из его послов (12 мая 1520 г.): «Вашему величеству следовало бы побывать в Германии и некоему Мартину Лютеру оказать некоторую милость, так как он своими проповедями внушает Римскому двору большие опасения». Следовательно, в круг замыслов императорской политики входило до некоторой степени противопоставление монаха Лютера папе, который был враждебно настроен против замыслов императора на Италию, притом же и один из параграфов избирательной капитуляции настаивал на необходимости устранения церковных злоупотреблений, и даже духовник императора побуждал его серьезно подумать о некоторых преобразованиях во внутреннем строе Церкви. Да сверх того, религиозное движение в Германии уже приняло такие размеры и в такой степени усилилось, что с ним приходилось, волей-неволей, считаться уже с чисто правительственной точки зрения. Монах Лютер был уже силою... После долгого колебания, император решился призвать его на сейм. Весьма легко может быть, что и государственные чины, и сам император охотно согласились бы на некоторую реформу (по отношению к церковным злоупотреблениям даже и весьма радикальную) в Церкви, и что Лютер, – будь в нем хоть немного политического такта и догматических способностей, – вероятно, добился бы высокого положения и важной роли в этой реформе, если бы показал некоторую уступчивость, осторожность и уклончивость в выражениях.Но в том-то и дело, что Лютер был далек от всяких политических соображений и расчетов, в которых ему могла быть предназначена роль. Его дух следовал совсем иным путем, на котором он ничего иного не искал, кроме религиозной истины, – той «правды Божией», которая всегда и везде составляла и составляет важнейшее в жизни большинства людей. Он решился явиться на зов императора, ибо, по внутреннему своему убеждению, считал своей обязанностью где бы то ни было подтвердить то, что представлялось ему «евангельскою истиною». Он двинулся в путь, всюду встречая прибитые к столбам на площадях папские декреты, направленные против него. Его приверженцы были очень встревожены этой поездкой Лютера на сейм, и не далее, как на последней станции перед Вормсом, один из советников курфюрста Фридриха предостерегал его, предлагая ему воротиться, так как легко может быть, что его ожидает участь Иоганна Гусса. На это он отвечал мужественно: «Я все же пойду на сейм, хотя бы против меня выступило столько же чертей, сколько черепиц на крыше!». 16 апреля утром Лютер въехал в Вормс, в открытой повозке с двумя провожатыми; впереди повозки ехал императорский герольд, позади гарцевал конный эскорт – и с любопытством, и с участием смотрела на него быстро собиравшаяся толпа.
Уже на следующий вечер он был введен в собрание государственных чинов сейма, заседавшего в одном из залов епископского дворца. Зрелище было величественное: присутствовал сам император, его брат Фердинанд, 6 имперских курфюрстов, 28 герцогов, 30 прелатов, много князей, графов, выборных от городов. Когда после долгого ожидания, Лютер был допущен на собрание, то Иоганн Эк, оффициал архиепископа Трирского, спросил его, признает ли он своими те книги, которые разложены были на скамьи и коих заглавия были громогласно прочтены, и отрекается ли он от них или упорствует в тех мнениях и взглядах, которые там изложены. По-видимому, его хотели поймать врасплох, или сам Лютер этого опасался. Пораженный необычайностью того положения, в ко тором он находился, Лютер просил дать ему время на размышление, и, конечно, ввиду важности того решения, которое ему предстояло произнести, он был совершенно прав. Время на размышление ему было дано с некоторым порицанием. Узнав об этом, весь народ пришел в волнение; иные думали, что если он попросил времени на размышление, то уж конечно отречется от своих убеждений; другие опасались, как бы в самом сейме из-за него не произошло раздора. Что тут дело шло о решении очень опасного вопроса, это чувствовал каждый, и сам Лютер прежде всех; тем более опасного, что, в сущности, несмотря на ободрения с разных сторон, он все же видел себя совершенно одиноким. Правда, между государственными чинами, собравшимися на сейме, господствовало такое настроение, что с ним предполагали поступить снисходительно, если его нападки не пойдут далее церковных злоупотреблений; но зато никто из них не собирался отступить от веры отцов; а число тех, которые уже вполне ясно и отчетливо понимали к чему клонится дело, было еще весьма ограниченно.
Наступил многознаменательный день, имеющий несомненное историческое значение. В четверг, 18 апреля, под вечер, – факелы уже были зажжены в зале собрания сейма, – Лютер вторично явился пред лицом государственных чинов. Оффициал повторил свой вопрос предшествующего дня. На этот раз монах Лютер держал себя увереннее, мужественнее и свободнее, голос его звучал ясно: в длинной, строго обдуманной речи он подразделил свои сочинения на три отдела: на излагающие христианское учение, на сочинения, направленные против римской курии, и на чисто политические, ни по одному из этих отделов он не находил возможности отречься по совести от изложенных в них воззрений. Речь, которую он вслед затем произнес по-немецки, была весьма серьезна по содержанию, в ней он напомнил о словах Спасителя: «Я пришел не для того, чтобы принести с собой мир, а меч», – и стал доказывать, что спокойствие не может быть восстановлено, если начато будет с осуждения слова Божия.
Оффициал, который относился к Лютеру с большим достоинством и придерживался приемов высшего общества, признал приведенное Лютером деление его сочинений правильным, может быть, надеясь этим самым облегчить ему отречение от его идеи по частям. Затем он указал ему весьма настойчиво на авторитет Констанцского собора. «Собор может ошибаться», – ответил ему Лютер и стал приводить доказательства. Опять последовала речь и новое возражение, но, конечно, ни место, ни время не давали возможности вести правильный диспут, и оффициал потребовал вполне определенного и ясного ответа на свой первоначальный вопрос. Лютер ответил: «Так как ваше императорское величество и ваша милость желаете получить прямой ответ, то я без всяких изворотов и ухищрений отвечу так: пусть я буду опровергнут свидетельствами Св. Писания и ясными доводами, ибо я не верю ни в папу, ни в соборы, так как нам известно, что они часто заблуждались и даже сами себе противоречили, я же связан теми изречениями Св. Писания, которые мною извлечены и приведены в моих сочинениях, и совесть моя не дозволяет мне поступить против глагола Божия, – и так я не могу и не хочу ни от чего отречься, ибо неправильными и весьма опасными считаю всякие действия против совести». Латинский ответ свой он повторил и по-немецки. Он чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, и то же ощущение охватило все собрание. «На том стою я, – воскликнул он в заключение, – и не могу действовать иначе, и молю Бога, да поможет мне. Аминь».
Вскоре после его ответа император поднялся с места. Собрание стало расходиться; среди большого волнения, при свистках и насмешках испанцев, Лютер удалился из залы.
Впечатление, произведенное Лютером
Впечатление, произведенное речами Лютера на то пестрое сборище, которое присутствовало на сейме, было, конечно, весьма разнородно. Молодой император выразился о нем с пренебрежением: «Ну, этот не совратит меня в свою ересь». Однако же и у него, во время прений, сорвалось с языка невольно «Монах говорил бесстрашно и смело». Религиозная сторона вопроса ему, полуиспанцу, оказалась совершенно недоступной, да к тому же оказалось, что он был и не вполне свободен в решении этого вопроса: между ним и папой уже был в это время заключен договор, по которому он обязывался противодействовать в Германии распространению ересей, а папа – не оказывать поддержки французам в Италии. Испанцы, присутствовавшие на сейме, были возмущены заявлениями Лютера и показали полнейшее презрение к немцу-еретику. Итальянцам также этот новый ересиарх показался чудовищем. Даже и менее пристрастные из них сознавались, что Лютер обманул их ожидания. Но земляки Лютера были очень довольны его способом действий, и многие из князей посетили его в той гостинице, где он остановился, например, молодой ландграф Филипп Гессенский. Полководцы императора, например, Георг Фрундсберг, любовались тем мужеством, с которым монах выдержал тяжкую словесную битву, действительно требовавшую более мужества, нежели иное сражение. Нельзя не сознаться, что действительно нужно было иметь много настойчивости и веры в себя, чтобы дерзнуть так поступить, как поступил Лютер, пред лицом представителей высшей власти высказавший так искренно и так определенно свои внутренние убеждения, выработанные путем долгой и тяжкой борьбы.Вормсский эдикт
Никакие дальнейшие попытки отклонить Лютера от его убеждений не удались; он остался при своем. 26 апреля он выехал из Вормса. Уже день спустя, после окончательного допроса Лютера, император обратился к государственным чинам с письменным запросом, а вскоре после того, когда еще члены сейма не успели разъехаться, по настоянию папского легата, издан был так называемый Вормсский эдикт, которым Лютер был поставлен «вне закона», и над ним произнесен был приговор об изгнании его из пределов Империи. Изгнанию подвергался и тот, кто бы стал ему оказывать покровительство, кто бы стал читать и далее распространять его книги, осужденные на сожжение; тем же эдиктом воспрещалось печатание всяких богословских сочинений без разрешения ближайшего епископа; воспрещались и «всякие споры и разговоры о лютеровских сочинениях, и каждый нарушитель этого воспрещения подлежал обвинению в оскорблении величества». Но сам Лютер в это время был уже в безопасности. Курфюрст Саксонский, его прямой господин и повелитель, уже позаботился о нем, укрыв его на время и от друзей, и от врагов. На обратном пути, в окрестностях Готы, на его повозку вдруг напали какие-то неведомые люди: как бы насильно высадили они Лютера (который был об этом насилии предупрежден) из повозки и окольными дорогами препроводили в Вартбург, замок курфюрста, близ Эйзенаха. Кроме немногих, посвященных в эту тайну, очень долго никто не знал, что сталось с Лютером.Подписи внизу: «Христу посвященное». – Ниже: «Этот муж с величайшей преданностью способствовал распространению Слова Божия; поэтому воистину достоин он вечной славы в потомстве». – «Для господина Фридриха, герцога Саксонского, священной Римской Империи эрцмаршала и курфюрста, исполнена Альбрехтом Дюрером из Нюрнберга.» – Затем следует неизвестный девиз, изображенный буквами: В. М. F. V. V. – и в самом низу римскими цифрами «1524».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иконоборство в Виттенберге. Возвращение Лютера из Вартбурга. Сейм в Нюренберге и папа Адриан VI (1522 г.). Ульрих фон Гуттен и Лютер
Лютер в Вартбурге
Очень важно было именно то, что Лютер на некоторое время сошел со сцены. Этим временем его отсутствия воспользовались, дабы убедиться в том, в какой степени глубоко успели укорениться его новшества, а также и в том, в какой степени способны были новые воззрения на христианство и на Церковь развиваться далее без личного участия Лютера.Результаты испытания выяснились очень скоро: Вормсский эдикт остался не более, как мертвою буквою. Император мог в Нидерландах предавать книги Лютера сожжению, мог то же самое совершить тот или другой епископ, чиновник или князь и в Германии, но то, что здесь сжигалось и проклиналось, то в десяти других местах не вызывало против себя никаких мер, а в двадцати местах распространялось с величайшим воодушевлением. В данном случае, как и много раз впоследствии, разъединенность германской жизни, разрозненность государств, служили в помощь движению. Сильному духовному влечению всякое противодействие приносит несомненную пользу, возбуждая страсти, удесятеряя силы, и вскоре все пришли к тому убеждению, что ни император, ни кто-либо из князей, ни сам папа, а только сам Лютер может уберечь Германию от сильнейшего потрясения, быть может даже от полного переворота.
Новые веяния в Виттенберге
Прежде всего отсутствие мощного вождя и предводителя стало ощутительно именно в Виттенберге. Люди второстепенные и третьестепенные по значению, мелкие честолюбцы, мечтатели или просто люди нетерпеливые, но воображавшие себя крупными деятелями, увидели, что им теперь открыт путь к быстрому обновлению. Известный уже нам Боденштейн фон Карлштадт, человек весьма умеренных способностей, но проникнутый сознанием собственного достоинства и пожираемый честолюбием, стал писать против стеснения от безбрачия, которое около этого времени многими из духовных лиц было уже отвергнуто; монах Цвиллинг писал против наложения на себя каких бы то ни было обетов, в то же время монахи стали массами покидать монастыри; между августинцами проявилось даже и такое настроение, будто бы носящий рясу не может спастись, а в университете Виттенберга комиссия высказалась даже в пользу того, что следует совсем отменить мессу, и не только в Виттенберге, но и повсеместно – и во что бы то ни стало. Вскоре это движение приняло характер весьма буйный: 3 декабря 1521 года священники, собиравшиеся служить мессу, были изгнаны из церквей толпами горожан и студентов, у некоторых лиц соборного духовенства повыбиты были окна, а вскоре после того, начиная с Рождества, радикальные элементы получили еще сильное подкрепление из Цвиккау (в Рудных горах), где суконщик Клаус Шторх образовал секту, которая уже перешла за всякие пределы. По убеждению этой секты только дух мог иметь значение – Библия была отвергнута целиком – и дух этот сектанты признавали только себе присущим. Сам Бог будто бы руководил ими и научал их тому, что они должны были делать и что проповедовать.Таинства без веры они отрицали, а потому отрицали и самое крещение до вступления в разумный возраст. Они проповедовали, что миру предстоит кровавое очищение, для которого Бог, быть может, воспользуется даже и турками, и только после этого очищения всюду будет одна вера и одно крещение. Часть этих людей, изгнанных из Цвиккау, явилась в Виттенберг, где возбужденное настроение умов в значительной степени располагало к их пропаганде, и не было никого, кто бы способен был изгнать этих нечестивцев. Вскоре всеми овладело как бы исступление. Стали нарочно нарушать посты, считая это дело богоугодным, затем набросились на изображения святых в церквях, и в особенности Карлштадт с необычайной горячностью проповедовал против них, не стесняясь называл их «кумирами», «языческими идолами» и т. д. Отрицание коснулось всего: тот же Карлштадт стал отрицать и науку, признавая ее ненужной, и, вместе со многими другими, такими же сумасбродами, стал обращаться к разного рода простецам за истолкованием темных мест Писания. Как на образец мудрой простоты он указывал на цвиккауских пророков, которые фанатизмом своим оказывали сильное влияние на толпу, и при этом всем, слушавшим его проповедь, советовал идти домой и в поте лица обрабатывать землю. При таком общем религиозном возбуждении, опасность грозила великая. Для того, чтобы это постигнуть, следует только припомнить, что сам Лютер в течение всей своей жизни верил в непосредственную близость второго пришествия Христова. Следовательно, никто в Виттенберге не в силах был противодействовать грубому вдохновению этих цвиккауских фанатиков... Сам благородный старый курфюрст был потрясен ею и введен в сомнение, и даже Меланхтон, этот непрактический ученый, пораженный внешней последовательностью, с какой эти фанатики стремились все перестроить на лад первоначально христианской и апостольской Церкви – совсем растерялся и не мог даже отразить тех доводов, которые они приводили против крещения младенцев. Понятно, что при таком обороте настроения и городские власти, заседавшие в городском совете, были стеснены в своих действиях и в ряде случаев вынуждены были уступать этим нарушителям порядка.
Возвращение Лютера. 1522 г.
Был только один человек, который мог спасти от этой религиозной анархии: всей душой стремились к нему люди, слабые волей, с нетерпением ожидали его возвращения. Надо сказать, что и Лютер не праздно провел время своего уединения. Он принялся за перевод Нового Завета, и стал выпускать его частями, а остальные готовить к выпуску. Вскоре одному из курфюрстов, Альбрехту Майнцскому, пришлось убедиться в том, что Лютер – жив и здоров. Этот еще молодой, легкомысленный и не отличавшийся нравственными качествами правитель, да притом еще стесненный в денежных средствах, решил вновь позволить продажу индульгенций.Тогда, не стесняясь никакими рамками дворянских и светских обычаев, Лютер отправил ему гневное и суровое послание, в котором высказал ему прямо: «Жив еще Бог, и достаточно всемогущ, чтобы противустать кардиналу Майнцскому, хотя бы его поддерживали и четыре императора. Его-то, этого Бога, и прошу вас, господин курфюрст, не испытывать и не пренебрегать Его Всемогуществом».
Монах Лютер к этому времени уже представлял собой силу, с которой приходилось считаться даже самым могущественным германским князьям... Курфюрст тотчас повиновался и прекратил продажу индульгенций.
Копия с гравюры на дерене работы Луки Кранаха, 1522 г. «Изображение Мартина Лютера в том виде, в каком он возвратился из Патмоса в Виттенберг. в год от Р X. 1522».
С возрастающим нетерпением и недовольством следил Лютер за тем, что происходило в Виттенберге. При своей религиозной непосредственности и сильно развитой фантазии, он видел во всем происходившем «властвование сатаны, который, как волк хищный, ворвался в овчарню».
Ничто в жизни (так неоднократно говаривал он впоследствии) не оскорбляло его в такой степени, как эти виттенбергские безобразия, и так как он проникнут был глубоким сознанием своего нравственного долга, то он уж не дозволил более никому себя отговаривать и вновь затем выступил пред лицом своей паствы. Будучи уже на пути в Виттенберг, он письмом известил о своем намерении курфюрста, и это письмо проникнуто энергией и твердостью духа. «Да будет вашей милости, г. курфюрст, ведомо, что я иду в Виттенберг и предаюсь в покровительство власти, гораздо высшей, нежели власть курфюрста, ибо в этом деле не может ни помочь, ни решить никакой меч. Здесь только Богу одному надлежит действовать, помимо всяких человеческих забот и вмешательства».