Юнг Алекс. Воспоминания, сновидения, размышления

птицы-колокольчика. В такие минуты мне казалось, будто я нахожусь в каком-то
сказочном замке. Это был самый священный час дня, и я, забыв о времени,
наслаждался этим великолепием, испытывая бесконечный восторг.
Рядом со мной находилась высокая скала, где жили огромные павианы.
Обычно они с шумом и криками носились по лесу, но каждое утро они тихо
застывали на краю скалы со стороны восходящего солнца, будто тоже ожидали
рассвета. Они походили на павианов из храма Абу-Симбел в Египте, чьи
застывшие движения напоминали молитвенные жесты. Здесь повторялся один и тот
же сюжет: с давних пор люди поклонялись великому богу, избавляющему мир от
тьмы, несущему в себе лучистый небесный свет.
Я тогда осознал, что в душе всегда живет стремление к свету,
неудержимое желание вырваться из первобытной тьмы. Ночью все живое
погружается в глубокое уныние и каждой душой овладевает неизъяснимая тоска
по свету. Это тоскливое выражение мы видим в глазах туземцев и животных. В
глазах животных прячется печаль, и никто никогда не узнает, порождение ли
это их души или болезненное чувство - знак первобытного, первоначального
состояния мира. Эта печаль - суть настроения Африки, постоянное ощущение ею
своего одиночества. Первобытная тьма сопричастна глубокой материнской тайне,
потому так остро переживают негры рождение солнца - ведь в этот момент
является свет, является избавление, освобождение от тьмы. Говорить, что
солнце есть Бог, - значит утратить, забыть изначальное ощущение, переживание
этого момента. "Мы рады, что кончилась ночь и духи ушли", - но это уже
некоторое рассудочное осмысление. В действительности ночью над этой землей
нависает такая тьма, что ночь становится не просто ночью, а тьмой души,
вековечной ночью, которая сегодня та же, какой была миллионы лет. И желание
увидеть свет - это желание обрести сознание.

Наше безмятежное пребывание на горе Элгон близилось к концу. Мы грустно
сворачивали палатки, обещая себе, что вернемся. Трудно было смириться с
мыслью, что я больше никогда не смогу увидеть и пережить это ни с чем не
сравнимое великолепие. Позже близ Какамеги нашли золото, в ставшей мне
родной, недалекой стране развернулось движение "мау-мау", и нам пришлось
пробудиться от наших грез и мифов.
Мы продвигались по южному склону горы Элгон. Постепенно характер
рельефа менялся: к равнине подступили высокие горы, покрытые густыми
джунглями. Цвет кожи местных жителей становился чернее, тела - неуклюжими и
массивными. Их движения уже не отличались той грациозностью, которая так
восхищала нас у масаи. Мы приближались к Багише, где должны были задержаться
на какое-то время в лагере на Бунамбале. Отсюда открывался потрясающий вид
на широкую нильскую долину. Затем мы двинулись дальше, в Мбалу, там нас
ожидали два грузовых форда, на которых мы наконец добрались до станции
Джиния у озера Виктория-Нианца. Мы загрузили свой багаж в маленький поезд,
который раз в две недели ходил до озера Киога. Там какой-то пароходик с
дровяной топкой с небольшими приключениями довез нас до порта Масинди. Здесь
мы пересели на грузовик и доехали до города Масинди, расположенного на
плато, отделяющем озеро Киога от озера Альберт.
В одном селении на пути от озера Альберт в Реджаф (Судан) мы пережили
незабываемое приключение. Местный вождь, очень высокий, молодой еще человек,
нанес нам визит со своей свитой. Это были самые черные негры, которых я
когда-либо встречал. Визитеры не внушали доверия. Мамур (наместник) выделил
нам в сопровождение трех стрелков, но я видел, что и они, и наши слуги
чувствовали себя неуверенно. У них имелось только по три патрона на
винтовку, их присутствие по сути было чисто символическим жестом со стороны
правительства.
Когда вождь предложил нам вечером посмотреть на ньгома (танцы), я
охотно согласился, рассчитывая поближе узнать этих людей. Наступила ночь. Мы
уже собирались ложиться спать, когда раздались трубные звуки и грохот
барабанов. Нашему взору явились человек шестьдесят, воинственно настроенных,
со сверкающими пиками, дубинками и мечами. За ними, на некотором расстоянии,
следовали женщины и дети, младенцы устроились на спинах своих матерей.
Разворачивалось по всем признакам грандиозное празднество. Несмотря на жару,
был разожжен большой костер, и женщины с детьми расположились вокруг него.
Мужчины образовали внешнее кольцо - таким образом (мне однажды пришлось
увидеть такое) ведет себя потревоженное стадо слонов. Я уже не знал,
радоваться мне или беспокоиться по поводу этого демарша. Оглядываясь, я
поискал глазами наших слуг и вооруженную охрану - но их и след простыл! В
качестве captatio benevolentiae (жеста доброй воли. - лат.) я одарил
присутствующих сигаретами, спичками и английскими булавками. Хор мужчин
начал распевать - довольно гармонично - энергичные, воинственные мелодии,
одновременно они стали раскачиваться и притоптывать ногами. Женщины и дети
столпились вокруг огня. Мужчины же, танцуя, то приближались к нам,
размахивая своим оружием, то возвращались назад - к огню, то снова
наступали. Все это сопровождалось диким пением, грохотом и завыванием. Сцена
была дикой и впечатляющей, подсвеченной отблесками костра и магическим
лунным светом. Мой приятель и я вскочили на ноги и смешались с танцующими. Я
размахивал своей плеткой из шкуры носорога - единственным моим оружием. Нас
встретили с явным одобрением, усердие танцующих удвоилось. Все основательно
вспотели, топая, крича и распевая. Ритм постепенно учащался.
От подобных танцев и музыки негры легко впадают в экстатическое
состояние. Так случилось и здесь. По мере того как время приближалось к
одиннадцати, их возбуждение достигло крайней точки, и дело стало принимать
чрезвычайно неприятный оборот. Танцоры уже представляли собой дикую орду, и
я со страхом думал, чем же все это может кончиться. Я делал знаки вождю, что
пора кончать, что ему и его людям пора спать. Но он хотел "еще раз".
Мне припомнилось, что мой земляк, один из братьев Заразин, будучи в
исследовательской экспедиции в Замбези, был ранен копьем во время такой
ньгомы. Поэтому, уже не раздумывая, понравится это вождю или нет, я стал по
очереди подзывать к себе танцующих, раздал им сигареты и жестами показал,
что иду спать. Затем я полушутя, полуугрожающе стал размахивать носорожьей
плеткой и за неимением лучшего варианта громко обругал "гостей" на
швейцарском диалекте немецкого, давая понять, что пора разойтись, пора
спать. Они, разумеется, сообразили, что гнев мой наигран, но, похоже, это
было как раз то, что нужно. Разразившись хохотом и прыгая друг через друга,
подобно детям, играющим в горелки, они рассыпались в разные стороны и
растворились в ночи, хотя их вопли и барабанный бой доносились до нас еще
довольно долго. Но наконец все стихло и, совершенно изнуренные, мы
провалились в сон.

Наш поход завершился в Реджафе, на Ниле. Там мы погрузили наше
снаряжение на небольшой пароходик, который с трудом смог подойти к Реджафе -
уровень воды был слишком низок. К тому времени я чувствовал некоторую
пресыщенность всеми приключениями. Мысли переполняли меня, и я со всей
остротой ощутил, что мои способности к восприятию нового далеко не
безграничны, что они на пределе. Все, что мне сейчас требовалось, - это
привести в порядок все мои наблюдения, впечатления и переживания. То, что
было достойно внимания, я записал.
На протяжении всего путешествия мои сны упорно игнорировали африканскую
обстановку, ограничиваясь только домашними сюжетами. У меня возникло
чувство, что бессознательное относит мое африканское путешествие к чему-то
нереальному, воспринимает его как некий симптоматический или символический
акт (если в принципе уместно персонифицировать бессознательные процессы).
Это показалось мне чересчур нарочитым - ведь из моих снов исчезали наиболее
яркие события путешествия. Только один раз там я увидел во сне негра, чье
лицо показалось мне удивительно знакомым, но я долго не мог припомнить, где
встречал его прежде. Наконец память сработала: это был мой парикмахер из
Читтануги в Теннесси! Американский негр! Во сне он держал у моей головы
огромные раскаленные щипцы, собираясь сделать мне прическу "kinky" - "под
негра". Я уже начинал чувствовать жар от раскаленного железа и в ужасе
проснулся.
Этот сон был воспринят мной как предупредительный сигнал из
бессознательного: оно подсказывало, что я должен быть осторожным, что я
подошел слишком близко к тому, чтобы "going black" (сделаться черным. -
англ.). В тот момент у меня начинался приступ тропической лихорадки и моя
физическая сопротивляемость была ослаблена. Для того чтобы явить мне угрозу,
исходящую от негра, мое бессознательное, избегая какого бы то ни было
напоминания о настоящем, вызвало у меня воспоминание двенадцатилетней
давности о негритянском парикмахере в Америке.
Кстати, это любопытное свойство моих снов заставляет вспомнить явление,
отмеченное в годы первой мировой войны: солдаты на фронте видели гораздо
меньше снов о войне, чем о доме, о мирной жизни. Военные психиатры называли
это своего рода базовым принципом: если человеку слишком часто снится война,
его нельзя оставлять на передовой - он лишен психологической защиты от
внешних впечатлений.
В разгар африканских событий и впечатлений мои сны развивали
собственный сюжет. Они касались исключительно моих личных проблем. Объяснить
это я мог только так: мне при любых обстоятельствах следует сохранять свою
европейскую индивидуальность.
Я даже начал подозревать, что затеял африканское путешествие с тайной
целью покинуть Европу с ее неразрешимыми проблемами, пусть даже рискуя при
этом вообще остаться в Африке. Так поступали многие до меня, так поступают и
сейчас. Путешествие теперь представилось мне в другом свете: целью его в
гораздо меньшей степени было изучение психологии примитивных народов
("Психологическая экспедиция в Багишу"), речь скорее шла о другом
мучительном для меня вопросе: что же произошло с психологом Юнгом in the
wilds of Africa (в дебрях Африки. - англ.)? От этого вопроса я уходил,
несмотря на то, что в свое время поставил перед собой задачу исследовать
реакции европейца на первобытные условия жизни. Но, к собственному моему
удивлению, эта объективная научная проблема сделалась в конце концов для
меня очень личной, и всякое решение болезненно затрагивало прежде всего меня
самого. Я вынужден был признаться себе, что вряд ли упомянутая выставка в
Уэмбли явилась поводом для моего путешествия, скорее европейский воздух стал
для меня слишком удушливым.
Размышляя об этом, я медленно плыл по тихим водам Нила на север - в
Европу, навстречу своему будущему. Путешествие закончилось в Хартуме. Здесь
начинался Египет. Итак, я достиг желаемого и осуществил свой план - открыл
для себя это царство древней культуры не с запада, не на пути из Европы и
Греции, но с юга, от истоков Нила. Меня больше интересовали не азиатские, а
хамитские элементы египетской культуры. Избрав географическое направление и
двигаясь по течению Нила путем развития цивилизации, я мог кое-что отыскать.
В таком плане главной моей удачей оказалось открытие аналогии египетского
мифа о Горе с верованиями элгонисов. И еще - этот молитвенный жест павианов,
я снова вспомнил о нем в Абу-Симбеле, южных воротах Египта.
Миф о Горе - это история о возрождении божественного света. Миф должен
был появиться после того, как культура, то есть сознание, впервые вырвала
человека из первобытной тьмы. Именно поэтому путешествие из сердца Африки в
Египет стало для меня некой драмой обретения света, что имело
непосредственное отношение к моему собственному опыту, к моей психологии. Я
чувствовал это, но не умел должным образом сформулировать. Я не мог
предполагать, что даст мне Африка, но я получил ответ на многие вопросы и
обрел некое знание. Это имело несравнимо большее значение, чем любой
этнографический материал, чем оружие, черепки или украшения, чем какие бы то
ни было охотничьи трофеи. Я хотел знать, что произойдет со мной в Африке. И
я узнал это.

Индия

Мое путешествие в Индию в 1938 году произошло не по моей инициативе.
Этим я обязан британскому правительству Индии, которое пригласило меня
принять участие в торжествах по случаю 25-летия университета в Калькутте.
Я много читал об индийской философии и религиозной истории и был
убежден, что восточная мудрость - настоящая сокровищница знаний о человеке.
Но я должен был увидеть все собственными глазами и остаться самим собой
подобно некоему гомункулусу в колбе. Индия явилась мне как сон, ведь я
всегда искал себя, свою правду. Путешествие оказалось своего рода прелюдией
к напряженным занятиям алхимической философией, они целиком меня поглотили,
я даже захватил с собой первый том "Theatrum Chemicum" с основными работами
Герхарда Дорна. За время путешествия книга была проштудирована от корки до
корки. Так идеи европейской философии соприкоснулись с впечатлениями от
чуждой мне культуры и образа мышления. Но и та и другая основываются на
изначальном духовом опыте бессознательного, - отсюда единство, подобие или,
по крайней мере, возможность уподобления.
В Индии я впервые наблюдал вблизи совершенно иную, высокоразвитую
культуру. Впечатления от Африки были совершенно иными, в Северной Африке мне
ни разу не представился случай побеседовать с человеком, способным выразить
свою культуру в словах. В Индии же я встретил людей, причастных к духовному
наследию Востока, и имел возможность сравнить их с европейцами. Это значило
для меня очень много. Я вел частные и обстоятельные беседы с С. Субраманья
Джером, гуру Махараджи из Майсура, у которого некоторое время гостил. Мне
доводилось встречаться и со многими другими учителями, чьи имена я, к
сожалению, не помню. С другой стороны, я избегал встреч с так называемыми
"святыми людьми", их я избегал, потому что должен был остаться при своей
правде, не принимая от других того, чего не мог достичь сам. Это было бы
ничем иным, как воровством, если бы я сделал хотя бы попытку научиться
чему-то у "святых людей" и принять их правду как свою собственную. Это их
правда, а я владел лишь тем, что объясняло именно меня. Точно так же как,
живя в Европе, я не могу просить подаяния на Востоке, я обязан жить так, как
требует моя природа.
Это вовсе не говорит о том, что я недооценивал собственно феномен
индийского "святого", мне просто не удалось увидеть его в истинном свете,
как изолированное явление, то есть не было возможности оценить его. Так,
например, я не знал, что скрывается за произнесенными им словами -
действительно ли откровение, или нечто вроде пословицы, расхожей истины, что
сотни лет разносят по площадям. Я помню характерный случай, свидетелем
которого был на Цейлоне. Два крестьянина с тележками столкнулись на узкой
улице. Вместо извинения они обменялись некими, ничего не значащими для
постороннего словами: "Adukan anatman", что означало: "Прошлые тревоги, вон
из души!" Что за этим стояло - счастливая фраза, единственная в своем роде,
или расхожая формула?
В Индии меня в основном интересовала проблема психологической природы
зла. В сравнении с духовной жизнью Европы меня поразило здесь совершенное
отсутствие противоречий, и эта проблема представилась мне в новом свете. В
беседе с образованным китайцем я был снова потрясен способностью этих людей
принимать так называемое "зло", не теряя лица. На Западе такое немыслимо. Но
у восточного человека вопрос морали стоит вовсе не на первом месте, для него
добро и зло - неотъемлемые составляющие природы и являются всего лишь
различными степенями и качествами одного и того же.
Я видел, что индийская духовность в равной мере принимает и зло, и
добро. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индус ощущает себя вне
добра и зла, достигая этого состояния с помощью медитации или йоги. Хотя
здесь я должен заметить, что при подобном раскладе и добро, и зло
размываются, теряя конкретные очертания, что в конце концов приводит к
духовному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое добро
или мое зло, как нечто, кажущееся мне добром или злом. Отсюда приходится
признавать и тот парадокс, что индийская духовность одинаково не нуждается
ни в зле, ни в добре, что она обременена противоречиями и что нирвана -
необходимое условие освобождения от последних и еще от десяти тысяч вещей.
Цель индуса - не моральное совершенство, а только состояние нирваны.
Желая отрешиться от собственной природы, медитацией он достигает состояния
легкости и пустоты, освобождая себя таким образом. Я же, напротив, хочу
остаться при своем - я не желаю отказываться ни от человеческого общения, ни
от природы, ни от себя самого и собственных фантазий. Я убежден, что все это
даровано мне как величайшее чудо. Природу, душу и жизнь я воспринимаю как
некое развитие божества - к чему же большему стоит стремиться? Высший смысл
бытия для меня заключается в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не
было.
Я не признаю освобождения r tout prix (любой ценой. - фр.) и не могу
избавить себя от того, чем не владею, чего не делал или не испытывал.
Подлинное освобождение приходит лишь тогда, когда ты сделаешь для этого
все возможное, пожертвуешь всем, что у тебя есть, и завершишь то, что
определил для себя. А если я ухожу от проблем, лишая себя сочувствия и
соучастия, то уничтожаю соответствующую часть своей души. Конечно, вполне
возможно, что моя доля сочувствия и соучастия достается мне слишком дорогой
ценой и я имею все основания отказаться от нее. Но и в этом случае можно
говорить лишь о собственной "non possumus" (неспособности. - лат.) и
смириться с потерей чего-то, быть может, существенного, со своим неумением,
в конце концов, справиться с некой задачей. Именно так осознание собственной
непригодности заменяет отсутствие реального действия.
Человек, не перегоревший в аду собственных страстей, не может их
победить. И они прячутся рядом, в соседнем доме, чего он даже не
предполагает. А пламя в любой момент может перекинуться и сжечь дом, который
он считает своим. То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забывая,
находится в опасной близости от нас. И в конечном счете оно вернется, но с
удвоенной силой.

В Кхаджурахе (Орисса) я встретился с одним индусом, который предложил
проводить меня в храм и показать большую храмовую пещеру. Всю пагоду
заполняли особого рода обсценные скульптуры. Мы долго обсуждали этот
необычный факт, причем мой провожатый видел в скульптурах средство духовного
совершенствования. Я возражал, указывая на группу молодых крестьян, которые,
открыв рты, уставились на это великолепие: вряд ли этих молодых людей
интересует сейчас духовное совершенствование или что-либо подобное, куда
более вероятно, что их мысли в этот момент заняты исключительно сексуальными
фантазиями. На что индус ответил: "Вот это и есть главное. Разве смогут они
когда-нибудь достигнуть духовного совершенства, если не исполнят свою карму?
Эти обеденные фигуры здесь именно для того, чтобы напомнить людям о дхарме
(добродетели) ибо, не осознавая ее, они могут забыть о ней".
Мне подобное толкование показалось в высшей степени странным, хотя мой
спутник действительно считал, что молодые люди могут забыть о своей
сексуальности, и всерьез пытался убедить меня в том, что они бессознательны,
как животные, и нуждаются в поучениях. Для этой цели, по его словам, и
существует такого рода внешний декор, и, прежде чем ступить в пределы храма,
они должны вспомнить о дхарме, иначе их сознание не пробудится и они не
придут к духовному совершенству.
Когда мы вошли в ворота, индус указал на двух "искусительниц" -
скульптурные изображения танцующих девушек с соблазнительным изгибом бедер,
они улыбались, приветствуя входящих. "Вы видите этих танцующих девушек? -
спросил он. - Смысл здесь тот же. Разумеется, я не имею в виду ни меня, ни
вас, кто уже достиг определенного уровня сознания, мы - выше такого рода
вещей. Но эти крестьянские парни нуждаются в напоминании и предостережении".
Когда мы, выйдя из храма, стали спускаться по аллее лингамов, он
внезапно сказал мне: "Вы видите эти камни? Знаете ли, что они означают? Я
открою вам великую тайну". Я был удивлен: мне казалось, что фаллическое
содержание этих памятников ясно и ребенку. Но он прошептал мне на ухо с
величайшей серьезностью: "Эти камни - интимная часть мужского тела". Я
ожидал, что он сообщит мне что-либо о символах великого бога Шивы.
Ошеломленный, я посмотрел на него, но он лишь важно кивнул головой, словно
говоря: "Да-да. это правда. Вы же в своем европейском невежестве никогда бы
об этом не догадались!"
Когда эту историю услыхал Генрих Циммер, он восторженно воскликнул:
"Наконец-то я узнаю что-то стоящее об Индии!"

Ступа Санчи вызвала во мне неожиданное и сильное чувство: так бывает,
когда я вижу нечто - вещь, личность или идею, - что мне не вполне понятно.
Ступа стоит на скалистом холме, к вершине которого ведет удобная тропа,
выложенная большими каменными плитами. Этот храм - реликварий сферической
формы, он напоминает две гигантские чаши для риса, поставленные одна на
другую, как предписывал сам Будда в Маха-Париниббана-Сутре. Англичане очень
бережно отреставрировали ее. Самое большое из этих строений окружено стеной
с четырьмя искусно украшенными воротами. Вы входите - и тропа поворачивает
налево, затем вкруговую - по часовой стрелке - ведет вдоль ступы. Четыре
статуи Будды обращены к четырем сторонам света. Пройдя один круг, вы
вступаете во второй - параллельный, но расположенный несколько выше. Широкая
панорама долины, сами ступы, руины храма, покой и уединение, - все это
растревожило и зачаровало меня. Я на время покинул своих спутников,
погрузившись в атмосферу этого удивительного места.
Где-то вдали послышались ритмичные удары гонга, они медленно
приближались. Это оказалась группа японских паломников. Они двигались один
за другим, ударяя в маленькие гонги, и скандировали древнюю молитву: "Om
mani padme hum" (О сокровище, восседающее на лотосе. - санскр.). Удар гонга
приходился на "hum". Паломники низко склонились перед ступой и вошли в
ворота. Там они склонились снова у статуи Будды, распевно произнося что-то
вроде молитвы, затем дважды прошли по кругу, приветствуя гимном каждую
статую Будды. Я проводил их глазами, но душой был с ними, что-то во мне
посылало им безмолвную благодарность за то, что их появление чудесным
образом помогло мне найти способ выразить охватившее меня чувство.
Мое волнение указывало на то, что холм Санчи явился для меня неким
центром. Это был буддизм, который я увидел в новом свете. Жизнь Будды
предстала передо мной как воплощение самости, именно идея самости,
самодостаточности, была ее смыслом; она, эта идея, стояла выше всех богов и
была сутью бытия - человека и мира. Как unus mundus (единый мир. - лат.) она
воплощает и бытие в себе, и знание о нем, - знание, без которого ничего
существовать не может. Будда увидел и осознал космогонический смысл
человеческого сознания, понимая, что, если человек позволит этому свету
угаснуть, мир обратится в тьму, в ничто. Величайшая заслуга Шопенгауэра в
том, что и он тоже - или и он вновь - признал это.
Христос, как и Будда, воплощает в себе самость, но в совершенно ином
смысле. Оба они одержали победу над этим миром: Будда, так сказать, здравым
смыслом, Христос - искупительной жертвой. Христианство учит страдать,
буддизм - видеть и делать. Оба пути ведут к истине, но для индуса Будда -
человек, пусть совершенный, но человек, тем более, что он личность
историческая, и людям легче понять его. Христос - и человек, и в то же время
Бог, понять это гораздо сложнее. Он и сам не осознавал всего, зная лишь то,
что обречен пожертвовать собой, такова его судьба. Будда действовал, как
считал нужным, он прожил свою жизнь до конца и умер в глубокой старости.
Христос же был тем, чем ему должно было быть, - он прожил очень недолго.
[Позже в наших беседах Юнг сравнивал Христа и Будду в их отношении к
страданию. Христос знал цену страданию, видел в нем положительный смысл, и,
как мученик, он человечнее и реальнее Будды. Будда не принимал страдания;
правда, он отказался и от радости. Он уничтожил в себе всякое чувство и,
таким образом, отвергнул все человеческое. Христос в Евангелиях является как
Богочеловек, хотя он, собственно, не переставал быть человеком, всегда им
оставался, тогда как Будда еще при жизни поднялся выше человеческого в себе.
- ред.]
Со временем буддизм, как и христианство, претерпел многие изменения.
Будда сделался, если можно так выразиться, воплощением саморазвития,
образцом для подражания, хотя сам он учил, что, преодолев цепь сансары,
каждый человек способен достичь просветления, стать буддой. Аналогично и в
христианстве Христос представляется неким прообразом, который живет в каждом
христианине и в своем роде являет собой идеальную модель личности. Но
исторически христианство пришло к "imitatio Christi", когда человек не
пытается искать свой, предназначенный ему духовный путь, но ищет подражания,