Страница:
спиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего "я". Теперь же я
знал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось,
случалось с тем "я". Раньше со мной что-то делали, теперь это я делал
что-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью. Как ни
странно, в этот миг, как и в те месяцы, что длился мой обморочный невроз, я
ни разу не вспомнил о своем сокровище на чердаке. Иначе я, наверное, заметил
бы аналогию между чувством власти и чувством обладания сокровищем. Но этого
не произошло, - все мысли о человечке в пенале исчезли.
Кажется тогда же я получил приглашение провести каникулы на
Фирвальдштеттском озере, в доме одного нашего знакомого. Дом стоял у самого
озера, рядом был лодочный причал и весельная лодка. Сыну хозяина и мне
разрешили ею пользоваться, строго предупредив, чтобы мы были осторожны. К
несчастью, я уже тогда знал, что править вайдлингом (лодка типа гондолы)
нужно стоя. Дома у нас была маленькая плоскодонка, и в старой канаве мы
пробовали разные штуки. Поэтому первое, что я сделал, - это стал на корме во
весь рост и веслом оттолкнулся от берега. Для осторожного хозяина это было
уж слишком, он свистком подозвал нас к себе и здорово меня отругал. Я был
крайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили не
делать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: как
этот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня. Мое
"я" ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственного
достоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью был
столь очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: "А кто ты,
собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведь
сам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, а
он отец семейства, богатый, влиятельный человек, у него два дома и множество
отличных лошадей".
В голове у меня была каша: во мне как бы сошлись два человека: один -
школьник, который не успевает по математике и далеко не уверен в себе,
второй - важная персона - человек, которым нельзя пренебрегать, столь же
уважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот "второй" был пожилым
человеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белый
парик, ездил в наемном экипаже с высокими колесами, оборудованном козлами на
пружинах с кожаными ремнями.
В восемнадцатом веке я чуть позже побывал благодаря необычному случаю.
Однажды мимо нашего дома в Кляйн-Хенингене проехала старинная зеленая карета
из Шварцвальда. Она выглядела так, будто в самом деле прикатила из прошлого.
Увидев ее, я подумал: это именно то, что нужно! Это из "моего" времени. Я
будто узнавал ее - ну точно такая же, как те, на которых я ездил. Потом
возникло своего рода santiment ecoeurant (отвратительное чувство. - фр.),
как будто кто-то украл ее у меня, обманул - отнял любимое прошлое. Карета
осталась от тех времен! Не могу описать, что происходило со мной или что
меня так сильно волновало: тоска, ностальгия или чувство узнавания: "Все так
и было! Именно так!"
Затем произошло еще одно событие, опять уводившее меня в мой
восемнадцатый век. В доме одной из моих теток я обнаружил старинную
статуэтку: две терракотовые фигурки - старый доктор Штукельбергер (личность,
хорошо известная в Базеле в конце восемнадцатого века) и его пациентка - с
высунутым языком и закрытыми глазами. Легенда такова: однажды старый
Штукельбергер шел по мосту, когда к нему подскочила эта изрядно надоевшая
доктору дама и стала взахлеб излагать свои жалобы. Старик сказал: "Да, да, в
самом деле с вами что-то не так. Высуньте-ка язык и закройте глаза", после
чего быстро исчез. Назойливая дама так и осталась стоять с высунутым языком
- всем на посмешище. Так вот, у старого доктора были туфли с пряжками,
которые я странным образом признал за свои, будучи твердо уверенным, что
именно такие туфли я носил. Я даже заявил об этом, чем привел всех в
замешательство. Я почему-то помнил эти туфли у себя на ногах и не мог
объяснить, откуда взялась эта безумная убежденность. Каким образом я
очутился в восемнадцатом веке? Кстати в те дни я часто путал даты, писал:
1786 вместо 1886, и всякий раз с чувством необъяснимой ностальгии.
После случая с лодкой и последовавшего за ним вполне заслуженного
наказания я стал обдумывать эти разрозненные впечатления, и они связались
воедино: во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время. Я
пребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец я
пришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младший
школьник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственно
возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица. Я подозревал, что это
как-то связано с различными историями, которые рассказывали родители и
родственники о моем деде. Но и это было не совсем так, поскольку дед родился
в 1795 году, а значит, жил в девятнадцатом веке; более того, он умер задолго
до моего рождения. Невозможно, чтобы я был идентичен ему. Эти мои догадки
были тогда неотчетливы и походили на сны. Не могу сейчас вспомнить, знал ли
я тогда о моем легендарном родстве с Гете. Думаю, что нет, потому что
впервые услышал эту историю от посторонних людей. Суть этих неприятных для
меня слухов заключалась в том, будто мой дед был родным сыном Гете.
К двум моим фиаско - математике и рисованию - добавилось третье: с
самого начала я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, как
мне следует двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, а не
для того, чтобы отрабатывать бесполезные и бессмысленные акробатические
упражнения. Более того, после несчастных случаев в раннем детстве у меня
осталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. В
основе ее лежала моя недоверчивость к миру и к собственным силам. Мир,
конечно же, казался мне прекрасным, но вместе с тем непостижимым и
угрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся.
Возможно, это было как-то связано с матерью, которая однажды покинула меня
на несколько месяцев? Тогда - и я опишу это позже - у меня начались
невротические обмороки, и врач, к моему большому удовольствию, запретил мне
заниматься гимнастикой. Я избавился от этого бремени, но вынужден был
проглотить еще одну неудачу.
Освободившееся время уходило не только на игры, у меня появилось время
для новой страсти: я читал любой попадавшийся мне на глаза кусок печатного
текста.
В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправился
на соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркий
солнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью,
сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: "Мир прекрасен, и
церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в
голубом небе на золотом троне и..." Здесь мысли мои оборвались, и подступило
удушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается
что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но
почему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшный
грех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех - это грех против
Святого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно.
Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они так
привязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы это
произошло с моими родителями. Все, что мне нужно, - никогда больше не думать
об этом.
Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самых
разных вещах, но обнаружил, что мысли мои снова и снова возвращаются к
прекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему на
троне, - дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя:
"Только не думать об этом. Только не думать об этом!" Домой я пришел в
смятенном состоянии. Мать, заметив мое смятение, спросила: "В чем дело?
Что-нибудь случилось в школе?" Я не обманул ее, сказав, что в школе все в
порядке. Я даже подумал, что, может, стоит признаться матери в подлинной
причине своего смятения. Но для этого мне пришлось бы сделать невозможное:
додумать свою мысль до конца. Бедная мать ни о чем не подозревала, она не
могла знать, что я находился в смертельной близости греха, который не
прощается, что я мог попасть в ад. Я решил не признаваться и постарался
привлекать к себе как можно меньше внимания.
В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысль
врывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие два
дня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась, что я болен. Но я,
как мог, противился искушению признаться во всем, понимая, что признание
заставит моих родителей сильно страдать.
Однако на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз в
тот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я уже
почти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силах
сопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобы
окончательно проснуться. "Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Это
должно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать о том, чего
не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно?
Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Я
подчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я придумывал
хвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни с чем не
сравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Я
не знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не должен
подходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапно
подумать об этом. Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон.
Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, - не в моей власти.
Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по воле
Бога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотели
мои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничего
подобного. Это слишком жестоко!"
Последняя мысль даже показалась мне забавной. Я вспомнил про дедушку и
бабушку, которых знал только по портретам. Они выглядели такими добродушными
- я не мог представить себе, что они в чем-то виноваты. Затем я окинул
взором длинный ряд своих неведомых предков и наконец добрался до Адама и
Евы. И тут меня осенило: Адам и Ева были первыми людьми, у них не было
родителей, они были созданы Самим Богом, и Он намеренно создал их такими,
какими они стали. У них не было никакого другого выбора, кроме как быть
такими, какими создал их Бог. Они вообще не знали, что можно быть кем-то
другим. Они были безупречны, ведь Бог творит лишь совершенство, и все же они
согрешили. Как такое стало возможно? Они не смогли бы сделать этого, если бы
Бог не создал для них эту возможность. Очевидно, что Бог и змия сотворил в
искушение им. Бог в Своем всеведении устроил все так, чтобы первые родители
согрешили. Итак, это Бог хотел, чтобы они согрешили.
С моей души будто камень упал, теперь я знал, что происходящее со мною
сейчас - происходит по Божьей воле. Но должен ли я совершить свой грех?
Входит это в Его намерение или же нет? Мне больше не приходило в голову
молить о просветлении, ведь Сам Бог придумал для меня эту безнадежную
ситуацию, я не волен уйти и не могу рассчитывать на Его помощь. Я был
уверен, что, по Его мнению, мне самому следует найти выход. И я продолжал
свои размышления.
Чего Он хочет? Чтобы я действовал, или наоборот? Я должен выяснить,
чего Бог требует от меня, и должен выяснить это сейчас. Разумеется, я
понимал, что с точки зрения общепринятой морали следует избегать греха. До
сих пор я этому и следовал, но теперь стал осознавать, что больше так не
смогу. Мое душевное расстройство подсказывало мне, что, стараясь не думать,
я запутываюсь все сильнее. Так продолжаться не могло. Но я не смогу
поддаться искушению прежде, чем пойму, в чем состоит Божья воля, чего Он
добивается от меня. Ведь я даже не был уверен, что именно Он поставил меня
перед этой отчаянной проблемой. Примечательно, что я ни на минуту не
допускал мысли о дьяволе. Дьявол играл такую незначительную роль в моем
тогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильным
в сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое "я" возникло словно из
туманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве и
сверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавал
себе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, все
зависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концов
буду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания, оно ставило под
угрозу спасение моей вечной души.
"Богу известно, что я не в силах больше сопротивляться, и Он не хочет
помочь мне, хотя до смертного греха мне остается один шаг. В своем
всеведении Он с легкостью устранил бы искушение, однако не делает этого.
Должен ли я думать, что Он желает испытать мое послушание, поставив меня
перед непостижимой задачей: выступить против собственной морали, против
веры, и даже против Его собственной заповеди, чему я сопротивляюсь всеми
силами, потому что боюсь вечного проклятия? Возможно ли, чтобы Бог хотел
увидеть, способен ли я повиноваться Его воле даже тогда, когда моя вера и
мой разум восстают при мысли о вечном проклятии? Похоже, что так и есть! Но,
может, это всего лишь мое предположение, а я могу ошибаться. Я не смею до
такой степени доверять моей собственной логике. Мне следует все продумать
еще раз".
Но я снова ненова возвращался к одному и тому же: Богу угодно, чтобы я
проявил мужество. Если это так, я сделаю это, тогда Он помилует меня и
просветит.
Я собрал все свое мужество, как если бы вдруг решился немедленно
прыгнуть в адское пекло, и дал мысли возможность появиться. Перед моим
взором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своем
золотом троне, сидит Бог - и из-под трона на сверкающую новую крышу собора
падает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на
куски.
Вот в чем дело! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо
ожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимое
блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности.
Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Его
неумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего не
понимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, - волю Бога. Он
сопротивлялся ей из лучших побуждений, из глубочайшей веры. Поэтому мой отец
так никогда и не пережил чуда благодати, чуда, которое всех исцеляет и
делает все понятным. Он принял библейские заповеди как путеводитель, он
верил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не знал
живого Бога, который возвышается, свободный и всемогущий, и над Библией и
над Церковью, который призывает людей стать столь же свободными. Бог, ради
исполнения Своей воли, может заставить отца отринуть все свои взгляды и
убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от
традиций, сколь бы священны они ни были. В своем всемогуществе Он
позаботится, чтобы эти испытания не причинили настоящего зла. Если человек
исполняет волю Бога, он может быть уверен, что выбрал правильный путь.
Бог создал Адама и Еву так, чтобы они помышляли о том, чего сами отнюдь
не желали. Он поступил таким образом, чтобы узнать, послушны ли они. И точно
так же Он мог потребовать от меня нечто, для меня традиционно неприемлемое.
Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, что
благодать Божья есть. Вы должны полностью подчиниться Богу, не заботясь ни о
чем, кроме исполнения Его воли. В противном случае все лишено смысла. Именно
тогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что я
должен думать о причинах осквернения Богом своего собора, была ужасна. И
вместе с тем пришло еще неясное понимание того, что Бог способен быть чем-то
ужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень
на всю мою жизнь.
Этот опыт тоже заставил меня ощутить собственную неполноценность. "Я -
дьявол или свинья, - размышлял я, - похоже, во мне есть какая-то
червоточина". Но потом, перечитав отцовский Новый Завет и с некоторым
удовлетворением обнаружив там притчу о фарисее и мытаре, я понял, что лишь
осужденные будут избраны. Новый Завет навсегда оставил меня в убеждении, что
неверный управитель был хвалим и что Петр - колеблющийся - наименован
камнем.
Чем сильнее было во мне чувство собственной неполноценности, тем более
непостижимой казалась мне Божественная благодать. В конце концов чувство
неуверенности сделалось постоянным. Когда моя мать однажды сказала: "Ты
всегда был хорошим мальчиком", я просто не в состоянии был понять это. Я
хороший мальчик? Это невероятно! Я всегда казался себе существом порочным и
неполноценным.
Вместе с мыслью о соборе у меня наконец появилось нечто реальное,
составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях,
падающих с неба, и теперь держу в руке один из них. Но на самом деле это был
опыт, которого я стыдился. Словно я был отмечен чем-то постыдным, чем-то
зловещим, - и в то же время это был знак отличия. Время от времени у меня
возникало сильное искушение заговорить об этом, но не прямо, а каким-то
образом намекнуть, дескать, со мной произошла интересная вещь... Я просто
хотел выяснить, происходит ли что-либо подобное с другими людьми. Самому мне
не удавалось заметить ничего похожего. В конце концов у меня появилось
чувство, что я не то отвержен, не то избран, не то проклят, не то
благословлен.
Мне никогда не приходило в голову впрямую рассказать кому бы то ни было
мой сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка. Я молчал об этом,
пока мне не исполнилось шестьдесят пять. О других опытах я, может быть,
говорил жене, но уже в зрелом возрасте. Долгие годы детство оставалось для
меня табуированной сферой, и я ни с кем не мог поделиться своими
переживаниями.
Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны. Из-за нее я был
невыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчас
понимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом с
кем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены:
сегодня я одинок как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знает
и не хочет знать.
В семье моей матери было шесть священников, священником был и мой отец,
а также два его брата. Так что я наслушался различных богословских бесед,
теологических дискуссий и проповедей. И всякий раз у меня возникало чувство:
"Да, все верно. Но как же быть с тайной? Ведь это же таинство благодати!
Никто из вас не знает об этом. Никто из вас не знает, что Бог хочет, чтобы я
поступал дурно, что Он принуждает меня думать об отвратительных вещах для
того, чтобы я испытал чудо Его благодати". Все, что говорили другие, было
совсем не то. Я думал: "Богу должно быть угодно, чтобы кто-нибудь узнал об
этом. Где-то должна быть правда". Я рылся в отцовской библиотеке, читая все,
что смог найти о Боге, Троице и Духе. Я, что называется, глотал книги, но не
становился умнее. Теперь я стал думать: "Вот и они тоже не знают". Я даже
искал это в лютеровской Библии. Убогая морализация Книги Иова отвратила
меня, а жаль, ведь я мог найти в ней то, что искал: "Хотя бы я омылся и
снежною водою..., то и тогда Ты погрузишь меня в грязь..." (9, 30).
Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенном
состоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощен
своей тайной. Тогда я сидел на своем камне - это необыкновенно успокаивало и
каким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себя
камнем, все становилось на свои места: "У камня нет проблем и нет желания
рассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишь
феномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя,
чтобы затем исчезнуть". Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мне
был вне времени, был камнем.
Тогда же во мне поселилось глубокое сомнение в отношении всего, что
говорил отец. Слушая его проповеди о чуде благодати, я всегда размышлял о
моем опыте. Все, что он говорил, звучало банально и пусто, как история,
рассказанная с чужих слов человеком, не вполне в нее верящим. Я желал бы ему
помочь, но не знал как. Кроме того, я был слишком замкнут, чтобы делиться с
отцом своим опытом или вмешиваться в его личные дела. Я ощущал себя, с одной
стороны, слишком маленьким, с другой же - боялся собственной власти, меня
мучила авторитарность моего второго "я".
Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я часто спорил с отцом и
всегда питал тайную надежду, что смогу рассказать ему о чуде благодати и
таким образом помогу его совести. У меня была уверенность, что, если он
выполнит Божью волю, так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Они
раздражали его и огорчали меня. "Вечно ты хочешь думать, - возмущался он, -
а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать и
понимать". Однако вслух говорил: "Так дай мне эту веру". На что он пожимал
плечами и в отчаянье отворачивался.
У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребята
из простонародья. В школе я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.
Но я заметил, что те, кто учился хуже, завидовали мне и пытались при любой
возможности добиться таких же успехов. Это портило настроение. Я ненавидел
всякого рода состязания, не играл в игры, где требовалось непременно
победить, я предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без того
достаточно утомительными. Впрочем, очень немногие учителя, которых я
вспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всего
это был учитель латинского языка - университетский профессор и мудрый
человек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет, - отец занимался со
мной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскую
библиотеку за учебниками. Я же выбирал самый длинный путь, оттягивая
насколько возможно свое возвращение.
Но большинство учителей считали меня недалеким и способным устраивать
всякие каверзы. Когда в школе что-нибудь случалось, подозревали, как
правило, меня. Если где-то начиналась потасовка, меня считали
подстрекателем. В действительности, я лишь один раз принимал участие в
драке, когда мне стало ясно, что немало одноклассников относятся ко мне
враждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцать
лет, я был крупным и сильным подростком, и у меня случались приступы
внезапной ярости. Разозлившись, я схватил обеими руками одного из них и,
вращая вокруг себя, сбил его ногами нескольких других. Учителя обо всем
узнали, но я лишь смутно припоминаю какое-то наказание, казавшееся мне
несправедливым. С того дня меня оставили в покое, никто больше не
осмеливался затевать со мной драку.
Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это было
вполне объяснимо. Выговоры, естественно, вызывали раздражение, но не
казались несправедливыми. Знал я о себе мало, и это немногое было столь
противоречиво, что я мог бы, наверное, признать за собой любую вину. И
действительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные и
скрытые недостатки. В силу этого я был особенно чувствителен к порицаниям:
все они в основном попадали в цель. Не совершая на самом деле того, в чем
меня обвиняли, я знал, что мог бы это сделать. Я даже записывал свое алиби
на случай, если меня в чем-либо заподозрят. Было куда легче, когда я
действительно совершал дурные поступки. Тогда я по крайней мере знал, в чем
моя вина.
Естественно, свою внутреннюю неуверенность я компенсировал внешней
уверенностью, или - лучше сказать - недостаток компенсировал себя сам, без
моей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубине
души я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыном
моих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее многих.
Другой, напротив, был взрослый - даже старый - скептический, недоверчивый.
Удалившись от людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомы
были все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,
все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"
в кавычки, ведь природа, как и сам я, казалась отделившейся от Него,
небожеской. Тем не менее она была создана Им и была проявлением Его. В
голове моей не укладывалось, что выражение "по образу и подобию Божьему"
должно быть применимо к человеку. Мне казалось, что горы, реки, озера,
прекрасные деревья, цветы и звери с большим правом могут называться Божьими
подобиями, нежели люди с их смехотворными одеждами, с их бестолковостью и
тщеславием, лживостью и отвратительным эгоизмом - со всем тем, что я так
хорошо узнал в себе, то есть в моем "номере 1", школьнике из 1890 года. Но
знал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось,
случалось с тем "я". Раньше со мной что-то делали, теперь это я делал
что-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью. Как ни
странно, в этот миг, как и в те месяцы, что длился мой обморочный невроз, я
ни разу не вспомнил о своем сокровище на чердаке. Иначе я, наверное, заметил
бы аналогию между чувством власти и чувством обладания сокровищем. Но этого
не произошло, - все мысли о человечке в пенале исчезли.
Кажется тогда же я получил приглашение провести каникулы на
Фирвальдштеттском озере, в доме одного нашего знакомого. Дом стоял у самого
озера, рядом был лодочный причал и весельная лодка. Сыну хозяина и мне
разрешили ею пользоваться, строго предупредив, чтобы мы были осторожны. К
несчастью, я уже тогда знал, что править вайдлингом (лодка типа гондолы)
нужно стоя. Дома у нас была маленькая плоскодонка, и в старой канаве мы
пробовали разные штуки. Поэтому первое, что я сделал, - это стал на корме во
весь рост и веслом оттолкнулся от берега. Для осторожного хозяина это было
уж слишком, он свистком подозвал нас к себе и здорово меня отругал. Я был
крайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили не
делать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: как
этот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня. Мое
"я" ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственного
достоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью был
столь очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: "А кто ты,
собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведь
сам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, а
он отец семейства, богатый, влиятельный человек, у него два дома и множество
отличных лошадей".
В голове у меня была каша: во мне как бы сошлись два человека: один -
школьник, который не успевает по математике и далеко не уверен в себе,
второй - важная персона - человек, которым нельзя пренебрегать, столь же
уважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот "второй" был пожилым
человеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белый
парик, ездил в наемном экипаже с высокими колесами, оборудованном козлами на
пружинах с кожаными ремнями.
В восемнадцатом веке я чуть позже побывал благодаря необычному случаю.
Однажды мимо нашего дома в Кляйн-Хенингене проехала старинная зеленая карета
из Шварцвальда. Она выглядела так, будто в самом деле прикатила из прошлого.
Увидев ее, я подумал: это именно то, что нужно! Это из "моего" времени. Я
будто узнавал ее - ну точно такая же, как те, на которых я ездил. Потом
возникло своего рода santiment ecoeurant (отвратительное чувство. - фр.),
как будто кто-то украл ее у меня, обманул - отнял любимое прошлое. Карета
осталась от тех времен! Не могу описать, что происходило со мной или что
меня так сильно волновало: тоска, ностальгия или чувство узнавания: "Все так
и было! Именно так!"
Затем произошло еще одно событие, опять уводившее меня в мой
восемнадцатый век. В доме одной из моих теток я обнаружил старинную
статуэтку: две терракотовые фигурки - старый доктор Штукельбергер (личность,
хорошо известная в Базеле в конце восемнадцатого века) и его пациентка - с
высунутым языком и закрытыми глазами. Легенда такова: однажды старый
Штукельбергер шел по мосту, когда к нему подскочила эта изрядно надоевшая
доктору дама и стала взахлеб излагать свои жалобы. Старик сказал: "Да, да, в
самом деле с вами что-то не так. Высуньте-ка язык и закройте глаза", после
чего быстро исчез. Назойливая дама так и осталась стоять с высунутым языком
- всем на посмешище. Так вот, у старого доктора были туфли с пряжками,
которые я странным образом признал за свои, будучи твердо уверенным, что
именно такие туфли я носил. Я даже заявил об этом, чем привел всех в
замешательство. Я почему-то помнил эти туфли у себя на ногах и не мог
объяснить, откуда взялась эта безумная убежденность. Каким образом я
очутился в восемнадцатом веке? Кстати в те дни я часто путал даты, писал:
1786 вместо 1886, и всякий раз с чувством необъяснимой ностальгии.
После случая с лодкой и последовавшего за ним вполне заслуженного
наказания я стал обдумывать эти разрозненные впечатления, и они связались
воедино: во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время. Я
пребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец я
пришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младший
школьник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственно
возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица. Я подозревал, что это
как-то связано с различными историями, которые рассказывали родители и
родственники о моем деде. Но и это было не совсем так, поскольку дед родился
в 1795 году, а значит, жил в девятнадцатом веке; более того, он умер задолго
до моего рождения. Невозможно, чтобы я был идентичен ему. Эти мои догадки
были тогда неотчетливы и походили на сны. Не могу сейчас вспомнить, знал ли
я тогда о моем легендарном родстве с Гете. Думаю, что нет, потому что
впервые услышал эту историю от посторонних людей. Суть этих неприятных для
меня слухов заключалась в том, будто мой дед был родным сыном Гете.
К двум моим фиаско - математике и рисованию - добавилось третье: с
самого начала я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, как
мне следует двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, а не
для того, чтобы отрабатывать бесполезные и бессмысленные акробатические
упражнения. Более того, после несчастных случаев в раннем детстве у меня
осталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. В
основе ее лежала моя недоверчивость к миру и к собственным силам. Мир,
конечно же, казался мне прекрасным, но вместе с тем непостижимым и
угрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся.
Возможно, это было как-то связано с матерью, которая однажды покинула меня
на несколько месяцев? Тогда - и я опишу это позже - у меня начались
невротические обмороки, и врач, к моему большому удовольствию, запретил мне
заниматься гимнастикой. Я избавился от этого бремени, но вынужден был
проглотить еще одну неудачу.
Освободившееся время уходило не только на игры, у меня появилось время
для новой страсти: я читал любой попадавшийся мне на глаза кусок печатного
текста.
В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправился
на соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркий
солнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью,
сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: "Мир прекрасен, и
церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в
голубом небе на золотом троне и..." Здесь мысли мои оборвались, и подступило
удушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается
что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но
почему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшный
грех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех - это грех против
Святого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно.
Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они так
привязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы это
произошло с моими родителями. Все, что мне нужно, - никогда больше не думать
об этом.
Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самых
разных вещах, но обнаружил, что мысли мои снова и снова возвращаются к
прекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему на
троне, - дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя:
"Только не думать об этом. Только не думать об этом!" Домой я пришел в
смятенном состоянии. Мать, заметив мое смятение, спросила: "В чем дело?
Что-нибудь случилось в школе?" Я не обманул ее, сказав, что в школе все в
порядке. Я даже подумал, что, может, стоит признаться матери в подлинной
причине своего смятения. Но для этого мне пришлось бы сделать невозможное:
додумать свою мысль до конца. Бедная мать ни о чем не подозревала, она не
могла знать, что я находился в смертельной близости греха, который не
прощается, что я мог попасть в ад. Я решил не признаваться и постарался
привлекать к себе как можно меньше внимания.
В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысль
врывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие два
дня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась, что я болен. Но я,
как мог, противился искушению признаться во всем, понимая, что признание
заставит моих родителей сильно страдать.
Однако на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз в
тот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я уже
почти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силах
сопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобы
окончательно проснуться. "Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Это
должно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать о том, чего
не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно?
Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Я
подчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я придумывал
хвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни с чем не
сравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Я
не знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не должен
подходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапно
подумать об этом. Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон.
Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, - не в моей власти.
Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по воле
Бога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотели
мои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничего
подобного. Это слишком жестоко!"
Последняя мысль даже показалась мне забавной. Я вспомнил про дедушку и
бабушку, которых знал только по портретам. Они выглядели такими добродушными
- я не мог представить себе, что они в чем-то виноваты. Затем я окинул
взором длинный ряд своих неведомых предков и наконец добрался до Адама и
Евы. И тут меня осенило: Адам и Ева были первыми людьми, у них не было
родителей, они были созданы Самим Богом, и Он намеренно создал их такими,
какими они стали. У них не было никакого другого выбора, кроме как быть
такими, какими создал их Бог. Они вообще не знали, что можно быть кем-то
другим. Они были безупречны, ведь Бог творит лишь совершенство, и все же они
согрешили. Как такое стало возможно? Они не смогли бы сделать этого, если бы
Бог не создал для них эту возможность. Очевидно, что Бог и змия сотворил в
искушение им. Бог в Своем всеведении устроил все так, чтобы первые родители
согрешили. Итак, это Бог хотел, чтобы они согрешили.
С моей души будто камень упал, теперь я знал, что происходящее со мною
сейчас - происходит по Божьей воле. Но должен ли я совершить свой грех?
Входит это в Его намерение или же нет? Мне больше не приходило в голову
молить о просветлении, ведь Сам Бог придумал для меня эту безнадежную
ситуацию, я не волен уйти и не могу рассчитывать на Его помощь. Я был
уверен, что, по Его мнению, мне самому следует найти выход. И я продолжал
свои размышления.
Чего Он хочет? Чтобы я действовал, или наоборот? Я должен выяснить,
чего Бог требует от меня, и должен выяснить это сейчас. Разумеется, я
понимал, что с точки зрения общепринятой морали следует избегать греха. До
сих пор я этому и следовал, но теперь стал осознавать, что больше так не
смогу. Мое душевное расстройство подсказывало мне, что, стараясь не думать,
я запутываюсь все сильнее. Так продолжаться не могло. Но я не смогу
поддаться искушению прежде, чем пойму, в чем состоит Божья воля, чего Он
добивается от меня. Ведь я даже не был уверен, что именно Он поставил меня
перед этой отчаянной проблемой. Примечательно, что я ни на минуту не
допускал мысли о дьяволе. Дьявол играл такую незначительную роль в моем
тогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильным
в сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое "я" возникло словно из
туманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве и
сверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавал
себе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, все
зависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концов
буду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания, оно ставило под
угрозу спасение моей вечной души.
"Богу известно, что я не в силах больше сопротивляться, и Он не хочет
помочь мне, хотя до смертного греха мне остается один шаг. В своем
всеведении Он с легкостью устранил бы искушение, однако не делает этого.
Должен ли я думать, что Он желает испытать мое послушание, поставив меня
перед непостижимой задачей: выступить против собственной морали, против
веры, и даже против Его собственной заповеди, чему я сопротивляюсь всеми
силами, потому что боюсь вечного проклятия? Возможно ли, чтобы Бог хотел
увидеть, способен ли я повиноваться Его воле даже тогда, когда моя вера и
мой разум восстают при мысли о вечном проклятии? Похоже, что так и есть! Но,
может, это всего лишь мое предположение, а я могу ошибаться. Я не смею до
такой степени доверять моей собственной логике. Мне следует все продумать
еще раз".
Но я снова ненова возвращался к одному и тому же: Богу угодно, чтобы я
проявил мужество. Если это так, я сделаю это, тогда Он помилует меня и
просветит.
Я собрал все свое мужество, как если бы вдруг решился немедленно
прыгнуть в адское пекло, и дал мысли возможность появиться. Перед моим
взором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своем
золотом троне, сидит Бог - и из-под трона на сверкающую новую крышу собора
падает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на
куски.
Вот в чем дело! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо
ожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимое
блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности.
Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Его
неумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего не
понимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, - волю Бога. Он
сопротивлялся ей из лучших побуждений, из глубочайшей веры. Поэтому мой отец
так никогда и не пережил чуда благодати, чуда, которое всех исцеляет и
делает все понятным. Он принял библейские заповеди как путеводитель, он
верил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не знал
живого Бога, который возвышается, свободный и всемогущий, и над Библией и
над Церковью, который призывает людей стать столь же свободными. Бог, ради
исполнения Своей воли, может заставить отца отринуть все свои взгляды и
убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от
традиций, сколь бы священны они ни были. В своем всемогуществе Он
позаботится, чтобы эти испытания не причинили настоящего зла. Если человек
исполняет волю Бога, он может быть уверен, что выбрал правильный путь.
Бог создал Адама и Еву так, чтобы они помышляли о том, чего сами отнюдь
не желали. Он поступил таким образом, чтобы узнать, послушны ли они. И точно
так же Он мог потребовать от меня нечто, для меня традиционно неприемлемое.
Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, что
благодать Божья есть. Вы должны полностью подчиниться Богу, не заботясь ни о
чем, кроме исполнения Его воли. В противном случае все лишено смысла. Именно
тогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что я
должен думать о причинах осквернения Богом своего собора, была ужасна. И
вместе с тем пришло еще неясное понимание того, что Бог способен быть чем-то
ужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень
на всю мою жизнь.
Этот опыт тоже заставил меня ощутить собственную неполноценность. "Я -
дьявол или свинья, - размышлял я, - похоже, во мне есть какая-то
червоточина". Но потом, перечитав отцовский Новый Завет и с некоторым
удовлетворением обнаружив там притчу о фарисее и мытаре, я понял, что лишь
осужденные будут избраны. Новый Завет навсегда оставил меня в убеждении, что
неверный управитель был хвалим и что Петр - колеблющийся - наименован
камнем.
Чем сильнее было во мне чувство собственной неполноценности, тем более
непостижимой казалась мне Божественная благодать. В конце концов чувство
неуверенности сделалось постоянным. Когда моя мать однажды сказала: "Ты
всегда был хорошим мальчиком", я просто не в состоянии был понять это. Я
хороший мальчик? Это невероятно! Я всегда казался себе существом порочным и
неполноценным.
Вместе с мыслью о соборе у меня наконец появилось нечто реальное,
составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях,
падающих с неба, и теперь держу в руке один из них. Но на самом деле это был
опыт, которого я стыдился. Словно я был отмечен чем-то постыдным, чем-то
зловещим, - и в то же время это был знак отличия. Время от времени у меня
возникало сильное искушение заговорить об этом, но не прямо, а каким-то
образом намекнуть, дескать, со мной произошла интересная вещь... Я просто
хотел выяснить, происходит ли что-либо подобное с другими людьми. Самому мне
не удавалось заметить ничего похожего. В конце концов у меня появилось
чувство, что я не то отвержен, не то избран, не то проклят, не то
благословлен.
Мне никогда не приходило в голову впрямую рассказать кому бы то ни было
мой сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка. Я молчал об этом,
пока мне не исполнилось шестьдесят пять. О других опытах я, может быть,
говорил жене, но уже в зрелом возрасте. Долгие годы детство оставалось для
меня табуированной сферой, и я ни с кем не мог поделиться своими
переживаниями.
Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны. Из-за нее я был
невыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчас
понимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом с
кем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены:
сегодня я одинок как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знает
и не хочет знать.
В семье моей матери было шесть священников, священником был и мой отец,
а также два его брата. Так что я наслушался различных богословских бесед,
теологических дискуссий и проповедей. И всякий раз у меня возникало чувство:
"Да, все верно. Но как же быть с тайной? Ведь это же таинство благодати!
Никто из вас не знает об этом. Никто из вас не знает, что Бог хочет, чтобы я
поступал дурно, что Он принуждает меня думать об отвратительных вещах для
того, чтобы я испытал чудо Его благодати". Все, что говорили другие, было
совсем не то. Я думал: "Богу должно быть угодно, чтобы кто-нибудь узнал об
этом. Где-то должна быть правда". Я рылся в отцовской библиотеке, читая все,
что смог найти о Боге, Троице и Духе. Я, что называется, глотал книги, но не
становился умнее. Теперь я стал думать: "Вот и они тоже не знают". Я даже
искал это в лютеровской Библии. Убогая морализация Книги Иова отвратила
меня, а жаль, ведь я мог найти в ней то, что искал: "Хотя бы я омылся и
снежною водою..., то и тогда Ты погрузишь меня в грязь..." (9, 30).
Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенном
состоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощен
своей тайной. Тогда я сидел на своем камне - это необыкновенно успокаивало и
каким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себя
камнем, все становилось на свои места: "У камня нет проблем и нет желания
рассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишь
феномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя,
чтобы затем исчезнуть". Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мне
был вне времени, был камнем.
Тогда же во мне поселилось глубокое сомнение в отношении всего, что
говорил отец. Слушая его проповеди о чуде благодати, я всегда размышлял о
моем опыте. Все, что он говорил, звучало банально и пусто, как история,
рассказанная с чужих слов человеком, не вполне в нее верящим. Я желал бы ему
помочь, но не знал как. Кроме того, я был слишком замкнут, чтобы делиться с
отцом своим опытом или вмешиваться в его личные дела. Я ощущал себя, с одной
стороны, слишком маленьким, с другой же - боялся собственной власти, меня
мучила авторитарность моего второго "я".
Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я часто спорил с отцом и
всегда питал тайную надежду, что смогу рассказать ему о чуде благодати и
таким образом помогу его совести. У меня была уверенность, что, если он
выполнит Божью волю, так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Они
раздражали его и огорчали меня. "Вечно ты хочешь думать, - возмущался он, -
а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать и
понимать". Однако вслух говорил: "Так дай мне эту веру". На что он пожимал
плечами и в отчаянье отворачивался.
У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребята
из простонародья. В школе я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.
Но я заметил, что те, кто учился хуже, завидовали мне и пытались при любой
возможности добиться таких же успехов. Это портило настроение. Я ненавидел
всякого рода состязания, не играл в игры, где требовалось непременно
победить, я предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без того
достаточно утомительными. Впрочем, очень немногие учителя, которых я
вспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всего
это был учитель латинского языка - университетский профессор и мудрый
человек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет, - отец занимался со
мной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскую
библиотеку за учебниками. Я же выбирал самый длинный путь, оттягивая
насколько возможно свое возвращение.
Но большинство учителей считали меня недалеким и способным устраивать
всякие каверзы. Когда в школе что-нибудь случалось, подозревали, как
правило, меня. Если где-то начиналась потасовка, меня считали
подстрекателем. В действительности, я лишь один раз принимал участие в
драке, когда мне стало ясно, что немало одноклассников относятся ко мне
враждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцать
лет, я был крупным и сильным подростком, и у меня случались приступы
внезапной ярости. Разозлившись, я схватил обеими руками одного из них и,
вращая вокруг себя, сбил его ногами нескольких других. Учителя обо всем
узнали, но я лишь смутно припоминаю какое-то наказание, казавшееся мне
несправедливым. С того дня меня оставили в покое, никто больше не
осмеливался затевать со мной драку.
Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это было
вполне объяснимо. Выговоры, естественно, вызывали раздражение, но не
казались несправедливыми. Знал я о себе мало, и это немногое было столь
противоречиво, что я мог бы, наверное, признать за собой любую вину. И
действительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные и
скрытые недостатки. В силу этого я был особенно чувствителен к порицаниям:
все они в основном попадали в цель. Не совершая на самом деле того, в чем
меня обвиняли, я знал, что мог бы это сделать. Я даже записывал свое алиби
на случай, если меня в чем-либо заподозрят. Было куда легче, когда я
действительно совершал дурные поступки. Тогда я по крайней мере знал, в чем
моя вина.
Естественно, свою внутреннюю неуверенность я компенсировал внешней
уверенностью, или - лучше сказать - недостаток компенсировал себя сам, без
моей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубине
души я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыном
моих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее многих.
Другой, напротив, был взрослый - даже старый - скептический, недоверчивый.
Удалившись от людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомы
были все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,
все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"
в кавычки, ведь природа, как и сам я, казалась отделившейся от Него,
небожеской. Тем не менее она была создана Им и была проявлением Его. В
голове моей не укладывалось, что выражение "по образу и подобию Божьему"
должно быть применимо к человеку. Мне казалось, что горы, реки, озера,
прекрасные деревья, цветы и звери с большим правом могут называться Божьими
подобиями, нежели люди с их смехотворными одеждами, с их бестолковостью и
тщеславием, лживостью и отвратительным эгоизмом - со всем тем, что я так
хорошо узнал в себе, то есть в моем "номере 1", школьнике из 1890 года. Но