Страница:
никого не было. В Билгорае я жил уроками иврита, но с каждой неделей
учеников становилось меньше. Я был ужасно стеснительным и страдал от
навязчивых мыслей. Похоть мешала мне спать по ночам. Мой мозг ворочался, как
жернов. Мысленно я вел долгие споры с писателями, философами и самим Богом.
В одном журнале я прочитал эссе о Гартмане и пришел к выводу, что он
единственный последовательный мыслитель. Человечеству надеяться не на что --
я целиком разделял эту точку зрения. У людей есть только один выход:
покончить с собой.
Но на это Гартман, так же как и Шопенгауэр, говорил "нет".
Я и не подозревал, что ночь может быть такой долгой. На моих часах было
без четверти восемь, а в доме Нафталин все уже спали. Поднявшись к себе, я
сел писать пьесу, стараясь подражать ибсеновской "Когда мы, мертвецы,
пробуждаемся". Измарав три страницы, я швырнул их в печку, где дотлевали
последние угольки, и принялся за алгебраическую задачку, с уравнением второй
степени. Недавно я прочитал "Пролегомены" Канта. Если количество -- не более
чем категория чистого разума и не имеет отношения к "вещи в себе", какой
смысл развлекаться математикой. Я перечитал несколько теорем в "Этике" и
вдруг разозлился и на Спинозу, и на себя самого за преклонение перед ним.
Доказательство бытия Божия через определение Его как высшего начала слишком
просто и поэтому неубедительно. Да и что это за Бог, если Он не ведает
милости, не признает справедливости, не карает за преступления и не
награждает за добрые дела? Мне требовался личный Бог, к которому можно было
обратиться в надежде быть услышанным. Все мои проблемы навалились на меня в
эту ночь.
Я лег и уснул. Сразу же начали сниться сны. Они следовали один за
другим, необычайно яркие и реальные. Я с кем-то боролся, с какой-то
женщиной. Таинственным образом мои способности передались ей, а ее -- стали
моими. Флюиды, исходящие от меня, проникали в ее тело, а ее флюиды -- в мое.
Наши тела стали подобны сообщающимся сосудам. Потом мы вошли в маленькую
комнату, не то келью, не то камеру. Но мы были не одни. Нас все время
сопровождал некто распевающий рифмованные стихи. Мне хотелось, чтобы он
покинул нас , но он, не прекращая пения, дал понять, что это невозможно.
Каждый стих был афоризмом, откровением.
"О, если бы все это записать!" -- подумал я во сне, вздрогнул и
проснулся. Керосиновая лампа погасла; комната тонула в лунном свете. Я всем
существом чувствовал вращение Земли вокруг Солнца, согласноБожественному
предназначению, следуя своим курсом сквозь Млечный Путь.
"Не нужно отчаиваться, -- подумал я , -- не может Бог быть таким
глухим, немым и аморальным, как утверждают материалисты". Я подошел к окну и
поднял глаза к звездам.
"Я вас вижу. Может быть, и вы меня видите? Ведь мы из одного вещества".
Раздался выстрел, ижалобно залаяли все собаки местечка . Я взглянул на часы
-- четверть четвертого. Неужели я так долго спал? В комнате было ужасно
холодно -- почти как на улице.
Я накинул пиджак, натянул шапку и спустился вниз. В кухне горела свеча.
Реб Нафталия в ватном халате и ермолке сидел за столом, шевеля губами над
томом Мишны. Он был так поглощен чтением, что не услышал моих шагов. Я
ощутил необыкновенное волнение, -- радость и грусть одновременно. Мир спит,
а ночью в далеком местечке еврей склонился над Торой. Я почувствовал дыхание
вечности. Такие же евреи пришли в Польшу много веков назад, изгнанные
тевтонцами, кельтами, или как там их звали. Вдоль всего пути разбросаны
могилы. В мешках, с которыми они пришли в земли к язычникам, лежали куски
пресного хлеба и книги на пергаменте или в свитках. Ничего не изменилось. И
евреи те же, и книги те же. Реб Нафталия медленно повернулся ко мне:
-- Ты уже встал?
-- Ночь длинна, как изгнание, -- сказал я.
-- Скоро наступит день, -- ответил Нафталия, и я понял, что он имеет в
виду: искупление близко.
На следующий день я познакомился с Зеликом, женихом Двойры. Он был
коренастым , краснощеким и словно седой -- от мучной пыли. Его башмаки,
пиджак и брюки тоже были в муке. В углу рта он держал сигарету и выпускал
кольцами дым . Со мной заговорил как приятель, будто мы были сто лет
знакомы. Иврит ему в общем-то ни к чему, но он все же хочет его выучить,
потому что покойный отец был бы тому рад. Газету он читает польскую. Все его
клиенты -- поляки. Он заговорил о мельнице. Только что купил в Варшаве новое
оборудование и собирался строить лесопилку. Водяной поток здесь был
достаточно силен, и леса в окрестностях хватало. Двойра была занята в лавке,
и Зелик предложил мне прогуляться до мельницы. Я признался, что хочу
вернуться в Билгорай, а он сказал:
-- Зачем? Я бы тебе нашел шиксу.
Он о многом мне рассказал. Крестьяне стали "просвещенными". Молодежи
требовались сапоги из кожи, а не самоделки из лоскутьев и коры. Каждый
хочет, чтобы его дом был крыт дранкой, а не соломой. Девушки мечтают
одеваться по-городскому. Витое, председатель крестьянской партии в сейме,
направлял в Кошице своих представителей для разъяснения крестьянам их нужд.
У коммунистов тоже есть свои агитаторы. Парни из Билгорая, Замосца и Янова
приходили в Кошице призывать к восстанию. Одного агитатора арестовали,
теперь он в тюрьме в Янове. Скоро должен быть суд.
У мельницы стояли сани и телеги -- крестьяне привезли муку на обмолот и
ждали очереди. Мы с Зеликом остановились на мосту посмотреть, как вода
вращает мельничное колесо. На спицах сверкал лед. С моста было видно трубу
пивоварни.
Зелик сказал:
-- Если соскучиться по Билгораю, можешь ездить туда, сколько хочешь. Я
там бываю каждую неделю. Мой будущий тесть тоже частенько туда мотается.
Возит жену для ритуального омовения. Пока она моется, он ждет в санях перед
купальней. Зимой это маленькое удовольствие, но что только не сделает еврей,
чтобы угодить Богу!
-- Я смотрю, ты в это не веришь.
-- Конечно нет, могла бы и дома вымыться.
В тот день я начал давать уроки. Лейбл и Бенце учиться не собирались.
Их совершенно не занимал библейский рассказ о том, как Иаков оставил Бершеву
и отправился в Харан. Все их внимание было приковано к окнам, из-за которых
доносилось воркование их голубей. Карманы мальчишек были набиты гвоздями и
шурупами -- они мастерили санки. Двойра приступила к занятиям с большим
пылом, но я сразу понял, что учиться ей будет нелегко. До нее все доходило
очень медленно. Без конца делала кляксы. Я начал подумывать, не нужны ли ей
очки. Рахиль была единственной, кто подавал хоть какие-то надежды. Что
касается Этке, то она уже немного умела и читать, и писать на идише, но
учиться дальше не желала. По мнению этой четырнадцатилетней девочки, евреям
следовало ассимилироваться .
На следующий день Зелик отвел меня к молодой вдове Мане. Она жила рядом
с пивоварней в лачуге с земляным полом. Одна стена вся была заклеена
лубочными бумажными иконками. У нее были черные косы и лицо в оспинах,
похожее на терку для картофеля. Зелик признался , что спит с Маней --
разумеется, только до свадьбы с Двойрой. Маня, босая, сидела на табуретке и
плела веревку из соломы. Она ухмыльнулась, моргнула и сказала про меня:
-- На вид ему больше пятнадцати не дашь.
-- Он наш учитель.
-- Ну пусть заходит в субботу вечерком.
Но я не задержался в местечке так надолго. В четверг ближе к вечеру
Нафталия повез жену в купальню в Билгорай. В этот день я отказался от
преподавания и поехал с ними. Кроме жены Нафталин и меня в санях ехал
огромный мешок с гречкой. Из-за сильного снегопада дорога была практически
не видна. Нафталия натянул на голову капюшон. Бейле-Цивья закуталась в
овчинный тулуп и турецкую шаль. Я сидел рядом с ней на заднем сиденье. Она
занимала три четверти места. Отодвинуться было невозможно. Она смущенно
молчала, мне казалось, что я чувствовал тепло, идущее от ее тела. Небо было
низкое, словно отяжелевшее от метели. Сухой, как соль, снег хлестал в лицо.
Никто не произносил ни слова. Ветер гудел и завывал. Лошадь то и дело
останавливалась. Порой оглядывалась назад с любопытством, которое иногда
проявляют животные к людям. Казалось, она недоумевает, зачем куда-то
тащиться в такую погоду?
Внезапно наступил вечер. Только что был день, и в одно мгновение
стемнело. Пальто плохо защищало меня от холода. Бейле-Цивья урчала, как
кошка. Лошадь еле-еле перебирала ногами. Нафталия весь сгорбился, словно
уснул. Когда мы въехали в Билгорай, я едва узнал свой город -- как будто
несколько лет миновало. Все дома были засыпаны снегом, видны только
очертания. Казалось, повсюду выросли пригорки. Ставни наглухо закрыты. Я
возвращался в дом, где был никому не нужен. Я слез с саней, снял чемодан и,
голосом, показавшимся самому чужим , произнес:
-- Реб Нафталия, пожалуйста, простите меня. Мне очень жаль, что так
вышло.
Я думал, что сани сразу же тронутся -- нас и так задержала метель, --
но они продолжали стоять.
Нафталия сказал:
-- Если захочешь, возвращайся к нам.
И я понял истинный смысл его слов: двери покаяния всегда открыты.
Тишину моей квартиры нарушил телефонный звонок. Незнакомый женский
голос произнес:
-- Вы меня наверняка не знаете, но я -- во всяком случае, как
читательница -- знаю вас по меньшей мере лет двадцать. Мы даже однажды
виделись. Меня зовут Перл Лейпцигер.
-- Я вас знаю, -- ответил я. -- Читал ваши стихи. Мы встречались у
Бориса Лемкина на Парк-авеню.
-- Значит, вы меня все-таки помните. Дело в том, что группа еврейских
писательниц и несколько верных почитательниц еврейской литературы
договорились вместе встретить Новый год. Борис Лемкин тоже хотел приехать.
Можно даже сказать, что это его идея. И мы подумали, было бы замечательно,
если бы и вы пришли. Будет несколько женщин и двое мужчин -- Борис Лемкин и
его тень Гарри. Я понимаю -- вы известный писатель, а мы только кучка
престарелых дебютанток -- фактически любительниц, -- но мы действительно
преданы литературе и всегда читаем все, что вы пишете. Поверьте, вы будете
окружены самыми искренними поклонницами.
-- Перл Лейпцигер, это большая честь для меня. Скажите, где и когда
нужно быть.
-- Знаете, мы решили устроить настоящий пир. В конце концов, Новый год
-- и для нас праздник. Приходите, когда хотите, -- чем раньше, тем лучше.
Кстати, у меня появилась идея -- может вы придете к ужину? Будут Борис,
Гарри, а остальные подойдут попозже. Я знаю, что вы скажете, -- вы
вегетарианец. Положитесь на меня Я приготовлю точно такой суп, какой делала
ваша мама.
-- Откуда вы знаете, какие супы делала моя мама?
-- Из ваших книг, откуда же еще?!
Перл Лейпцигер продиктовала свой адрес в Восточном Бронксе и подробно
объяснила, как добраться на метро. Она рассыпалась в благодарностях. Я знал,
что Перл за пятьдесят, но голос был молодой и бодрый..
В канун Нового года начался сильный снегопад. Улицы стали белыми, а
небо к вечеру -- лиловым. Нью-Йорк стал похож на Варшаву. Не хватало только
извозчиков. Когда я шел по заснеженным улицам, казалось, что слышу
позвякивание колокольчиков. Я купил бутылку шампанского и поймал такси до
Бронкса, что в такой день -- большое везенье. Было еще рано, но дети уже
гудели в рожки, возвещая приход Нового года. Мы ехали через еврейский
квартал, и то тут, то там я замечал рождественские елочки, украшенные
электрическими гирляндами и мишурой. Большинство магазинов было закрыто. В
тех, что еще работали, запоздалые посетители покупали закуску и выпивку.
По дороге я мысленно укорял себя за то, что избегаю собратьев
писателей, и не посещаю их собраний и вечеринок. Дело в том, что при
встречах мне сразу же докладывают, кто что обо мне сказал или написал. Левые
писатели ругают за то, что не поддерживаю идею мировой революции, сионисты
-- что не воспеваю героические будни пионеров еврейского государства.
Борис Лемкин был богатым владельцем фирмы по продаже недвижимости и
покровителем еврейских писателей и художников. Авторы посылали ему книги, а
он высылал им чеки. Покупал картины. Жил он на Парк-авеню с Гарри, старым
другом из Румынии. Борис называл его "мой диктатор". На самом деле Гарри,
или Гершель, был его дворецким и поваром. Борис Лемкин слыл дамским
угодником и великим гурманом. Уже несколько лет жил раздельно с женой . По
слухам, был он обладателем огромной подборки порнографических фильмов и
фотографий.
В четверть седьмого такси остановилось перед домом Перл Лейпцигер, и я
на лифте поднялся на четвертый этаж. Дверь в квартиру была открыта --
хозяйка ждала меня на пороге. Перл, в вечернем платье с люрексом и
золотистых лаковых туфельках. была маленького роста, с высокой грудью,
широкими бедрами, крючковатым носом и большими черными глазами, светящимися
польско-еврейской радостью жизни, которую, кажется, ничто нe могло омрачить.
Крашеные черные волосы зачесаны наверх. На шее поблескивал золотой
могендовид, в ушах болтались длинные серьги, на пальце сверкал бриллиант --
несомненно, все это -- подарки Бориса Лемкина. По-видимому, она уже немного
выпила -- хотя мы были едва знакомы, меня заключили в объятия. Уже в
прихожей донесся аромат маминого супа: ячмень, чечевица, сушеные грибы,
жареный лук. Гостиная была сплошь заставлена безделушками. На стенах висели
картины, очевидно работы живописцев, которым покровительствовал Борис
Лемкин.
-- Где Борис? -- спросил я.
-- Опаздывает, как обычно. Недавно звонил -- сказал, что скоро будет.
Давайте выпьем. Что хотите? У меня есть практически все. Я испекла ваше
любимое анисовое печенье -- не спрашивайте, откуда это знаю.
Пока мы пили херес и ели анисовое печенье, Перл сообщила:
-- У вас много врагов, но и друзей -- тоже много. Я всегда вас защищаю.
Никому не позволяю вас поносить в своем присутствии. И что только о вас не
говорят! Вы и сноб, и циник, и мизантроп, и отшельник! Но я, Перл Лейпцигер,
бросаюсь на вашу защиту, как львица. Один умник договорился до того, что
назвал меня вашей любовницей. Я всем им отвечаю : стоит открыть какую-нибудь
из их книженок, я сразу же начинаю зевать, но когда...
Зазвонил телефон. Перл схватила трубку:
-Да, он здесь. Не опоздал ни на минуту. Принес шампанское, как
настоящий кавалер. Борис? Еще нет. Небось, как всегда, обхаживает
какую-нибудь дуреху. Мои писательские акции падают, но я утешаюсь тем, что
перед Богом мы все равны. И муха, и Шекспир ему одинаково дороги. Не
опаздывайте. Что? Не нужно ничего приносить. Я купила столько пирожных, до
Песaxa хватит.
Было уже двадцать минут восьмого, а Бориса все не было. За это время мы
с Перл стали задушенными друзьями, мне были доверены самые интимные
подробности ее жизни.
-- Я из религиозной семьи, -- рассказывала Перл. -- Если бы в юности
мне сказали, что выйду замуж не по закону Моисея и Израиля, то сочла бы
неостроумной шуткой. Но Америка все поставила с ног на голову. Моему отцу
пришлось работать в Шабат - для него это оказалось страшным ударом, как и
для мамы. Фактически это убило их. Я стала посещать собрания левых, где
проповедовали атеизм и свободную любовь. На одном из собраний я и встретила
Бориса. Он поклялся, что, как только разведется со своей мегерой, мы
поженимся. Я все приняла за чистую монету. Он искусный враль, и мне
потрсбовалось несколько лет, чтобы раскусить его . И сейчас он не
признается, что у него есть другие женщины, а меня это просто бесит. Зачем
человеку в семьдесят лет столько романов? Он -- как те римляне, что
засовывали пальцы в рот, избавляясь от съеденного, чтобы тут же возобновить
еду. К тому же он сумасшедший! Насколько сумасшедший, знаю только я, но что
касается денег, он умнее нас всех , вместе взятых. За месяц до кризиса
двадцать девятого года он продал все акции и получил полмиллиона долларов
наличными. В те времена за эту сумму можно было купить пол-Америки. Он и сам
не знает, сколько у него сейчас денег. Но из него и цента не вытянешь. Когда
он начинает кутить, то проматывает тысячи, и вдруг из-за доллара... Кажется,
кто-то приехал. Наверное, он. Ну, наконец-то.
Перл побежала открывать, и вскоре донесся голос Бориса Лемкина. Он не
говорил -- он мычал. Можно было подумать, что он пьян. Борис Лемкин был
низенький, круглый, как бочонок, с красным лицом, седыми волосами и белыми
лохматыми бровями, из-под которых поблескивали глазки-бусинки. На нем был
смокинг, розовая рубашка с кружевным жабо и лакированные туфли. Между
мясистыми губами торчала сигара. Он протянул мне руку с перстнями на трех
пальцах и завопил:
-- Шолом алейхем! Я читаю все написанное вами . Пожалуйста, не
соблазняйте мою Перл. Кроме нее, у меня ничего нет. Без нее я пустое место.
Перл, дорогая, дай что-нибудь выпить, а то у меня в горле пересохло!
-- Потом выпьешь! Сейчас мы будем ужинать.
-- Ужинать? Да кто это придумал? Уж на Новый-то год можно бы обойтись!
-- Хочешь не хочешь, а поужинать тебе придется!
-- Ладно, если она настаивает, поужинаем. Вы видите мой живот? В него
можно затолкать бакалейную и мясную лавку, и еще место останется. Я завещал
свое тело анатомическому театру. Врачей ждет масса удивительных открытий.
Мы пошли на кухню. Борис продолжал твердить, что совсем не голоден, но
мгновенно проглотил две тарелки супа. При этом чавкал, сопел, причмокивал, и
Перл сказала:
-- Как был свиньей, так свиньей и остался.
-- У меня была умная мама, -- сообщил Борис. -- Она всегда говорила:
"Берель, ешь, пока можешь. В могиле не поешь". В Бессарабии была такая еда,
которая называется "карнацлехи"{вид клецок, подается с супом}, в Америке ее
умеет готовить только один человек -- Гарри. Больше этот евнух ничего не
умеет. Дай ему пять долларов и скажи, что это сотня, -- поверит, но в
стряпне, по сравнению с ним, шеф-повар "Астории" -- ноль без палочки. И
вообще, у него чутье, какое Бог дает одним идиотам. Если Гарри советует
купить акции, я не сомневаюсь ни секунды; звоню брокеру и приказываю
покупать. Если Гарри говорит: "Продавай", я продаю. Он ничего в этом не
смыслит, "Дженерал моторе" он называет "Дженерал мазере". Вы можете это
объяснить?
- Объяснить вообще ничего нельзя, -- сказал я.
-- Мои слова! Бог есть -- это совершенно точно, но, поскольку в течение
последних четырех тысячелетий он предпочитает молчать и не удостаивает ни
единым словом даже рабби Стефана Вайса, я считаю, что мы ему ничем не
обязаны. Нужно поступать, как заповедано в Агаде: "Ешь, пей и наслаждайся".
Около девяти часов стали собираться писательницы Одну из них,
восьмидесятилетнюю Миру Ройскес, и помнил еще по Варшаве. Мира Ройскес
опубликовала книгу под названием "Человек добр". Ее лицо было покрыто
бесчисленными морщинками, но глаза оставались живыми и ясными, как у
девочки. Она принесла Перл торт собственного изготовления.
Матильда Фейнгевирц, маленькая, ширококостная, с огромным бюстом и
лицом польской крестьянки, писала любовную лирику. Ее вкладом была бутылка
сиропa, чтобы поливать ханукальные латкес{картофельные оладьи}.
Берта Козатская со всклокоченными волосами, выкрашенными в морковный
цвет, сочиняла мелодраматические романы. Ее героинь, местечковых девушек,
попавших в большой город, сначала соблазняли, потом доводили до занятия
проституцией, а затем и до самоубийства. До ее прихода Перл Лейпцигер
поклялась мне, что Берта все еще девственница. Берта Козатская принесла
бабку, и Борис Лемкин сразу же съел половину, громко уверяя, что таким
деликатесом потчуют только святых в раю .
Самой тщедушной в этой компании была "товарищ" Цловак, крошечная
старушка, игравшая -- как утверждалось -- видную роль в революции 1905 года.
Ее мужа, Фейвла Блехера, повесили в Варшаве. за покушение на жандармского
офицера Сама Цловак была специалистом по изготовлению бомб. Она подарила
Перл шерстяные чулки, -- мода варшавских гимназисток пятьдесят лет тому
назад.
Последним пришел Гарри. Гарри был высокий, худой, с длинным веснушчатым
лицом и шевелюрой соломенного цвета без единого седого волоса. Он был похож
на ирландца. На нем -- котелок, галстук-бабочка и демисезонное пальто. Он
принес Перл бутылку шампанского в две кварты, как велел Борис. Не успел
Гарри войти, Борис заорал:
-- Где утка?
-- Я не достал утки.
-- Что, во всем Нью-Йорке не осталось ни одной утки? Что, на всех уток
мор напал? Или, может быть, их депортировали обратно в Европу?
-- Борис, я не нашел утки.
-- Ну что ж, придется обойтись. Сегодня утром я проснулся с диким
желанием полакомиться жареной уточкой. Эх, если бы я имел столько миллионов
долларов, сколько сегодня в Нью-Йорке продавалось уток!
-- Что бы вы делали с такими деньгами? -- спросил я.
-- Купил бы всех уток Америки.
Хотя Перл жила не на главной улице, время от времени до нас доносилось
гудение рожков. Матильда Фейнгевирц включила радио, и мы узнали, что на
Таймс-сквер по случаю Нового года собралось около ста тысяч человек. Было
также предсказано возможное число дорожных происшествий. Борис Лемкин уже
начал целовать Перл и других женщин. Наливал себе рюмку за рюмкой и, чем
краснее делалось его лицо, тем белее казались волосы. Он хохотал, хлопал в
ладоши и пытался танцевать с изготовительницей бомб -- товарищем Цловак. В
какой-то момент он оторвал Перл от пола, и та закричала, что он порвет ей
чулки.
Все это время Гарри сидел на диване тихий и трезвый, с серьезным видом
слуги, присматривающего за господином. На мой вопрос, давно ли он знает
Бориса, ответил:
-- Мы вместе ходили в хедер.
-- Он выглядит на двадцать лет старше.
-- В моем роду не седеют.
Зазвонил телефон. Перл сняла трубку и начала говоритъ нараспев
по-варшавски:
-- Кто это говорит? Что? Вы что, меня разыгрываете? А? Я не
ясновидящая.
Вдруг посерьезнела.
-- Да, я слушаю.
Бориса в этот момент в комнате не было. Он ушел и ванную. Женщины
обменялись любопытными взглядами. Перл молчала, но ее лицо выражало
попеременно то удивление, то гнев, то презрение, а в глазах вспыхивали
искорки смеха. Прежде чем стать писательницей, Перл немного играла в
еврейском театре. Наконец она снова заговорила:
-- Что, он малый ребенок, украденный цыганами? Человек в семьдесят лет,
наверное, сам знает, чего хочет. Я его соблазнила? Извините меня, но, когда
он ухаживал за вами, я еще в колыбели лежала.
Борис вернулся в гостиную:
-- Почему так тихо? Вы что, здесь молитесь, что ли?
Перл прикрыла телефонную трубку ладонью:
-- Борис, это тебя.
-- Меня? Кто это?
-- Твоя прапрабабушка восстала из могилы. Иди, возьми другую трубку в
спальне.
Борис вопросительно посмотрел на Гарри и нетвердой походкой направился
в спальню. У двери оглянулся и послал Перл взгляд, в котором читался немой
вопрос: "Ты что, собираешься подслушивать?" Перл сидела на диване, прижав
трубку к уху. Вскоре до нас донеслись приглушенные крики. Гарри нахмурил
соломенные брови. Одни писательницы укоризненно качали головами, другие
сокрушенно цокали.
Я вышел в холл посмотреть картины: евреи, молящиеся у Стены плача;
танцующие хасиды; книжники, изучающие Талмуд; невеста, которую ведут под
хулу... Я открыл книжный шкаф, взял с полки книгу, оказавшуюся романом Берты
Козатской, и прочитал сцену, в которой некий персонаж входит в бордель и
встречает там бывшую невесту. Когда поставил книгу на место, Борис вернулся
в гостиную. Раздался дикий крик:
-- Я никому не позволю за мной шпионить! Я никому ничего не должен!
Идите все к черту! Паразитки, идиотки, вымогательницы!
-- Пузырь лопнул, -- отозвалась Перл с торжествующим видом. Она
пыталась закурить, но зажигалка не срабатывала.
-- Какой пузырь? Кто лопнул? Все! Комедия окончена! Стервы старые --
обирают, обирают и никак не насытятся. Я никогда никому не клялся в
верности! Тьфу на вас!
-- Что, правда глаза колет?
-- Правда? Правда в том, что ты такая же писательница, как я турок!
Всякий раз, когда ты что-нибудь напишешь, мне приходится платить издателю за
публикацию. Между прочим, это ко всем относится. -- Борис мотнул головой в
сторону других женщин. -- Я пытался читать твои стихи: "Hertz -- Schmertz!
Liebe -- Schmiebe!" Восьмилетние школьницы и то лучше пишут! Кому нужны твои
писанья? Разве что селедку в них заворачивать!
-- Ты меня срамишь, а тебя Бог осрамит! -- взвизгнула Перл.
-- Бога нет! Гарри, пошли.
Гарри не сдвинулся с места.
-- Борис, ты пьян. Иди умойся. У вас есть сельтерская? -- обратился он
к Перл.
-- Я пьян? Мне все говорят правду в лицо, а когда и один раз сказал
правду, меня объявляют пьяным. Я не хочу умываться, и сельтерская мне не
нужна. Тебя я просил купить утку, но ты поленился. Ты, как все они, --
недоумок, попрошайка, бездельник! Послушай, если у меня сегодня не будет
жареной утки, ты уволен и можешь катиться ко всем чертям! Завтра утром я
вышвырну твои пожитки и чтоб духу твоего больше не было! Ясно?
-- Вполне.
-- Ты достанешь утку или нет?
-- Не сегодня.
-- Сегодня или никогда. Я пошел. Ты можешь оставаться.
Борис направился к двери. Вдруг он увидел меня и от неожиданности даже
попятился.
-- Я не вас имел в виду, -- смущенно забормотал он. -- Где вы были? Я
думал, вы уже ушли.
-- Я смотрел картины, -- сказал я.
-- Что вы называете картинами? Сплошное подражание, мазня. Эти хасиды
танцуют уже сто лет. Эти, с позволения сказать, художники пачкают холсты и
требуют, чтобы я платил. Перл тоже неплохо нажилась за мой счет -- иначе бы
так не важничала. До самого последнего времени я работал по шестнадцать
учеников становилось меньше. Я был ужасно стеснительным и страдал от
навязчивых мыслей. Похоть мешала мне спать по ночам. Мой мозг ворочался, как
жернов. Мысленно я вел долгие споры с писателями, философами и самим Богом.
В одном журнале я прочитал эссе о Гартмане и пришел к выводу, что он
единственный последовательный мыслитель. Человечеству надеяться не на что --
я целиком разделял эту точку зрения. У людей есть только один выход:
покончить с собой.
Но на это Гартман, так же как и Шопенгауэр, говорил "нет".
Я и не подозревал, что ночь может быть такой долгой. На моих часах было
без четверти восемь, а в доме Нафталин все уже спали. Поднявшись к себе, я
сел писать пьесу, стараясь подражать ибсеновской "Когда мы, мертвецы,
пробуждаемся". Измарав три страницы, я швырнул их в печку, где дотлевали
последние угольки, и принялся за алгебраическую задачку, с уравнением второй
степени. Недавно я прочитал "Пролегомены" Канта. Если количество -- не более
чем категория чистого разума и не имеет отношения к "вещи в себе", какой
смысл развлекаться математикой. Я перечитал несколько теорем в "Этике" и
вдруг разозлился и на Спинозу, и на себя самого за преклонение перед ним.
Доказательство бытия Божия через определение Его как высшего начала слишком
просто и поэтому неубедительно. Да и что это за Бог, если Он не ведает
милости, не признает справедливости, не карает за преступления и не
награждает за добрые дела? Мне требовался личный Бог, к которому можно было
обратиться в надежде быть услышанным. Все мои проблемы навалились на меня в
эту ночь.
Я лег и уснул. Сразу же начали сниться сны. Они следовали один за
другим, необычайно яркие и реальные. Я с кем-то боролся, с какой-то
женщиной. Таинственным образом мои способности передались ей, а ее -- стали
моими. Флюиды, исходящие от меня, проникали в ее тело, а ее флюиды -- в мое.
Наши тела стали подобны сообщающимся сосудам. Потом мы вошли в маленькую
комнату, не то келью, не то камеру. Но мы были не одни. Нас все время
сопровождал некто распевающий рифмованные стихи. Мне хотелось, чтобы он
покинул нас , но он, не прекращая пения, дал понять, что это невозможно.
Каждый стих был афоризмом, откровением.
"О, если бы все это записать!" -- подумал я во сне, вздрогнул и
проснулся. Керосиновая лампа погасла; комната тонула в лунном свете. Я всем
существом чувствовал вращение Земли вокруг Солнца, согласноБожественному
предназначению, следуя своим курсом сквозь Млечный Путь.
"Не нужно отчаиваться, -- подумал я , -- не может Бог быть таким
глухим, немым и аморальным, как утверждают материалисты". Я подошел к окну и
поднял глаза к звездам.
"Я вас вижу. Может быть, и вы меня видите? Ведь мы из одного вещества".
Раздался выстрел, ижалобно залаяли все собаки местечка . Я взглянул на часы
-- четверть четвертого. Неужели я так долго спал? В комнате было ужасно
холодно -- почти как на улице.
Я накинул пиджак, натянул шапку и спустился вниз. В кухне горела свеча.
Реб Нафталия в ватном халате и ермолке сидел за столом, шевеля губами над
томом Мишны. Он был так поглощен чтением, что не услышал моих шагов. Я
ощутил необыкновенное волнение, -- радость и грусть одновременно. Мир спит,
а ночью в далеком местечке еврей склонился над Торой. Я почувствовал дыхание
вечности. Такие же евреи пришли в Польшу много веков назад, изгнанные
тевтонцами, кельтами, или как там их звали. Вдоль всего пути разбросаны
могилы. В мешках, с которыми они пришли в земли к язычникам, лежали куски
пресного хлеба и книги на пергаменте или в свитках. Ничего не изменилось. И
евреи те же, и книги те же. Реб Нафталия медленно повернулся ко мне:
-- Ты уже встал?
-- Ночь длинна, как изгнание, -- сказал я.
-- Скоро наступит день, -- ответил Нафталия, и я понял, что он имеет в
виду: искупление близко.
На следующий день я познакомился с Зеликом, женихом Двойры. Он был
коренастым , краснощеким и словно седой -- от мучной пыли. Его башмаки,
пиджак и брюки тоже были в муке. В углу рта он держал сигарету и выпускал
кольцами дым . Со мной заговорил как приятель, будто мы были сто лет
знакомы. Иврит ему в общем-то ни к чему, но он все же хочет его выучить,
потому что покойный отец был бы тому рад. Газету он читает польскую. Все его
клиенты -- поляки. Он заговорил о мельнице. Только что купил в Варшаве новое
оборудование и собирался строить лесопилку. Водяной поток здесь был
достаточно силен, и леса в окрестностях хватало. Двойра была занята в лавке,
и Зелик предложил мне прогуляться до мельницы. Я признался, что хочу
вернуться в Билгорай, а он сказал:
-- Зачем? Я бы тебе нашел шиксу.
Он о многом мне рассказал. Крестьяне стали "просвещенными". Молодежи
требовались сапоги из кожи, а не самоделки из лоскутьев и коры. Каждый
хочет, чтобы его дом был крыт дранкой, а не соломой. Девушки мечтают
одеваться по-городскому. Витое, председатель крестьянской партии в сейме,
направлял в Кошице своих представителей для разъяснения крестьянам их нужд.
У коммунистов тоже есть свои агитаторы. Парни из Билгорая, Замосца и Янова
приходили в Кошице призывать к восстанию. Одного агитатора арестовали,
теперь он в тюрьме в Янове. Скоро должен быть суд.
У мельницы стояли сани и телеги -- крестьяне привезли муку на обмолот и
ждали очереди. Мы с Зеликом остановились на мосту посмотреть, как вода
вращает мельничное колесо. На спицах сверкал лед. С моста было видно трубу
пивоварни.
Зелик сказал:
-- Если соскучиться по Билгораю, можешь ездить туда, сколько хочешь. Я
там бываю каждую неделю. Мой будущий тесть тоже частенько туда мотается.
Возит жену для ритуального омовения. Пока она моется, он ждет в санях перед
купальней. Зимой это маленькое удовольствие, но что только не сделает еврей,
чтобы угодить Богу!
-- Я смотрю, ты в это не веришь.
-- Конечно нет, могла бы и дома вымыться.
В тот день я начал давать уроки. Лейбл и Бенце учиться не собирались.
Их совершенно не занимал библейский рассказ о том, как Иаков оставил Бершеву
и отправился в Харан. Все их внимание было приковано к окнам, из-за которых
доносилось воркование их голубей. Карманы мальчишек были набиты гвоздями и
шурупами -- они мастерили санки. Двойра приступила к занятиям с большим
пылом, но я сразу понял, что учиться ей будет нелегко. До нее все доходило
очень медленно. Без конца делала кляксы. Я начал подумывать, не нужны ли ей
очки. Рахиль была единственной, кто подавал хоть какие-то надежды. Что
касается Этке, то она уже немного умела и читать, и писать на идише, но
учиться дальше не желала. По мнению этой четырнадцатилетней девочки, евреям
следовало ассимилироваться .
На следующий день Зелик отвел меня к молодой вдове Мане. Она жила рядом
с пивоварней в лачуге с земляным полом. Одна стена вся была заклеена
лубочными бумажными иконками. У нее были черные косы и лицо в оспинах,
похожее на терку для картофеля. Зелик признался , что спит с Маней --
разумеется, только до свадьбы с Двойрой. Маня, босая, сидела на табуретке и
плела веревку из соломы. Она ухмыльнулась, моргнула и сказала про меня:
-- На вид ему больше пятнадцати не дашь.
-- Он наш учитель.
-- Ну пусть заходит в субботу вечерком.
Но я не задержался в местечке так надолго. В четверг ближе к вечеру
Нафталия повез жену в купальню в Билгорай. В этот день я отказался от
преподавания и поехал с ними. Кроме жены Нафталин и меня в санях ехал
огромный мешок с гречкой. Из-за сильного снегопада дорога была практически
не видна. Нафталия натянул на голову капюшон. Бейле-Цивья закуталась в
овчинный тулуп и турецкую шаль. Я сидел рядом с ней на заднем сиденье. Она
занимала три четверти места. Отодвинуться было невозможно. Она смущенно
молчала, мне казалось, что я чувствовал тепло, идущее от ее тела. Небо было
низкое, словно отяжелевшее от метели. Сухой, как соль, снег хлестал в лицо.
Никто не произносил ни слова. Ветер гудел и завывал. Лошадь то и дело
останавливалась. Порой оглядывалась назад с любопытством, которое иногда
проявляют животные к людям. Казалось, она недоумевает, зачем куда-то
тащиться в такую погоду?
Внезапно наступил вечер. Только что был день, и в одно мгновение
стемнело. Пальто плохо защищало меня от холода. Бейле-Цивья урчала, как
кошка. Лошадь еле-еле перебирала ногами. Нафталия весь сгорбился, словно
уснул. Когда мы въехали в Билгорай, я едва узнал свой город -- как будто
несколько лет миновало. Все дома были засыпаны снегом, видны только
очертания. Казалось, повсюду выросли пригорки. Ставни наглухо закрыты. Я
возвращался в дом, где был никому не нужен. Я слез с саней, снял чемодан и,
голосом, показавшимся самому чужим , произнес:
-- Реб Нафталия, пожалуйста, простите меня. Мне очень жаль, что так
вышло.
Я думал, что сани сразу же тронутся -- нас и так задержала метель, --
но они продолжали стоять.
Нафталия сказал:
-- Если захочешь, возвращайся к нам.
И я понял истинный смысл его слов: двери покаяния всегда открыты.
Тишину моей квартиры нарушил телефонный звонок. Незнакомый женский
голос произнес:
-- Вы меня наверняка не знаете, но я -- во всяком случае, как
читательница -- знаю вас по меньшей мере лет двадцать. Мы даже однажды
виделись. Меня зовут Перл Лейпцигер.
-- Я вас знаю, -- ответил я. -- Читал ваши стихи. Мы встречались у
Бориса Лемкина на Парк-авеню.
-- Значит, вы меня все-таки помните. Дело в том, что группа еврейских
писательниц и несколько верных почитательниц еврейской литературы
договорились вместе встретить Новый год. Борис Лемкин тоже хотел приехать.
Можно даже сказать, что это его идея. И мы подумали, было бы замечательно,
если бы и вы пришли. Будет несколько женщин и двое мужчин -- Борис Лемкин и
его тень Гарри. Я понимаю -- вы известный писатель, а мы только кучка
престарелых дебютанток -- фактически любительниц, -- но мы действительно
преданы литературе и всегда читаем все, что вы пишете. Поверьте, вы будете
окружены самыми искренними поклонницами.
-- Перл Лейпцигер, это большая честь для меня. Скажите, где и когда
нужно быть.
-- Знаете, мы решили устроить настоящий пир. В конце концов, Новый год
-- и для нас праздник. Приходите, когда хотите, -- чем раньше, тем лучше.
Кстати, у меня появилась идея -- может вы придете к ужину? Будут Борис,
Гарри, а остальные подойдут попозже. Я знаю, что вы скажете, -- вы
вегетарианец. Положитесь на меня Я приготовлю точно такой суп, какой делала
ваша мама.
-- Откуда вы знаете, какие супы делала моя мама?
-- Из ваших книг, откуда же еще?!
Перл Лейпцигер продиктовала свой адрес в Восточном Бронксе и подробно
объяснила, как добраться на метро. Она рассыпалась в благодарностях. Я знал,
что Перл за пятьдесят, но голос был молодой и бодрый..
В канун Нового года начался сильный снегопад. Улицы стали белыми, а
небо к вечеру -- лиловым. Нью-Йорк стал похож на Варшаву. Не хватало только
извозчиков. Когда я шел по заснеженным улицам, казалось, что слышу
позвякивание колокольчиков. Я купил бутылку шампанского и поймал такси до
Бронкса, что в такой день -- большое везенье. Было еще рано, но дети уже
гудели в рожки, возвещая приход Нового года. Мы ехали через еврейский
квартал, и то тут, то там я замечал рождественские елочки, украшенные
электрическими гирляндами и мишурой. Большинство магазинов было закрыто. В
тех, что еще работали, запоздалые посетители покупали закуску и выпивку.
По дороге я мысленно укорял себя за то, что избегаю собратьев
писателей, и не посещаю их собраний и вечеринок. Дело в том, что при
встречах мне сразу же докладывают, кто что обо мне сказал или написал. Левые
писатели ругают за то, что не поддерживаю идею мировой революции, сионисты
-- что не воспеваю героические будни пионеров еврейского государства.
Борис Лемкин был богатым владельцем фирмы по продаже недвижимости и
покровителем еврейских писателей и художников. Авторы посылали ему книги, а
он высылал им чеки. Покупал картины. Жил он на Парк-авеню с Гарри, старым
другом из Румынии. Борис называл его "мой диктатор". На самом деле Гарри,
или Гершель, был его дворецким и поваром. Борис Лемкин слыл дамским
угодником и великим гурманом. Уже несколько лет жил раздельно с женой . По
слухам, был он обладателем огромной подборки порнографических фильмов и
фотографий.
В четверть седьмого такси остановилось перед домом Перл Лейпцигер, и я
на лифте поднялся на четвертый этаж. Дверь в квартиру была открыта --
хозяйка ждала меня на пороге. Перл, в вечернем платье с люрексом и
золотистых лаковых туфельках. была маленького роста, с высокой грудью,
широкими бедрами, крючковатым носом и большими черными глазами, светящимися
польско-еврейской радостью жизни, которую, кажется, ничто нe могло омрачить.
Крашеные черные волосы зачесаны наверх. На шее поблескивал золотой
могендовид, в ушах болтались длинные серьги, на пальце сверкал бриллиант --
несомненно, все это -- подарки Бориса Лемкина. По-видимому, она уже немного
выпила -- хотя мы были едва знакомы, меня заключили в объятия. Уже в
прихожей донесся аромат маминого супа: ячмень, чечевица, сушеные грибы,
жареный лук. Гостиная была сплошь заставлена безделушками. На стенах висели
картины, очевидно работы живописцев, которым покровительствовал Борис
Лемкин.
-- Где Борис? -- спросил я.
-- Опаздывает, как обычно. Недавно звонил -- сказал, что скоро будет.
Давайте выпьем. Что хотите? У меня есть практически все. Я испекла ваше
любимое анисовое печенье -- не спрашивайте, откуда это знаю.
Пока мы пили херес и ели анисовое печенье, Перл сообщила:
-- У вас много врагов, но и друзей -- тоже много. Я всегда вас защищаю.
Никому не позволяю вас поносить в своем присутствии. И что только о вас не
говорят! Вы и сноб, и циник, и мизантроп, и отшельник! Но я, Перл Лейпцигер,
бросаюсь на вашу защиту, как львица. Один умник договорился до того, что
назвал меня вашей любовницей. Я всем им отвечаю : стоит открыть какую-нибудь
из их книженок, я сразу же начинаю зевать, но когда...
Зазвонил телефон. Перл схватила трубку:
-Да, он здесь. Не опоздал ни на минуту. Принес шампанское, как
настоящий кавалер. Борис? Еще нет. Небось, как всегда, обхаживает
какую-нибудь дуреху. Мои писательские акции падают, но я утешаюсь тем, что
перед Богом мы все равны. И муха, и Шекспир ему одинаково дороги. Не
опаздывайте. Что? Не нужно ничего приносить. Я купила столько пирожных, до
Песaxa хватит.
Было уже двадцать минут восьмого, а Бориса все не было. За это время мы
с Перл стали задушенными друзьями, мне были доверены самые интимные
подробности ее жизни.
-- Я из религиозной семьи, -- рассказывала Перл. -- Если бы в юности
мне сказали, что выйду замуж не по закону Моисея и Израиля, то сочла бы
неостроумной шуткой. Но Америка все поставила с ног на голову. Моему отцу
пришлось работать в Шабат - для него это оказалось страшным ударом, как и
для мамы. Фактически это убило их. Я стала посещать собрания левых, где
проповедовали атеизм и свободную любовь. На одном из собраний я и встретила
Бориса. Он поклялся, что, как только разведется со своей мегерой, мы
поженимся. Я все приняла за чистую монету. Он искусный враль, и мне
потрсбовалось несколько лет, чтобы раскусить его . И сейчас он не
признается, что у него есть другие женщины, а меня это просто бесит. Зачем
человеку в семьдесят лет столько романов? Он -- как те римляне, что
засовывали пальцы в рот, избавляясь от съеденного, чтобы тут же возобновить
еду. К тому же он сумасшедший! Насколько сумасшедший, знаю только я, но что
касается денег, он умнее нас всех , вместе взятых. За месяц до кризиса
двадцать девятого года он продал все акции и получил полмиллиона долларов
наличными. В те времена за эту сумму можно было купить пол-Америки. Он и сам
не знает, сколько у него сейчас денег. Но из него и цента не вытянешь. Когда
он начинает кутить, то проматывает тысячи, и вдруг из-за доллара... Кажется,
кто-то приехал. Наверное, он. Ну, наконец-то.
Перл побежала открывать, и вскоре донесся голос Бориса Лемкина. Он не
говорил -- он мычал. Можно было подумать, что он пьян. Борис Лемкин был
низенький, круглый, как бочонок, с красным лицом, седыми волосами и белыми
лохматыми бровями, из-под которых поблескивали глазки-бусинки. На нем был
смокинг, розовая рубашка с кружевным жабо и лакированные туфли. Между
мясистыми губами торчала сигара. Он протянул мне руку с перстнями на трех
пальцах и завопил:
-- Шолом алейхем! Я читаю все написанное вами . Пожалуйста, не
соблазняйте мою Перл. Кроме нее, у меня ничего нет. Без нее я пустое место.
Перл, дорогая, дай что-нибудь выпить, а то у меня в горле пересохло!
-- Потом выпьешь! Сейчас мы будем ужинать.
-- Ужинать? Да кто это придумал? Уж на Новый-то год можно бы обойтись!
-- Хочешь не хочешь, а поужинать тебе придется!
-- Ладно, если она настаивает, поужинаем. Вы видите мой живот? В него
можно затолкать бакалейную и мясную лавку, и еще место останется. Я завещал
свое тело анатомическому театру. Врачей ждет масса удивительных открытий.
Мы пошли на кухню. Борис продолжал твердить, что совсем не голоден, но
мгновенно проглотил две тарелки супа. При этом чавкал, сопел, причмокивал, и
Перл сказала:
-- Как был свиньей, так свиньей и остался.
-- У меня была умная мама, -- сообщил Борис. -- Она всегда говорила:
"Берель, ешь, пока можешь. В могиле не поешь". В Бессарабии была такая еда,
которая называется "карнацлехи"{вид клецок, подается с супом}, в Америке ее
умеет готовить только один человек -- Гарри. Больше этот евнух ничего не
умеет. Дай ему пять долларов и скажи, что это сотня, -- поверит, но в
стряпне, по сравнению с ним, шеф-повар "Астории" -- ноль без палочки. И
вообще, у него чутье, какое Бог дает одним идиотам. Если Гарри советует
купить акции, я не сомневаюсь ни секунды; звоню брокеру и приказываю
покупать. Если Гарри говорит: "Продавай", я продаю. Он ничего в этом не
смыслит, "Дженерал моторе" он называет "Дженерал мазере". Вы можете это
объяснить?
- Объяснить вообще ничего нельзя, -- сказал я.
-- Мои слова! Бог есть -- это совершенно точно, но, поскольку в течение
последних четырех тысячелетий он предпочитает молчать и не удостаивает ни
единым словом даже рабби Стефана Вайса, я считаю, что мы ему ничем не
обязаны. Нужно поступать, как заповедано в Агаде: "Ешь, пей и наслаждайся".
Около девяти часов стали собираться писательницы Одну из них,
восьмидесятилетнюю Миру Ройскес, и помнил еще по Варшаве. Мира Ройскес
опубликовала книгу под названием "Человек добр". Ее лицо было покрыто
бесчисленными морщинками, но глаза оставались живыми и ясными, как у
девочки. Она принесла Перл торт собственного изготовления.
Матильда Фейнгевирц, маленькая, ширококостная, с огромным бюстом и
лицом польской крестьянки, писала любовную лирику. Ее вкладом была бутылка
сиропa, чтобы поливать ханукальные латкес{картофельные оладьи}.
Берта Козатская со всклокоченными волосами, выкрашенными в морковный
цвет, сочиняла мелодраматические романы. Ее героинь, местечковых девушек,
попавших в большой город, сначала соблазняли, потом доводили до занятия
проституцией, а затем и до самоубийства. До ее прихода Перл Лейпцигер
поклялась мне, что Берта все еще девственница. Берта Козатская принесла
бабку, и Борис Лемкин сразу же съел половину, громко уверяя, что таким
деликатесом потчуют только святых в раю .
Самой тщедушной в этой компании была "товарищ" Цловак, крошечная
старушка, игравшая -- как утверждалось -- видную роль в революции 1905 года.
Ее мужа, Фейвла Блехера, повесили в Варшаве. за покушение на жандармского
офицера Сама Цловак была специалистом по изготовлению бомб. Она подарила
Перл шерстяные чулки, -- мода варшавских гимназисток пятьдесят лет тому
назад.
Последним пришел Гарри. Гарри был высокий, худой, с длинным веснушчатым
лицом и шевелюрой соломенного цвета без единого седого волоса. Он был похож
на ирландца. На нем -- котелок, галстук-бабочка и демисезонное пальто. Он
принес Перл бутылку шампанского в две кварты, как велел Борис. Не успел
Гарри войти, Борис заорал:
-- Где утка?
-- Я не достал утки.
-- Что, во всем Нью-Йорке не осталось ни одной утки? Что, на всех уток
мор напал? Или, может быть, их депортировали обратно в Европу?
-- Борис, я не нашел утки.
-- Ну что ж, придется обойтись. Сегодня утром я проснулся с диким
желанием полакомиться жареной уточкой. Эх, если бы я имел столько миллионов
долларов, сколько сегодня в Нью-Йорке продавалось уток!
-- Что бы вы делали с такими деньгами? -- спросил я.
-- Купил бы всех уток Америки.
Хотя Перл жила не на главной улице, время от времени до нас доносилось
гудение рожков. Матильда Фейнгевирц включила радио, и мы узнали, что на
Таймс-сквер по случаю Нового года собралось около ста тысяч человек. Было
также предсказано возможное число дорожных происшествий. Борис Лемкин уже
начал целовать Перл и других женщин. Наливал себе рюмку за рюмкой и, чем
краснее делалось его лицо, тем белее казались волосы. Он хохотал, хлопал в
ладоши и пытался танцевать с изготовительницей бомб -- товарищем Цловак. В
какой-то момент он оторвал Перл от пола, и та закричала, что он порвет ей
чулки.
Все это время Гарри сидел на диване тихий и трезвый, с серьезным видом
слуги, присматривающего за господином. На мой вопрос, давно ли он знает
Бориса, ответил:
-- Мы вместе ходили в хедер.
-- Он выглядит на двадцать лет старше.
-- В моем роду не седеют.
Зазвонил телефон. Перл сняла трубку и начала говоритъ нараспев
по-варшавски:
-- Кто это говорит? Что? Вы что, меня разыгрываете? А? Я не
ясновидящая.
Вдруг посерьезнела.
-- Да, я слушаю.
Бориса в этот момент в комнате не было. Он ушел и ванную. Женщины
обменялись любопытными взглядами. Перл молчала, но ее лицо выражало
попеременно то удивление, то гнев, то презрение, а в глазах вспыхивали
искорки смеха. Прежде чем стать писательницей, Перл немного играла в
еврейском театре. Наконец она снова заговорила:
-- Что, он малый ребенок, украденный цыганами? Человек в семьдесят лет,
наверное, сам знает, чего хочет. Я его соблазнила? Извините меня, но, когда
он ухаживал за вами, я еще в колыбели лежала.
Борис вернулся в гостиную:
-- Почему так тихо? Вы что, здесь молитесь, что ли?
Перл прикрыла телефонную трубку ладонью:
-- Борис, это тебя.
-- Меня? Кто это?
-- Твоя прапрабабушка восстала из могилы. Иди, возьми другую трубку в
спальне.
Борис вопросительно посмотрел на Гарри и нетвердой походкой направился
в спальню. У двери оглянулся и послал Перл взгляд, в котором читался немой
вопрос: "Ты что, собираешься подслушивать?" Перл сидела на диване, прижав
трубку к уху. Вскоре до нас донеслись приглушенные крики. Гарри нахмурил
соломенные брови. Одни писательницы укоризненно качали головами, другие
сокрушенно цокали.
Я вышел в холл посмотреть картины: евреи, молящиеся у Стены плача;
танцующие хасиды; книжники, изучающие Талмуд; невеста, которую ведут под
хулу... Я открыл книжный шкаф, взял с полки книгу, оказавшуюся романом Берты
Козатской, и прочитал сцену, в которой некий персонаж входит в бордель и
встречает там бывшую невесту. Когда поставил книгу на место, Борис вернулся
в гостиную. Раздался дикий крик:
-- Я никому не позволю за мной шпионить! Я никому ничего не должен!
Идите все к черту! Паразитки, идиотки, вымогательницы!
-- Пузырь лопнул, -- отозвалась Перл с торжествующим видом. Она
пыталась закурить, но зажигалка не срабатывала.
-- Какой пузырь? Кто лопнул? Все! Комедия окончена! Стервы старые --
обирают, обирают и никак не насытятся. Я никогда никому не клялся в
верности! Тьфу на вас!
-- Что, правда глаза колет?
-- Правда? Правда в том, что ты такая же писательница, как я турок!
Всякий раз, когда ты что-нибудь напишешь, мне приходится платить издателю за
публикацию. Между прочим, это ко всем относится. -- Борис мотнул головой в
сторону других женщин. -- Я пытался читать твои стихи: "Hertz -- Schmertz!
Liebe -- Schmiebe!" Восьмилетние школьницы и то лучше пишут! Кому нужны твои
писанья? Разве что селедку в них заворачивать!
-- Ты меня срамишь, а тебя Бог осрамит! -- взвизгнула Перл.
-- Бога нет! Гарри, пошли.
Гарри не сдвинулся с места.
-- Борис, ты пьян. Иди умойся. У вас есть сельтерская? -- обратился он
к Перл.
-- Я пьян? Мне все говорят правду в лицо, а когда и один раз сказал
правду, меня объявляют пьяным. Я не хочу умываться, и сельтерская мне не
нужна. Тебя я просил купить утку, но ты поленился. Ты, как все они, --
недоумок, попрошайка, бездельник! Послушай, если у меня сегодня не будет
жареной утки, ты уволен и можешь катиться ко всем чертям! Завтра утром я
вышвырну твои пожитки и чтоб духу твоего больше не было! Ясно?
-- Вполне.
-- Ты достанешь утку или нет?
-- Не сегодня.
-- Сегодня или никогда. Я пошел. Ты можешь оставаться.
Борис направился к двери. Вдруг он увидел меня и от неожиданности даже
попятился.
-- Я не вас имел в виду, -- смущенно забормотал он. -- Где вы были? Я
думал, вы уже ушли.
-- Я смотрел картины, -- сказал я.
-- Что вы называете картинами? Сплошное подражание, мазня. Эти хасиды
танцуют уже сто лет. Эти, с позволения сказать, художники пачкают холсты и
требуют, чтобы я платил. Перл тоже неплохо нажилась за мой счет -- иначе бы
так не важничала. До самого последнего времени я работал по шестнадцать