Страница:
следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего рода
imitatio, Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе есть
искажение его учения, равно как "imitatio Christi" привело к неизбежному
застою в развитии христианства. Как Будда в своем знании далеко превзошел
брахманов и их богов, так и Христос возвещал евреям: "Вы боги" (Ин. 10,34),
но люди так и не смогли принять это. И теперь мы видим, что так называемый
"христианский" Запад, так и не создав нового мира, стремительно приближается
к разрушению имеющегося.
В Индии я получил три докторских степени - в Аллахобаде, Бенаресе и
Калькутте: первая представляет исламское, вторая - индусское, третья -
британско-индийское научное и медицинское знание. Это было уже слишком, и
мне срочно понадобилась хоть какая-нибудь разрядка. Так и случилось: в
Калькутте я подхватил дизентерию, попал в госпиталь и пролежал там десять
дней. Госпиталь стал для меня благословенным островком, спокойным местом,
где я смог разобраться в безбрежном море впечатлений, поразмыслить о
множестве вещей, переплетенных в безумной хаотичности: о величии, глубине и
великолепии Индии, о ее непроходимой нужде и бедствиях, о ее совершенстве и
несовершенствах.
Когда я выздоровел и вернулся в отель, мне приснился сон; он был столь
примечателен, что я должен рассказать о нем.
В компании моих цюрихских друзей я оказался на незнакомом мне острове,
похоже, недалеко от побережья южной Англии. Остров был небольшим и
практически необитаемым - узкая полоса земли, километров на тридцать
протянувшаяся с севера на юг. В южной части острова на скалистом побережье
возвышался средневековый замок. Мы, туристы, стояли во дворе замка, перед
башней. Через ворота мы видели широкую каменную лестницу, которая
заканчивалась наверху, у входа в колонный зал. Горели свечи. Я знал, что это
замок Грааля и что сегодня вечером здесь состоится празднество в его честь.
Мало кому было известно: даже наш коллега немецкий профессор, поразительно
похожий на Моммзена в старости, ничего об этом не слышал. Мы с ним о многом
говорили, он производил впечатление человека умного и образованного. Лишь
одно показалось мне странным: для профессора все это было в прошлом, было
мертвым; с большим знанием он рассказывал о схожести британских и
французских источников легенды о Граале. Но он не понимал собственно смысла
легенды - ее живого присутствия в настоящем, тогда как я ощущал это
необыкновенно остро. Вдобавок он, похоже, не замечал того, что нас
непосредственно окружало, и вел себя так, будто находился в аудитории и
читал студентам лекцию. Моя попытка привлечь его внимание к особенностям
обстановки оказалась тщетной. Он не видел ни лестницы, ни свечей, ни самого
зала.
Растерянно озираясь, я вдруг обнаружил, что стою у высокой замковой
стены, нижнюю часть которой покрывало что-то вроде шпалеры, только не
деревянной, как обычно, а кованной - в форме виноградной лозы с листьями и
гроздьями. Через каждые два метра на горизонтальных ветвях располагались на
манер птичьих гнезд крошечные железные домики. Вдруг среди листвы что-то
промелькнуло, сначала я подумал, что это мышь, но потом отчетливо разглядел
крошечного железного гномика в колпаке, снующего от одного домика к другому.
"Ну вот, - воскликнул я в изумлении, обращаясь к профессору, - Вы же видите
это!"
Неожиданно все исчезло, и обстановка во сне изменилась. Мы, та же
компания, но уже без профессора, оказались не в замке, а на каком-то голом
скалистом берегу. Я понял: что-то должно случиться, поскольку Грааля все еще
не было, а празднество должно было состояться именно сейчас, этим вечером.
Кто-то сказал, что его прячут в северной части острова, в маленьком домике.
Но я знал, что мы обязаны доставить Грааль в замок. Нас было человек шесть,
и мы двинулись в путь.
Идти было тяжело, но через несколько часов мы достигли самой узкой
части острова, где выяснилось, что остров фактически разделен на две части
морским проливом. В самом узком месте ширина его была около 100 метров.
Солнце зашло и наступила ночь. Уставшие, мы расположились на берегу.
Местность выглядела безлюдной и пустынной - ни куста, ни деревца, - ничего,
кроме травы и екал. Нигде поблизости мы не обнаружили ни моста, ни лодки.
Было очень холодно, и мои спутники один за другим стали засыпать. Я не спал,
раздумывая, что же можно сделать, и наконец решил переплыть через пролив. Я
начал раздеваться - и в этот момент проснулся.
Этот средневековый европейский сюжет явился мне тогда, когда меня
захлестнула масса беспорядочных индийских впечатлений. Тем более, что лет
десять назад я выяснил, что во многих областях Англии легенда о Граале все
еще жива и актуальна, несмотря на все, что о ней написано поэтами и учеными.
Это поразило меня еще больше, когда я нашел параллель между поэтическим
мифом и свидетельствами алхимиков об "unum vas", "una medicina" и "unus
lapis". Мифы, о которых не помнят днем, живут ночью, и могучие образы,
которые сознание свело к ничтожной банальности, увлекают поэтов, обретая
благодаря им новую жизнь, - и уже в другой форме, но вновь и вновь
заставляют нас задумываться. Великие мертвецы все еще живы, они просто
изменили имена. "Мал, да удал" - неузнанный кабир поселился в новом доме.
Сновидение своей властью освободило меня от каждодневных индийских
впечатлений и вернуло назад, к тому, что я оставил на Западе, прежде всего к
сюжетам о поисках философского камня и чаши святого Грааля. Все индийское
будто отодвинули от меня, заставляя вспомнить, что Индия никогда не была
моей целью, а лишь частью пути, хотя и безусловно важной, что она должна
всего-навсего приблизить меня к настоящей цели. Сон как бы ставил передо
мной вопрос: "Что ты делаешь в Индии? Тебе же необходимо найти святую чашу,
"salvator mundi". Неужели тебе не понятно, что еще немного, и будет взорвано
все, что создавалось веками?".
Конечным пунктом моего путешествия был Цейлон - уже не Индия, а юг, где
ясно ощущалось присутствие чего-то от рая, где нельзя было оставаться
слишком долго. Коломбо - шумный торговый порт, на него каждый день между
пятью и шестью часами с ясного неба вдруг обрушивается страшный ливень.
Вскоре мы покинули город, направляясь в глубь страны. Мы побывали в Канди,
древней столице, всегда окутанной легким туманом, прохладная влага которого
дает жизнь буйной зелени. Храм Далада-Малигава, где находится священная
реликвия - зуб Будды, сам по себе невелик, но в нем я нашел много
интересного для себя. Я проводил в храмовой библиотеке долгие часы, беседуя
с монахами и рассматривая серебряные листы с выгравированным на них текстом
буддийского канона.
Здесь мне довелось стать очевидцем незабываемой вечерней церемонии.
Юноши и девушки возлагали целые горы цветов жасмина к алтарю и тихо пели
молитву - мантру. Я думал, что они молятся Будде, но сопровождающий меня
монах объяснил: "Нет, Будды нет больше. Ему нельзя молиться, - он в нирване.
Они поют: эта жизнь быстротечна как очарование этих цветов; Бог мой да
разделит со мною плоды этого подношения". В том, что пели эти молодые люди,
чувствовалось нечто подлинно индийское.
Перед церемонией был организован часовой концерт в мандапаме (это нечто
вроде зала ожидания в индийских храмах). В каждом углу зала стоял
барабанщик, а еще один - очень красивый юноша - занял место в центре. Он
солировал, демонстрируя настоящее искусство. На нем были красный пояс, белая
шока (длинная юбка, доходящая до щиколоток) и белый тюрбан, руки украшали
сверкающие браслеты, его темно-коричневая кожа блестела от пота. Юноша
подошел к золотому Будде, держа в руках двойной барабан, чтобы "принести
звук в жертву", и сыграл великолепную мелодию с потрясающим мастерством и
артистизмом. Я наблюдал сзади, как он стоял перед маленькими светильниками у
входа в мандатам. Барабан - это своего рода чревовещатель, и "молитва" - не
совсем молитва, а "очистительная" мантра, медитация или самовыражение. Она
не имеет никакого отношения к почитанию несуществующего Будды - это некая
духовная акция, совершаемая человеком во имя спасения себя самого.
Приближалась весна, - время возвращения домой. Впечатления переполняли
меня, я даже не испытывал желания сойти с корабля и осмотреть Бомбей. Вместо
этого, засел за мой латинский трактат по алхимии. Но Индия оставила во мне
неизгладимый след: она открыла некий путь без начала и конца, бесконечный
мир - другой мир, несоизмеримый ни с чем, что я знал и к чему привык.
Когда я впервые посетил Равенну в 1914 году, гробница Галлы Плацидии
уже тогда произвела на меня глубокое впечатление - казалось, она
удивительным образом притягивала меня. 20 лет спустя я снова испытал это
необыкновенное чувство. Я пошел туда с одной знакомой дамой, и по выходе мы
сразу попали в баптистерий.
Первое, что меня потрясло, это мягкий голубой свет, который заливал все
помещение. Но я не воспринимал его как некое чудо, не пытался понять, где
его источник, почему-то это не имело для меня значения. Тем не менее я был
удивлен, что на месте окон, которые я еще помнил, теперь располагались
четыре огромные необычайно красивые мозаичные фрески. Но я решил, что просто
забыл о них, и даже слегка огорчился, что память моя оказалась столь
ненадежной. Мозаика на южной стене представляла крещение в Иордане, вторая -
на северной - переход детей Израилевых через Красное море; третья,
восточная, в моей памяти не сохранилась. Возможно, она изображала Неемана,
очищающегося от проказы в Иордане - этот сюжет я хорошо знал по библейским
гравюрам Мериана. Но самой необычной оказалась последняя, четвертая мозаика
на западной стене баптистерия. На ней был Христос, протягивающий руку
тонущему Петру. Мы стояли перед ней минут двадцать и спорили о таинстве
крещения, об изначальном обряде инициации, который таил в себе реальную
возможность смерти. Инициация действительно представляла опасность для
жизни, включая в себе архетипическую идею о смерти и возрождении. И крещение
изначально было реальным "утоплением", когда возможно было по меньшей мере
захлебнуться.
Сюжет о тонущем Петре сохранился в моей памяти с поразительной
отчетливостью. Я и сегодня представляю его до последней мелочи: синеву моря,
отдельные мозаичные камни с надписями у губ Петра и Христа (я пытался их
расшифровать). Покинув баптистерий, я сразу же заглянул в лавку, чтобы
купить фотографии мозаики, но их не оказалось. Времени было мало, и я
отложил покупку, полагая, что смогу заказать открытки в Цюрихе.
Уже будучи дома, я попросил одного знакомого, который собирался в
Равенну, привезти мне эти открытки. Но ему не удалось их найти, и не мудрено
- он обнаружил, что описанной мной мозаики нет вообще. И не было.
Между тем я уже успел рассказать об исходных представлениях о крещении
как инициации на одном из моих семинаров и, естественно, упомянул те мозаики
из баптистерия. Я отлично помню их по сей день. Моя спутница еще долго
отказывалась верить, что того, что она "видела своими глазами", не
существует.
Мы знаем, как трудно определить, в какой степени два человека
одновременно видят одно и то же. Но в этом случае я мог с уверенностью
утверждать: мы видели мозаику, по крайней мере в главных чертах.
Случай в Равенне - одно из самых невероятных событий в моей жизни. Едва
ли он поддается объяснению. По-видимому, некоторый свет в данном случае
прольет один сюжет из средневековой хроники об императрице Галле Плацидии.
Зимой, когда она плыла из Константинополя в Равенну, разразилась страшная
буря. Тогда она дала обет, что, если спасется, построит церковь, на стенах
которой будут изображены сюжеты об опасностях моря. Императрица исполнила
обещание, выстроив базилику Сен-Джованни в Равенне и украсив ее мозаиками.
Позже базилика вместе с мозаиками сгорела, но в Милане, в Амбросиане, все
еще хранится рисунок, изображающий Галлу Плацидию в лодке.
Образ Галлы Плацидии необыкновенно взволновал меня, я часто спрашивал
себя, как получилось, что такая утонченная и образованная женщина связала
свою жизнь с каким-то царем варваров. Мне показалось, что ее гробница -
единственная память о ней - поможет мне постигнуть ее характер и судьбу. Она
в каком-то смысле сделалась частью моего существа - историческим воплощением
моей анимы. При такой проекции появляется некий бессознательный элемент,
который заставляет забыть о времени и испытать чудо видения. И в этот момент
оно почти не отличается от действительности.
Аниме человека присущ исторический характер. Как персонификация
бессознательного, она восходит к временам историческим и доисторическим, она
включает в себя знание о прошлом, своего рода предысторию. Анима - это вся
жизнь, все, что было и будет. Рядом с ней я чувствую себя варваром,
существом без истории - явившимся ниоткуда, лишенным "до" и "после".
В том своем диалоге с анимой я фактически уже переживал опасности,
представленные в мозаике. В каком-то смысле я тонул. Подобно Петру, я звал
на помощь и был спасен Иисусом. Я мог разделить участь фараонова войска. Как
Петр и Нееман, я остался невредим, но все, что происходило в
бессознательном, стало частью моей личности, частью меня самого.
Объяснить, что происходит с человеком, когда бессознательное
интегрируется в его сознание, невероятно сложно. Это нужно пережить самому.
Это нечто сугубо личное, не обсуждаемое и происходит с каждым по-своему: у
меня - так, у другого - иначе, но происходит все время. Сомневаться в этом и
невозможно и бессмысленно. Мы не обладаем знанием, способным примирить все
несоответствия и противоречия. Возникли ли они как результат интеграции
сознания и бессознательного, какова их природа - эти вопросы каждый решает
для себя. Научная квалификация таких вещей невозможна, им нет места в так
называемой "общепринятой картине мира". Но само по себе это чрезвычайно
важно и может привести к самым серьезным последствиям. Во всяком случае, те
психотерапевты и психологи, которые реально оценивают ситуацию, вряд ли
могут себе позволить пройти мимо подобных явлений.
Случай в Равенне оставил во мне глубокий след. С тех пор мне известно,
что нечто внешнее может неожиданно оказаться проявлением мира внутреннего, и
наоборот - внутреннее может вдруг явиться внешним. Реальные стены того
баптистерия, которые я должен был видеть физически, заслонило видение
совершенно иного порядка, но это казалось мне столь же реальным, как
неизменная чаша для крещения. Что же я тогда на самом деле видел?
Не следует относиться к случившемуся со мной как к единственному в
своем роде явлению. Но когда подобные вещи происходят с нами, мы начинаем
воспринимать их куда серьезнее, чем то, что услышали или прочитали о них.
Вообще для такого рода историй люди, как правило, спешат придумать
объяснения на скорую руку. Я пришел к заключению, что, когда речь идет о
бессознательном, нашего знания и опыта всегда недостаточно для создания
каких бы то ни было теорий.
Мне очень хотелось побывать в Риме, но всякий раз меня что-то
останавливало - сумею ли я справиться с впечатлениями от увиденного. Мне
было уже более чем достаточно впечатлений от Помпеи, я пресытился. Впервые я
побывал в Помпее лишь после 1913 года, когда я уже познакомился с античной
психологией. В 1917 году я оказался на корабле, направлявшемся из Генуи в
Неаполь, мы приближались к Риму, я стоял у перил. Там вдалеке раскинулся Рим
- этот дымившийся еще очаг древней культуры, это корневище западного -
христианского - мира. Античность еще жила здесь во всем своем беспощадном
великолепии.
Меня всегда удивляли люди, которые едут в Рим так, как если бы это был
Париж или Лондон. Бесспорно, Рим, как и любой другой город, способен
доставить эстетическое наслаждение, но если вы ощущаете рядом присутствие
некоего властного духа, если на каждом шагу сталкиваетесь с чем-то близким и
сокровенным, если здесь, у развалин стены, или там, у колонны, вам чудятся
знакомые лица, - тогда это должно быть совсем другое переживание. Даже в
Помпее я обнаружил неожиданные вещи и проблемы, разрешить которые был не в
силах.
В 1949 году, когда мне было уже много лет, я решил исправить это
упущение, но когда я покупал билеты, со мной случился обморок, к планам
посетить Рим я больше никогда не возвращался, они были навсегда ad acta
(сданы в архив. - лат.).
В начале 1944 года я сломал ногу, после чего со мной случился инфаркт.
Когда я лежал без сознания, в бреду, у меня появились видения. Вероятно, это
началось, когда я был на грани смерти: мне давали кислород и вводили
камфару. Картины были столь ужасающими, что мне уже казалось - я умираю.
Сиделка позже рассказывала мне: "Вы были как будто бы окружены светом".
Подобные явления иногда наблюдают у умирающих. Видимо, я достиг какого-то
предела. Не знаю, был ли это сон, или экстаз. Но со мной начали происходить
очень странные вещи.
Мне привиделось, будто я оказался высоко в небе. Далеко внизу сиял,
освещенный дивным голубым светом земной шар. Я узнавал материки, окруженные
синим пространством океана, у ног моих лежал Цейлон, впереди - Индия. В поле
зрения попадала не вся Земля, но ее шаровидная форма отчетливо
вырисовывалась, а серебристые контуры блестели сквозь этот чудесный голубой
свет. Во многих местах шар выглядел пестрым или темно-зеленым, как
оксидированное серебро. Слева широкой полосой протянулась красно-желтая
Аравийская пустыня, возникало впечатление, будто серебро приобретает там
золотисто-красный оттенок. Еще дальше я видел Красное море, а далеко-далеко
сзади, "в крайнем левом углу", смог различить краешек Средиземного моря. Мой
взгляд был устремлен главным образом туда, остальное просматривалось
неотчетливо. Я видел контуры снежных вершин Гималаев, но их скрывал туман.
"Вправо" я почему-то не смотрел вовсе. Я знал, что собираюсь улететь куда-то
далеко от земли.
Уже потом мне стало известно, как высоко нужно подняться, чтобы видеть
такое огромное пространство, - на полуторатысячеметровую высоту! Вид земли
оттуда - самое потрясающее и волшебное зрелище из всех, какие я когда-либо
видел.
Но через некоторое время я отвернулся, оказавшись спиной к Индийскому
океану и лицом к северу. Но потом выяснилось, что я повернулся к югу. В поле
моего зрения появилось что-то новое. В некотором отдалении я увидел огромный
темный камень, похоже, метеорит размером с дом, а может, и больше. Как и я,
он парил в космосе.
Подобные камни мне доводилось видеть на побережье Бенгальского залива,
это был темный гранит, который используется при строительстве храмов. Мой
камень и представлял такой гранитный блок. В нем был вход, который вел в
маленькую прихожую. Справа от входа на каменной скамье сидел в позе лотоса
черный индус, одетый во все белое. Он сидел совершенно неподвижно и ожидал
меня. К нему вели две ступеньки. Слева на внутренней стене виднелись
храмовые ворота, окруженные множеством крошечных отверстий-углублений.
Отверстия были заполнены кокосовым маслом, и в каждом стоял горящий фитиль.
Такое я уже видел в действительности - в храме Святого зуба, в Канди
(Цейлон), дверь в храм была окружена несколькими рядами масляных ламп.
Когда я подошел к ступенькам, то испытал странное чувство, что все
происходившее со мной прежде - все это сброшено. Все, что я намечал сделать,
чего желал и о чем думал, - вся эта фантасмагория земного существования
вдруг спала или была сорвана, и это было очень больно. Но что-то все же
осталось: все, что я когда-либо пережил или сделал, все, что со мною
случалось, - это осталось при мне. Иными словами мое оставалось со мной.
Оставалось то, что меня составляло, - моя история, и я чувствовал, что это и
есть я. Этот опыт принес мне ощущение крайнего ничтожества и одновременно
великой полноты. Не было более ни нужд, ни желаний - ведь я уже прожил все
то, чем был. Поначалу мне показалось, будто во мне что-то уничтожили, что-то
отняли. Но позже это ощущение исчезло, прошло бесследно. Я не жалел об
отнятом, наоборот - со мною было все, что меня составляло, и ничего другого
у меня быть не могло.
Но мне не давало покоя другое впечатление: когда я приблизился к храму,
у меня появилась уверенность, что я сейчас войду в освещенную комнату и
увижу там всех людей, с которыми действительно связан. И тогда я наконец
пойму, - в этом я тоже был убежден, - что собой представляю, каков мой
исторический контекст. Я смогу узнать, что было до меня, зачем явился я и
что это за общий поток, в который влилась и моя жизнь. Она мне часто
казалась историей без начала и конца, я в ней был каким-то фрагментом,
отрывком текста, которому ничего не предшествовало и за которым ничто не
последует. Мою жизнь словно вырвали из единой цепи, и все мои вопросы
остались без ответа. Почему это произошло? Почему у меня возникли именно эти
мысли, а не другие? Что я сделал с ними? Что из всего этого следует? Мной
овладела уверенность, что я все узнаю, как только войду в каменный храм, -
узнаю, почему все сложилось так, а не иначе. Я найду там людей, которые
знают ответ, - знают о том, что было прежде и что будет потом.
От моих размышлений меня отвлекло неожиданное видение. Снизу, оттуда,
где была Европа, явился вдруг некий образ. Это был мой доктор, вернее, его
лик в золотистом нимбе - словно в лавровом венке. Я его мгновенно узнал: "А,
это же мой доктор, тот, что меня лечил. Только теперь принял облик василевса
- царя Коса. Привычный мне образ был лишь временной оболочкой, теперь же
предстал таким, каким был изначально".
Вероятно, я тоже пребывал в своем изначальном облике, - хотя и не мог
видеть себя со стороны. Насчет того, что так оно и есть, у меня никаких
сомнений не было. Когда он возник передо мной, между нами произошел
безмолвный разговор. Мой доктор был послан с Земли с некой вестью: это был
протест против моего ухода. Я не имел права покидать землю и обязан был
вернуться. Как только я осознал это, видение исчезло.
Мной овладело глубокое уныние: все мои усилия оказались бессмысленными.
Ненужной была боль, которую я испытал, освобождаясь от своих иллюзий и
привязанностей, путь в храм для меня закрыт, и я никогда не узнаю тех, с кем
мне должно быть.
На самом деле минуло целых три недели, прежде чем я смог вернуться к
жизни. На еду мне и смотреть не хотелось - организм не принимал пишу. Вид
города и гор с больничной койки выглядел как размалеванный занавес с черными
дырами или клочками газет с фотографиями, которые ничего мне не говорили.
Отчаянию моему не было границ и не давала покоя мысль, что "теперь мне опять
придется вернуться в эти ящики", - из космоса мне казалось, будто за
горизонтом находится искусственный трехмерный мир, где каждый человек сидит
отдельно в своем ящике. Неужели мне придется заново убеждать себя, что такая
жизнь зачем-то нужна? Эта жизнь и весь этот мир представлялись мне тюрьмой.
Я никак не мог смириться с тем, что обязан воспринимать это, как нечто
совершенно нормальное. Я так радовался освобождению, а теперь выходило, что
я, как все остальные, буду жить в каком-то ящике. Паря в пространстве, я был
невесомым, и ничто не связывало меня. Теперь же все это в прошлом!
Все во мне протестовало против врача, который вернул меня к жизни. И
вместе с тем мысли мои были тревожными: "Видит Бог, его жизнь в опасности!
Он предстал передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто способен
принять такой облик, грозит смерть, ибо он уже покинул "свой круг!" Внезапно
я осознал страшную вещь: он должен умереть вместо меня. Но все мои попытки
объяснить ему это, были тщетными: он упорно не желал понимать меня. Тогда я
разозлился. "Почему он все время делает вид, будто не знает, кто он такой!
Он - василевс Коса! И уже являлся в этом облике. Он хочет вынудить меня
поверить, что не знает об этом!" Жена выговаривала мне за то, что я веду
себя с ним так недружелюбно. Она была права, но его притворство и неведение
меня крайне раздражало. "Господи, ему же следует остерегаться! Ему нельзя
быть таким безрассудным. Я ведь хочу ему втолковать, чтобы он позаботился о
себе". Я был убежден, что ему угрожает опасность, - именно потому, что узнал
его в облике царя Коса.
По сути я был последним его пациентом. 4 апреля 1944 года - я до сих
пор помню эту дату - мне было позволено впервые сесть в постели, и в этот
день мой доктор слег и больше уже не поднялся. Я узнал, что его мучили
приступы лихорадки. Вскоре он умер от сепсиса. Он был хорошим врачом, даже в
чем-то гениальным, иначе я не увидел бы в нем василевса Коса.
Тогда, в те несколько недель, я жил в странном ритме. Днем мной обычно
овладевала депрессия, я был настолько слабым, что почти не мог пошевелиться.
Меня переполняла жалость к себе, и я понимал, что снова вернулся в этот
тоскливый серый мир. Я знал, что к вечеру, конечно, засну, но едва ли
просплю до полуночи, затем проснусь и буду бодрствовать до часу, но
состояние мое будет иным - я бы назвал его своего рода экстазом: мне будет
казаться, будто я парю в пространстве, будто я погружен в глубины вселенной,
в совершенную пустоту и совершенное блаженство. "Это и есть вечное
блаженство, - думал я. - И не выразить словами, как это прекрасно!"
Все окружающее тоже казалось мне зачарованным. Именно в это время
imitatio, Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе есть
искажение его учения, равно как "imitatio Christi" привело к неизбежному
застою в развитии христианства. Как Будда в своем знании далеко превзошел
брахманов и их богов, так и Христос возвещал евреям: "Вы боги" (Ин. 10,34),
но люди так и не смогли принять это. И теперь мы видим, что так называемый
"христианский" Запад, так и не создав нового мира, стремительно приближается
к разрушению имеющегося.
В Индии я получил три докторских степени - в Аллахобаде, Бенаресе и
Калькутте: первая представляет исламское, вторая - индусское, третья -
британско-индийское научное и медицинское знание. Это было уже слишком, и
мне срочно понадобилась хоть какая-нибудь разрядка. Так и случилось: в
Калькутте я подхватил дизентерию, попал в госпиталь и пролежал там десять
дней. Госпиталь стал для меня благословенным островком, спокойным местом,
где я смог разобраться в безбрежном море впечатлений, поразмыслить о
множестве вещей, переплетенных в безумной хаотичности: о величии, глубине и
великолепии Индии, о ее непроходимой нужде и бедствиях, о ее совершенстве и
несовершенствах.
Когда я выздоровел и вернулся в отель, мне приснился сон; он был столь
примечателен, что я должен рассказать о нем.
В компании моих цюрихских друзей я оказался на незнакомом мне острове,
похоже, недалеко от побережья южной Англии. Остров был небольшим и
практически необитаемым - узкая полоса земли, километров на тридцать
протянувшаяся с севера на юг. В южной части острова на скалистом побережье
возвышался средневековый замок. Мы, туристы, стояли во дворе замка, перед
башней. Через ворота мы видели широкую каменную лестницу, которая
заканчивалась наверху, у входа в колонный зал. Горели свечи. Я знал, что это
замок Грааля и что сегодня вечером здесь состоится празднество в его честь.
Мало кому было известно: даже наш коллега немецкий профессор, поразительно
похожий на Моммзена в старости, ничего об этом не слышал. Мы с ним о многом
говорили, он производил впечатление человека умного и образованного. Лишь
одно показалось мне странным: для профессора все это было в прошлом, было
мертвым; с большим знанием он рассказывал о схожести британских и
французских источников легенды о Граале. Но он не понимал собственно смысла
легенды - ее живого присутствия в настоящем, тогда как я ощущал это
необыкновенно остро. Вдобавок он, похоже, не замечал того, что нас
непосредственно окружало, и вел себя так, будто находился в аудитории и
читал студентам лекцию. Моя попытка привлечь его внимание к особенностям
обстановки оказалась тщетной. Он не видел ни лестницы, ни свечей, ни самого
зала.
Растерянно озираясь, я вдруг обнаружил, что стою у высокой замковой
стены, нижнюю часть которой покрывало что-то вроде шпалеры, только не
деревянной, как обычно, а кованной - в форме виноградной лозы с листьями и
гроздьями. Через каждые два метра на горизонтальных ветвях располагались на
манер птичьих гнезд крошечные железные домики. Вдруг среди листвы что-то
промелькнуло, сначала я подумал, что это мышь, но потом отчетливо разглядел
крошечного железного гномика в колпаке, снующего от одного домика к другому.
"Ну вот, - воскликнул я в изумлении, обращаясь к профессору, - Вы же видите
это!"
Неожиданно все исчезло, и обстановка во сне изменилась. Мы, та же
компания, но уже без профессора, оказались не в замке, а на каком-то голом
скалистом берегу. Я понял: что-то должно случиться, поскольку Грааля все еще
не было, а празднество должно было состояться именно сейчас, этим вечером.
Кто-то сказал, что его прячут в северной части острова, в маленьком домике.
Но я знал, что мы обязаны доставить Грааль в замок. Нас было человек шесть,
и мы двинулись в путь.
Идти было тяжело, но через несколько часов мы достигли самой узкой
части острова, где выяснилось, что остров фактически разделен на две части
морским проливом. В самом узком месте ширина его была около 100 метров.
Солнце зашло и наступила ночь. Уставшие, мы расположились на берегу.
Местность выглядела безлюдной и пустынной - ни куста, ни деревца, - ничего,
кроме травы и екал. Нигде поблизости мы не обнаружили ни моста, ни лодки.
Было очень холодно, и мои спутники один за другим стали засыпать. Я не спал,
раздумывая, что же можно сделать, и наконец решил переплыть через пролив. Я
начал раздеваться - и в этот момент проснулся.
Этот средневековый европейский сюжет явился мне тогда, когда меня
захлестнула масса беспорядочных индийских впечатлений. Тем более, что лет
десять назад я выяснил, что во многих областях Англии легенда о Граале все
еще жива и актуальна, несмотря на все, что о ней написано поэтами и учеными.
Это поразило меня еще больше, когда я нашел параллель между поэтическим
мифом и свидетельствами алхимиков об "unum vas", "una medicina" и "unus
lapis". Мифы, о которых не помнят днем, живут ночью, и могучие образы,
которые сознание свело к ничтожной банальности, увлекают поэтов, обретая
благодаря им новую жизнь, - и уже в другой форме, но вновь и вновь
заставляют нас задумываться. Великие мертвецы все еще живы, они просто
изменили имена. "Мал, да удал" - неузнанный кабир поселился в новом доме.
Сновидение своей властью освободило меня от каждодневных индийских
впечатлений и вернуло назад, к тому, что я оставил на Западе, прежде всего к
сюжетам о поисках философского камня и чаши святого Грааля. Все индийское
будто отодвинули от меня, заставляя вспомнить, что Индия никогда не была
моей целью, а лишь частью пути, хотя и безусловно важной, что она должна
всего-навсего приблизить меня к настоящей цели. Сон как бы ставил передо
мной вопрос: "Что ты делаешь в Индии? Тебе же необходимо найти святую чашу,
"salvator mundi". Неужели тебе не понятно, что еще немного, и будет взорвано
все, что создавалось веками?".
Конечным пунктом моего путешествия был Цейлон - уже не Индия, а юг, где
ясно ощущалось присутствие чего-то от рая, где нельзя было оставаться
слишком долго. Коломбо - шумный торговый порт, на него каждый день между
пятью и шестью часами с ясного неба вдруг обрушивается страшный ливень.
Вскоре мы покинули город, направляясь в глубь страны. Мы побывали в Канди,
древней столице, всегда окутанной легким туманом, прохладная влага которого
дает жизнь буйной зелени. Храм Далада-Малигава, где находится священная
реликвия - зуб Будды, сам по себе невелик, но в нем я нашел много
интересного для себя. Я проводил в храмовой библиотеке долгие часы, беседуя
с монахами и рассматривая серебряные листы с выгравированным на них текстом
буддийского канона.
Здесь мне довелось стать очевидцем незабываемой вечерней церемонии.
Юноши и девушки возлагали целые горы цветов жасмина к алтарю и тихо пели
молитву - мантру. Я думал, что они молятся Будде, но сопровождающий меня
монах объяснил: "Нет, Будды нет больше. Ему нельзя молиться, - он в нирване.
Они поют: эта жизнь быстротечна как очарование этих цветов; Бог мой да
разделит со мною плоды этого подношения". В том, что пели эти молодые люди,
чувствовалось нечто подлинно индийское.
Перед церемонией был организован часовой концерт в мандапаме (это нечто
вроде зала ожидания в индийских храмах). В каждом углу зала стоял
барабанщик, а еще один - очень красивый юноша - занял место в центре. Он
солировал, демонстрируя настоящее искусство. На нем были красный пояс, белая
шока (длинная юбка, доходящая до щиколоток) и белый тюрбан, руки украшали
сверкающие браслеты, его темно-коричневая кожа блестела от пота. Юноша
подошел к золотому Будде, держа в руках двойной барабан, чтобы "принести
звук в жертву", и сыграл великолепную мелодию с потрясающим мастерством и
артистизмом. Я наблюдал сзади, как он стоял перед маленькими светильниками у
входа в мандатам. Барабан - это своего рода чревовещатель, и "молитва" - не
совсем молитва, а "очистительная" мантра, медитация или самовыражение. Она
не имеет никакого отношения к почитанию несуществующего Будды - это некая
духовная акция, совершаемая человеком во имя спасения себя самого.
Приближалась весна, - время возвращения домой. Впечатления переполняли
меня, я даже не испытывал желания сойти с корабля и осмотреть Бомбей. Вместо
этого, засел за мой латинский трактат по алхимии. Но Индия оставила во мне
неизгладимый след: она открыла некий путь без начала и конца, бесконечный
мир - другой мир, несоизмеримый ни с чем, что я знал и к чему привык.
Когда я впервые посетил Равенну в 1914 году, гробница Галлы Плацидии
уже тогда произвела на меня глубокое впечатление - казалось, она
удивительным образом притягивала меня. 20 лет спустя я снова испытал это
необыкновенное чувство. Я пошел туда с одной знакомой дамой, и по выходе мы
сразу попали в баптистерий.
Первое, что меня потрясло, это мягкий голубой свет, который заливал все
помещение. Но я не воспринимал его как некое чудо, не пытался понять, где
его источник, почему-то это не имело для меня значения. Тем не менее я был
удивлен, что на месте окон, которые я еще помнил, теперь располагались
четыре огромные необычайно красивые мозаичные фрески. Но я решил, что просто
забыл о них, и даже слегка огорчился, что память моя оказалась столь
ненадежной. Мозаика на южной стене представляла крещение в Иордане, вторая -
на северной - переход детей Израилевых через Красное море; третья,
восточная, в моей памяти не сохранилась. Возможно, она изображала Неемана,
очищающегося от проказы в Иордане - этот сюжет я хорошо знал по библейским
гравюрам Мериана. Но самой необычной оказалась последняя, четвертая мозаика
на западной стене баптистерия. На ней был Христос, протягивающий руку
тонущему Петру. Мы стояли перед ней минут двадцать и спорили о таинстве
крещения, об изначальном обряде инициации, который таил в себе реальную
возможность смерти. Инициация действительно представляла опасность для
жизни, включая в себе архетипическую идею о смерти и возрождении. И крещение
изначально было реальным "утоплением", когда возможно было по меньшей мере
захлебнуться.
Сюжет о тонущем Петре сохранился в моей памяти с поразительной
отчетливостью. Я и сегодня представляю его до последней мелочи: синеву моря,
отдельные мозаичные камни с надписями у губ Петра и Христа (я пытался их
расшифровать). Покинув баптистерий, я сразу же заглянул в лавку, чтобы
купить фотографии мозаики, но их не оказалось. Времени было мало, и я
отложил покупку, полагая, что смогу заказать открытки в Цюрихе.
Уже будучи дома, я попросил одного знакомого, который собирался в
Равенну, привезти мне эти открытки. Но ему не удалось их найти, и не мудрено
- он обнаружил, что описанной мной мозаики нет вообще. И не было.
Между тем я уже успел рассказать об исходных представлениях о крещении
как инициации на одном из моих семинаров и, естественно, упомянул те мозаики
из баптистерия. Я отлично помню их по сей день. Моя спутница еще долго
отказывалась верить, что того, что она "видела своими глазами", не
существует.
Мы знаем, как трудно определить, в какой степени два человека
одновременно видят одно и то же. Но в этом случае я мог с уверенностью
утверждать: мы видели мозаику, по крайней мере в главных чертах.
Случай в Равенне - одно из самых невероятных событий в моей жизни. Едва
ли он поддается объяснению. По-видимому, некоторый свет в данном случае
прольет один сюжет из средневековой хроники об императрице Галле Плацидии.
Зимой, когда она плыла из Константинополя в Равенну, разразилась страшная
буря. Тогда она дала обет, что, если спасется, построит церковь, на стенах
которой будут изображены сюжеты об опасностях моря. Императрица исполнила
обещание, выстроив базилику Сен-Джованни в Равенне и украсив ее мозаиками.
Позже базилика вместе с мозаиками сгорела, но в Милане, в Амбросиане, все
еще хранится рисунок, изображающий Галлу Плацидию в лодке.
Образ Галлы Плацидии необыкновенно взволновал меня, я часто спрашивал
себя, как получилось, что такая утонченная и образованная женщина связала
свою жизнь с каким-то царем варваров. Мне показалось, что ее гробница -
единственная память о ней - поможет мне постигнуть ее характер и судьбу. Она
в каком-то смысле сделалась частью моего существа - историческим воплощением
моей анимы. При такой проекции появляется некий бессознательный элемент,
который заставляет забыть о времени и испытать чудо видения. И в этот момент
оно почти не отличается от действительности.
Аниме человека присущ исторический характер. Как персонификация
бессознательного, она восходит к временам историческим и доисторическим, она
включает в себя знание о прошлом, своего рода предысторию. Анима - это вся
жизнь, все, что было и будет. Рядом с ней я чувствую себя варваром,
существом без истории - явившимся ниоткуда, лишенным "до" и "после".
В том своем диалоге с анимой я фактически уже переживал опасности,
представленные в мозаике. В каком-то смысле я тонул. Подобно Петру, я звал
на помощь и был спасен Иисусом. Я мог разделить участь фараонова войска. Как
Петр и Нееман, я остался невредим, но все, что происходило в
бессознательном, стало частью моей личности, частью меня самого.
Объяснить, что происходит с человеком, когда бессознательное
интегрируется в его сознание, невероятно сложно. Это нужно пережить самому.
Это нечто сугубо личное, не обсуждаемое и происходит с каждым по-своему: у
меня - так, у другого - иначе, но происходит все время. Сомневаться в этом и
невозможно и бессмысленно. Мы не обладаем знанием, способным примирить все
несоответствия и противоречия. Возникли ли они как результат интеграции
сознания и бессознательного, какова их природа - эти вопросы каждый решает
для себя. Научная квалификация таких вещей невозможна, им нет места в так
называемой "общепринятой картине мира". Но само по себе это чрезвычайно
важно и может привести к самым серьезным последствиям. Во всяком случае, те
психотерапевты и психологи, которые реально оценивают ситуацию, вряд ли
могут себе позволить пройти мимо подобных явлений.
Случай в Равенне оставил во мне глубокий след. С тех пор мне известно,
что нечто внешнее может неожиданно оказаться проявлением мира внутреннего, и
наоборот - внутреннее может вдруг явиться внешним. Реальные стены того
баптистерия, которые я должен был видеть физически, заслонило видение
совершенно иного порядка, но это казалось мне столь же реальным, как
неизменная чаша для крещения. Что же я тогда на самом деле видел?
Не следует относиться к случившемуся со мной как к единственному в
своем роде явлению. Но когда подобные вещи происходят с нами, мы начинаем
воспринимать их куда серьезнее, чем то, что услышали или прочитали о них.
Вообще для такого рода историй люди, как правило, спешат придумать
объяснения на скорую руку. Я пришел к заключению, что, когда речь идет о
бессознательном, нашего знания и опыта всегда недостаточно для создания
каких бы то ни было теорий.
Мне очень хотелось побывать в Риме, но всякий раз меня что-то
останавливало - сумею ли я справиться с впечатлениями от увиденного. Мне
было уже более чем достаточно впечатлений от Помпеи, я пресытился. Впервые я
побывал в Помпее лишь после 1913 года, когда я уже познакомился с античной
психологией. В 1917 году я оказался на корабле, направлявшемся из Генуи в
Неаполь, мы приближались к Риму, я стоял у перил. Там вдалеке раскинулся Рим
- этот дымившийся еще очаг древней культуры, это корневище западного -
христианского - мира. Античность еще жила здесь во всем своем беспощадном
великолепии.
Меня всегда удивляли люди, которые едут в Рим так, как если бы это был
Париж или Лондон. Бесспорно, Рим, как и любой другой город, способен
доставить эстетическое наслаждение, но если вы ощущаете рядом присутствие
некоего властного духа, если на каждом шагу сталкиваетесь с чем-то близким и
сокровенным, если здесь, у развалин стены, или там, у колонны, вам чудятся
знакомые лица, - тогда это должно быть совсем другое переживание. Даже в
Помпее я обнаружил неожиданные вещи и проблемы, разрешить которые был не в
силах.
В 1949 году, когда мне было уже много лет, я решил исправить это
упущение, но когда я покупал билеты, со мной случился обморок, к планам
посетить Рим я больше никогда не возвращался, они были навсегда ad acta
(сданы в архив. - лат.).
В начале 1944 года я сломал ногу, после чего со мной случился инфаркт.
Когда я лежал без сознания, в бреду, у меня появились видения. Вероятно, это
началось, когда я был на грани смерти: мне давали кислород и вводили
камфару. Картины были столь ужасающими, что мне уже казалось - я умираю.
Сиделка позже рассказывала мне: "Вы были как будто бы окружены светом".
Подобные явления иногда наблюдают у умирающих. Видимо, я достиг какого-то
предела. Не знаю, был ли это сон, или экстаз. Но со мной начали происходить
очень странные вещи.
Мне привиделось, будто я оказался высоко в небе. Далеко внизу сиял,
освещенный дивным голубым светом земной шар. Я узнавал материки, окруженные
синим пространством океана, у ног моих лежал Цейлон, впереди - Индия. В поле
зрения попадала не вся Земля, но ее шаровидная форма отчетливо
вырисовывалась, а серебристые контуры блестели сквозь этот чудесный голубой
свет. Во многих местах шар выглядел пестрым или темно-зеленым, как
оксидированное серебро. Слева широкой полосой протянулась красно-желтая
Аравийская пустыня, возникало впечатление, будто серебро приобретает там
золотисто-красный оттенок. Еще дальше я видел Красное море, а далеко-далеко
сзади, "в крайнем левом углу", смог различить краешек Средиземного моря. Мой
взгляд был устремлен главным образом туда, остальное просматривалось
неотчетливо. Я видел контуры снежных вершин Гималаев, но их скрывал туман.
"Вправо" я почему-то не смотрел вовсе. Я знал, что собираюсь улететь куда-то
далеко от земли.
Уже потом мне стало известно, как высоко нужно подняться, чтобы видеть
такое огромное пространство, - на полуторатысячеметровую высоту! Вид земли
оттуда - самое потрясающее и волшебное зрелище из всех, какие я когда-либо
видел.
Но через некоторое время я отвернулся, оказавшись спиной к Индийскому
океану и лицом к северу. Но потом выяснилось, что я повернулся к югу. В поле
моего зрения появилось что-то новое. В некотором отдалении я увидел огромный
темный камень, похоже, метеорит размером с дом, а может, и больше. Как и я,
он парил в космосе.
Подобные камни мне доводилось видеть на побережье Бенгальского залива,
это был темный гранит, который используется при строительстве храмов. Мой
камень и представлял такой гранитный блок. В нем был вход, который вел в
маленькую прихожую. Справа от входа на каменной скамье сидел в позе лотоса
черный индус, одетый во все белое. Он сидел совершенно неподвижно и ожидал
меня. К нему вели две ступеньки. Слева на внутренней стене виднелись
храмовые ворота, окруженные множеством крошечных отверстий-углублений.
Отверстия были заполнены кокосовым маслом, и в каждом стоял горящий фитиль.
Такое я уже видел в действительности - в храме Святого зуба, в Канди
(Цейлон), дверь в храм была окружена несколькими рядами масляных ламп.
Когда я подошел к ступенькам, то испытал странное чувство, что все
происходившее со мной прежде - все это сброшено. Все, что я намечал сделать,
чего желал и о чем думал, - вся эта фантасмагория земного существования
вдруг спала или была сорвана, и это было очень больно. Но что-то все же
осталось: все, что я когда-либо пережил или сделал, все, что со мною
случалось, - это осталось при мне. Иными словами мое оставалось со мной.
Оставалось то, что меня составляло, - моя история, и я чувствовал, что это и
есть я. Этот опыт принес мне ощущение крайнего ничтожества и одновременно
великой полноты. Не было более ни нужд, ни желаний - ведь я уже прожил все
то, чем был. Поначалу мне показалось, будто во мне что-то уничтожили, что-то
отняли. Но позже это ощущение исчезло, прошло бесследно. Я не жалел об
отнятом, наоборот - со мною было все, что меня составляло, и ничего другого
у меня быть не могло.
Но мне не давало покоя другое впечатление: когда я приблизился к храму,
у меня появилась уверенность, что я сейчас войду в освещенную комнату и
увижу там всех людей, с которыми действительно связан. И тогда я наконец
пойму, - в этом я тоже был убежден, - что собой представляю, каков мой
исторический контекст. Я смогу узнать, что было до меня, зачем явился я и
что это за общий поток, в который влилась и моя жизнь. Она мне часто
казалась историей без начала и конца, я в ней был каким-то фрагментом,
отрывком текста, которому ничего не предшествовало и за которым ничто не
последует. Мою жизнь словно вырвали из единой цепи, и все мои вопросы
остались без ответа. Почему это произошло? Почему у меня возникли именно эти
мысли, а не другие? Что я сделал с ними? Что из всего этого следует? Мной
овладела уверенность, что я все узнаю, как только войду в каменный храм, -
узнаю, почему все сложилось так, а не иначе. Я найду там людей, которые
знают ответ, - знают о том, что было прежде и что будет потом.
От моих размышлений меня отвлекло неожиданное видение. Снизу, оттуда,
где была Европа, явился вдруг некий образ. Это был мой доктор, вернее, его
лик в золотистом нимбе - словно в лавровом венке. Я его мгновенно узнал: "А,
это же мой доктор, тот, что меня лечил. Только теперь принял облик василевса
- царя Коса. Привычный мне образ был лишь временной оболочкой, теперь же
предстал таким, каким был изначально".
Вероятно, я тоже пребывал в своем изначальном облике, - хотя и не мог
видеть себя со стороны. Насчет того, что так оно и есть, у меня никаких
сомнений не было. Когда он возник передо мной, между нами произошел
безмолвный разговор. Мой доктор был послан с Земли с некой вестью: это был
протест против моего ухода. Я не имел права покидать землю и обязан был
вернуться. Как только я осознал это, видение исчезло.
Мной овладело глубокое уныние: все мои усилия оказались бессмысленными.
Ненужной была боль, которую я испытал, освобождаясь от своих иллюзий и
привязанностей, путь в храм для меня закрыт, и я никогда не узнаю тех, с кем
мне должно быть.
На самом деле минуло целых три недели, прежде чем я смог вернуться к
жизни. На еду мне и смотреть не хотелось - организм не принимал пишу. Вид
города и гор с больничной койки выглядел как размалеванный занавес с черными
дырами или клочками газет с фотографиями, которые ничего мне не говорили.
Отчаянию моему не было границ и не давала покоя мысль, что "теперь мне опять
придется вернуться в эти ящики", - из космоса мне казалось, будто за
горизонтом находится искусственный трехмерный мир, где каждый человек сидит
отдельно в своем ящике. Неужели мне придется заново убеждать себя, что такая
жизнь зачем-то нужна? Эта жизнь и весь этот мир представлялись мне тюрьмой.
Я никак не мог смириться с тем, что обязан воспринимать это, как нечто
совершенно нормальное. Я так радовался освобождению, а теперь выходило, что
я, как все остальные, буду жить в каком-то ящике. Паря в пространстве, я был
невесомым, и ничто не связывало меня. Теперь же все это в прошлом!
Все во мне протестовало против врача, который вернул меня к жизни. И
вместе с тем мысли мои были тревожными: "Видит Бог, его жизнь в опасности!
Он предстал передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто способен
принять такой облик, грозит смерть, ибо он уже покинул "свой круг!" Внезапно
я осознал страшную вещь: он должен умереть вместо меня. Но все мои попытки
объяснить ему это, были тщетными: он упорно не желал понимать меня. Тогда я
разозлился. "Почему он все время делает вид, будто не знает, кто он такой!
Он - василевс Коса! И уже являлся в этом облике. Он хочет вынудить меня
поверить, что не знает об этом!" Жена выговаривала мне за то, что я веду
себя с ним так недружелюбно. Она была права, но его притворство и неведение
меня крайне раздражало. "Господи, ему же следует остерегаться! Ему нельзя
быть таким безрассудным. Я ведь хочу ему втолковать, чтобы он позаботился о
себе". Я был убежден, что ему угрожает опасность, - именно потому, что узнал
его в облике царя Коса.
По сути я был последним его пациентом. 4 апреля 1944 года - я до сих
пор помню эту дату - мне было позволено впервые сесть в постели, и в этот
день мой доктор слег и больше уже не поднялся. Я узнал, что его мучили
приступы лихорадки. Вскоре он умер от сепсиса. Он был хорошим врачом, даже в
чем-то гениальным, иначе я не увидел бы в нем василевса Коса.
Тогда, в те несколько недель, я жил в странном ритме. Днем мной обычно
овладевала депрессия, я был настолько слабым, что почти не мог пошевелиться.
Меня переполняла жалость к себе, и я понимал, что снова вернулся в этот
тоскливый серый мир. Я знал, что к вечеру, конечно, засну, но едва ли
просплю до полуночи, затем проснусь и буду бодрствовать до часу, но
состояние мое будет иным - я бы назвал его своего рода экстазом: мне будет
казаться, будто я парю в пространстве, будто я погружен в глубины вселенной,
в совершенную пустоту и совершенное блаженство. "Это и есть вечное
блаженство, - думал я. - И не выразить словами, как это прекрасно!"
Все окружающее тоже казалось мне зачарованным. Именно в это время