Страница:
- и мне стало так стыдно, что я проснулся с ощущением своего позора.
Первое, что пришло мне в голову, - это книга, над которой я тогда
работал ("Метаморфозы и символы либидо"). Чувство унижения, охватившее меня
из-за того, что не смог ответить, заставило меня немедленно сесть на поезд и
отправиться домой, чтобы засесть за книгу. Я не мог потерять здесь еще три
дня. Я должен был работать и найти ответ.
Лишь гораздо позже мне стал понятен смысл сна и моя реакция на него.
Господин в парике был, скорее всего, духом предков, духом мертвых, он
задавал мне вопросы - а я не сумел ответить! Видимо, тогда еще не пришло
время, я не был готов, но смутно ощущал, что в своей книге отвечаю на тот же
вопрос. Этот вопрос поставили мои - в прямом смысле - духовные праотцы,
надеясь и ожидая, что узнают от меня то, что стало известно людям после их
ухода. Если вопрос и ответ уже прозвучали в вечности и всегда оставались
там, тогда мои усилия не требовались - ответ можно было бы получить в любом
другом столетии. Кажется, что на самом деле в природе существует
беспредельное знание, а оно существует всегда - но осознается оно только в
свое время. Точно также как человек, который может жить многие годы, имея
самое поверхностное представление о каких-то вещах, вдруг в какой-то момент
осознает их с необыкновенной ясностью.
Много позже, когда я писал "Septem sermones...", мертвые снова задавали
мне свои вопросы. Они явились, по их словам, "из Иерусалима, где не нашли
того, что искали". Тогда я удивился, ведь принято считать, что им известно
много больше, чем нам, и христианская церковь учит, что в "той" жизни мы
встретим Бога. Но в моем случае души мертвых "знали" только то, что им было
известно на момент их смерти и ничего кроме этого. Отсюда их стремление
проникнуть в человеческую жизнь и человеческое знание. Я часто ощущаю, как
они становятся у нас за спиной и ждут разрешения своих вопросов и разрешения
наших судеб. Мне казалось, что для них от этого зависит все - от того, какие
ответы они получат на свои вопросы, то есть они были как бы подвластны тем,
кто жил после них в этом меняющемся мире. Мертвые вопрошали так, как если бы
все знание или, я бы сказал, всеобъемлющее сознание не находилось в их
распоряжении, но принадлежало только живым, телесным душам. Поэтому дух
живой (так я думаю) имеет преимущество перед духом отлетевшим по крайней
мере в одном пункте, а именно - в способности получать ясное и завершенное
представление о чем бы то ни было. Для меня трехмерный мир во времени и
пространстве - это система координат: то, что здесь мы различаем как ось
ординат и ось абсцисс, в вечности, может представлять собой некий
первоначальный образ с "рассеянным фокусом", некое рассеянное "облако
сознания" вокруг архетипа. Но система координат необходима для того, чтобы
уметь различать дискретные элементы содержания. Любая подобная операция
выглядит немыслимой в состоянии "рассеянного всезнания" или некоего
безличного сознания, в котором отсутствует пространственно-временная
определенность. Познание же, как и размножение, предполагает наличие
противоположностей: здесь - там, верх - низ, до - после.
Если бы после смерти было возможно существование сознательного, оно, на
мой взгляд, развивалось бы в том же направлении, что и "коллективное
сознание" человечества, которое всегда имеет некую верхнюю, хотя и плавающую
границу. Бытие многих людей до самой их смерти находится ниже уровня их
потенциальных возможностей и, что важнее, ниже уровня, на котором в тех же
временных рамках находятся другие. Отсюда и потребность первых достигнуть
после смерти той степени осознанного восприятия явлений, на которую не
удалось подняться при жизни.
Этот вывод я сделал, изучая сны о мертвых. Однажды мне приснилось,
будто я навестил друга, умершего две недели назад. При жизни он никогда не
выходил за рамки общепринятых, традиционных представлений и всегда
воздерживался от любой рефлексии. В моем сновидении он жил на холме, похожем
на Туллингеров холм близ Базеля. Там возвышался старинный замок, стены
которого образовывали кольцо вокруг площади, на которой стояли маленькая
церквушка и какие-то одноэтажные постройки. Мне это напомнило площадь перед
замком Рапперсвиль. Стояла осень, листья вековых деревьев уже окрасились в
золотистые тона, и весь пейзаж был словно пронизан мягким солнечным светом.
Мой друг сидел за столом со своей дочерью, которая изучала психологию в
Цюрихе. Я знал, что они говорили о психологии. Он был так увлечен беседой,
что едва поприветствовал меня легким движением руки, будто собирался
сказать: "Не мешай мне!" Этот приветственный жест был и знаком прощания.
Сон таким странным образом дал мне понять, что друг мой реализует
теперь истинную природу своего психического существа - то, чего не смог
сделать при жизни. Потом образы этого сна напомнили мне финал второй части
"Фауста" - святых отшельников, ютящихся на уступах горы, которые,
по-видимому, являют собой различные взаимодополняющие и превосходящие друг
друга ступени развития.
У меня был и другой опыт, связанный с развитием души после смерти. Это
случилось примерно через год после смерти моей жены. Ночью я вдруг проснулся
с ощущением того, что мы с женой находимся на юге Франции, в Провансе, где
провели вместе целый день. Она собирала материалы о Граале. Видение
показалось мне не лишенным смысла: моя жена умерла, не закончив эту работу.
В подобном субъективном объяснении для меня не было ничего нового: то,
что жена не завершила свой труд, я и так знал. Но мысль о том, что жена и
после смерти продолжала работать и совершенствоваться - как ни понимай это,
- казалась преисполненной глубокого смысла, сновидение принесло мне
долгожданное целительное успокоение.
Такого рода представления, конечно, неточны и вряд ли могут кого-либо
удовлетворить. Они подобны плоской проекции, или же наоборот - четырехмерной
модели трехмерного тела, где для наглядности используются определения
трехмерного мира. Математика же не раздражает тот факт, что обозначаемые им
отношения превосходят эмпирическое понимание. Таким же образом
дисциплинированное воображение, монтируя модель непостижимого мира,
использует принципы логики и базируется на эмпирических данных, то есть
пересказах снов. Этот свой метод я называю методом "необходимых показаний".
Он воспроизводит принцип амплификации в толковании сновидений; причем его
несложно продемонстрировать на большом количестве такого рода "показаний".
Единица - первая цифра некоего единства, но она же и собственно
"единство", она обозначает и "едино", и "всеедино", и "единственность", и
"недвойственность", единица - это не только число, но философская идея,
некий архетип, божественный атрибут, монада. Для человеческого разума
подобные заключения вполне естественны, но в то же время он детерминирован и
ограничен собственными представлениями о единице и ее импликациях. Иными
словами, наше определение не произвольно, а продиктовано самой природой
единицы, и потому оно необходимо. Теоретически аналогичную операцию можно
проделать с каждым из последующих чисел, но на практике очень легко
оказаться в тупике, ведь с возрастанием количества усложняется содержание,
которое в итоге уже просто невозможно исчислить и осознать.
Каждое последующее единство имеет иные свойства. Например, особенность
числа "4" заключается в том, что оно позволяет решить уравнение четвертой
степени, но уже уравнение пятой степени - нет. "Необходимым показанием" для
числа "4", будет то, что помимо всего прочего оно венчает предыдущую
последовательность чисел. Поскольку каждое очередное единство приобретает
еще одно или несколько математических свойств, последующие показания все
больше усложняются, и наконец они уже не поддаются формулировке.
Бесконечная последовательность натуральных чисел соответствует
бесконечному разнообразию индивидуальных созданий. Это бесконечное
количество состоит из индивидуумов, и уже свойства десяти первых показывают
- если они вообще что-то показывают - некую абстрактную космогонию. Но
свойства чисел одновременно являются качествами материи, и определенные
уравнения способны прогнозировать ее поведение.
Я осмелюсь утверждать, что, кроме собственно математических выражений,
существуют и другие, соотносимые с реальностью самым непостижимым образом.
Взять хотя бы порождения нашей фантазии, их в силу большой частотности
вполне возможно рассматривать как consensus omnium (общее мнение. - лат.),
архетипические мотивы. Как существуют математические уравнения, о которых
нельзя сказать, каким именно физическим реальностям они соответствуют, так
существует и мифологическая реальность, о которой мы не можем сказать, с
какой психической реальностью она соотносится. К примеру, уравнения,
позволяющие рассчитать турбулентность разогретых газов, были известны
задолго до того, как эти процессы были досконально изучены. Подобным же
образом с давних пор существуют мифологемы, определявшие течение некоторых
скрытых от сознания процессов, названия которым мы смогли дать лишь сегодня.
Верхним пределом знания, доступного мертвым, является, на мой взгляд,
тот уровень сознания, который уже был некогда достигнут. Возможно, поэтому
земной жизни придается такое значение и так важно, что "уносит с собой
человек" в момент смерти. Только в этой, земной и противоречивой жизни
достигается высшая ступень сознания. В этом и заключается метафизическая
задача человека, которая без "мифологизирования" решения не имеет. Миф - это
необходимое связующее звено между бессознательным и сознательным знанием.
Разумеется, бессознательному известно больше, но это особое знание,
существующее в вечности, не разделенное на "здесь" и "сейчас", не
переводимое на наш рациональный язык. Только при амплификации наших
"показаний", как это было показано выше на примере числительных, оно
становится доступно нашему пониманию, открывается под новым углом зрения. И
каждое удачное толкование сна является повторением этого процесса, утверждая
нас в этом знании. Отсюда очень важно, обращаясь к снам, освободиться от
предвзятых, доктринерских установок. Но как только появится некая
"одинаковость" толкований, нужно признать, что в наших интерпретациях есть
некоторая предубежденность, и следовательно, они бесплодны.
Хотя удовлетворительных доказательств бессмертия души и продолжения
жизни после смерти еще никто не представил, существуют явления, которые
заставляют над этим задуматься. Я могу принять их как возможные отсылки, но
не решусь, конечно, отнести их к области абсолютного знания.
Как-то ночью я лежал без сна и размышлял о внезапной смерти одного
моего друга, которого похоронили накануне. Эта смерть потрясла меня. Вдруг у
меня возникло ощущение, что он находится здесь, в этой комнате. Мне
показалось, будто он стоит в изножье моей кровати и зовет идти за ним. Это
был не призрачный, а его зримый образ, созданный моим воображением. Но, если
быть честным, я должен был спросить себя: имеются ли у меня какие-либо
доказательства того, что это только фантазия? Допустим, что это не так и что
мой друг действительно был здесь, но я решил, что он - плод моего
воображения, - хорошо ли это с моей стороны? Тем не менее у меня не было
никаких доказательств - ни того, что он стоял передо мной, ни того, что я
его вообразил. Тогда я сказал себе: "Не доказано ни то, ни другое! Вместо
того, чтобы называть это фантазией, я мог бы с тем же правом посчитать его
призраком и попытаться отнестись к нему как к чему-то реальному". И только я
об этом подумал, он шагнул к двери и сделал мне знак следовать за ним - как
бы приглашая сыграть в некую игру. Я вовсе не собирался этого делать. В
итоге пришлось повторить себе собственные аргументы еще раз. Только тогда я
смог представить, что следую за ним.
Он вывел меня из дома и повел через сад, на улицу. Наконец мы пришли к
его дому (он находился в сотне метров от моего). В доме он провел меня в
свой кабинет, и встав на скамеечку, указал мне на вторую из пяти книг в
красных переплетах, которые стояли на второй полке сверху. На этом видение
оборвалось. Я не был знаком с его библиотекой и не знал, что там за книги.
Разумеется, я не мог прочесть заглавие того тома, на который он указывал, -
я стоял внизу, а вторая полка находилась слишком высоко.
Тем не менее это было так странно, что на следующее утро я отправился к
его вдове и попросил разрешения взглянуть на библиотеку покойного. Там, как
в моем видении, под книжным шкафом стояла маленькая скамеечка, но, не успев
даже подойти к шкафу, я увидел пять книг в красных переплетах. Я встал на
скамеечку и прочел заглавия. Это были переводы романов Золя. Второй том
назывался "Завещание мертвеца". Сюжет его показался мне не заслуживающим
внимания, но заглавие оказалось более чем значимым.
В другом случае поводом для размышлений послужили сны, увиденные мной
перед смертью матери. Она умерла, когда я был в Тессине. Известие меня
потрясло, эта смерть была для меня неожиданной. Накануне ночью мне приснился
страшный сон. Я находился в дремучем, мрачном лесу; среди огромных деревьев
то там, то сям виднелись сказочные гигантские валуны. Настоящий героический
первобытный пейзаж! И в тот же момент послышался пронзительный свист, эхо
его, казалось, отозвалось во всей вселенной. От ужаса у меня подогнулись
колени. Особенно, когда из кустарника с треском выпрыгнул огромный волкодав
с оскаленной пастью. При взгляде на него у меня застыла кровь. Волкодав
промчался мимо, и тут меня осенило: Дикий Охотник приказал ему унести
человеческую душу. Я проснулся в смертельном ужасе, а утром получил известие
о смерти матери.
Редко когда сны так пугали меня, ведь в первую минуту могло показаться,
что мою мать унес дьявол. На самом деле же это был Дикий Охотник,
"Грюнхютль" (Зеленая Шапка): во время январских метелей он по ночам охотился
со своим волкодавом. Охотником, как я понял, был Вотан, бог древних
германцев, он и "унес" мою мать к ее предкам. Можно в связи с этим вспомнить
о "войске Дикого Охотника", не следует забывать и о "salig Lut". Это
христианские миссионеры позже превратили Вотана в дьявола, а поначалу он был
богом, как Меркурий, или Гермес, именно так понимали его римляне, это был
дух природы, Мерлин из легенды о Граале, "Spiritus Mercurialis", тайну
которого пытались разгадать алхимики. Таким образом, сон сообщал, что душа
моей матери была столь самодостаточна, что оказалась по ту сторону
христианского мира - там, где царит единство природы и духа.
Я сразу же выехал домой. Всю ночь в поезде мне не давало покоя тяжелое
чувство, но где-то в глубине души я не испытывал скорби по очень странной
причине: в ушах у меня постоянно звучала танцевальная музыка, смех и крики,
будто где-то праздновали свадьбу. Этот резкий контраст с тем тяжелым
чувством, которое оставил сон, не давал мне целиком погрузиться в печаль.
Причем всякий раз, стоило лишь мне забыться, как я вдруг обнаруживал, что
вокруг меня звучит какая-то радостная мелодия. И эта череда контрастных
состояний казалась мне бесконечной.
Такой парадокс можно объяснить, если предположить, что в одном случае
смерть видится нам с точки зрения эго, в другом - с точки зрения души. В
первом случае она выглядит катастрофой, некой жестокой и безжалостной силой,
отнимающей у человека жизнь.
Смерть действительно страшно жестока, здесь не стоит себя обманывать, -
она беспощадна не только физически, но и, прежде всего, в психической своей
природе: человека вырывают из круга живых, и все, что остается, это ледяное
молчание мертвеца. У нас нет надежды на какую бы то ни было связь с ним, все
мосты разрушены. Люди, заслуживающие долгой жизни, умирают в расцвете лет,
никчемные доживают до глубокой старости. Это жестокая реальность, и мы
должны отдавать себе в этом отчет. Неумолимость и бессмысленность смерти
может так ожесточить нас, что мы поверим в то, что не существует в мире ни
милосердного бога, ни справедливости, ни добра.
Но на другой взгляд - sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности.
- лат.), смерть есть радостное событие, как некая свадьба, misterium
coniunctionis. Душа словно обретает свою недостающую половину, достигая
полноты. На греческих саркофагах изображали танцовщиц, на этрусских могилах
- пир. Когда ушел из жизни набожный каббалист Раби Шимон бен Иохаи, его
друзья говорили: он празднует свадьбу. И по сей день во многих местах в День
поминовения по обычаю устраивают на могилах своего рода "пикник". Все это
свидетельствует об ощущении смерти как некоего празднества.
За несколько месяцев до смерти матери, в сентябре 1922 года, мне
приснился вещий сон. В сне я увидел отца, и это потрясло меня - отец не
снился мне с 1896 года. И вот он вновь объявился, будто вернулся из далекого
путешествия. Он показался мне помолодевшим, избавившимся от прежней
родительской авторитарности. Я провел его в библиотеку, втайне радуясь, что
наконец узнаю, зачем он пришел. Вдобавок я предвкушал особое удовольствие от
того, что сейчас познакомлю его с женой и детьми, покажу мой дом, расскажу,
что я сделал за свою жизнь и чем стал. Еще я хотел показать ему свою книгу
"Психологические типы", которая недавно была опубликована. Однако вскоре я
понял, что ему нужно совсем другое - отец казался чем-то озабоченным и явно
чего-то хотел от меня. Почувствовав это, я воздержался от разговоров о себе.
Наконец он сказал, что, раз уж я "психолог", он хотел бы
проконсультироваться со мной по проблемам семейной психологии. Я уже был
готов прочитать ему длинную лекцию о сложностях брака, но в этот момент
проснулся. Сразу я не сумел правильно понять и объяснить этот сон, поскольку
мне даже в голову не приходило, что он может предвещать близкую смерть
матери. Мне это стало понятно лишь тогда, когда она внезапно умерла в январе
1923 года.
Брак моих родителей был несчастливым, полным испытаний и горестей. И
отец, и мать - оба - совершали множество ошибок, типичных в подобных
ситуациях. Увидев этот сон, я мог предугадать смерть матери: отец появился
после 26 лет отсутствия, желая узнать у психолога о новейших достижениях
семейной психологии потому, что ему в скором времени предстояло вернуться к
этой проблеме. Видимо, там, в вечности, он был лишен возможности получить
новое знание и не стал лучше разбираться в этих вопросах, поэтому ему
пришлось обратиться за помощью к кому-то из живущих, чтобы в свете последних
обстоятельств определить собственную точку зрения.
Таков был смысл сна. Безусловно, я мог узнать и гораздо больше, но меня
прежде всего занимало, почему отец приснился мне перед смертью матери,
смертью, которую я не смог предвидеть? Сон явно указывал мне на отца, к
которому я со временем стал испытывать все более глубокую симпатию.
Бессознательное, по причине своей пространственно-временной
относительности, владеет гораздо лучшими источниками информации, чем
сознание - последнее лишь направляет наше смысловое восприятие, тогда как
свои мифы о жизни после смерти мы умеем создавать благодаря немногим скупым
намекам из наших сновидений и подобных спонтанных проявлений
бессознательного. Как я уже отмечал, мифам не стоит придавать какую бы то ни
было познавательную ценность, и уж совсем не следует считать их
доказательствами. Тем не менее, они могут явиться основанием для
мифологической амплификации, открывая перед исследователем возможности для
живого творчества. Уберите этот промежуточный мифологический мир фантазий, и
дух станет добычей закостеневших доктринерских предрассудков. С другой
стороны, уделяя слишком много внимания этим мифологическим образованиям, мы
рискуем посеять сомнение и соблазн в умах слабых и внушаемых, склонных к
фантастическому гипостазированию.
Один из наиболее широко распространенных мифов о потустороннем мире
возник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации.
В одной стране, чья духовная культура очень сложна и гораздо древнее,
чем наша (речь, разумеется, об Индии), мысль о переселении душ является
столь же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector.
Образованным индусам известно, что мы их точку зрения не разделяем, но их
это нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, что
последовательность рождений и смертей бесконечна и, подобно вечному
круговращению, не имеет цели. Мы живем, достигаем какого-то знания, умираем,
и все начинается сначала. Только с именем Будды связана идея славной цели -
преодоления земного существования.
Мифологическая потребность западного человека обусловлена
эволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала и цели. Ему
чужда идея пути, имеющего начало и конец, но не имеющего цели, точно так же
он отвергает представление о статическом, замкнутом, вечном круговороте.
Восточный человек, напротив, склонен примириться с этой идеей. Но,
по-видимому, и на Востоке нет всеобщего консенсуса в представлениях об
устройстве Вселенной, так же как до сих пор нет согласия по этому поводу и
среди астрономов. Саму идею бессмысленной неподвижности западный человек
отвергает с ходу, во всем он должен видеть какой-то смысл. Восточный человек
не нуждается в подобном допущении, скорее он сам воплощает в себе этот
смысл. Там, где западный человек стремится осмыслить этот мир, человек
восточный находит смысл в себе самом, отрешаясь от иллюзий мирского
существования.
Я думаю, что правы оба. Западный человек, похоже, в большей степени
экстравертирован, восточный же, наоборот - скорее интроверт.
Первый видит смысл вне себя, проецируя его на объекты, второй ощущает
его в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас.
Идею перерождения невозможно отделить от того, что называют кармой.
Здесь существо проблемы в том, есть ли у человека его собственная,
индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторой
предопределенностью, воплощая в себе исход всех предыдущих жизней, он звено
в какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональном
континууме. В противном случае, если человеку с рождения дана некая
безличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой.
Ученики дважды спрашивали Будду: безлична ли человеческая карма? Оба
раза он уходил от ответа: ведь знание не дает возможности освободиться от
иллюзии бытия. Будда видел гораздо больше пользы для своих учеников в
медитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о причинах
человеческих страданий.
У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что такое моя карма - или
она следствие предыдущих моих жизней, или я только наследую своим предкам,
воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и чего достиг в той жизни, если
сейчас я только пытаюсь найти какие-то решения? Не знаю. Будда оставил
вопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе.
Я вполне могу представить, что уже жил раньше и что тогда передо мной
тоже возникали вопросы, на которые я не находил ответа. Возможно, мне
следовало родиться снова для того, чтобы исполнить предначертанное мне. Мне
кажется, что после смерти все, что я сделал, пребудет со мной. А пока мне
нужна твердая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже,
и Будда думал об этом, когда пытался уберечь учеников от бесплодных
спекуляций.
Смысл моего существования - это тот вопрос, который задает мне жизнь.
Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру, не ответив на
него, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю все
усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу. Возможно, мои предки уже
думали об этом и не сумели найти ответ. Может быть, именно поэтому на меня
произвел такое сильное впечатление исход "Фауста", вернее его отсутствие?
Или это проблема, с которой удалось справиться Ницше - дионисийская сторона
жизни, понимание которой, видимо, было утрачено христианами? Или это
беспокойный Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и франков, поставил
меня перед неразрешимым вопросом? А может, правда на стороне Рихарда
Вильгельма, который в шутку предположил, что в предыдущей жизни я был
каким-нибудь мятежным китайцем и со своей восточной душой в наказание
очутился в Европе.
Все, что я воспринимаю как наследие предков или как личную карму,
приобретенную в прошлой жизни, вполне может оказаться неким безличным
архетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа,
или вопрос, который занимал еще гностиков и ответ на который так и не
найден, - вечный вопрос о происхождении зла, иными словами, вопрос о
несовершенстве христианского видения Бога. Все это могут быть архетипические
идеи, которые сегодня носятся в воздухе и которые особым образом привлекли
мое внимание.
Мне думается, что судьба вопроса, сама возможность его постановки в
этом мире находится в прямой зависимости от того, был ли найден ответ на
него. К примеру, мой вопрос и мой ответ на него могут быть
неудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рожденный с моей кармой, или я
Первое, что пришло мне в голову, - это книга, над которой я тогда
работал ("Метаморфозы и символы либидо"). Чувство унижения, охватившее меня
из-за того, что не смог ответить, заставило меня немедленно сесть на поезд и
отправиться домой, чтобы засесть за книгу. Я не мог потерять здесь еще три
дня. Я должен был работать и найти ответ.
Лишь гораздо позже мне стал понятен смысл сна и моя реакция на него.
Господин в парике был, скорее всего, духом предков, духом мертвых, он
задавал мне вопросы - а я не сумел ответить! Видимо, тогда еще не пришло
время, я не был готов, но смутно ощущал, что в своей книге отвечаю на тот же
вопрос. Этот вопрос поставили мои - в прямом смысле - духовные праотцы,
надеясь и ожидая, что узнают от меня то, что стало известно людям после их
ухода. Если вопрос и ответ уже прозвучали в вечности и всегда оставались
там, тогда мои усилия не требовались - ответ можно было бы получить в любом
другом столетии. Кажется, что на самом деле в природе существует
беспредельное знание, а оно существует всегда - но осознается оно только в
свое время. Точно также как человек, который может жить многие годы, имея
самое поверхностное представление о каких-то вещах, вдруг в какой-то момент
осознает их с необыкновенной ясностью.
Много позже, когда я писал "Septem sermones...", мертвые снова задавали
мне свои вопросы. Они явились, по их словам, "из Иерусалима, где не нашли
того, что искали". Тогда я удивился, ведь принято считать, что им известно
много больше, чем нам, и христианская церковь учит, что в "той" жизни мы
встретим Бога. Но в моем случае души мертвых "знали" только то, что им было
известно на момент их смерти и ничего кроме этого. Отсюда их стремление
проникнуть в человеческую жизнь и человеческое знание. Я часто ощущаю, как
они становятся у нас за спиной и ждут разрешения своих вопросов и разрешения
наших судеб. Мне казалось, что для них от этого зависит все - от того, какие
ответы они получат на свои вопросы, то есть они были как бы подвластны тем,
кто жил после них в этом меняющемся мире. Мертвые вопрошали так, как если бы
все знание или, я бы сказал, всеобъемлющее сознание не находилось в их
распоряжении, но принадлежало только живым, телесным душам. Поэтому дух
живой (так я думаю) имеет преимущество перед духом отлетевшим по крайней
мере в одном пункте, а именно - в способности получать ясное и завершенное
представление о чем бы то ни было. Для меня трехмерный мир во времени и
пространстве - это система координат: то, что здесь мы различаем как ось
ординат и ось абсцисс, в вечности, может представлять собой некий
первоначальный образ с "рассеянным фокусом", некое рассеянное "облако
сознания" вокруг архетипа. Но система координат необходима для того, чтобы
уметь различать дискретные элементы содержания. Любая подобная операция
выглядит немыслимой в состоянии "рассеянного всезнания" или некоего
безличного сознания, в котором отсутствует пространственно-временная
определенность. Познание же, как и размножение, предполагает наличие
противоположностей: здесь - там, верх - низ, до - после.
Если бы после смерти было возможно существование сознательного, оно, на
мой взгляд, развивалось бы в том же направлении, что и "коллективное
сознание" человечества, которое всегда имеет некую верхнюю, хотя и плавающую
границу. Бытие многих людей до самой их смерти находится ниже уровня их
потенциальных возможностей и, что важнее, ниже уровня, на котором в тех же
временных рамках находятся другие. Отсюда и потребность первых достигнуть
после смерти той степени осознанного восприятия явлений, на которую не
удалось подняться при жизни.
Этот вывод я сделал, изучая сны о мертвых. Однажды мне приснилось,
будто я навестил друга, умершего две недели назад. При жизни он никогда не
выходил за рамки общепринятых, традиционных представлений и всегда
воздерживался от любой рефлексии. В моем сновидении он жил на холме, похожем
на Туллингеров холм близ Базеля. Там возвышался старинный замок, стены
которого образовывали кольцо вокруг площади, на которой стояли маленькая
церквушка и какие-то одноэтажные постройки. Мне это напомнило площадь перед
замком Рапперсвиль. Стояла осень, листья вековых деревьев уже окрасились в
золотистые тона, и весь пейзаж был словно пронизан мягким солнечным светом.
Мой друг сидел за столом со своей дочерью, которая изучала психологию в
Цюрихе. Я знал, что они говорили о психологии. Он был так увлечен беседой,
что едва поприветствовал меня легким движением руки, будто собирался
сказать: "Не мешай мне!" Этот приветственный жест был и знаком прощания.
Сон таким странным образом дал мне понять, что друг мой реализует
теперь истинную природу своего психического существа - то, чего не смог
сделать при жизни. Потом образы этого сна напомнили мне финал второй части
"Фауста" - святых отшельников, ютящихся на уступах горы, которые,
по-видимому, являют собой различные взаимодополняющие и превосходящие друг
друга ступени развития.
У меня был и другой опыт, связанный с развитием души после смерти. Это
случилось примерно через год после смерти моей жены. Ночью я вдруг проснулся
с ощущением того, что мы с женой находимся на юге Франции, в Провансе, где
провели вместе целый день. Она собирала материалы о Граале. Видение
показалось мне не лишенным смысла: моя жена умерла, не закончив эту работу.
В подобном субъективном объяснении для меня не было ничего нового: то,
что жена не завершила свой труд, я и так знал. Но мысль о том, что жена и
после смерти продолжала работать и совершенствоваться - как ни понимай это,
- казалась преисполненной глубокого смысла, сновидение принесло мне
долгожданное целительное успокоение.
Такого рода представления, конечно, неточны и вряд ли могут кого-либо
удовлетворить. Они подобны плоской проекции, или же наоборот - четырехмерной
модели трехмерного тела, где для наглядности используются определения
трехмерного мира. Математика же не раздражает тот факт, что обозначаемые им
отношения превосходят эмпирическое понимание. Таким же образом
дисциплинированное воображение, монтируя модель непостижимого мира,
использует принципы логики и базируется на эмпирических данных, то есть
пересказах снов. Этот свой метод я называю методом "необходимых показаний".
Он воспроизводит принцип амплификации в толковании сновидений; причем его
несложно продемонстрировать на большом количестве такого рода "показаний".
Единица - первая цифра некоего единства, но она же и собственно
"единство", она обозначает и "едино", и "всеедино", и "единственность", и
"недвойственность", единица - это не только число, но философская идея,
некий архетип, божественный атрибут, монада. Для человеческого разума
подобные заключения вполне естественны, но в то же время он детерминирован и
ограничен собственными представлениями о единице и ее импликациях. Иными
словами, наше определение не произвольно, а продиктовано самой природой
единицы, и потому оно необходимо. Теоретически аналогичную операцию можно
проделать с каждым из последующих чисел, но на практике очень легко
оказаться в тупике, ведь с возрастанием количества усложняется содержание,
которое в итоге уже просто невозможно исчислить и осознать.
Каждое последующее единство имеет иные свойства. Например, особенность
числа "4" заключается в том, что оно позволяет решить уравнение четвертой
степени, но уже уравнение пятой степени - нет. "Необходимым показанием" для
числа "4", будет то, что помимо всего прочего оно венчает предыдущую
последовательность чисел. Поскольку каждое очередное единство приобретает
еще одно или несколько математических свойств, последующие показания все
больше усложняются, и наконец они уже не поддаются формулировке.
Бесконечная последовательность натуральных чисел соответствует
бесконечному разнообразию индивидуальных созданий. Это бесконечное
количество состоит из индивидуумов, и уже свойства десяти первых показывают
- если они вообще что-то показывают - некую абстрактную космогонию. Но
свойства чисел одновременно являются качествами материи, и определенные
уравнения способны прогнозировать ее поведение.
Я осмелюсь утверждать, что, кроме собственно математических выражений,
существуют и другие, соотносимые с реальностью самым непостижимым образом.
Взять хотя бы порождения нашей фантазии, их в силу большой частотности
вполне возможно рассматривать как consensus omnium (общее мнение. - лат.),
архетипические мотивы. Как существуют математические уравнения, о которых
нельзя сказать, каким именно физическим реальностям они соответствуют, так
существует и мифологическая реальность, о которой мы не можем сказать, с
какой психической реальностью она соотносится. К примеру, уравнения,
позволяющие рассчитать турбулентность разогретых газов, были известны
задолго до того, как эти процессы были досконально изучены. Подобным же
образом с давних пор существуют мифологемы, определявшие течение некоторых
скрытых от сознания процессов, названия которым мы смогли дать лишь сегодня.
Верхним пределом знания, доступного мертвым, является, на мой взгляд,
тот уровень сознания, который уже был некогда достигнут. Возможно, поэтому
земной жизни придается такое значение и так важно, что "уносит с собой
человек" в момент смерти. Только в этой, земной и противоречивой жизни
достигается высшая ступень сознания. В этом и заключается метафизическая
задача человека, которая без "мифологизирования" решения не имеет. Миф - это
необходимое связующее звено между бессознательным и сознательным знанием.
Разумеется, бессознательному известно больше, но это особое знание,
существующее в вечности, не разделенное на "здесь" и "сейчас", не
переводимое на наш рациональный язык. Только при амплификации наших
"показаний", как это было показано выше на примере числительных, оно
становится доступно нашему пониманию, открывается под новым углом зрения. И
каждое удачное толкование сна является повторением этого процесса, утверждая
нас в этом знании. Отсюда очень важно, обращаясь к снам, освободиться от
предвзятых, доктринерских установок. Но как только появится некая
"одинаковость" толкований, нужно признать, что в наших интерпретациях есть
некоторая предубежденность, и следовательно, они бесплодны.
Хотя удовлетворительных доказательств бессмертия души и продолжения
жизни после смерти еще никто не представил, существуют явления, которые
заставляют над этим задуматься. Я могу принять их как возможные отсылки, но
не решусь, конечно, отнести их к области абсолютного знания.
Как-то ночью я лежал без сна и размышлял о внезапной смерти одного
моего друга, которого похоронили накануне. Эта смерть потрясла меня. Вдруг у
меня возникло ощущение, что он находится здесь, в этой комнате. Мне
показалось, будто он стоит в изножье моей кровати и зовет идти за ним. Это
был не призрачный, а его зримый образ, созданный моим воображением. Но, если
быть честным, я должен был спросить себя: имеются ли у меня какие-либо
доказательства того, что это только фантазия? Допустим, что это не так и что
мой друг действительно был здесь, но я решил, что он - плод моего
воображения, - хорошо ли это с моей стороны? Тем не менее у меня не было
никаких доказательств - ни того, что он стоял передо мной, ни того, что я
его вообразил. Тогда я сказал себе: "Не доказано ни то, ни другое! Вместо
того, чтобы называть это фантазией, я мог бы с тем же правом посчитать его
призраком и попытаться отнестись к нему как к чему-то реальному". И только я
об этом подумал, он шагнул к двери и сделал мне знак следовать за ним - как
бы приглашая сыграть в некую игру. Я вовсе не собирался этого делать. В
итоге пришлось повторить себе собственные аргументы еще раз. Только тогда я
смог представить, что следую за ним.
Он вывел меня из дома и повел через сад, на улицу. Наконец мы пришли к
его дому (он находился в сотне метров от моего). В доме он провел меня в
свой кабинет, и встав на скамеечку, указал мне на вторую из пяти книг в
красных переплетах, которые стояли на второй полке сверху. На этом видение
оборвалось. Я не был знаком с его библиотекой и не знал, что там за книги.
Разумеется, я не мог прочесть заглавие того тома, на который он указывал, -
я стоял внизу, а вторая полка находилась слишком высоко.
Тем не менее это было так странно, что на следующее утро я отправился к
его вдове и попросил разрешения взглянуть на библиотеку покойного. Там, как
в моем видении, под книжным шкафом стояла маленькая скамеечка, но, не успев
даже подойти к шкафу, я увидел пять книг в красных переплетах. Я встал на
скамеечку и прочел заглавия. Это были переводы романов Золя. Второй том
назывался "Завещание мертвеца". Сюжет его показался мне не заслуживающим
внимания, но заглавие оказалось более чем значимым.
В другом случае поводом для размышлений послужили сны, увиденные мной
перед смертью матери. Она умерла, когда я был в Тессине. Известие меня
потрясло, эта смерть была для меня неожиданной. Накануне ночью мне приснился
страшный сон. Я находился в дремучем, мрачном лесу; среди огромных деревьев
то там, то сям виднелись сказочные гигантские валуны. Настоящий героический
первобытный пейзаж! И в тот же момент послышался пронзительный свист, эхо
его, казалось, отозвалось во всей вселенной. От ужаса у меня подогнулись
колени. Особенно, когда из кустарника с треском выпрыгнул огромный волкодав
с оскаленной пастью. При взгляде на него у меня застыла кровь. Волкодав
промчался мимо, и тут меня осенило: Дикий Охотник приказал ему унести
человеческую душу. Я проснулся в смертельном ужасе, а утром получил известие
о смерти матери.
Редко когда сны так пугали меня, ведь в первую минуту могло показаться,
что мою мать унес дьявол. На самом деле же это был Дикий Охотник,
"Грюнхютль" (Зеленая Шапка): во время январских метелей он по ночам охотился
со своим волкодавом. Охотником, как я понял, был Вотан, бог древних
германцев, он и "унес" мою мать к ее предкам. Можно в связи с этим вспомнить
о "войске Дикого Охотника", не следует забывать и о "salig Lut". Это
христианские миссионеры позже превратили Вотана в дьявола, а поначалу он был
богом, как Меркурий, или Гермес, именно так понимали его римляне, это был
дух природы, Мерлин из легенды о Граале, "Spiritus Mercurialis", тайну
которого пытались разгадать алхимики. Таким образом, сон сообщал, что душа
моей матери была столь самодостаточна, что оказалась по ту сторону
христианского мира - там, где царит единство природы и духа.
Я сразу же выехал домой. Всю ночь в поезде мне не давало покоя тяжелое
чувство, но где-то в глубине души я не испытывал скорби по очень странной
причине: в ушах у меня постоянно звучала танцевальная музыка, смех и крики,
будто где-то праздновали свадьбу. Этот резкий контраст с тем тяжелым
чувством, которое оставил сон, не давал мне целиком погрузиться в печаль.
Причем всякий раз, стоило лишь мне забыться, как я вдруг обнаруживал, что
вокруг меня звучит какая-то радостная мелодия. И эта череда контрастных
состояний казалась мне бесконечной.
Такой парадокс можно объяснить, если предположить, что в одном случае
смерть видится нам с точки зрения эго, в другом - с точки зрения души. В
первом случае она выглядит катастрофой, некой жестокой и безжалостной силой,
отнимающей у человека жизнь.
Смерть действительно страшно жестока, здесь не стоит себя обманывать, -
она беспощадна не только физически, но и, прежде всего, в психической своей
природе: человека вырывают из круга живых, и все, что остается, это ледяное
молчание мертвеца. У нас нет надежды на какую бы то ни было связь с ним, все
мосты разрушены. Люди, заслуживающие долгой жизни, умирают в расцвете лет,
никчемные доживают до глубокой старости. Это жестокая реальность, и мы
должны отдавать себе в этом отчет. Неумолимость и бессмысленность смерти
может так ожесточить нас, что мы поверим в то, что не существует в мире ни
милосердного бога, ни справедливости, ни добра.
Но на другой взгляд - sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности.
- лат.), смерть есть радостное событие, как некая свадьба, misterium
coniunctionis. Душа словно обретает свою недостающую половину, достигая
полноты. На греческих саркофагах изображали танцовщиц, на этрусских могилах
- пир. Когда ушел из жизни набожный каббалист Раби Шимон бен Иохаи, его
друзья говорили: он празднует свадьбу. И по сей день во многих местах в День
поминовения по обычаю устраивают на могилах своего рода "пикник". Все это
свидетельствует об ощущении смерти как некоего празднества.
За несколько месяцев до смерти матери, в сентябре 1922 года, мне
приснился вещий сон. В сне я увидел отца, и это потрясло меня - отец не
снился мне с 1896 года. И вот он вновь объявился, будто вернулся из далекого
путешествия. Он показался мне помолодевшим, избавившимся от прежней
родительской авторитарности. Я провел его в библиотеку, втайне радуясь, что
наконец узнаю, зачем он пришел. Вдобавок я предвкушал особое удовольствие от
того, что сейчас познакомлю его с женой и детьми, покажу мой дом, расскажу,
что я сделал за свою жизнь и чем стал. Еще я хотел показать ему свою книгу
"Психологические типы", которая недавно была опубликована. Однако вскоре я
понял, что ему нужно совсем другое - отец казался чем-то озабоченным и явно
чего-то хотел от меня. Почувствовав это, я воздержался от разговоров о себе.
Наконец он сказал, что, раз уж я "психолог", он хотел бы
проконсультироваться со мной по проблемам семейной психологии. Я уже был
готов прочитать ему длинную лекцию о сложностях брака, но в этот момент
проснулся. Сразу я не сумел правильно понять и объяснить этот сон, поскольку
мне даже в голову не приходило, что он может предвещать близкую смерть
матери. Мне это стало понятно лишь тогда, когда она внезапно умерла в январе
1923 года.
Брак моих родителей был несчастливым, полным испытаний и горестей. И
отец, и мать - оба - совершали множество ошибок, типичных в подобных
ситуациях. Увидев этот сон, я мог предугадать смерть матери: отец появился
после 26 лет отсутствия, желая узнать у психолога о новейших достижениях
семейной психологии потому, что ему в скором времени предстояло вернуться к
этой проблеме. Видимо, там, в вечности, он был лишен возможности получить
новое знание и не стал лучше разбираться в этих вопросах, поэтому ему
пришлось обратиться за помощью к кому-то из живущих, чтобы в свете последних
обстоятельств определить собственную точку зрения.
Таков был смысл сна. Безусловно, я мог узнать и гораздо больше, но меня
прежде всего занимало, почему отец приснился мне перед смертью матери,
смертью, которую я не смог предвидеть? Сон явно указывал мне на отца, к
которому я со временем стал испытывать все более глубокую симпатию.
Бессознательное, по причине своей пространственно-временной
относительности, владеет гораздо лучшими источниками информации, чем
сознание - последнее лишь направляет наше смысловое восприятие, тогда как
свои мифы о жизни после смерти мы умеем создавать благодаря немногим скупым
намекам из наших сновидений и подобных спонтанных проявлений
бессознательного. Как я уже отмечал, мифам не стоит придавать какую бы то ни
было познавательную ценность, и уж совсем не следует считать их
доказательствами. Тем не менее, они могут явиться основанием для
мифологической амплификации, открывая перед исследователем возможности для
живого творчества. Уберите этот промежуточный мифологический мир фантазий, и
дух станет добычей закостеневших доктринерских предрассудков. С другой
стороны, уделяя слишком много внимания этим мифологическим образованиям, мы
рискуем посеять сомнение и соблазн в умах слабых и внушаемых, склонных к
фантастическому гипостазированию.
Один из наиболее широко распространенных мифов о потустороннем мире
возник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации.
В одной стране, чья духовная культура очень сложна и гораздо древнее,
чем наша (речь, разумеется, об Индии), мысль о переселении душ является
столь же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector.
Образованным индусам известно, что мы их точку зрения не разделяем, но их
это нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, что
последовательность рождений и смертей бесконечна и, подобно вечному
круговращению, не имеет цели. Мы живем, достигаем какого-то знания, умираем,
и все начинается сначала. Только с именем Будды связана идея славной цели -
преодоления земного существования.
Мифологическая потребность западного человека обусловлена
эволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала и цели. Ему
чужда идея пути, имеющего начало и конец, но не имеющего цели, точно так же
он отвергает представление о статическом, замкнутом, вечном круговороте.
Восточный человек, напротив, склонен примириться с этой идеей. Но,
по-видимому, и на Востоке нет всеобщего консенсуса в представлениях об
устройстве Вселенной, так же как до сих пор нет согласия по этому поводу и
среди астрономов. Саму идею бессмысленной неподвижности западный человек
отвергает с ходу, во всем он должен видеть какой-то смысл. Восточный человек
не нуждается в подобном допущении, скорее он сам воплощает в себе этот
смысл. Там, где западный человек стремится осмыслить этот мир, человек
восточный находит смысл в себе самом, отрешаясь от иллюзий мирского
существования.
Я думаю, что правы оба. Западный человек, похоже, в большей степени
экстравертирован, восточный же, наоборот - скорее интроверт.
Первый видит смысл вне себя, проецируя его на объекты, второй ощущает
его в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас.
Идею перерождения невозможно отделить от того, что называют кармой.
Здесь существо проблемы в том, есть ли у человека его собственная,
индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторой
предопределенностью, воплощая в себе исход всех предыдущих жизней, он звено
в какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональном
континууме. В противном случае, если человеку с рождения дана некая
безличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой.
Ученики дважды спрашивали Будду: безлична ли человеческая карма? Оба
раза он уходил от ответа: ведь знание не дает возможности освободиться от
иллюзии бытия. Будда видел гораздо больше пользы для своих учеников в
медитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о причинах
человеческих страданий.
У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что такое моя карма - или
она следствие предыдущих моих жизней, или я только наследую своим предкам,
воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и чего достиг в той жизни, если
сейчас я только пытаюсь найти какие-то решения? Не знаю. Будда оставил
вопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе.
Я вполне могу представить, что уже жил раньше и что тогда передо мной
тоже возникали вопросы, на которые я не находил ответа. Возможно, мне
следовало родиться снова для того, чтобы исполнить предначертанное мне. Мне
кажется, что после смерти все, что я сделал, пребудет со мной. А пока мне
нужна твердая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже,
и Будда думал об этом, когда пытался уберечь учеников от бесплодных
спекуляций.
Смысл моего существования - это тот вопрос, который задает мне жизнь.
Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру, не ответив на
него, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю все
усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу. Возможно, мои предки уже
думали об этом и не сумели найти ответ. Может быть, именно поэтому на меня
произвел такое сильное впечатление исход "Фауста", вернее его отсутствие?
Или это проблема, с которой удалось справиться Ницше - дионисийская сторона
жизни, понимание которой, видимо, было утрачено христианами? Или это
беспокойный Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и франков, поставил
меня перед неразрешимым вопросом? А может, правда на стороне Рихарда
Вильгельма, который в шутку предположил, что в предыдущей жизни я был
каким-нибудь мятежным китайцем и со своей восточной душой в наказание
очутился в Европе.
Все, что я воспринимаю как наследие предков или как личную карму,
приобретенную в прошлой жизни, вполне может оказаться неким безличным
архетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа,
или вопрос, который занимал еще гностиков и ответ на который так и не
найден, - вечный вопрос о происхождении зла, иными словами, вопрос о
несовершенстве христианского видения Бога. Все это могут быть архетипические
идеи, которые сегодня носятся в воздухе и которые особым образом привлекли
мое внимание.
Мне думается, что судьба вопроса, сама возможность его постановки в
этом мире находится в прямой зависимости от того, был ли найден ответ на
него. К примеру, мой вопрос и мой ответ на него могут быть
неудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рожденный с моей кармой, или я