Страница:
хотя обращаться с ней следовало чрезвычайно осторожно. В конце концов не без
некоторого смущения последний врач направил ее ко мне.
Это была очень крупная статная женщина, под два метра ростом, - думаю,
она могла и прибить. Итак, она явилась, и мы с ней отлично поладили. Но
наступил момент, когда я сказал ей что-то неприятное. В бешенстве она
вскочила и замахнулась. Вскочил и я, заявив ей: "Ладно, вы - дама, у вас
право первого удара. Но потом бить буду я". Я сказал это вполне серьезно. И
дама тут же опустилась на стул, успокоилась - прямо на глазах. "Со мной так
никогда не разговаривали!" - пожаловалась она. С того момента лечение стало
приносить плоды.
Ей явно не хватало мужской реакции, и в этом случае было бы ошибкой "не
перебивать" ее, идти у нее на поводу, что ей не только не помогло бы, но
повредило. Невроз у нее развился потому, что ей не удавалось установить для
себя определенные этические границы. Такие люди по природе своей требуют
ограничения - если не внутреннего, то насильственного.
Я как-то поднял статистику результатов моего лечения. Уже не припомню
точные цифры, но с некоторой долей осторожности могу сказать, что треть
случаев закончилась полным излечением, в еще одной трети удалось добиться
серьезного улучшения, но в остальных случаях никаких существенных изменений
не было. Но именно последние оценивать труднее всего, потому что многое
осознается лишь спустя годы и только тогда оказывает действие. Как часто мои
бывшие пациенты писали мне: "Только сейчас, через 10 лет после нашей
встречи, я понял, что же собственно произошло".
У меня было не так много случаев, когда я испытывал непреодолимые
затруднения и вынужден был отказаться от пациента. Но и тогда бывало, что я
получал известия о положительных результатах. Поэтому трудно делать
заключения об успешности лечения.
В жизни врача присутствует некая обязательная закономерность, суть
которой заключается в том, что люди, обращающиеся к нему за помощью,
становятся частью его собственной жизни. Люди, которые приходят к нему, - к
счастью или нет, - никогда не находились в центре всеобщего внимания, но это
люди по разным причинам необыкновенные, с неординарной судьбой, - пережившие
ни с чем не сравнимые внутренние катастрофы. Часто они обладают выдающимися
способностями, такими, за которые не жаль отдать жизнь, - но эти таланты
развиваются на такой странной и психологически неблагоприятной почве, что мы
зачастую не можем сказать, гений перед нами или это лишь какие-то крупицы
одаренности. Нередко в самых невероятных обстоятельствах вдруг сталкиваешься
с таким душевным богатством, которое менее всего ожидаешь встретить среди
людей невыдающихся, социально приниженных. Психотерапия лишь в том случае
приведет к успеху, если врач не позволит себе отстраниться от человеческих
страданий. Врач обязан вести постоянный диалог с пациентом, постоянно
сравнивать себя с ним, свое душевное состояние - с его состоянием. Если по
какой-то причине этого не происходит, психотерапевтический процесс
становится неэффективным, и состояние пациента не меняется. Если один из
этих двоих не станет проблемой для другого, решения они не найдут.
Среди так называемых невротиков есть много людей, которые, если бы
родились раньше, не были бы невротиками, то есть не ощущали бы внутреннюю
раздвоенность. Живи они тогда, когда человек был связан с природой и миром
своих предков посредством мифа, когда природа являлась для него источником
духовного опыта, а не только окружающей средой, у этих людей не было бы
внутренних разладов. Я говорю о тех, для кого утрата мифа явилась тяжелым
испытанием и кто не может обрести свой путь в этом мире, довольствуясь
естественнонаучными представлениями о нем, причудливыми словесными
спекуляциями, не имеющими ничего общего с мудростью.
Наши страдающие от внутренних разладов современники - только лишь
"ситуативные невротики", их болезненное состояние исчезает, как только
исчезает пропасть между эго и бессознательным. Кто сам ощутил внутреннюю
раздвоенность и побывал в подобном положении, сможет лучше понять
бессознательные процессы психики и будет застрахован от опасности
преувеличивать размеры невроза, чем часто грешат психологи. Кто на
собственном опыте не испытал нуменозное действие архетипов, вряд ли сможет
избежать путаницы, когда столкнется с этим на практике. И переоценки, и
недооценки этого приведут к одному: его критерии будут иметь исключительно
рациональный, а не эмпирический характер. Именно отсюда берут начало
губительные заблуждения (и этим страдают не только врачи), первое из них -
предпочтение рационального пути остальным. За такого рода попытками прячется
тайная цель - по возможности отгородиться от собственного подсознания, от
архетипических состояний, от реального психологического опыта и заменить его
с виду надежной, но искусственной и ограниченной, двухмерной идеологической
действительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена так
называемыми "отчетливыми понятиями" - идеологемами. Таким образом, значение
приобретает не реальный опыт, а пустые имена, которые замещают его. Это ни к
чему не обязывает и весьма удобно, поскольку защищает нас от испытания
опытом и осознания последнего. Но ведь дух обитает не в концепциях, а в
поступках и реальных вещах. Слова никого не согревают, тем не менее эту
бесплодную процедуру повторяют бесконечно.
Подводя итог, скажу, что самыми трудными, как и самыми неблагодарными
для меня пациентами (за исключением "патологических фантазеров"), являются
так называемые интеллектуалы. У них, как правило, правая рука не знает, что
делает левая. Они исповедуют своего рода psychologie r compartiments
(психологию "в футляре". - фр.), не позволяя себе ни единого чувства, не
контролируемого интеллектом, то есть пытаются все уладить и причесать, но в
результате больше, чем остальные, подвержены разнообразным неврозам.
Благодаря моим пациентам и той ни с чем не сравнимой череде
психологических явлений, что прошли передо мной, я прежде всего очень много
узнал о самом себе, и зачастую шел к этому через ошибки и поражения. В
основном моими пациентами были женщины, в большинстве своем, они были умны,
впечатлительны и проницательны. И если мне посчастливилось найти какие-то
новые пути в терапии, то в этом, безусловно, и их заслуга.
Некоторые из пациентов стали в буквальном смысле слова моими учениками,
они распространили мои идеи по всему миру. Среди них были люди, с которыми я
десятилетиями поддерживал дружеские отношения. Пациенты заставили меня
вплотную столкнуться с реалиями человеческой жизни, мне удалось испытать и
понять очень многое. Встречи с людьми, такими разными, с таким различным
психологическим опытом, значили для меня несравненно больше, чем
эпизодические беседы со знаменитостями. Самый волнующий и памятный след в
моей душе оставило общение именно с безвестными людьми.
Наиболее плодотворный период моей внутренней жизни наступил после того,
как я стал психиатром. Я начал исследовать душевные болезни, их внешние
проявления без какой бы то ни было предвзятости. В результате мне удалось
столкнуться с такими психическими процессами, природа которых меня поразила:
я понял, что в суть их никто никогда не пытался вникнуть, их просто
классифицировали как "патологические". Со временем я сосредоточил свое
внимание на случаях, в которых, как полагал, был способен разобраться; это
были паранойя, маниакально-депрессивный психоз и психогенные расстройства. С
работами Брейера и Фрейда я познакомился уже в самом начале моей
психиатрической деятельности, и наряду с работами Пьера Жане они оказались
для меня чрезвычайно полезными. Прежде всего я обнаружил, что основные
принципы и методы фрейдовского толкования сновидений исключительно
плодотворны и способны объяснить шизофренические формы поведения.
"Толкование сновидений" Фрейда я прочел еще в 1900 году. Тогда я отложил
книгу в сторону, поскольку не понял ее. Мне было 25 лет, и мне еще не
хватало опыта, чтобы оценить значение теории Фрейда. Это случилось позже. В
1903 году я снова взялся за "Толкование сновидений" и осознал, насколько
идеи Фрейда близки моим собственным. Главным образом меня заинтересовал так
называемый "механизм вытеснения", заимствованный Фрейдом из психологии
неврозов и используемый им в толковании сновидений. Всю важность его я
оценил сразу. Ведь в своих ассоциативных тестах я часто встречался с
реакциями подобного рода: пациент не мог найти ответ на то или иное
стимулирующее слово или медлил более обычного. Затем было установлено, что
такие аномалии имеют место всякий раз, когда стимулирующие слова затрагивают
некие болезненные или конфликтные психические зоны. Пациенты, как правило,
не осознавали этого и на мой вопрос о причине затруднений обычно давали
весьма странные, а то и неестественные ответы. Из "Толкования сновидений" я
выяснил, что здесь срабатывает механизм вытеснения и что наблюдаемые мной
явления вполне согласуются с теорией Фрейда. Таким образом, я как бы
подкреплял фрейдовскую аргументацию.
Иначе было с тем, что же именно "вытеснялось", здесь я не соглашался с
Фрейдом. Он видел причины вытеснения только в сексуальных травмах. Однако в
моей практике я нередко наблюдал неврозы, в которых вопросы секса играли
далеко не главную роль, а на передний план выдвигались совсем другие
факторы: трудности социальной адаптации, угнетенность из-за трагических
обстоятельств, понятия престижа и т. д. Впоследствии я не раз приводил
Фрейду в пример подобные случаи, но он предпочитал не замечать никаких иных
причин, кроме сексуальных. Я же был в корне не согласен с этим.
Поначалу я не мог четко определить, какое же место занимает Фрейд в
моей жизни, и найти верный тон в отношениях с ним. Открывая для себя его
труды впервые, я только начинал заниматься наукой и дописывал работу,
которая должна была способствовать моему продвижению в университете. Фрейд
же был, вне всякого сомнения, persona non grata в тогдашнем академическом
мире, и всякое упоминание о нем носило скандальный характер. "Великие мира
сего" говорили о нем украдкой, на конференциях о нем спорили только в
кулуарах и никогда - публично. Так что совпадение моих результатов с
выводами Фрейда не сулило мне ничего хорошего.
Однажды, когда я работал, не иначе как дьявол шепнул мне, что можно
опубликовать результаты моих экспериментов и мой выводы, не упоминая имени
Фрейда. В конце концов, я получил эти результаты задолго до того, как понял
значение его теории. Но тут заговорило мое второе "я". "Если ты сделаешь
вид, что не знаешь о Фрейде, это будет заведомый обман. Нельзя строить жизнь
на лжи". С этого момента я открыто принял сторону Фрейда.
Впервые я выступил в его защиту на конгрессе в Мюнхене, где обсуждался
обсессивный невроз, и где имя Фрейда упорно избегали даже упоминать. В 1906
году я написал статью для мюнхенского медицинского еженедельника о
фрейдовской теории неврозов, которая существенно углубляла понимание
обсессивных неврозов. После этого я получил предостерегающие письма от двух
немецких профессоров. "Если Вы, - писали они, - будете продолжать
заступаться за Фрейда, вряд ли Вы сможете рассчитывать на академическую
карьеру". Я ответил: "Если то, что утверждает Фрейд, правда - я с ним. Чего
стоит карьера, которую нужно строить, ограничивая исследования и замалчивая
факты", - и продолжал выступать на стороне Фрейда. Но мои результаты
по-прежнему противоречили утверждениям Фрейда, что все неврозы обусловлены
исключительно подавленной сексуальностью или связанными с ней эмоциональными
травмами. Иногда это так, но не всегда. Однако Фрейд открыл новые пути для
исследований, и отрицать это, на мой взгляд, было абсурдом. [В 1906 году,
после того как Юнг послал Фрейду письмо о результатах своих ассоциативных
экспериментов, между ними завязалась оживленная переписка, продолжавшаяся до
1913 года. В 1907 году Юнг послал Фрейду свою работу "Психология dementia
рrаесох". - ред.]
Идеи, содержащиеся в моей работе "Психология dementia рrаесох", не
встретили понимания - коллеги посмеивались надо мной. Но благодаря этой
работе я познакомился с Фрейдом, он пригласил меня к себе. Наша первая
встреча состоялась в Вене, в феврале 1907 года. Мы начали беседу в час
пополудни и проговорили практически без перерыва тринадцать часов. Фрейд был
первым действительно выдающимся человеком, встретившимся мне. Никого из моих
тогдашних знакомых я не мог сравнить с ним. В нем не было ничего
тривиального. Это был необыкновенно умный, проницательный и во всех
отношениях замечательный человек. И тем не менее мое первое впечатление от
него было довольно расплывчатым, что-то от меня ускользало.
Изложенная им сексуальная теория меня поразила. Правда, он не сумел
окончательно рассеять мои сомнения. Я пытался, и не единожды, изложить ему
эти сомнения, но всякий раз Фрейд не воспринимал их серьезно, считая что они
вызваны отсутствием у меня необходимого опыта. И он был прав: тогда мне
действительно не хватало опыта для обоснованных возражений. Я видел, что его
сексуальная теория чрезвычайно важна для него и в личном, и в
общефилософском смысле. Но я не мог решить, насколько это было связано с
переоценкой его собственных утверждений, а насколько - опиралось на
результаты экспериментов.
Более всего меня настораживало отношение Фрейда к духовным проблемам.
Там, где находила свое выражение духовность - будь то человек или
произведение искусства - Фрейд видел подавленную сексуальность. А для того,
что нельзя было объяснить собственно сексуальностью, он придумал термины
"психосексуальность". Я пытался возражать ему, что если эту гипотезу довести
до логического конца, то вся человеческая культура окажется не более чем
фарсом, патологическим результатом подавленной сексуальности. "Да, -
соглашался он, - именно так, это какое-то роковое проклятие, против которого
мы бессильны". Я не был готов согласиться с этим и еще менее готов был с
этим смириться. Но я пока не чувствовал себя достойным оппонентом Фрейда.
В этой нашей первой встрече было и еще что-то, что обрело для меня
смысл позже, что я сумел продумать и понять только тогда, когда нашей дружбе
пришел конец. Несомненно, Фрейд необычайно близко к сердцу принимал все, что
касалось его сексуальной теории. Когда речь заходила о ней, тон его, обычно
довольно скептический, становился вдруг нервным и жестким, а на лице
появлялось странное, взволнованное выражение. Я поначалу не мог понять, в
чем же причина этого. Но у меня возникло предположение, что сексуальность
для него была своего рода numinosum (божественное. - лат.). Это впечатление
подтвердилось позже при нашей встрече в Вене спустя три года (в 1910 году).
Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг, обещайте
мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего.
Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион". Он
произнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын,
ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь".
Скрывая удивление, я спросил его: "Бастион - против кого?" - "Против потока
черной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я был
не на шутку встревожен - эти слова "бастион" и "догма", ведь догма -
неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и не
допускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это не
более чем личный диктат.
И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, что
никогда не смогу примириться с подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд,
по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже в
наши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальная
теория была таким же "оккультизмом", то есть не более чем недоказанной
гипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моем
понимании, - это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню и
которая не может остаться неизменной на все времена.
Многое еще не было доступно моему пониманию, но я отметил у Фрейда
нечто похожее на вмешательство неких подсознательных религиозных факторов.
По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовал
меня в помощники.
После нашего разговора я чувствовал себя совершенно растерянным: мне и
в голову не приходило рассматривать теорию сексуальности как некое
рискованное предприятие, которому, однако, следует хранить верность.
Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей,
она была для него своего рода res religiose observanda (вещью, достойной
религиозного благоговения. - лат.). Столкнувшись с подобными идеями, обычно
теряешься. Поэтому все мои робкие попытки выглядели довольно неуверенно, и
наши беседы вскоре прекратились.
Я был ошеломлен, смущен и озадачен, будто передо мной открылась новая,
неведомая страна, а я ведь мечтал о новых идеях. Однако выяснилось и другое:
Фрейд, который всегда так высоко ценил толерантность, свободу от догматизма,
теперь создал свою догму. Более того, на место утраченного им грозного бога
он поставил другой кумир - сексуальность. И этот кумир оказался не менее
капризным, придирчивым, жестоким и безнравственным. Так же как необычайную
духовную силу в страхе наделяют атрибутами "божественного" или
"демонического", так и "сексуальное либидо" стало играть роль deus
absconditus, некоего тайного бога. Такая "замена" дала Фрейду очевидное
преимущество: он получил возможность рассматривать новый нуминозный принцип
как научно безупречный и свободный от груза религиозной традиции. Но в
основе-то все равно лежала нуминозность - общее психологическое свойство
двух противоположных и несводимых рационально полюсов - Яхве и
сексуальности. Переменилось только название, а с ним, соответственно, и
точка зрения: теперь утраченного бога следовало искать внизу, а не наверху.
Но если некая сила все же существует, то есть ли разница в том, как ее
называть? Если бы психологии не существовало вовсе, а были лишь конкретные
вещи, ничего не стоило бы разрушить одну из них и заменить другой. Но в
реальности, то есть в психологическом опыте, остаются все те же
настойчивость, робость и принуждение - ничто бесследно не исчезает. Никуда
не денутся и вечные проблемы: как преодолеть страх или избавиться от
совести, чувства долга, принуждения или подсознательных желаний. И раз мы не
в состоянии их решить, опираясь на нечто светлое и идеальное, то, не следует
ли обратиться к силам темным, биологическим?
Эта мысль пришла ко мне неожиданно. Но ее смысл и значение я понял
гораздо позже, когда анализировал в своей памяти характер Фрейда. У него
была одна отличительная черта, которая более всего меня занимала: в нем
ощущалась какая-то горечь. Она поразила меня еще в первый мой приезд в Вену.
И я не находил этому объяснения, пока не увидел здесь связь с его
представлением о сексуальности. Хотя для Фрейда сексуальность, безусловно,
означала своего рода numinosum, тем не менее и в терминологии, и в самой
теории он, казалось, описывал ее исключительно как биологическую функцию. И
только волнение, с которым он говорил о сексуальности, показывало, насколько
глубоко это его затрагивало. Суть его теории состояла в том - как мне, во
всяком случае, казалось, - что сексуальность содержит в себе духовную силу
или имеет тот же смысл. Но слишком конкретная терминология оказалась слишком
ограниченной для этой идеи. Мне подумалось, что Фрейд на самом деле двигался
в направлении прямо противоположном собственной цели, действуя, таким
образом, против самого себя, - а нет ничего горше, нежели сознание, что ты
сам свой злейший враг. По его же словам, Фрейд постоянно испытывал ощущение,
что на него вот-вот обрушиться некий "поток черной грязи", - на него,
который более, чем кто-либо, погружался в самые темные его глубины.
Фрейд никогда не задавался вопросом, почему ему постоянно хочется
говорить именно о сексе, почему в мыслях он все время возвращается к одному
и тому же предмету. Он так и не понял, что подобная однообразность
толкования означает бегство от самого себя или, может быть, от иной,
возможно мистической, стороны своего "я". Не признавая ее существования, он
не мог достичь душевного равновесия. Его слепота во всем, что касалось
парадоксов бессознательного и возможностей двойного толкования его
содержимого, не позволяла ему осознать, что все содержимое бессознательного
имеет свой верх и низ, свою внешнюю и внутреннюю стороны. И если мы говорим
о внешней его стороне - а именно это делал Фрейд, - мы имеем в виду лишь
половину проблемы, что вызывает нормальное в такой ситуации бессознательное
противодействие.
С этой фрейдовской односторонностью ничего нельзя было поделать.
Возможно, его мог бы "просветить" какой-нибудь внутренний опыт, как мне
думается, и тогда его разум счел бы любой подобный опыт проявлением
исключительно "сексуальности" или, на худой конец, "психосексуальности". В
каком-то смысле он потерпел поражение. Фрейд представляется мне фигурой
трагической. Он, вне всякого сомнения, был великим человеком, и еще -
трогательно беззащитным.
После той второй встречи в Вене я начал понимать концепцию власти
Альфреда Адлера, которую и прежде считал заслуживающей внимания. Адлер как
всякий "сын" перенял от своего "отца" не то, что тот говорил, а то, что тот
делал. Теперь же я открыл для себя проблему любви - эроса и проблему власти
- власти как свинцового груза, камня на душе. Сам Фрейд, в чем он признался
мне, никогда не читал Ницше. Теперь же я увидел фрейдовскую психологию в
культурно-исторической последовательности, как некую компенсацию
ницшеанского обожествления власти. Проблема явно заключалась не в
противостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому я
полагаю, что это не просто "семейная ссора" психопатологов. Мое мнение
таково, что эрос и влечение к власти - все равно что двойня, сыновья одного
отца, производное от одной духовной силы, которая, как положительные и
отрицательные электрические заряды, проявляет себя в противоположных
ипостасях: одна, эрос, - как некий patiens, другая, жажда власти, - как
agens, и наоборот. Эросу так же необходима власть, как власти - эрос, одна
страсть влечет за собой другую. Человек находится во власти своих страстей,
но вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека как
игрушку, которой управляют ее собственные страсти и желания, Адлер же
показывает, как человек использует свою страсть для того, чтобы подчинить
себе других. Беспомощность перед неумолимым роком вынудила Ницше выдумать
для себя "сверхчеловека", Фрейд же, как я понимаю, настолько подчинил себя
Эросу, что считал его aere perrenius (прочнее бронзы. - лат.), сделал из
него догму, подобно религиозному нумену. Не секрет, что "Заратустра" выдает
себя за Евангелие, и Фрейд на свой лад пытался превзойти церковь и
канонизировать свое учение. Он, конечно, старался избежать огласки, но
подозревал во мне намерение сделаться его пророком. Его попытка была
трагичной, и он сам ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и это
справедливо, ибо то, что в одном случае представляется верным, в другом
оказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, таит в себе вместе с
тем и угрозу. Нуминозный опыт и возвышает и унижает одновременно. Если бы
Фрейду хоть раз пришло в голову представить себе, что сексуальность несет в
себе numinosum, что она - и Бог и дьявол в одном лице, что с точки зрения
психологии это не вызывает сомнения, он не смог бы ограничиться узкими
рамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своих
спекуляциях и не утратил бы почвы под ногами, держись он более твердо
основных условий человеческого существования.
Всякий нуминозный опыт таит в себе угрозу для человеческой психики, он
как бы раскачивает ее так, что в любую минуту эта тонкая нить может
оборваться, и человек потеряет спасительное равновесие. Для одних этот опыт
означает безусловное "Да", для других - безусловное "Нет". С Востока к нам
пришло понятие нирваны (nirdvandva - отсутствие двойственности). Я никогда
не забываю об этом. Но маятник нашего сознания совершает свои колебания
между смыслом и бессмыслицей, а не между справедливостью и
несправедливостью. Опасность нуминозных состояний таится в соблазне
экстремальности, в том, что маленькую правду принимают за истину, а мелкую
ошибку расценивают как фатальную. Tout passe (прошлое. - фр.), что было
истиной вчера, сегодня может показаться заблуждением, но то, что считалось
ошибочным позавчера, явится откровением завтра. Именно это является одной из
тех психологических закономерностей, о которых в действительности "мы еще
очень мало знаем. Мы по-прежнему далеки от понимания того, что нечто не
существует до тех пор, пока какое-нибудь бесконечно малое и, увы, столь
некоторого смущения последний врач направил ее ко мне.
Это была очень крупная статная женщина, под два метра ростом, - думаю,
она могла и прибить. Итак, она явилась, и мы с ней отлично поладили. Но
наступил момент, когда я сказал ей что-то неприятное. В бешенстве она
вскочила и замахнулась. Вскочил и я, заявив ей: "Ладно, вы - дама, у вас
право первого удара. Но потом бить буду я". Я сказал это вполне серьезно. И
дама тут же опустилась на стул, успокоилась - прямо на глазах. "Со мной так
никогда не разговаривали!" - пожаловалась она. С того момента лечение стало
приносить плоды.
Ей явно не хватало мужской реакции, и в этом случае было бы ошибкой "не
перебивать" ее, идти у нее на поводу, что ей не только не помогло бы, но
повредило. Невроз у нее развился потому, что ей не удавалось установить для
себя определенные этические границы. Такие люди по природе своей требуют
ограничения - если не внутреннего, то насильственного.
Я как-то поднял статистику результатов моего лечения. Уже не припомню
точные цифры, но с некоторой долей осторожности могу сказать, что треть
случаев закончилась полным излечением, в еще одной трети удалось добиться
серьезного улучшения, но в остальных случаях никаких существенных изменений
не было. Но именно последние оценивать труднее всего, потому что многое
осознается лишь спустя годы и только тогда оказывает действие. Как часто мои
бывшие пациенты писали мне: "Только сейчас, через 10 лет после нашей
встречи, я понял, что же собственно произошло".
У меня было не так много случаев, когда я испытывал непреодолимые
затруднения и вынужден был отказаться от пациента. Но и тогда бывало, что я
получал известия о положительных результатах. Поэтому трудно делать
заключения об успешности лечения.
В жизни врача присутствует некая обязательная закономерность, суть
которой заключается в том, что люди, обращающиеся к нему за помощью,
становятся частью его собственной жизни. Люди, которые приходят к нему, - к
счастью или нет, - никогда не находились в центре всеобщего внимания, но это
люди по разным причинам необыкновенные, с неординарной судьбой, - пережившие
ни с чем не сравнимые внутренние катастрофы. Часто они обладают выдающимися
способностями, такими, за которые не жаль отдать жизнь, - но эти таланты
развиваются на такой странной и психологически неблагоприятной почве, что мы
зачастую не можем сказать, гений перед нами или это лишь какие-то крупицы
одаренности. Нередко в самых невероятных обстоятельствах вдруг сталкиваешься
с таким душевным богатством, которое менее всего ожидаешь встретить среди
людей невыдающихся, социально приниженных. Психотерапия лишь в том случае
приведет к успеху, если врач не позволит себе отстраниться от человеческих
страданий. Врач обязан вести постоянный диалог с пациентом, постоянно
сравнивать себя с ним, свое душевное состояние - с его состоянием. Если по
какой-то причине этого не происходит, психотерапевтический процесс
становится неэффективным, и состояние пациента не меняется. Если один из
этих двоих не станет проблемой для другого, решения они не найдут.
Среди так называемых невротиков есть много людей, которые, если бы
родились раньше, не были бы невротиками, то есть не ощущали бы внутреннюю
раздвоенность. Живи они тогда, когда человек был связан с природой и миром
своих предков посредством мифа, когда природа являлась для него источником
духовного опыта, а не только окружающей средой, у этих людей не было бы
внутренних разладов. Я говорю о тех, для кого утрата мифа явилась тяжелым
испытанием и кто не может обрести свой путь в этом мире, довольствуясь
естественнонаучными представлениями о нем, причудливыми словесными
спекуляциями, не имеющими ничего общего с мудростью.
Наши страдающие от внутренних разладов современники - только лишь
"ситуативные невротики", их болезненное состояние исчезает, как только
исчезает пропасть между эго и бессознательным. Кто сам ощутил внутреннюю
раздвоенность и побывал в подобном положении, сможет лучше понять
бессознательные процессы психики и будет застрахован от опасности
преувеличивать размеры невроза, чем часто грешат психологи. Кто на
собственном опыте не испытал нуменозное действие архетипов, вряд ли сможет
избежать путаницы, когда столкнется с этим на практике. И переоценки, и
недооценки этого приведут к одному: его критерии будут иметь исключительно
рациональный, а не эмпирический характер. Именно отсюда берут начало
губительные заблуждения (и этим страдают не только врачи), первое из них -
предпочтение рационального пути остальным. За такого рода попытками прячется
тайная цель - по возможности отгородиться от собственного подсознания, от
архетипических состояний, от реального психологического опыта и заменить его
с виду надежной, но искусственной и ограниченной, двухмерной идеологической
действительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена так
называемыми "отчетливыми понятиями" - идеологемами. Таким образом, значение
приобретает не реальный опыт, а пустые имена, которые замещают его. Это ни к
чему не обязывает и весьма удобно, поскольку защищает нас от испытания
опытом и осознания последнего. Но ведь дух обитает не в концепциях, а в
поступках и реальных вещах. Слова никого не согревают, тем не менее эту
бесплодную процедуру повторяют бесконечно.
Подводя итог, скажу, что самыми трудными, как и самыми неблагодарными
для меня пациентами (за исключением "патологических фантазеров"), являются
так называемые интеллектуалы. У них, как правило, правая рука не знает, что
делает левая. Они исповедуют своего рода psychologie r compartiments
(психологию "в футляре". - фр.), не позволяя себе ни единого чувства, не
контролируемого интеллектом, то есть пытаются все уладить и причесать, но в
результате больше, чем остальные, подвержены разнообразным неврозам.
Благодаря моим пациентам и той ни с чем не сравнимой череде
психологических явлений, что прошли передо мной, я прежде всего очень много
узнал о самом себе, и зачастую шел к этому через ошибки и поражения. В
основном моими пациентами были женщины, в большинстве своем, они были умны,
впечатлительны и проницательны. И если мне посчастливилось найти какие-то
новые пути в терапии, то в этом, безусловно, и их заслуга.
Некоторые из пациентов стали в буквальном смысле слова моими учениками,
они распространили мои идеи по всему миру. Среди них были люди, с которыми я
десятилетиями поддерживал дружеские отношения. Пациенты заставили меня
вплотную столкнуться с реалиями человеческой жизни, мне удалось испытать и
понять очень многое. Встречи с людьми, такими разными, с таким различным
психологическим опытом, значили для меня несравненно больше, чем
эпизодические беседы со знаменитостями. Самый волнующий и памятный след в
моей душе оставило общение именно с безвестными людьми.
Наиболее плодотворный период моей внутренней жизни наступил после того,
как я стал психиатром. Я начал исследовать душевные болезни, их внешние
проявления без какой бы то ни было предвзятости. В результате мне удалось
столкнуться с такими психическими процессами, природа которых меня поразила:
я понял, что в суть их никто никогда не пытался вникнуть, их просто
классифицировали как "патологические". Со временем я сосредоточил свое
внимание на случаях, в которых, как полагал, был способен разобраться; это
были паранойя, маниакально-депрессивный психоз и психогенные расстройства. С
работами Брейера и Фрейда я познакомился уже в самом начале моей
психиатрической деятельности, и наряду с работами Пьера Жане они оказались
для меня чрезвычайно полезными. Прежде всего я обнаружил, что основные
принципы и методы фрейдовского толкования сновидений исключительно
плодотворны и способны объяснить шизофренические формы поведения.
"Толкование сновидений" Фрейда я прочел еще в 1900 году. Тогда я отложил
книгу в сторону, поскольку не понял ее. Мне было 25 лет, и мне еще не
хватало опыта, чтобы оценить значение теории Фрейда. Это случилось позже. В
1903 году я снова взялся за "Толкование сновидений" и осознал, насколько
идеи Фрейда близки моим собственным. Главным образом меня заинтересовал так
называемый "механизм вытеснения", заимствованный Фрейдом из психологии
неврозов и используемый им в толковании сновидений. Всю важность его я
оценил сразу. Ведь в своих ассоциативных тестах я часто встречался с
реакциями подобного рода: пациент не мог найти ответ на то или иное
стимулирующее слово или медлил более обычного. Затем было установлено, что
такие аномалии имеют место всякий раз, когда стимулирующие слова затрагивают
некие болезненные или конфликтные психические зоны. Пациенты, как правило,
не осознавали этого и на мой вопрос о причине затруднений обычно давали
весьма странные, а то и неестественные ответы. Из "Толкования сновидений" я
выяснил, что здесь срабатывает механизм вытеснения и что наблюдаемые мной
явления вполне согласуются с теорией Фрейда. Таким образом, я как бы
подкреплял фрейдовскую аргументацию.
Иначе было с тем, что же именно "вытеснялось", здесь я не соглашался с
Фрейдом. Он видел причины вытеснения только в сексуальных травмах. Однако в
моей практике я нередко наблюдал неврозы, в которых вопросы секса играли
далеко не главную роль, а на передний план выдвигались совсем другие
факторы: трудности социальной адаптации, угнетенность из-за трагических
обстоятельств, понятия престижа и т. д. Впоследствии я не раз приводил
Фрейду в пример подобные случаи, но он предпочитал не замечать никаких иных
причин, кроме сексуальных. Я же был в корне не согласен с этим.
Поначалу я не мог четко определить, какое же место занимает Фрейд в
моей жизни, и найти верный тон в отношениях с ним. Открывая для себя его
труды впервые, я только начинал заниматься наукой и дописывал работу,
которая должна была способствовать моему продвижению в университете. Фрейд
же был, вне всякого сомнения, persona non grata в тогдашнем академическом
мире, и всякое упоминание о нем носило скандальный характер. "Великие мира
сего" говорили о нем украдкой, на конференциях о нем спорили только в
кулуарах и никогда - публично. Так что совпадение моих результатов с
выводами Фрейда не сулило мне ничего хорошего.
Однажды, когда я работал, не иначе как дьявол шепнул мне, что можно
опубликовать результаты моих экспериментов и мой выводы, не упоминая имени
Фрейда. В конце концов, я получил эти результаты задолго до того, как понял
значение его теории. Но тут заговорило мое второе "я". "Если ты сделаешь
вид, что не знаешь о Фрейде, это будет заведомый обман. Нельзя строить жизнь
на лжи". С этого момента я открыто принял сторону Фрейда.
Впервые я выступил в его защиту на конгрессе в Мюнхене, где обсуждался
обсессивный невроз, и где имя Фрейда упорно избегали даже упоминать. В 1906
году я написал статью для мюнхенского медицинского еженедельника о
фрейдовской теории неврозов, которая существенно углубляла понимание
обсессивных неврозов. После этого я получил предостерегающие письма от двух
немецких профессоров. "Если Вы, - писали они, - будете продолжать
заступаться за Фрейда, вряд ли Вы сможете рассчитывать на академическую
карьеру". Я ответил: "Если то, что утверждает Фрейд, правда - я с ним. Чего
стоит карьера, которую нужно строить, ограничивая исследования и замалчивая
факты", - и продолжал выступать на стороне Фрейда. Но мои результаты
по-прежнему противоречили утверждениям Фрейда, что все неврозы обусловлены
исключительно подавленной сексуальностью или связанными с ней эмоциональными
травмами. Иногда это так, но не всегда. Однако Фрейд открыл новые пути для
исследований, и отрицать это, на мой взгляд, было абсурдом. [В 1906 году,
после того как Юнг послал Фрейду письмо о результатах своих ассоциативных
экспериментов, между ними завязалась оживленная переписка, продолжавшаяся до
1913 года. В 1907 году Юнг послал Фрейду свою работу "Психология dementia
рrаесох". - ред.]
Идеи, содержащиеся в моей работе "Психология dementia рrаесох", не
встретили понимания - коллеги посмеивались надо мной. Но благодаря этой
работе я познакомился с Фрейдом, он пригласил меня к себе. Наша первая
встреча состоялась в Вене, в феврале 1907 года. Мы начали беседу в час
пополудни и проговорили практически без перерыва тринадцать часов. Фрейд был
первым действительно выдающимся человеком, встретившимся мне. Никого из моих
тогдашних знакомых я не мог сравнить с ним. В нем не было ничего
тривиального. Это был необыкновенно умный, проницательный и во всех
отношениях замечательный человек. И тем не менее мое первое впечатление от
него было довольно расплывчатым, что-то от меня ускользало.
Изложенная им сексуальная теория меня поразила. Правда, он не сумел
окончательно рассеять мои сомнения. Я пытался, и не единожды, изложить ему
эти сомнения, но всякий раз Фрейд не воспринимал их серьезно, считая что они
вызваны отсутствием у меня необходимого опыта. И он был прав: тогда мне
действительно не хватало опыта для обоснованных возражений. Я видел, что его
сексуальная теория чрезвычайно важна для него и в личном, и в
общефилософском смысле. Но я не мог решить, насколько это было связано с
переоценкой его собственных утверждений, а насколько - опиралось на
результаты экспериментов.
Более всего меня настораживало отношение Фрейда к духовным проблемам.
Там, где находила свое выражение духовность - будь то человек или
произведение искусства - Фрейд видел подавленную сексуальность. А для того,
что нельзя было объяснить собственно сексуальностью, он придумал термины
"психосексуальность". Я пытался возражать ему, что если эту гипотезу довести
до логического конца, то вся человеческая культура окажется не более чем
фарсом, патологическим результатом подавленной сексуальности. "Да, -
соглашался он, - именно так, это какое-то роковое проклятие, против которого
мы бессильны". Я не был готов согласиться с этим и еще менее готов был с
этим смириться. Но я пока не чувствовал себя достойным оппонентом Фрейда.
В этой нашей первой встрече было и еще что-то, что обрело для меня
смысл позже, что я сумел продумать и понять только тогда, когда нашей дружбе
пришел конец. Несомненно, Фрейд необычайно близко к сердцу принимал все, что
касалось его сексуальной теории. Когда речь заходила о ней, тон его, обычно
довольно скептический, становился вдруг нервным и жестким, а на лице
появлялось странное, взволнованное выражение. Я поначалу не мог понять, в
чем же причина этого. Но у меня возникло предположение, что сексуальность
для него была своего рода numinosum (божественное. - лат.). Это впечатление
подтвердилось позже при нашей встрече в Вене спустя три года (в 1910 году).
Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг, обещайте
мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего.
Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион". Он
произнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын,
ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь".
Скрывая удивление, я спросил его: "Бастион - против кого?" - "Против потока
черной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я был
не на шутку встревожен - эти слова "бастион" и "догма", ведь догма -
неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и не
допускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это не
более чем личный диктат.
И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, что
никогда не смогу примириться с подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд,
по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже в
наши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальная
теория была таким же "оккультизмом", то есть не более чем недоказанной
гипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моем
понимании, - это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню и
которая не может остаться неизменной на все времена.
Многое еще не было доступно моему пониманию, но я отметил у Фрейда
нечто похожее на вмешательство неких подсознательных религиозных факторов.
По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовал
меня в помощники.
После нашего разговора я чувствовал себя совершенно растерянным: мне и
в голову не приходило рассматривать теорию сексуальности как некое
рискованное предприятие, которому, однако, следует хранить верность.
Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей,
она была для него своего рода res religiose observanda (вещью, достойной
религиозного благоговения. - лат.). Столкнувшись с подобными идеями, обычно
теряешься. Поэтому все мои робкие попытки выглядели довольно неуверенно, и
наши беседы вскоре прекратились.
Я был ошеломлен, смущен и озадачен, будто передо мной открылась новая,
неведомая страна, а я ведь мечтал о новых идеях. Однако выяснилось и другое:
Фрейд, который всегда так высоко ценил толерантность, свободу от догматизма,
теперь создал свою догму. Более того, на место утраченного им грозного бога
он поставил другой кумир - сексуальность. И этот кумир оказался не менее
капризным, придирчивым, жестоким и безнравственным. Так же как необычайную
духовную силу в страхе наделяют атрибутами "божественного" или
"демонического", так и "сексуальное либидо" стало играть роль deus
absconditus, некоего тайного бога. Такая "замена" дала Фрейду очевидное
преимущество: он получил возможность рассматривать новый нуминозный принцип
как научно безупречный и свободный от груза религиозной традиции. Но в
основе-то все равно лежала нуминозность - общее психологическое свойство
двух противоположных и несводимых рационально полюсов - Яхве и
сексуальности. Переменилось только название, а с ним, соответственно, и
точка зрения: теперь утраченного бога следовало искать внизу, а не наверху.
Но если некая сила все же существует, то есть ли разница в том, как ее
называть? Если бы психологии не существовало вовсе, а были лишь конкретные
вещи, ничего не стоило бы разрушить одну из них и заменить другой. Но в
реальности, то есть в психологическом опыте, остаются все те же
настойчивость, робость и принуждение - ничто бесследно не исчезает. Никуда
не денутся и вечные проблемы: как преодолеть страх или избавиться от
совести, чувства долга, принуждения или подсознательных желаний. И раз мы не
в состоянии их решить, опираясь на нечто светлое и идеальное, то, не следует
ли обратиться к силам темным, биологическим?
Эта мысль пришла ко мне неожиданно. Но ее смысл и значение я понял
гораздо позже, когда анализировал в своей памяти характер Фрейда. У него
была одна отличительная черта, которая более всего меня занимала: в нем
ощущалась какая-то горечь. Она поразила меня еще в первый мой приезд в Вену.
И я не находил этому объяснения, пока не увидел здесь связь с его
представлением о сексуальности. Хотя для Фрейда сексуальность, безусловно,
означала своего рода numinosum, тем не менее и в терминологии, и в самой
теории он, казалось, описывал ее исключительно как биологическую функцию. И
только волнение, с которым он говорил о сексуальности, показывало, насколько
глубоко это его затрагивало. Суть его теории состояла в том - как мне, во
всяком случае, казалось, - что сексуальность содержит в себе духовную силу
или имеет тот же смысл. Но слишком конкретная терминология оказалась слишком
ограниченной для этой идеи. Мне подумалось, что Фрейд на самом деле двигался
в направлении прямо противоположном собственной цели, действуя, таким
образом, против самого себя, - а нет ничего горше, нежели сознание, что ты
сам свой злейший враг. По его же словам, Фрейд постоянно испытывал ощущение,
что на него вот-вот обрушиться некий "поток черной грязи", - на него,
который более, чем кто-либо, погружался в самые темные его глубины.
Фрейд никогда не задавался вопросом, почему ему постоянно хочется
говорить именно о сексе, почему в мыслях он все время возвращается к одному
и тому же предмету. Он так и не понял, что подобная однообразность
толкования означает бегство от самого себя или, может быть, от иной,
возможно мистической, стороны своего "я". Не признавая ее существования, он
не мог достичь душевного равновесия. Его слепота во всем, что касалось
парадоксов бессознательного и возможностей двойного толкования его
содержимого, не позволяла ему осознать, что все содержимое бессознательного
имеет свой верх и низ, свою внешнюю и внутреннюю стороны. И если мы говорим
о внешней его стороне - а именно это делал Фрейд, - мы имеем в виду лишь
половину проблемы, что вызывает нормальное в такой ситуации бессознательное
противодействие.
С этой фрейдовской односторонностью ничего нельзя было поделать.
Возможно, его мог бы "просветить" какой-нибудь внутренний опыт, как мне
думается, и тогда его разум счел бы любой подобный опыт проявлением
исключительно "сексуальности" или, на худой конец, "психосексуальности". В
каком-то смысле он потерпел поражение. Фрейд представляется мне фигурой
трагической. Он, вне всякого сомнения, был великим человеком, и еще -
трогательно беззащитным.
После той второй встречи в Вене я начал понимать концепцию власти
Альфреда Адлера, которую и прежде считал заслуживающей внимания. Адлер как
всякий "сын" перенял от своего "отца" не то, что тот говорил, а то, что тот
делал. Теперь же я открыл для себя проблему любви - эроса и проблему власти
- власти как свинцового груза, камня на душе. Сам Фрейд, в чем он признался
мне, никогда не читал Ницше. Теперь же я увидел фрейдовскую психологию в
культурно-исторической последовательности, как некую компенсацию
ницшеанского обожествления власти. Проблема явно заключалась не в
противостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому я
полагаю, что это не просто "семейная ссора" психопатологов. Мое мнение
таково, что эрос и влечение к власти - все равно что двойня, сыновья одного
отца, производное от одной духовной силы, которая, как положительные и
отрицательные электрические заряды, проявляет себя в противоположных
ипостасях: одна, эрос, - как некий patiens, другая, жажда власти, - как
agens, и наоборот. Эросу так же необходима власть, как власти - эрос, одна
страсть влечет за собой другую. Человек находится во власти своих страстей,
но вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека как
игрушку, которой управляют ее собственные страсти и желания, Адлер же
показывает, как человек использует свою страсть для того, чтобы подчинить
себе других. Беспомощность перед неумолимым роком вынудила Ницше выдумать
для себя "сверхчеловека", Фрейд же, как я понимаю, настолько подчинил себя
Эросу, что считал его aere perrenius (прочнее бронзы. - лат.), сделал из
него догму, подобно религиозному нумену. Не секрет, что "Заратустра" выдает
себя за Евангелие, и Фрейд на свой лад пытался превзойти церковь и
канонизировать свое учение. Он, конечно, старался избежать огласки, но
подозревал во мне намерение сделаться его пророком. Его попытка была
трагичной, и он сам ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и это
справедливо, ибо то, что в одном случае представляется верным, в другом
оказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, таит в себе вместе с
тем и угрозу. Нуминозный опыт и возвышает и унижает одновременно. Если бы
Фрейду хоть раз пришло в голову представить себе, что сексуальность несет в
себе numinosum, что она - и Бог и дьявол в одном лице, что с точки зрения
психологии это не вызывает сомнения, он не смог бы ограничиться узкими
рамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своих
спекуляциях и не утратил бы почвы под ногами, держись он более твердо
основных условий человеческого существования.
Всякий нуминозный опыт таит в себе угрозу для человеческой психики, он
как бы раскачивает ее так, что в любую минуту эта тонкая нить может
оборваться, и человек потеряет спасительное равновесие. Для одних этот опыт
означает безусловное "Да", для других - безусловное "Нет". С Востока к нам
пришло понятие нирваны (nirdvandva - отсутствие двойственности). Я никогда
не забываю об этом. Но маятник нашего сознания совершает свои колебания
между смыслом и бессмыслицей, а не между справедливостью и
несправедливостью. Опасность нуминозных состояний таится в соблазне
экстремальности, в том, что маленькую правду принимают за истину, а мелкую
ошибку расценивают как фатальную. Tout passe (прошлое. - фр.), что было
истиной вчера, сегодня может показаться заблуждением, но то, что считалось
ошибочным позавчера, явится откровением завтра. Именно это является одной из
тех психологических закономерностей, о которых в действительности "мы еще
очень мало знаем. Мы по-прежнему далеки от понимания того, что нечто не
существует до тех пор, пока какое-нибудь бесконечно малое и, увы, столь