Страница:
Элизабет отхлебнула чаю, улыбнулась и добавила:
-- Не бойтесь. Я пришла не за этим.
Я почувствовал, что в горле у меня пересохло, и потребовалось усилие,
чтобы справиться с голосом:
-- Расскажите мне о ваших фантазиях.
-- Ну, мы проводим время вместе, путешествуем. Например, в Польше по
тем местечкам, которые вы описываете. Поразительно, но ваш голос в моих
грезах был точно таким же, как сейчас, -- как это может быть? Даже ваш
акцент точно такой же. Совершенно необъяснимо.
-- Любовь вообще необъяснима, -- сказал я, и мне почему-то стало
неловко за свой поучительный тон.
Элизабет склонила голову набок и некоторое время обдумывала мое
высказывание.
-- Иногда, мечтая вот так, я засыпаю, и мои фантазии превращаются в
сны. Я вижу шумные города. Слышу, как говорят на идише, и, хотя на самом
деле я не знаю языка, во сне я понимаю каждое слово. Если бы мне не было
доподлинно известно, что все там давно изменилось, я бы поехала, чтобы
проверить, насколько мои сны соответствуют действительности.
-- Теперь уже не соответствуют.
-- Мать часто рассказывала мне о своем отце, раввине. Она приехала в
Америку со своей матерью, моей бабушкой, когда ей было восемь лет. Дед в
возрасте семидесяти пяти лет женился во второй раз. Бабушке было
восемнадцать лет. В этом браке родилась моя мать. Через шесть лет дедушка
умер. Он оставил много комментариев к Библии. Но вся семья погибла во время
оккупации, рукописи сгорели. Бабушка сохранила всего одну маленькую книжечку
на иврите. Дед в свое время успел ее опубликовать. Я захватила ее с собой,
она у меня в сумочке в прихожей. Хотите взглянуть?
-- Конечно.
-- Позвольте, я вымою посуду. Посидите здесь. Сейчас я принесу книжку,
пока я буду мыть посуду, вы сможете ее просмотреть.
Я остался за столом, и Элизабет принесла мне тоненькую книжечку,
которая называлась "Протест Мардохея". На титульном листе автор поместил
свою генеалогию, и, изучив ее, я увидел, что у нас с гостьей действительно
есть общие предки: раввин Моисей Иссерлес и автор книги "Открывающий
глубины". Книжечка клендевского раввина была памфлетом, направленным против
радзиньского раввина реб Гершоиа Еноха, который полагал, что нашел в
Средиземном море брюхоногого моллюска, чья секреция использовалась в древнем
Израиле для окрашивания в синий цвет кистей на талесах, хотя традиционно
считалось, что этот моллюск стал недоступен людям после разрушения Храма и
будет обретен вновь лишь с приходом Мессии. Реб Гершон Енох, презрев
многочисленные протесты других раввинов, распорядился, чтобы его
последователи носили талесы с синими кистями. Между раввинами разгорелся
жесточайший спор. Дедушка Элизабет называл Гершона Еноха "предателем
Израиля, отступником, посланцем Сатаны, Лилит, Асмодея и всего злокозненного
воинства". Он предупреждал, что грех ношения этих фальшивых талесов может
повлечь за собой страшную кару Божию. Страницы "Протеста Мардохея" пожелтели
и высохли настолько, что их края крошились под пальцами.
Элизабет терла губкой тарелки и чашки.
-- Что там написано? -- спросила она.
Непросто было объяснить Элизабет де Соллар суть разногласий между
радзиньским раввином и другими учеными-талмудистами его поколения, но я
все-таки подобрал слова. Ее глаза вспыхнули.
-- Потрясающе!
Зазвонил телефон. Я вышел в прихожую. Это опять был Оливер Лесли де
Соллар. Я сказал, что позову его жену, но он неожиданно попросил:
-- Подождите. Если можно, я бы хотел сказать вам несколько слов.
-- Да, конечно.
Оливер Лесли начал откашливаться.
-- Моя дочь, Биби, чуть не умерла сегодня. Мы с трудом спасли ее. У нас
есть сосед, мистер Портер, он наш друг, и вот он нашел одно лекарство,
которое когда-то выписал другой врач. Сейчас она спит. Я хочу вам сказать,
что моя жена больная женщина, физически и психически. Она дважды пыталась
покончить с собой. Второй раз она приняла такую дозу снотворного, что ее три
дня держали на искусственном дыхании. Она о вас необычайно высокого мнения и
по-своему влюблена в вас, так вот, я хочу предупредить, чтобы
вы ее никак не поощряли. Наш брак ужасно несчастлив, но я для нее как
отец, потому что родной отец бросил их с матерью, когда Элизабет была еще
ребенком. Равнодушие отца развило в ней холодность, сделавшую наше
существование сплошным кошмаром. Пожалуйста, ничего ей не обещайте. Она
живет в мире иллюзий. Ей нужна помощь психиатра, но она об этом и слышать не
хочет. Я уверен, что вы меня понимаете и поведете себя как ответственный
человек.
-- Можете в этом не сомневаться.
-- Она держится на транквилизаторах. Когда-то я преподавал философию,
но после того, как мы поженились, мне пришлось бросить работу. К счастью, у
меня богатые родители. Они нам помогают. Я столько перенес
из-за нее, что мое собственное здоровье тоже пошатнулось. Она из тех
женщин, что лишают мужчин потенции. Если вы -- не дай Бог -- все-таки
свяжетесь с ней, вы можете потерять свой талант. Живи она в шестнадцатом
веке, ее наверняка бы сожгли на костре как ведьму. С тех пор как мы
познакомились, я верю в черную магию -- естественно, как в психологическое
явление.
-- Я слышал, что вы пишете книгу об астрологии?
-- Это она вам сказала? Чепуха! Я работаю над биографией Ньютона. Меня
особенно интересуют последние тридцать лет его жизни и его религиозные
убеждения. Вы, конечно, знаете, что, по Ньютону, гравитация -- это
божественная сила, беспримесное выражение божественной воли. Величайший
ученый всех времен был еще и глубочайшим мистиком. Из того, что гравитация
управляет Вселенной, следует, что небесные тела воздействуют на органический
и духовный мир. Между этим взглядом и астрологией с ее
гороскопами и прочим вздором -- пропасть величиной в вечность.
-- Позвать вашу жену?
-- Не нужно. И не говорите ей, что я звонил. Она устроит страшный
скандал. Однажды она уже бросалась на меня с ножом...
Пока я беседовал с Оливером Лесли, Элизабет не появлялась. Было
странно, что она так долго вытирает две чашки и две тарелки, но я решил, что
она просто не хочет мешать разговору. Повесив трубку, я сразу же вернулся на
кухню. Элизабет там не было. Я понял, что произошло. Узким коридором кухня
соединялась со спальней, где на ночном столике стоял параллельный аппарат. Я
открыл дверь в коридор -- Элизабет стояла на пороге.
Она сказала:
-- Я была в ванной.
По тому, как она это сказала -- смущенной скороговоркой, словно
защищаясь, -- я понял, что она лжет. Возможно, она действительно
направлялась в ванную -- хотя откуда она могла знать, что эта дверь ведет
именно туда, -- и заметила параллельный аппарат. В ее взгляде читались гнев
и насмешка. Так вот, значит, что ты за штучка, подумал я. Вся моя
сдержанность по отношению к ней улетучилась. Я положил руки ей на плечи. Она
дрожала, а ее лицо стало похоже на лицо вредной маленькой девочки, пойманной
на воровстве или переодевании в мамино платье.
-- Для девственницы вы необыкновенно находчивы, -- сказал я.
-- Да, я все слышала и никогда больше к нему не вернусь.
Ее голос сделался тверже и моложе. Казалось, она сбросила маску,
которую носила много лет, и сразу стала совсем другой -- юной и озорной. Она
собрала губы бантиком, как будто собиралась меня поцеловать. Меня охватило
желание, но в ушах звучало предупреждение Оливера Лесли. Я наклонился к ней,
и наши глаза сблизились настолько, что я различал только голубизну -- как в
глубине грота. Мы коснулись друг друга губами, но не поцеловались. Наши
колени прижались, и она начала пятиться. Я чуть-чуть подталкивал ее, но
трезвый голос не умолкал: "Будь осторожен! Это ловушка!"
Тут опять зазвонил телефон. Я рванулся так, что едва не сбил ее с ног.
Телефонный звонок всегда вызывает у меня реакцию бурной надежды -- я часто
сравниваю себя с собакой Павлова. Недолго я колебался, куда бежать -- в
спальню или прихожую, и бросился в прихожую. Элизабет кинулась за мной
следом. Я поднял трубку, а она стала вырывать ее у меня, очевидно уверенная
в том, что снова звонит ее муж. Я тоже так думал, но в трубке раздался
решительный голос пожилой женщины:
-- Элизабет де Соллар у вас? Я ее мать.
Сначала я не понял, о чем речь. От волнения я забыл имя посетительницы.
Но через мгновение пришел в себя:
-- Да, она здесь.
-- Меня зовут миссис Харвей Лемкин. Мне только что звонил мой зять,
доктор Лесли де Соллар. Он сообщил, что дочь отправилась к вам, оставив
больного ребенка, и так далее. Я хочу вас предупредить, что моя дочь
психически не совсем здорова и не вполне отвечает за свои поступки. Мой
зять, профессор
де Соллар, и я потратили целое состояние, чтобы ей помочь, к сожалению,
безрезультатно. В свои тридцать три года она все еще ребенок, хотя, надо
признать, она необычайно умна и даже пишет стихи -- на мой взгляд,
замечательные. Вы мужчина, и я прекрасно понимаю, что, когда хорошенькая,
одаренная молодая женщина выказывает свое восхищение, это не может оставить
равнодушным, но не позволяйте себе вступить с ней в близкие отношения. Вы
попадете в такую историю, из которой уже никогда не выберетесь. Из-за нее
мне пришлось уехать из Нью-Йорка, города, который я люблю всем сердцем, и
заживо похоронить себя в Аризоне. Дочь так много говорила о вас и так вас
расхваливала, что я тоже начала читать ваши книги по-английски и на идише. Я
дочь клендевского раввина и хорошо знаю идиш. Я могла бы рассказать массу
интересного и была бы чрезвычайно рада встретиться с вами --время от времени
я бываю в Нью-Йорке, -- но заклинаю вас всем святым: оставьте в покое мою
дочь!
Пока ее мать говорила, Элизабет стояла рядом, поглядывая на меня со
страхом, смущением и любопытством. Потом сделала было попытку подойти ближе,
но я отстранил ее свободной рукой. Мне невольно пришел в голову образ
школьницы, которую учитель или директор отчитывает в присутствии родителей,
а ей недостает выдержки, чтобы не оспаривать обвинения. Ее мать говорила так
громко, что Элизабет, несомненно, слышала каждое слово. Только я собрался
ответить, как она прыгнула вперед, вырвала у меня трубку и истерически
завопила:
-- Мама! Я тебе никогда этого не прошу! Никогда! Никогда! Ты мне больше
не мать, а я тебе не дочь! Ты продала меня этому психу, этому кастрату!..
Мне не нужны твои деньги и ты мне не нужна! Всегда, когда судьба дарит мне
миг счастья, ты все портишь! Ты мой первый враг! Я убью тебя! Убыо, раз ты
так... Дрянь! Шлюха! Воровка! Ты за деньги спишь с восьмидесятилетним
подонком! Я плюю на тебя! Плюю, плюю, плюю, плюю!
На губах у нее выступила пена. Скорчившись от боли, она схватилась за
стену. Я бросился, чтобы поддержать ее, но не успел: она с грохотом рухнула
на пол, телефон полетел следом. Начались судороги, ее тело страшно
выгибалось, а рука быстро-быстро колотила по полу, словно подавая сигнал
моему соседу снизу. Я услышал хрип, она начала задыхаться. По-видимому, это
был припадок эпилепсии.
Схватив телефонную трубку, я крикнул:
-- Миссис Лемкин! У вашей дочери приступ!
Но связи не было. Нужно было вызвать "скорую помощь". Но как это
сделать? Телефон, очевидно, сломан. Может быть, открыть окно и позвать на
помощь? Но кто услышит меня в грохоте Бродвея? Я кинулся на кухню, налил
стакан воды и плеснул в лицо Элизабет. Она дико взвизгнула и оплевала меня.
Выскочив на площадку, я принялся барабанить в дверь к соседу -- никто не
открывал. Только теперь я заметил у его порога стопку журналов и писем. Я
хотел вернуться к себе и вдруг с ужасом обнаружил, что дверь захлопнута.
Ключ остался внутри. Я попытался высадить дверь плечом, но, увы, я не из тех
здоровяков, кто на такое способен.
Тут я вспомнил, что дубликат ключей висит в домовой конторе во дворе.
Кстати, я мог бы там кого-нибудь попросить вызвать "скорую". Я хорошо
представлял себе, что сделают со мной мать и муж Элизабет, если она -- не
дай Бог -- умрет в моей квартире. Они даже могут обвинить меня в убийстве...
Я нажал на кнопку грузового лифта, но он был занят и словно застыл на
семнадцатом этаже. Я бросился вниз по лестнице -- про себя, а может, и вслух
проклиная тот день, когда появился на свет. В какой-то момент я услышал, что
лифт поехал вниз. В холле двое мужчин перегородили входную дверь диваном,
кто-то с семнадцатого этажа переезжал. Весь холл был заставлен мебелью,
напольными вазами, связками книг. Я попросил, чтобы мне дали пройти, но
грузчики прикинулись, что нe слышат. Да, подумал я, этого визита я не
переживу. Вдруг вспомнил, что на шестом этаже живет наборщик -- сотрудник
одной газеты, в редколлегии которой я состоял. Если хотя бы кто-нибудь из
его семьи дома, мне помогут вызвать "скорую" и позвонят в контору насчет
ключей. Я помчался на шестой этаж. Сердце бешено колотилось, пот лил с меня
градом. Я позвонил в дверь наборщика, никто не открывает. Я уже собирался
опять кинуться вниз, когда дверь приоткрыли на длину цепочки. Я увидел глаз
и услышал женский голос, который произнес:
-- Что вам угодно?
Я принялся объяснять, что происходит. Говорил обрывочно и бессвязно,
как человек, находящийся в смертельной опасности. Единственный видимый мне
глаз сверлил меня с явным недоверием.
-- Я не хозяйка. Хозяева за границей. Я двоюродная сестра.
-- Я прошу вас о помощи. Поверьте, я не грабитель. Ваш брат набирает
все мои статьи, может быть, вы слышали мое имя?
Я назвал газету, я даже перечислил несколько своих книг, но она ничего
обо мне не слыхала. После некоторого колебания она наконец сказала:
-- Все-таки я не могу вас пустить. Сами знаете, как сейчас бывает.
Подождите здесь, я позвоню в контору. Как, вы сказали, ваша фамилия?
Я повторил, как меня зовут, назвал номер своей квартиры и рассыпался в
благодарностях. Она закрыла дверь. Я полагал, что дверь вот-вот откроется и
она сообщит мне, что дозвонилась до конторы и что "скорая" уже вызвана, но
прошло семь минут, а никто не появлялся. Я стоял, несчастный и потерянный, и
думал о горьком человеческом жребии. Насколько же все мы рабы обстоятельств.
Малейшее недоразумение, и вот все летит вверх тормашками. В сущности, из
этого положения есть только один выход: нужно вообще перестать праздновать
шабат, называемый жизнью, и, разорвав цепь причин и следствий, мужественно
встретить смерть -- подлинную основу мироздания.
Прошло еще пять минут, а дверь все не открывалась. Я опять бросился
вниз, на ходу воображая, как бы поступил с этой бессердечной женщиной, если
бы обладал неограниченной властью. Когда я оказался в холле, диван уже
вынесли на улицу. Я увидел мистера Брауна, председателя нашего домового
комитета, и сбивчиво рассказал ему о своем бедственном положении. Его взгляд
выразил полнейшее изумление:
-- Нет, никто не звонил. Пойдемте, я дам вам ключ.
Грузовой лифт был свободен, и я поднялся к себе на одиннадцатый этаж.
Открыв дверь, обнаружил, что Элизабет Абигель де Соллар без туфель, с
мокрыми спутавшимися волосами, бледная, как полотно, лежит на диване в
гостиной. Я едва узнал ее. Она выглядела намного старше -- ей можно было
дать все пятьдесят. Под головой у нее лежало полотенце. Она поглядела на
меня с молчаливым укором -- как жена на мужа, который бросил ее больную и
одинокую, а сам отправился развлекаться. Я почти закричал:
-- Дорогая Элизабет, идите домой к мужу! Я уже слишком стар для всего
этого.
Она обдумала мои слова и грустно сказала:
-- Если вы хотите, чтобы я ушла, я уйду, но только не к нему. С ним и с
матерью все кончено. С этого дня я одна в мире.
-- Куда вы пойдете?
-- В гостиницу.
-- Вас не зарегистрируют без багажа. Если у вас нет денег, я бы мог...
-- У меня есть с собой чековая книжка, но почему мне нельзя остаться у
вас? Я не очень здорова, но это не органика, а только функциональное
нарушение. Это все из-за них. Я умею печатать, стенографировать. Ах, я
забыла: вы же пишете на идише. Идиш я не знаю, но могу выучить через
какое-то время. Моя мать разговаривала на идише с бабушкой, когда хотела,
чтобы я не могла понять, о чем говорят, и я запомнила довольно много слов. У
меня есть вегетарианская поваренная книга, я могла бы готовить для вас.
Я молча смотрел на нее. Да, она определенно была моей родственницей --
я чувствовал родные гены. Мысль о том, что наша совместная жизнь фактически
была бы инцестом, мелькнула в моей голове -- незваная, одна из тех нелепых
мыслей, что приходят Бог знает откуда и поражают своей фантастической
неуместностью.
-- Да, конечно, звучит соблазнительно, но, к сожалению, это невозможно.
-- Почему? Наверное, у вас кто-то есть. Да, я понимаю. Но почему бы вам
не завести служанку? Я могла бы и убираться, и готовить. Ваша квартира
совершенно неухоженна. Вы, наверное, обедаете в кафетериях. У себя дома я
совсем не занимаюсь хозяйством, но это просто потому, что мне не хочется. На
самом деле я многое умею. Мать заставила меня пройти курс домоводства. Я
стала бы работать на вас бесплатно. Мои родители очень богаты, а я у них
единственная дочь. Я не нуждаюсь в деньгах...
Я собрался ответить, но тут раздался резкий звонок в дверь.
Одновременно зазвонил телефон. Я поднял трубку, объяснил, что звонят в
дверь, и бросился открывать. Сомнений быть не могло -- передо мной стоял
Оливер Лесли де Соллар -- долговязый, тощий, с длинной шеей и вытянутым
лицом, с жидким венчиком бесцветных волос вокруг лысины, в клетчатом
костюме, в рубашке с жестким воротником и при узком галстуке, завязанном
совсем узким узлом, -- так одевались когда-то варшавские франты. Я кивнул
ему и вернулся к телефону. Я был уверен, что это снова мать Элизабет, по
вместо этого услышал суровый мужской голос, который назвал мое имя и
потребовал, чтобы я подтвердил, что это именно я. Затем он внушительным
официальным тоном заявил:
-- Меня зовут Ховард Уильям Мунлайт, я представляю интересы миссис
Харвей Лемкин, матери миссис Элизабет де Соллар. Я полагаю, что вы...
Я перебил его:
-- Господин де Соллар у меня. Сейчас он поговорит с вами!
Я кинулся к двери, где по-прежнему стоял мой посетитель, вежливо ожидая
приглашения войти, и закричал:
-- Господин де Соллар! С прихода вашей жены не прошло и двух часов, а
здесь уже настоящий ад! Мне уже угрожали по телефону сначала вы, потом ваша
теща, а теперь ее адвокат. У вашей жены был припадок эпилепсии и Бог знает
что еще. Мне неприятно это говорить, но мне не нужна ни ваша жена, ни ваша
теща, ни ваш адвокат, ни весь этот бедлам! Сделайте одолжение, заберите ее
домой, иначе я...
Тут я осекся. Я хотел сказать, что вызову полицию, но слова словно
застряли у меня в горле. Оглянувшись, я, к своему удивлению, увидел, что
Элизабет бормочет что-то в телефонную трубку, не отрывая взгляда от меня и
моего незваного гостя, который тонким голосом, странно не соответствующим
его рослой фигуре, произнес буквально следующее:
-- Боюсь, что здесь какое-то недоразумение. Я совсем не тот человек, за
которого вы меня принимаете. Меня зовут Джефри Лившиц. Я профессор
литературы Калифорнийского университета и большой ваш поклонник. В этом доме
живет мой приятель, который тоже является вашим постоянным читателем, и,
когда я сегодня, сидя у него, заговорил о вас, он сказал, что вы его сосед.
Я хотел позвонить, но не нашел вашей фамилии в телефонной книге и решил, что
позвоню прямо в дверь. Извините, я, кажется, вам помешал.
-- Вы мне совсем не помешали. Я очень рад тому, что вы мой читатель, но
сейчас здесь действительно творится что-то невообразимое. Вы надолго в
Нью-Йорке?
-- На неделю.
-- Вы не могли бы зайти завтра?
-- Разумеется.
-- Тогда завтра в одиннадцать утра.
-- Прекрасно. Для меня это большая честь. Еще раз извините за
вторжение...
Я заверил профессора Лившица, что буду очень рад его видеть, и он ушел.
Элизабет положила трубку и застыла на месте, словно ожидая, что я
подойду к ней. Я остановился в нескольких шагах и сказал:
-- Извините меня. Вы замечательная женщина, но я не могу сражаться с
вашим мужем, вашей матерью, а теперь еще и с ее адвокатом. Что ему было
нужно? Зачем он звонил?
-- Они все просто безумцы. Но я слышала, что вы сказали этому человеку,
которого приняли за моего мужа, и обещаю вам, что больше вас не побеспокою.
То, что сегодня случилось, лишний раз доказывает, что мне остается лишь один
выход. Хочу только заметить, что вы поставили неверный диагноз. Это не
эпилепсия.
-- А что же тогда?
-- Врачи сами не знают. Что-то вроде гиперестезии, которую я
унаследовала неизвестно от кого, может быть от нашего общего предка. Как,
кстати, называется его книга?
-- "Открывающий глубины".
-- Ну и какие же глубины он открыл?
-- Любовь не бывает напрасной, -- сказал я, хотя не читал ни единой
строчки моего предка.
-- А он объясняет, куда деваются наши мечты, наши желания, наша любовь?
-- Они где-то остаются.
-- Где? В глубинах?
-- В небесном архиве.
-- Даже небо не вместило бы такого архива. Все, я пошла. О Боже, опять
телефон! Пожалуйста, не отвечайте.
Я все-таки взял трубку -- молчание. Элизабет сказала:
-- Это Лесли. Его идиотская манера. Открывающий глубины пишет
что-нибудь о безумии? Все, пора идти. Если я не сойду с ума, я вам еще
позвоню. Может быть, даже сегодня из гостиницы.
Элизабет де Соллар не позвонила и не написала мне больше. Она забыла у
меня свой нарядный зонтик и книгу дедушки "Протест Мардохея", по-видимому
единственный сохранившийся экземпляр, за которым так и не обратилась;
почему, осталось для меня тайной. Зато другая тайна, связанная с этим
визитом, вскоре была открыта. Я встретил своего соседа-наборщика и рассказал
о неблаговидном поведении его кузины. Сосед улыбнулся, покачал головой и
сказал:
-- Вы позвонили не в ту квартиру. Я живу не на шестом этаже, а на
пятом.
Когда в нашем издательстве узнали, что по пути во Францию я собираюсь
остановиться в Лиссабоне, одна сотрудница сказала:
-- Я дам вам телефон Мигела де Албейры. Если вам что-нибудь
понадобится, он поможет. Кстати, -- он сам издатель -- добавила она.
Но тогда я и представить себе не мог, что действительно буду нуждаться
в помощи. У меня было все, что нужно для путешествия: паспорт, дорожные
чеки, заказанный номер в гостинице. Тем не менее редактор записала имя и
телефон в мою запиcную книжку, и без того исписанную телефонами и адресами,
больше половины которых уже не вызывали у меня никаких ассоциаций.
Во вторник вечером в первых числах июня корабль, на котором я плыл,
причалил в Лиссабонском порту, и такси доставило меня в гостиницу "Аполлон".
В фойе было множество соотечественников из Нью-Йорка и Бруклина. Их жены с
крашеными волосами и густым макияжем курили, играли в карты, хохотали и
болтали без умолку, причем все одновременно. Их дочери в мини-юбках
образовали собственные кружки. Мужчины изучали финансовые полосы "Интернешнл
гералд трибьюн".
"Да, -- подумал я, -- это мой народ. Если Мессии благоугодно будет
прийти сегодня, ему придется прийти к ним -- больше просто не к кому".
На маленьком лифте я поднялся на самый верхний этаж в свой номер --
неярко освещенный, просторный, с каменным полом и старинной кроватью с
высокой резной спинкой. Открыв окно, я увидел черепичные крыши и
ярко-оранжевую луну. Удивительно -- где-то неподалеку запел петух. Боже,
сколько лет я не слышал петушиного крика! Кукареканье лишний раз напомнило,
что я в Европе, где старина и современность как-то уживаются вместе. Стоя у
открытого окна, я почувствовал запах ветра, почти забытый за долгие годы
пребывания в Америке. Пахнуло свежестью полей, Варшавой, Билгораем, еще
чем-то неопределимым. Казалось, - тишина звенит, и непонятно было, то ли
этот звон доносится извне, то ли просто звенит в ушах. Мне показалось, что я
различаю кваканье лягушек и стрекот кузнечиков. -- Я хотел почитать, но было
слишком темно. Ванная оказалась длинной и глубокой, полотенце -- величиной с
простыню. Хотя, согласно табличке над входом, гостиница была первого класса,
мыло я не обнаружил. Я погасил лампу и лег. Подушка была жесткой и слишком
туго набитой. За окном сияли те же звезды, которые я оставил тридцать пять
лет назад, отправляясь в Нью-Йорк. Я начал думать о бесчисленных приезжих,
останавливавшихся в этой гостинице до меня, о мужчинах и женщинах, спавших
на этой широкой кровати. Многих, наверное, уже не было в живых. Кто знает,
может быть, души или еще какие-нибудь нетленные сущности этих людей до сих
пор находятся в этой комнате. В ванной загудели трубы. Скрипнул огромный
платяной шкаф. Одинокий комар умолк лишь тогда, когда высосал каплю моей
крови. Я лежал без сна. Стало казаться, что еще мгновение -- и здесь
возникнет моя покойная возлюбленная.
Около двух часов ночи я заснул и проснулся утром от пения того же
петуха
(я запомнил его голос) и шума уличной торговли. Наверное, продавали
овощи, фрукты, цыплят. Я узнавал крики -- точно так же торговались и
переругивались на базаре Янаса и в торговых рядах на Мировской площади. Мне
почудилось, что различаю запах лошадиного навоза, молодого картофеля,
неспелых яблок.
Я планировал пробыть в Лиссабоне до воскресенья, но выяснилось, что мой
агент из нью-йоркского туристического бюро снял номер только на два дня.
Прибывали все новые и новые американцы. Администратор уведомил меня, что в
пятницу до полудня я должен выписаться.
Я попросил его подыскать мне номер в другом отеле, но он заявил, что по
имеющимся у него данным, все гостиницы Лиссабона переполнены. Он уже
-- Не бойтесь. Я пришла не за этим.
Я почувствовал, что в горле у меня пересохло, и потребовалось усилие,
чтобы справиться с голосом:
-- Расскажите мне о ваших фантазиях.
-- Ну, мы проводим время вместе, путешествуем. Например, в Польше по
тем местечкам, которые вы описываете. Поразительно, но ваш голос в моих
грезах был точно таким же, как сейчас, -- как это может быть? Даже ваш
акцент точно такой же. Совершенно необъяснимо.
-- Любовь вообще необъяснима, -- сказал я, и мне почему-то стало
неловко за свой поучительный тон.
Элизабет склонила голову набок и некоторое время обдумывала мое
высказывание.
-- Иногда, мечтая вот так, я засыпаю, и мои фантазии превращаются в
сны. Я вижу шумные города. Слышу, как говорят на идише, и, хотя на самом
деле я не знаю языка, во сне я понимаю каждое слово. Если бы мне не было
доподлинно известно, что все там давно изменилось, я бы поехала, чтобы
проверить, насколько мои сны соответствуют действительности.
-- Теперь уже не соответствуют.
-- Мать часто рассказывала мне о своем отце, раввине. Она приехала в
Америку со своей матерью, моей бабушкой, когда ей было восемь лет. Дед в
возрасте семидесяти пяти лет женился во второй раз. Бабушке было
восемнадцать лет. В этом браке родилась моя мать. Через шесть лет дедушка
умер. Он оставил много комментариев к Библии. Но вся семья погибла во время
оккупации, рукописи сгорели. Бабушка сохранила всего одну маленькую книжечку
на иврите. Дед в свое время успел ее опубликовать. Я захватила ее с собой,
она у меня в сумочке в прихожей. Хотите взглянуть?
-- Конечно.
-- Позвольте, я вымою посуду. Посидите здесь. Сейчас я принесу книжку,
пока я буду мыть посуду, вы сможете ее просмотреть.
Я остался за столом, и Элизабет принесла мне тоненькую книжечку,
которая называлась "Протест Мардохея". На титульном листе автор поместил
свою генеалогию, и, изучив ее, я увидел, что у нас с гостьей действительно
есть общие предки: раввин Моисей Иссерлес и автор книги "Открывающий
глубины". Книжечка клендевского раввина была памфлетом, направленным против
радзиньского раввина реб Гершоиа Еноха, который полагал, что нашел в
Средиземном море брюхоногого моллюска, чья секреция использовалась в древнем
Израиле для окрашивания в синий цвет кистей на талесах, хотя традиционно
считалось, что этот моллюск стал недоступен людям после разрушения Храма и
будет обретен вновь лишь с приходом Мессии. Реб Гершон Енох, презрев
многочисленные протесты других раввинов, распорядился, чтобы его
последователи носили талесы с синими кистями. Между раввинами разгорелся
жесточайший спор. Дедушка Элизабет называл Гершона Еноха "предателем
Израиля, отступником, посланцем Сатаны, Лилит, Асмодея и всего злокозненного
воинства". Он предупреждал, что грех ношения этих фальшивых талесов может
повлечь за собой страшную кару Божию. Страницы "Протеста Мардохея" пожелтели
и высохли настолько, что их края крошились под пальцами.
Элизабет терла губкой тарелки и чашки.
-- Что там написано? -- спросила она.
Непросто было объяснить Элизабет де Соллар суть разногласий между
радзиньским раввином и другими учеными-талмудистами его поколения, но я
все-таки подобрал слова. Ее глаза вспыхнули.
-- Потрясающе!
Зазвонил телефон. Я вышел в прихожую. Это опять был Оливер Лесли де
Соллар. Я сказал, что позову его жену, но он неожиданно попросил:
-- Подождите. Если можно, я бы хотел сказать вам несколько слов.
-- Да, конечно.
Оливер Лесли начал откашливаться.
-- Моя дочь, Биби, чуть не умерла сегодня. Мы с трудом спасли ее. У нас
есть сосед, мистер Портер, он наш друг, и вот он нашел одно лекарство,
которое когда-то выписал другой врач. Сейчас она спит. Я хочу вам сказать,
что моя жена больная женщина, физически и психически. Она дважды пыталась
покончить с собой. Второй раз она приняла такую дозу снотворного, что ее три
дня держали на искусственном дыхании. Она о вас необычайно высокого мнения и
по-своему влюблена в вас, так вот, я хочу предупредить, чтобы
вы ее никак не поощряли. Наш брак ужасно несчастлив, но я для нее как
отец, потому что родной отец бросил их с матерью, когда Элизабет была еще
ребенком. Равнодушие отца развило в ней холодность, сделавшую наше
существование сплошным кошмаром. Пожалуйста, ничего ей не обещайте. Она
живет в мире иллюзий. Ей нужна помощь психиатра, но она об этом и слышать не
хочет. Я уверен, что вы меня понимаете и поведете себя как ответственный
человек.
-- Можете в этом не сомневаться.
-- Она держится на транквилизаторах. Когда-то я преподавал философию,
но после того, как мы поженились, мне пришлось бросить работу. К счастью, у
меня богатые родители. Они нам помогают. Я столько перенес
из-за нее, что мое собственное здоровье тоже пошатнулось. Она из тех
женщин, что лишают мужчин потенции. Если вы -- не дай Бог -- все-таки
свяжетесь с ней, вы можете потерять свой талант. Живи она в шестнадцатом
веке, ее наверняка бы сожгли на костре как ведьму. С тех пор как мы
познакомились, я верю в черную магию -- естественно, как в психологическое
явление.
-- Я слышал, что вы пишете книгу об астрологии?
-- Это она вам сказала? Чепуха! Я работаю над биографией Ньютона. Меня
особенно интересуют последние тридцать лет его жизни и его религиозные
убеждения. Вы, конечно, знаете, что, по Ньютону, гравитация -- это
божественная сила, беспримесное выражение божественной воли. Величайший
ученый всех времен был еще и глубочайшим мистиком. Из того, что гравитация
управляет Вселенной, следует, что небесные тела воздействуют на органический
и духовный мир. Между этим взглядом и астрологией с ее
гороскопами и прочим вздором -- пропасть величиной в вечность.
-- Позвать вашу жену?
-- Не нужно. И не говорите ей, что я звонил. Она устроит страшный
скандал. Однажды она уже бросалась на меня с ножом...
Пока я беседовал с Оливером Лесли, Элизабет не появлялась. Было
странно, что она так долго вытирает две чашки и две тарелки, но я решил, что
она просто не хочет мешать разговору. Повесив трубку, я сразу же вернулся на
кухню. Элизабет там не было. Я понял, что произошло. Узким коридором кухня
соединялась со спальней, где на ночном столике стоял параллельный аппарат. Я
открыл дверь в коридор -- Элизабет стояла на пороге.
Она сказала:
-- Я была в ванной.
По тому, как она это сказала -- смущенной скороговоркой, словно
защищаясь, -- я понял, что она лжет. Возможно, она действительно
направлялась в ванную -- хотя откуда она могла знать, что эта дверь ведет
именно туда, -- и заметила параллельный аппарат. В ее взгляде читались гнев
и насмешка. Так вот, значит, что ты за штучка, подумал я. Вся моя
сдержанность по отношению к ней улетучилась. Я положил руки ей на плечи. Она
дрожала, а ее лицо стало похоже на лицо вредной маленькой девочки, пойманной
на воровстве или переодевании в мамино платье.
-- Для девственницы вы необыкновенно находчивы, -- сказал я.
-- Да, я все слышала и никогда больше к нему не вернусь.
Ее голос сделался тверже и моложе. Казалось, она сбросила маску,
которую носила много лет, и сразу стала совсем другой -- юной и озорной. Она
собрала губы бантиком, как будто собиралась меня поцеловать. Меня охватило
желание, но в ушах звучало предупреждение Оливера Лесли. Я наклонился к ней,
и наши глаза сблизились настолько, что я различал только голубизну -- как в
глубине грота. Мы коснулись друг друга губами, но не поцеловались. Наши
колени прижались, и она начала пятиться. Я чуть-чуть подталкивал ее, но
трезвый голос не умолкал: "Будь осторожен! Это ловушка!"
Тут опять зазвонил телефон. Я рванулся так, что едва не сбил ее с ног.
Телефонный звонок всегда вызывает у меня реакцию бурной надежды -- я часто
сравниваю себя с собакой Павлова. Недолго я колебался, куда бежать -- в
спальню или прихожую, и бросился в прихожую. Элизабет кинулась за мной
следом. Я поднял трубку, а она стала вырывать ее у меня, очевидно уверенная
в том, что снова звонит ее муж. Я тоже так думал, но в трубке раздался
решительный голос пожилой женщины:
-- Элизабет де Соллар у вас? Я ее мать.
Сначала я не понял, о чем речь. От волнения я забыл имя посетительницы.
Но через мгновение пришел в себя:
-- Да, она здесь.
-- Меня зовут миссис Харвей Лемкин. Мне только что звонил мой зять,
доктор Лесли де Соллар. Он сообщил, что дочь отправилась к вам, оставив
больного ребенка, и так далее. Я хочу вас предупредить, что моя дочь
психически не совсем здорова и не вполне отвечает за свои поступки. Мой
зять, профессор
де Соллар, и я потратили целое состояние, чтобы ей помочь, к сожалению,
безрезультатно. В свои тридцать три года она все еще ребенок, хотя, надо
признать, она необычайно умна и даже пишет стихи -- на мой взгляд,
замечательные. Вы мужчина, и я прекрасно понимаю, что, когда хорошенькая,
одаренная молодая женщина выказывает свое восхищение, это не может оставить
равнодушным, но не позволяйте себе вступить с ней в близкие отношения. Вы
попадете в такую историю, из которой уже никогда не выберетесь. Из-за нее
мне пришлось уехать из Нью-Йорка, города, который я люблю всем сердцем, и
заживо похоронить себя в Аризоне. Дочь так много говорила о вас и так вас
расхваливала, что я тоже начала читать ваши книги по-английски и на идише. Я
дочь клендевского раввина и хорошо знаю идиш. Я могла бы рассказать массу
интересного и была бы чрезвычайно рада встретиться с вами --время от времени
я бываю в Нью-Йорке, -- но заклинаю вас всем святым: оставьте в покое мою
дочь!
Пока ее мать говорила, Элизабет стояла рядом, поглядывая на меня со
страхом, смущением и любопытством. Потом сделала было попытку подойти ближе,
но я отстранил ее свободной рукой. Мне невольно пришел в голову образ
школьницы, которую учитель или директор отчитывает в присутствии родителей,
а ей недостает выдержки, чтобы не оспаривать обвинения. Ее мать говорила так
громко, что Элизабет, несомненно, слышала каждое слово. Только я собрался
ответить, как она прыгнула вперед, вырвала у меня трубку и истерически
завопила:
-- Мама! Я тебе никогда этого не прошу! Никогда! Никогда! Ты мне больше
не мать, а я тебе не дочь! Ты продала меня этому психу, этому кастрату!..
Мне не нужны твои деньги и ты мне не нужна! Всегда, когда судьба дарит мне
миг счастья, ты все портишь! Ты мой первый враг! Я убью тебя! Убыо, раз ты
так... Дрянь! Шлюха! Воровка! Ты за деньги спишь с восьмидесятилетним
подонком! Я плюю на тебя! Плюю, плюю, плюю, плюю!
На губах у нее выступила пена. Скорчившись от боли, она схватилась за
стену. Я бросился, чтобы поддержать ее, но не успел: она с грохотом рухнула
на пол, телефон полетел следом. Начались судороги, ее тело страшно
выгибалось, а рука быстро-быстро колотила по полу, словно подавая сигнал
моему соседу снизу. Я услышал хрип, она начала задыхаться. По-видимому, это
был припадок эпилепсии.
Схватив телефонную трубку, я крикнул:
-- Миссис Лемкин! У вашей дочери приступ!
Но связи не было. Нужно было вызвать "скорую помощь". Но как это
сделать? Телефон, очевидно, сломан. Может быть, открыть окно и позвать на
помощь? Но кто услышит меня в грохоте Бродвея? Я кинулся на кухню, налил
стакан воды и плеснул в лицо Элизабет. Она дико взвизгнула и оплевала меня.
Выскочив на площадку, я принялся барабанить в дверь к соседу -- никто не
открывал. Только теперь я заметил у его порога стопку журналов и писем. Я
хотел вернуться к себе и вдруг с ужасом обнаружил, что дверь захлопнута.
Ключ остался внутри. Я попытался высадить дверь плечом, но, увы, я не из тех
здоровяков, кто на такое способен.
Тут я вспомнил, что дубликат ключей висит в домовой конторе во дворе.
Кстати, я мог бы там кого-нибудь попросить вызвать "скорую". Я хорошо
представлял себе, что сделают со мной мать и муж Элизабет, если она -- не
дай Бог -- умрет в моей квартире. Они даже могут обвинить меня в убийстве...
Я нажал на кнопку грузового лифта, но он был занят и словно застыл на
семнадцатом этаже. Я бросился вниз по лестнице -- про себя, а может, и вслух
проклиная тот день, когда появился на свет. В какой-то момент я услышал, что
лифт поехал вниз. В холле двое мужчин перегородили входную дверь диваном,
кто-то с семнадцатого этажа переезжал. Весь холл был заставлен мебелью,
напольными вазами, связками книг. Я попросил, чтобы мне дали пройти, но
грузчики прикинулись, что нe слышат. Да, подумал я, этого визита я не
переживу. Вдруг вспомнил, что на шестом этаже живет наборщик -- сотрудник
одной газеты, в редколлегии которой я состоял. Если хотя бы кто-нибудь из
его семьи дома, мне помогут вызвать "скорую" и позвонят в контору насчет
ключей. Я помчался на шестой этаж. Сердце бешено колотилось, пот лил с меня
градом. Я позвонил в дверь наборщика, никто не открывает. Я уже собирался
опять кинуться вниз, когда дверь приоткрыли на длину цепочки. Я увидел глаз
и услышал женский голос, который произнес:
-- Что вам угодно?
Я принялся объяснять, что происходит. Говорил обрывочно и бессвязно,
как человек, находящийся в смертельной опасности. Единственный видимый мне
глаз сверлил меня с явным недоверием.
-- Я не хозяйка. Хозяева за границей. Я двоюродная сестра.
-- Я прошу вас о помощи. Поверьте, я не грабитель. Ваш брат набирает
все мои статьи, может быть, вы слышали мое имя?
Я назвал газету, я даже перечислил несколько своих книг, но она ничего
обо мне не слыхала. После некоторого колебания она наконец сказала:
-- Все-таки я не могу вас пустить. Сами знаете, как сейчас бывает.
Подождите здесь, я позвоню в контору. Как, вы сказали, ваша фамилия?
Я повторил, как меня зовут, назвал номер своей квартиры и рассыпался в
благодарностях. Она закрыла дверь. Я полагал, что дверь вот-вот откроется и
она сообщит мне, что дозвонилась до конторы и что "скорая" уже вызвана, но
прошло семь минут, а никто не появлялся. Я стоял, несчастный и потерянный, и
думал о горьком человеческом жребии. Насколько же все мы рабы обстоятельств.
Малейшее недоразумение, и вот все летит вверх тормашками. В сущности, из
этого положения есть только один выход: нужно вообще перестать праздновать
шабат, называемый жизнью, и, разорвав цепь причин и следствий, мужественно
встретить смерть -- подлинную основу мироздания.
Прошло еще пять минут, а дверь все не открывалась. Я опять бросился
вниз, на ходу воображая, как бы поступил с этой бессердечной женщиной, если
бы обладал неограниченной властью. Когда я оказался в холле, диван уже
вынесли на улицу. Я увидел мистера Брауна, председателя нашего домового
комитета, и сбивчиво рассказал ему о своем бедственном положении. Его взгляд
выразил полнейшее изумление:
-- Нет, никто не звонил. Пойдемте, я дам вам ключ.
Грузовой лифт был свободен, и я поднялся к себе на одиннадцатый этаж.
Открыв дверь, обнаружил, что Элизабет Абигель де Соллар без туфель, с
мокрыми спутавшимися волосами, бледная, как полотно, лежит на диване в
гостиной. Я едва узнал ее. Она выглядела намного старше -- ей можно было
дать все пятьдесят. Под головой у нее лежало полотенце. Она поглядела на
меня с молчаливым укором -- как жена на мужа, который бросил ее больную и
одинокую, а сам отправился развлекаться. Я почти закричал:
-- Дорогая Элизабет, идите домой к мужу! Я уже слишком стар для всего
этого.
Она обдумала мои слова и грустно сказала:
-- Если вы хотите, чтобы я ушла, я уйду, но только не к нему. С ним и с
матерью все кончено. С этого дня я одна в мире.
-- Куда вы пойдете?
-- В гостиницу.
-- Вас не зарегистрируют без багажа. Если у вас нет денег, я бы мог...
-- У меня есть с собой чековая книжка, но почему мне нельзя остаться у
вас? Я не очень здорова, но это не органика, а только функциональное
нарушение. Это все из-за них. Я умею печатать, стенографировать. Ах, я
забыла: вы же пишете на идише. Идиш я не знаю, но могу выучить через
какое-то время. Моя мать разговаривала на идише с бабушкой, когда хотела,
чтобы я не могла понять, о чем говорят, и я запомнила довольно много слов. У
меня есть вегетарианская поваренная книга, я могла бы готовить для вас.
Я молча смотрел на нее. Да, она определенно была моей родственницей --
я чувствовал родные гены. Мысль о том, что наша совместная жизнь фактически
была бы инцестом, мелькнула в моей голове -- незваная, одна из тех нелепых
мыслей, что приходят Бог знает откуда и поражают своей фантастической
неуместностью.
-- Да, конечно, звучит соблазнительно, но, к сожалению, это невозможно.
-- Почему? Наверное, у вас кто-то есть. Да, я понимаю. Но почему бы вам
не завести служанку? Я могла бы и убираться, и готовить. Ваша квартира
совершенно неухоженна. Вы, наверное, обедаете в кафетериях. У себя дома я
совсем не занимаюсь хозяйством, но это просто потому, что мне не хочется. На
самом деле я многое умею. Мать заставила меня пройти курс домоводства. Я
стала бы работать на вас бесплатно. Мои родители очень богаты, а я у них
единственная дочь. Я не нуждаюсь в деньгах...
Я собрался ответить, но тут раздался резкий звонок в дверь.
Одновременно зазвонил телефон. Я поднял трубку, объяснил, что звонят в
дверь, и бросился открывать. Сомнений быть не могло -- передо мной стоял
Оливер Лесли де Соллар -- долговязый, тощий, с длинной шеей и вытянутым
лицом, с жидким венчиком бесцветных волос вокруг лысины, в клетчатом
костюме, в рубашке с жестким воротником и при узком галстуке, завязанном
совсем узким узлом, -- так одевались когда-то варшавские франты. Я кивнул
ему и вернулся к телефону. Я был уверен, что это снова мать Элизабет, по
вместо этого услышал суровый мужской голос, который назвал мое имя и
потребовал, чтобы я подтвердил, что это именно я. Затем он внушительным
официальным тоном заявил:
-- Меня зовут Ховард Уильям Мунлайт, я представляю интересы миссис
Харвей Лемкин, матери миссис Элизабет де Соллар. Я полагаю, что вы...
Я перебил его:
-- Господин де Соллар у меня. Сейчас он поговорит с вами!
Я кинулся к двери, где по-прежнему стоял мой посетитель, вежливо ожидая
приглашения войти, и закричал:
-- Господин де Соллар! С прихода вашей жены не прошло и двух часов, а
здесь уже настоящий ад! Мне уже угрожали по телефону сначала вы, потом ваша
теща, а теперь ее адвокат. У вашей жены был припадок эпилепсии и Бог знает
что еще. Мне неприятно это говорить, но мне не нужна ни ваша жена, ни ваша
теща, ни ваш адвокат, ни весь этот бедлам! Сделайте одолжение, заберите ее
домой, иначе я...
Тут я осекся. Я хотел сказать, что вызову полицию, но слова словно
застряли у меня в горле. Оглянувшись, я, к своему удивлению, увидел, что
Элизабет бормочет что-то в телефонную трубку, не отрывая взгляда от меня и
моего незваного гостя, который тонким голосом, странно не соответствующим
его рослой фигуре, произнес буквально следующее:
-- Боюсь, что здесь какое-то недоразумение. Я совсем не тот человек, за
которого вы меня принимаете. Меня зовут Джефри Лившиц. Я профессор
литературы Калифорнийского университета и большой ваш поклонник. В этом доме
живет мой приятель, который тоже является вашим постоянным читателем, и,
когда я сегодня, сидя у него, заговорил о вас, он сказал, что вы его сосед.
Я хотел позвонить, но не нашел вашей фамилии в телефонной книге и решил, что
позвоню прямо в дверь. Извините, я, кажется, вам помешал.
-- Вы мне совсем не помешали. Я очень рад тому, что вы мой читатель, но
сейчас здесь действительно творится что-то невообразимое. Вы надолго в
Нью-Йорке?
-- На неделю.
-- Вы не могли бы зайти завтра?
-- Разумеется.
-- Тогда завтра в одиннадцать утра.
-- Прекрасно. Для меня это большая честь. Еще раз извините за
вторжение...
Я заверил профессора Лившица, что буду очень рад его видеть, и он ушел.
Элизабет положила трубку и застыла на месте, словно ожидая, что я
подойду к ней. Я остановился в нескольких шагах и сказал:
-- Извините меня. Вы замечательная женщина, но я не могу сражаться с
вашим мужем, вашей матерью, а теперь еще и с ее адвокатом. Что ему было
нужно? Зачем он звонил?
-- Они все просто безумцы. Но я слышала, что вы сказали этому человеку,
которого приняли за моего мужа, и обещаю вам, что больше вас не побеспокою.
То, что сегодня случилось, лишний раз доказывает, что мне остается лишь один
выход. Хочу только заметить, что вы поставили неверный диагноз. Это не
эпилепсия.
-- А что же тогда?
-- Врачи сами не знают. Что-то вроде гиперестезии, которую я
унаследовала неизвестно от кого, может быть от нашего общего предка. Как,
кстати, называется его книга?
-- "Открывающий глубины".
-- Ну и какие же глубины он открыл?
-- Любовь не бывает напрасной, -- сказал я, хотя не читал ни единой
строчки моего предка.
-- А он объясняет, куда деваются наши мечты, наши желания, наша любовь?
-- Они где-то остаются.
-- Где? В глубинах?
-- В небесном архиве.
-- Даже небо не вместило бы такого архива. Все, я пошла. О Боже, опять
телефон! Пожалуйста, не отвечайте.
Я все-таки взял трубку -- молчание. Элизабет сказала:
-- Это Лесли. Его идиотская манера. Открывающий глубины пишет
что-нибудь о безумии? Все, пора идти. Если я не сойду с ума, я вам еще
позвоню. Может быть, даже сегодня из гостиницы.
Элизабет де Соллар не позвонила и не написала мне больше. Она забыла у
меня свой нарядный зонтик и книгу дедушки "Протест Мардохея", по-видимому
единственный сохранившийся экземпляр, за которым так и не обратилась;
почему, осталось для меня тайной. Зато другая тайна, связанная с этим
визитом, вскоре была открыта. Я встретил своего соседа-наборщика и рассказал
о неблаговидном поведении его кузины. Сосед улыбнулся, покачал головой и
сказал:
-- Вы позвонили не в ту квартиру. Я живу не на шестом этаже, а на
пятом.
Когда в нашем издательстве узнали, что по пути во Францию я собираюсь
остановиться в Лиссабоне, одна сотрудница сказала:
-- Я дам вам телефон Мигела де Албейры. Если вам что-нибудь
понадобится, он поможет. Кстати, -- он сам издатель -- добавила она.
Но тогда я и представить себе не мог, что действительно буду нуждаться
в помощи. У меня было все, что нужно для путешествия: паспорт, дорожные
чеки, заказанный номер в гостинице. Тем не менее редактор записала имя и
телефон в мою запиcную книжку, и без того исписанную телефонами и адресами,
больше половины которых уже не вызывали у меня никаких ассоциаций.
Во вторник вечером в первых числах июня корабль, на котором я плыл,
причалил в Лиссабонском порту, и такси доставило меня в гостиницу "Аполлон".
В фойе было множество соотечественников из Нью-Йорка и Бруклина. Их жены с
крашеными волосами и густым макияжем курили, играли в карты, хохотали и
болтали без умолку, причем все одновременно. Их дочери в мини-юбках
образовали собственные кружки. Мужчины изучали финансовые полосы "Интернешнл
гералд трибьюн".
"Да, -- подумал я, -- это мой народ. Если Мессии благоугодно будет
прийти сегодня, ему придется прийти к ним -- больше просто не к кому".
На маленьком лифте я поднялся на самый верхний этаж в свой номер --
неярко освещенный, просторный, с каменным полом и старинной кроватью с
высокой резной спинкой. Открыв окно, я увидел черепичные крыши и
ярко-оранжевую луну. Удивительно -- где-то неподалеку запел петух. Боже,
сколько лет я не слышал петушиного крика! Кукареканье лишний раз напомнило,
что я в Европе, где старина и современность как-то уживаются вместе. Стоя у
открытого окна, я почувствовал запах ветра, почти забытый за долгие годы
пребывания в Америке. Пахнуло свежестью полей, Варшавой, Билгораем, еще
чем-то неопределимым. Казалось, - тишина звенит, и непонятно было, то ли
этот звон доносится извне, то ли просто звенит в ушах. Мне показалось, что я
различаю кваканье лягушек и стрекот кузнечиков. -- Я хотел почитать, но было
слишком темно. Ванная оказалась длинной и глубокой, полотенце -- величиной с
простыню. Хотя, согласно табличке над входом, гостиница была первого класса,
мыло я не обнаружил. Я погасил лампу и лег. Подушка была жесткой и слишком
туго набитой. За окном сияли те же звезды, которые я оставил тридцать пять
лет назад, отправляясь в Нью-Йорк. Я начал думать о бесчисленных приезжих,
останавливавшихся в этой гостинице до меня, о мужчинах и женщинах, спавших
на этой широкой кровати. Многих, наверное, уже не было в живых. Кто знает,
может быть, души или еще какие-нибудь нетленные сущности этих людей до сих
пор находятся в этой комнате. В ванной загудели трубы. Скрипнул огромный
платяной шкаф. Одинокий комар умолк лишь тогда, когда высосал каплю моей
крови. Я лежал без сна. Стало казаться, что еще мгновение -- и здесь
возникнет моя покойная возлюбленная.
Около двух часов ночи я заснул и проснулся утром от пения того же
петуха
(я запомнил его голос) и шума уличной торговли. Наверное, продавали
овощи, фрукты, цыплят. Я узнавал крики -- точно так же торговались и
переругивались на базаре Янаса и в торговых рядах на Мировской площади. Мне
почудилось, что различаю запах лошадиного навоза, молодого картофеля,
неспелых яблок.
Я планировал пробыть в Лиссабоне до воскресенья, но выяснилось, что мой
агент из нью-йоркского туристического бюро снял номер только на два дня.
Прибывали все новые и новые американцы. Администратор уведомил меня, что в
пятницу до полудня я должен выписаться.
Я попросил его подыскать мне номер в другом отеле, но он заявил, что по
имеющимся у него данным, все гостиницы Лиссабона переполнены. Он уже